Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
35
Из Иркутска до Братска Варежка летела с Андреем Константиновичем Княжичем, их места оказались рядом, и отзаседали они сессию облисполкома тоже в близком соседстве.
Ей нравилось, что Княжич, директор крупнейшей в мире гидростанции, образованнейший человек, специалист с международным именем, чужд поддельного демократизма, каким некоторые маскируют глубоко запрятанную душевную небрежность.
Нельзя сказать, что Княжич держался с ней, с крановщицей на равных. Но превосходство его не должностное, вызвано не учеными степенями, это превосходство – возрастное; все-таки Варя Белых годится ему в дочери.
Шла бы на сессии мудреная речь о генераторах, турбинах и миллиардах киловатт-часов, выступал бы Княжич в ореоле своего научно-технического авторитета, он бы, возможно, и не завязал разговора со своей соседкой по залу заседаний.
Но сессия обсуждала вопросы городского благоустройства. Княжич слышал острое, дельное выступление депутата Белых, похвалил ее.
Подлетали к Братску, пассажиры Як-40 уже пристегнулись ремнями, Варежка увидела в иллюминаторе и показала Андрею Константиновичу перекошенную виражом плотину и гидростанцию.
Она обмолвилась, что у них в тресте перебои с монтажом, запаздывают конструкции для горно-обогатительной фабрики. Сразу после сессии она уйдет в отпуск. Нужно помочь бабушке перебраться в город, скоро ее деревня скроется под водой. Бабушка уже приезжала в Приангарск, жила, но не прижилась. Варежка отдала комнату семейной подруге и перебралась в общежитие, а после этого бабушка попросилась: «Возьми меня». Теперь придется заново хлопотать о жилье на двоих. Но прежде собирается съездить в Подъеланку.
– Успеете еще, Варвара Петровна, наездиться в машинах через тайгу. Успеете не раз слетать в Усть-Илимск на самолете, на вертолете. А сейчас плывите по Ангаре. Мой катер на ходу. Капитан надежный, с ним и Ершовский порог не страшен. Ведь последнее лето! В следующем году вы уж не увидите Ангару в среднем ее течении...
Жаль, наше управление туризма такое безынициативное. Надо было организовать прощание с Ангарой, сотни, сотни экскурсий! Пусть полюбуются напоследок, останется счастливая зарубка в памяти... Да, – сказал Княжич после раздумья, – затопление таких деревень, где дети до сих пор готовят уроки при керосиновой лампе, при свечах, деревень, где еще не изобретены радиоприемник, электродоилка, сепаратор, холодильник, деревень, лишенных многих жизненных благ, – оправдано и нравственно.
Варежка согласно кивнула. Неподалеку от бабушкиной Подъеланки в деревне Пашино тарахтел движок, но до того слабосильный... Или деревенским школьникам уроки учить при керосиновом освещении, или на скотном дворе доить коров в полутьме. А все тусклые лампочки движок прокормить не мог, силенок не хватало.
– Дикая природа, – продолжал Княжич, – должна принести себя в жертву людям, избавить их от идиотизма деревенской жизни. Цель так же прекрасна, как была прекрасна погибшая под водой природа. Но если со дна водохранилища не успеют вырубить лес, это будет безнравственно и в отношении деревьев, и в отношении рыб, и в отношении жителей, которые останутся жить на берегах будущего моря. Ничто безнравственное не может почитаться полезным. Здесь я солидарен с философами древности. И противопоставлять нравственное, прекрасное полезному – величайшее заблуждение.
Попрощались на аэродроме, Княжич записал ей в книжечку свои телефоны – служебный и домашний. Надо предварительно созвониться, чтобы за ней забронировали один из двух диванов на катере. Ну а на гостеприимство броня не нужна...
Директорский катер отчалил от пристани в сотне метров ниже плотины, где не умолкает рабочий гул водопада.
Вода, только что изрубленная, искромсанная, изрезанная, иссеченная лопатками турбин, вырывается здесь на свободу и низвергается в белом кипении.
Водопад заглушал и мотор катера, готового в путь-дорогу, и последние команды капитана перед отплытием.
Катер вел многоопытный капитан, он приветливо встретил Варежку, разрешил ей стоять в рубке; видимо, Княжич сказал по ее адресу какие-то заботливые слова.
Ну а потом, как-никак – советская власть, у нее на куртке квадратный красно-синий значок депутата областного Совета.
Ангара бестревожно текла в величественных берегах, но нет-нет да и показывались приметы ее беспокойного будущего.
Проплыла навстречу баржа, груженная землей. Чернозем везли в Братск с огородов, подлежащих затоплению. Братск озеленяют, и саженцам нужен чернозем.
Плывет огромный стог сена, баржу под ним не сразу увидишь.
Неподалеку от того места, где в Ангару впадает ее левый приток Вихоревка, притулилась к берегу баржа на буксире. Грузили, разобрав по бревнам, старую-престарую мельницу с жерновами из срезов вековой лиственницы. Капитан напомнил, что на этом ручье, ниспадающем с горного кряжа, некогда крутились колеса одиннадцати мельничек, одна выше другой.
То необозримая тайга, то Ангара зажата крутыми скалами. Скалы поросли вековыми соснами, с катера они кажутся молодым подлеском.
Варежка подолгу не уходила с палубы. И уже не раз пожалела, что этими обреченными пейзажами вместе с нею не любуется Шестаков.
Правильно говорит Антидюринг, человек не может испытать полного наслаждения, удовольствия, не разделив его ни с кем; и какой-нибудь отшельник, живущий в пустыне или в тайге, не может быть по-настоящему счастлив.
Грустно прощаться с первозданной красотой реки и берегов, которые безвозвратно исчезнут вскоре с лица земли, и красота эта никогда не оживет ни для тебя, ни для кого другого.
Все ближе порог Долгий, капитан все чаще сверялся с лоцией, для чего каждый раз доставал очки, снимал их и снова высматривал фарватер по-стариковски дальнозоркими глазами.
Варежка вызвалась читать лоцию, уточняя фарватер по ходу катера, – все равно торчит возле рулевого колеса. Капитан согласно кивнул.
– «Бакены часто сбиваются течением и уносятся со штатных мест. Следует критически относиться к положению знаков плавучей обстановки и ориентироваться в основном по береговым знакам и водоворотам...»
– «...При следовании вниз у траверза верхней части горы Круглая следует плавно перевалить к правому берегу реки, остерегаясь камней слева по борту...»
– «...У Огородниковых камней удерживать катер в десяти метрах от левого берега, оставляя центры водоворота у правого борта...»
– «...Пройдя 200 метров от Огородниковых камней, идти по центрам водоворотов...»
– «...После того как по правому борту остались камни Сухари, Огородниковы камни, Филатовы камни, прижиматься ниже Антипкина камня к левому берегу...»
Ангарские утра встречали речников столь плотным туманом, что катер с наступлением темноты поставили на прикол и заночевали у острова Шаманского. И лишь когда развиднелось, двинулись дальше.
Приближался Ершовский порог, капитан становился все более молчаливым, сосредоточенным, все глубже надвигал на голову фуражку с крабом.
Он поднес зажигалку к сигарете, и Варежка заметила, что руки его слегка дрожат. Сделал две-три затяжки и бросил недокуренную сигарету.
Ершовский порог они услышали прежде, чем увидели гряду пенных камней. Судовой ход стал более сложным. Катер шастал от берега к берегу.
Позади осталась гора Кораблик, сказочно красивы ее очертания. Но Варежке некогда было любоваться Корабликом, она не отрывалась от лоции.
Все оглушительнее порог.
Наиболее опасный участок – Боярские ворота – миновали благополучно.
Скорость течения все больше. Хаотическое движение потока.
Испокон веков Ангара не знает здесь покоя. Вода подтачивает и шлифует торчащие из воды глыбы черного диабаза, не иссякают белые буруны. Варежке странно было представить себе, что эти камни тоже обретут вечный покой и будут илиться на дне будущего моря.
Едва Варежка успела подумать об этом, как катер стал непутево метаться, дергаться из стороны в сторону.
Самое страшное для рулевого – заметить вдруг, что руль тебя не слушается. Катер стал беспомощным на бурном потоке. Его завертело как щепку и ударило о подводный камень, раздался железный скрежет.
В эту минуту совсем неожиданным и новым смыслом наполнилось для Варежки старое присловье, которое с давних времен отказывало на Руси в гостеприимстве: вот бог, а вот порог...
Однажды накренился ее башенный кран, еще чуть – и опрокинулся бы, и она, в своем остекленном скворечнике, рухнула бы с краном заодно. Но и тогда она не застрашилась так сильно, не испытала такого гнетущего чувства беспомощности, как сейчас.
Капитан умело скрывал волнение. Он оставил неуправляемое колесо на попечение матроса, а сам помчался на корму – что с рулем? Оказалось, подводный камень сорвал трос рулевого управления с ролика. Капитану удалось заправить сорванный трос. Он стал за ожившее рулевое колесо, а матроса послал проверить: нет ли течи. Тот метнулся к трюму и спустя несколько минут поднялся, топоча по гулкому трапу.
– Обошлось, – доложил матрос.
– Хорошо обглядел, ощупал?
– Ну.
– А если точнее?
– Вмятина в днище. Течи нет.
– Не проплыли, а продрались через порог, – сказал капитан, недовольный собой и Ершовским порогом; он сдернул фуражку с крабом и вытер взмокший лоб.
А Варежка вместе с низменным страхом ощутила восторг перед силой стихии. Мелькнула несуразная мысль: остался ли след, хотя бы царапина от железа на камне диабазовой твердости? И шевельнулся ли этот камень, ударив катер, едва не пропоров ему днище?
Варежка вновь уставилась в лоцию. Вот-вот должны миновать камень Беляк, он останется правее судового хода. Если идешь по течению, Беляк едва виден, прикрыт слоем бурлящей воды, а таится всего на глубине каких-нибудь двадцати сантиметров.
Прошли Овечьи острова, прошли остров Тунгусский. Здесь скорость потока 22 километра в час, беспорядочные водовороты.
Но настала минута, когда и капитан, и матрос, и Варежка вздохнули с облегчением. Пронесло!
Капитан улыбнулся Варежке. Он рассказал о происшествии, какое случилось здесь в начале месяца. Двое рыбаков заснули, крепко выпивши, в лодке с выключенным мотором. Лодку понесло вниз по течению, а дело было километрах в пяти выше Ершовского порога. По берегу бежали люди, орали, стреляли из ружей – никакого впечатления, слишком много было выпито. Пологий берег кончился, впереди крутая скала. И бегущая, орущая толпа отстала. Обоих рыбаков уже оплакивали дома, а они тем временем проспались, очухались, протерли глаза.
Что за чертовщина? Сколько ни всматривались в берег – не могли определить, где находятся, совершенно незнакомые места. Однако изрядно они удивились, узнав, что оказались ниже Ершовского порога. Как их лодка пронеслась невредимо меж камней, осталось вечной загадкой.
Стих гул порога за кормой.
И только железный скрежет, с каким катер проелозил днищем по подводному камню, все еще слышался Варежке.
36
Дома-домишки закопчены дымом ушедших в небытие паровозов. Они коптили здесь без малого сто лет, прежде чем над рельсами протянули провода, поставили мачты и дорога перешла на электротягу.
Со времен Некрасова на железной дороге пыхтели, тужились, надрывались паровозы, и в поселке навечно прижился запах транзитной копоти.
За поселком сразу подъем, и не трудно догадаться, что на этом участке пути кочегары исстари шуровали топки, подбрасывали уголь и трубы дымили на всю железку. Наверное, золы хватало, чтобы удобрить огороды и палисадники. Копоть въелась в бревенчатые стены, ворота, калитки, ставни с резьбой.
Палисадники огорожены почерневшими дощечками: бывшая вагонная обшивка. Банька на задах сложена из бывших телеграфных столбов. Старые шпалы пошли на столбы изгороди. Посреди улочки валяются вагонные скаты, полузасыпанные землей, заросшие бурьяном, ржавые.
Шестаков постучал в дверь дома, который показался приветливым – резное затейливое крыльцо, – и попросился на ночлег.
Хозяин недовольно буркнул и торопливо закрыл дверь – шляются тут бездомные!
Шестаков поднялся по шатким ступенькам и постучался в дверь последнего дома в ряду.
Открыла женщина с поблекшими глазами и свежим ртом. Она оглядела незнакомого парня с ног до головы.
– Нельзя ли у вас, хозяйка, переночевать? Может случиться, и не одну ночь. Поезда жду. А то под голым небом...
– Зачем же под голым небом, когда можно под крышей? Заходи, только не всю глину в дом неси.
Шестаков долго отскребал, отчищал с сапог глину, вошел в дом, осмотрелся. К нему доверчиво подошел мальчик. Шестаков снял кепку:
– Никого не стесню?
– Стеснять-то некого. – Хозяйка сказала это с горьким вызовом и притворила дверь за вошедшим.
Он был так измучен, что заснул, едва успев приклонить голову к подушке, и не слышал, не видел, как хозяйка прикрыла его черной железнодорожной шинелью.
Спал без просыпу до полудня, потом не торопясь умывался голый по пояс у колодца, смывал и оттирал глину с одежды, сапог.
– Однако горазд поспать! Небось дюжину снов повидал, – хозяйка хлопотала по дому, голова повязана цветастым платочком.
– А мне торопиться некуда. В четырнадцать десять буду сторожить восемьдесят второй.
– Встречаешь кого?
– Подружка школьная взад-вперед катается. В вагоне-ресторане работает.
– Стоянка у нас короткая, – предупредила хозяйка сухо. – Хватит четырех минут на свидание?
– Что так скупо?
– А больше на нашей Хвойной и делать нечего. Я бы еще короче стоянку назначила. Курьерские поезда возле нас вообще не тормозят. Дыра на гладком месте. Только беглым ссыльным тут скрываться...
Он пришел на платформу задолго до поезда, а затем пришлось бежать вдоль состава – где вагон-ресторан?
– На станции Зима отцепили все наши обеды и ужины. – Проводник зевнул. – Буксы, что ли, загорелись...
Хозяйка наварила картошки, а он из отощавшего рюкзака достал две банки мясных консервов.
Остаток дня провел с мальчиком на речке, а вечером встретил и безрезультатно проводил поезд № 81.
Вернувшись, увидел накрытый стол и заметил – хозяйка переселила мальчика на ночь за перегородку, постелила на сундуке.
Она принарядилась, то и дело украдкой смотрелась в зеркало на комоде. Шестаков вопросительно взглянул на нее – отвела глаза.
К ужину выставила пол-литра на стол и при этом смутилась; он сделал вид, что ничего не замечает.
– Почему я в стрелочницы пошла? – спросила она себя, пригорюнившись. – Овчинный тулуп остался от отца и сундучок путейский. Окоротила тулуп и дежурю в нем зимой. У меня четыре стрелки на руках. Случается такая метель – пока вторую стрелку очистишь, первую снова замело. Кто виноват? Известно кто – стрелочник! Мне век вековать – не привыкать...
Яркие огни тепловозов, пронзая хилые занавески, врывались в комнату и высвечивали все углы. Глазам невтерпеж.
Мальчик не забывал подсказывать приезжему дяденьке, какой сейчас прошел поезд: маневровые – одноглазые, эти забредают редко; два фонаря у тепловоза впереди – товарняк; три фонаря – пассажирский.
«Три ярких глаза набегающих», – вспомнилась строка, оторвавшаяся от какого-то стихотворения.
– Как только подрасту, сам срукодельничаю ставни на окна, – обещал мальчик.
Шестаков был приветлив, добросердечен, уже дважды в охотку выпил за здоровье Антонины Антоновны.
Она повеселела, а он с опозданием понял, что ведет себя легкомысленно и, не желая того, успел вселить в нее какие-то надежды.
Поняв это, спохватился, стал держаться более отчужденно. Мыслями и чувствами был весьма далек от этой откровенно приветливой, моложавой женщины, которая безмолвно и доверчиво призналась ему в своих самых сокровенных желаниях.
«Не приглянулась я этому славному парню, совсем безразлична ему. Брезгует мной? Или насильно отказывает себе?»
И не Маришу он вспомнил сейчас. Лицо Мариши, как ни пытался его вообразить, расплывалось смутным пятном. А вот Варежку он увидел с удивительной ясностью – босую, в ночной рубашке, в тот момент, когда она натягивала платок, сползший с оголенного плеча.
В нем снова шевельнулся стыд, с каким он ушел от нее с неоткупоренной бутылкой портвейна в кармане.
Антонина Антоновна не хотела показаться обиженной, уязвленной и поэтому заставляла себя за ужином быть веселой. Но глаза ее оставались печальными...
Только первую ночь Шестаков проспал беспробудно. А ночь после ужина, после распитой бутылки, он спал урывками и в тревоге просыпался каждый раз, когда мимо проходил поезд.
Дом дребезжал всеми стеклами, подрагивал пол, будто Антонина Антоновна постелила ему на самом перроне, возле железнодорожного полотна.
Ему мешали заснуть и поезда, и раздражение, вызванное тем, что вся ночь разорвана на мелкие клочки.
За этим вселенским грохотом ему слышался предотъездный разговор с Погодаевым о Транссибирской магистрали, много на ней таких безвестных станций, вроде Хвойной.
Чему он удивляется, чем раздражен?
Ведь до него сейчас доносится железное дыхание всего нашего Дальнего Востока! Все, все, все грузы, сколько их ни есть, проходят мимо домика Антонины Антоновны, и нет для них других рельсов!
Прогрохатывающий мимо поезд, заодно с железным скрежетом, дребезгом, гулом, увозил и сияние впередсмотрящих фонарей.
Шестаков то спал урывками, то лежал, зажмурив глаза, но фонари в его воображении продолжали сверлить вечернюю темень перед рельсами где-то вдали. А пристанционный поселок погружался в кратковременную тишину и во тьму, еще более плотную.
Он просыпался и оттого, что ему лишь снились три ярких глаза, когда на самом деле в доме было темно и тихо.
Наутро у Антонины Антоновны были заплаканные глаза, Шестаков снова сделал вид, что не заметил.
Вдвоем с мальчиком они ушли на станцию, надо было узнать – не опаздывает ли дневной поезд, идущий из Москвы.
Даже хозяйкиному сынишке было скучно торчать на Хвойной. В чем отличие полустанка от большой станции? Хвойная живет лишь от поезда до поезда, а между ними никакой жизни. Пройдут поезда несколько раз в сутки, и опять пустынно, безгласно. Кипятком и тем не разживешься...
Третью ночь Шестаков спал бестревожно, укрывшись с головой одеялом. Может, он уже успел привыкнуть к громам и молниям снующих мимо составов?
А может быть, засыпая, не чувствовал скованности оттого, что Антонина Антоновна сегодня, тщательно протерев стекла фонаря, ушла на ночное дежурство.
Часть четвертой ночи он провел на станции. Поезд № 81 из Владивостока сильно запаздывал, и Шестаков возвратился в поселок далеко за полночь.
Переменчивая игра света и тени не будоражила бы его так, не стой поселок на повороте пути и проносящиеся фонари не обшаривали бы дома поочередно один за другим. На единственную минуту улочка поселка освещалась ярче, чем любой проспект Москвы, чем плотина Братской гидростанции.
И только глухая неведомая тайга, к которой притулился поселок, стояла непробиваемая скользящим светом.
Он тихо поднялся на крыльцо, нажал на щеколду, зная, что дверь осталась незапертой, тихо притворил ее, накинул крюк, снял сапоги и, не желая тревожить спящих, стараясь не скрипеть половицами, бесшумно добрел до топчана, разделся и лег.
Уже в предчувствии сна он вздрогнул от неожиданного вопроса:
– А может, зря дежуришь? Зря страдаешь?
– Еще несколько суток пострадаю. Если не выгоните...
37
Небо и река уже в ранние сумерки были подсвечены. Чем ближе подплывал катер, тем становилось очевиднее, что это отсвет большого зарева.
В Подъеланке горело с десяток домов, не меньше. Издали пожары гляделись большими кострищами.
Варежка сошла по сходням, брошенным для нее, сердечно простившись с капитаном и матросом; совместно пережитая опасность всегда сближает.
Катер спешил, ночь обещает быть светлой, но как бы их не остановил предутренний туман.
Пристань в Подъеланке задернута пологом дыма. Причалили к южной околице деревни, а бабушкин дом на другом краю.
Давным-давно не была здесь Варежка и заплуталась, ослепленная заревами. Пришлось несколько раз спрашивать дорогу у старых людей, которые горестно стояли возле калиток.
Собакам передалось безразличие людей перед эвакуацией, лень облаять чужого человека.
Запах гари стоял над деревней, и ветер-низовик не в силах был эту гарь разогнать. На деревню сносило дым и копоть с пожарищ.
Варежка добралась до бабушкиного дома уже на ночь глядя.
Что мешало ей заснуть – гарь, отсветы пожаров или неотступное чувство тревоги? Несколько раз вставала ночью: подпирала жердью скрипучие ворота; спасаясь от запаха гари, закрыла окна; чтобы не видеть бликов пожарища, закрыла неприкаянные ставни.
Невмоготу было слышать старческое кряхтенье дома. Ветер не ослаб до утра, все в доме, от половиц до крыши, скрипело, все расшаталось без мужских рук. Завалинка у дома и та просела...
– Ты на меня не злобься, Варвара, а только обманула я тебя, – сказала бабушка утром, когда Варежка распаковала чемодан и вручила подарки. – Никуда я от моего Афони не поеду. Такая моя судьбина, перехоронила Афоню в Кашиме. Это усопший мне знак подал, чтобы его не бросала. Нечестиво будет теперь в Кашиму не переселиться, совсем из этих мест уехать. Придет час – лягу с ним рядом. А на похороны телеграфно не вызвала, чтобы тебе, партийной женщине, не навредить. Тут у меня батюшка гостил, похороны-то были со священнодействием...
Варежка только пожала плечами. Бабушка расценила это как раздражение. А Варежке было стыдно самой себе признаться, что обрадовалась отказу упрямой старухи.
Бабушка не представляла себе, как будет жить в Кашиме, лишенная возможности подойти рано утром к окошку или выйти на берег и поглядеть на Ангару.
Утром они обе долго стояли на берегу и смотрели на Ангару, но видели ее каждая по-своему.
Бабушка глядела на быстротечную воду и видела остроносые долбленки, которые за полвека проплыли мимо, тяжеловесные карбасы, даже берестянки эвенков. Ей чудились удары весел, стародавний скрип уключин.
А Варежке по молодости лет представлялось, будто все лодки испокон века снабжены моторами «Вихрь».
– В ранешнее время божьими дарами не бросались, – сказала бабушка, вспомнив, как на этом самом месте Афоня поймал многопудового осетра; того осетра тащили четыре мужика, из него выдавили два ведра икры; осетр стоял зиму мороженой колодой, опираясь на изгородь. – Разве можно Ангару так нечестиво обидеть? Еще мать моя говаривала: дойной корове на сосок не плюют...
Варежка решила пройтись по деревне, и гнетущее зрелище представилось ее глазам.
Ветхие дома, не имеющие ценности, сжигали. У соседнего дома дотлевали нижние венцы, в золе чернела яма погреба. Все напоминало ей сгоревшую, разрушенную деревню, как она выглядит в фильмах о войне.
Жители трогались со своих насиженных, обжитых мест. Одних в Кашиме поселят в их старые дома, других ждут новые домики. Перевозят домашний скарб, имущество, инвентарь, лодки, сети, капканы.
Тяжело расставаться со старым очагом старым людям, да и не только старым.
Варежка увидела на стене необитаемого дома надпись, сделанную мелом: «До свиданья, милый, родной дом. Я прожил в тебе семь лет и семь месяцев. Большое тебе спасибо. Сережа». Нетвердый ребячий почерк. Где теперь Сережа со своим букварем?
В раскрытое окно Сережиного дома заглядывает куст боярышника. Глядела на него Варежка и раздумывала: «Днем, вечером или ночью скроется под водой этот куст? Уйдет ли под воду березка у просевшей завалинки дома, когда верхушку ее осветит солнце, или ей суждено расстаться с белым светом ночью? И уже ни один липкий новорожденный листочек не проклюнется, ни одна березовая сережка не народится ни будущей весной, ни во веки веков...»
Варежка все бродила, бродила по деревне...
Вглядывалась во все, что ее окружало, и не могла отвязаться от мысли: деревня доживает последние месяцы. Помнила, что эти стога сена – последние, никто и никогда не будет косить траву на веселом заливном лужке, где пасется лошадь с жеребенком. Милый, смешной дуралей! Особенно богатые, удобные луга на ближних островах – выпускали туда скотину, не боясь, что она уйдет или что медведь задерет теленка. В это лето трава сильная, стога обещают быть высокими.
Уезжали от своих лугов, огородов, пашен, садов и палисадников. В этом году уже не сеяли озимых, не поднимали паров, не заготовляли дров на зиму. Вывезут или сожгут прошлогодние поленницы, стоящие у изгородей, стен домов, амбаров? А если дрова не увезти или не сжечь, они плавучим сором направятся в океан.
Грузят, увозят чернозем с огородов, землю со скотных дворов, удобренную многими поколениями лошадей, коров, свиней, овец. Но сколько земли успеют отвезти на будущий огород в будущем поселке – машину, две, три? Это лишь горсть земли, какую переселенцы хотели бы взять с собой в Кашиму, там их ждет шесть соток раскорчеванной тайги. А весь остальной приангарский чернозем, накопившийся за столетия, смоет в океан...
В северном конце Подъеланки на усадьбе, которую готовили к эвакуации, глухо стучали топоры – не рубили, а били обухами.
Варежка подошла поближе к разобранному дому. Стропила, бревна промаркированы и сложены, рядом аккуратный штабель из снятых дверей, оконных рам, наличников.
Варежка подняла голову, удивительно знакомые, порыжевшие сапоги с мушкетерскими отворотами. Перевела взгляд еще выше...
– Гена! Елки с дымом! – Варежка увидела на стропилах раздетой амбарной крыши Погодаева; его голая грудь и крепкие плечи лоснились от пота.
Погодаев расторопно спрыгнул и, обрадованный, расцеловался с Варежкой.
За то время, что они не виделись, у Погодаева резче обозначились контуры бородки; от углов рта, от усов спускались узкие рыжеватые полоски, очерчивающие подбородок.
Она слышала, что Погодаев уплыл по Ангаре и где-то с другими доброхотами собирает сибирскую старину для музея, но никак не ожидала встретить его в Подъеланке.
Он забросал Варежку расспросами о бригаде: не барахлит ли мотор у Михеича? не сорвался ли с резьбы Нистратов? прислал ли весточку о себе профессор Ромашко из Усть-Илимска? не помирился ли Чернега с Садыриным?
По тому, с каким острым любопытством и нетерпением сыпал вопросами Погодаев, Варежка поняла, как он привязан к ребятам.
– Эх, нет здесь Славки Чернеги, – пожалел Погодаев. – Дома разбирают без маломальской механизации. Баржу нагружаем без крана. Чернеге при нашей работе цены не было бы – выдумщик незаменимый!
– Выдумщик? Это верно, – согласилась Варежка, думая о своем.
Погодаев озорно посмотрел на нее и спросил:
– А как наш бригадир Шестаков? Не разгуливал еще раз по стреле в обнимку с крановщицей? Научился повышать голос, когда это требуется?
Она снова, в который раз, огорчилась, что не попрощалась с Шестаковым перед отпуском.
Ей нравится, что Саша никогда не повышает голоса, командуя на верхотуре. Остается скромным, но при этом всегда сохраняет собственное достоинство. Если ошибся, а ошибок у него хватает, не ищет себе оправдания, но и самобичеванием не занимается. Если его похвалили незаслуженно – сам отвергает похвалу. Не робеет, отстаивая свое мнение, если другие выражают с ним несогласие.
– После Подъеланки обязательно проведаю наших ребят в тайге, – сказал Погодаев, – месяц-полтора поработаю со своими. Поставим телебашню, а потом ждет меня дальняя дорога. Хочу принять участие в транспортировке рабочих колес для турбин. От пристани Маклаково на Енисее, вверх по несудоходной Ангаре, до Усть-Илимска.
– Там мы, наверно, с тобой и свидимся, – сказала Варежка. – Ищи меня в Усть-Илимске на плотине. В тайге на установке телебашни мне делать нечего, там и подъемного крана нет. Будут монтировать с вертолета. Это наш Пасечник додумался. Его проект.
– Раньше думал, что это фантастика – рабочее колесо турбины без сварного шва. Но после беседы с Андреем Константиновичем Княжичем...
Погодаев посветлел лицом, узнав, что Варежка знакома с Княжичем; они встречаются на сессиях облисполкома в Иркутске.
Четыре крестьянских двора будут вывезены из Подъеланки в полном ансамбле, со всеми надворными постройками – мангазеями (хлебными амбарами), стайками, баньками, резными воротами, калитками, заборами.
Погодаев показал Варежке будущие экспонаты музея: цеп-молотило, большую деревянную ступу, седло-деревягу и вилы для сена о трех зубьях.
Долговечна ангарская лиственница, особенно лиственница предзимней порубки, когда из древесины испарилась вода, а смола накопилась.
Могучие бревна не знают гниения и, как утверждал еще дед Погодаева, от дождей и снега становятся только крепче.
Варежка с уважением приглядывалась к плотницкой работе предков. В доекатерининскую эпоху на постройках не визжали пилы – лишь острый топор в умелых, сильных руках...
Варежка выгребла из золы самодельный гвоздь, выкованный деревенскими кузнецами, и положила в карман куртки.
Она перезнакомилась с участниками экспедиции, которую возглавлял бородатый энтузиаст Октябрь Михайлович. Целыми днями она торчала возле домов, которые разбирали и перетаскивали на баржу. Маркировала бревна, окна, двери, наличники. Вызвалась помогать сотруднице из музея готовить обеды для всей партии. Уху варили под художественным руководством Погодаева...
Она услышала о недавнем перезахоронении деревенских покойников. Безнравственно было бы оставить кладбище в Подъеланке! Кроме всего прочего, вода подмоет могилы, и поплывут по Ангаре старинные кресты, гробы, деревянные ограды, скамеечки.
Мужики, занятые раскопками на кладбище, местные и пришлые, были потрясены неожиданным явлением. Наверное, там, на склоне песчаного холма, была особо сухая почва, а может, еще какая причина, но только несколько гробов, и мертвецы в них, чудодейственно сохранились, не сгнили.
Покойники, захороненные полвека назад, а то и до революции, предстали перед родней такими, какими их некогда унесли на кладбище.
В Подъеланку вызвали патологоанатома из Иркутска, срочно прилетел из Ленинграда профессор по мумиям, египтолог. Сделали какие-то анализы, не пожалели фотопленки.
По словам профессора, подобное явление имело место в тридцатые годы. В дачной местности Мартышкино под Ленинградом открыли семейный склеп на кладбище, и взору потомков спустя полтораста лет предстали не тронутые временем – генерал-аншеф в парадном мундире, с голубой, слегка поблекшей, муаровой лентой через плечо; девочка лет семи, похожая на большую куклу, затейливо причесанная, расфранченная госпожа и еще несколько их родичей.
Когда Погодаев рассказывал об этом своим в Приангарске, Михеич подтвердил сообщение профессора: Михеич юношей ходил в Летний сад, там в домике Петра Великого «мартышкинские мумии» были выставлены на всеобщее обозрение, и выставку долго не закрывали.
Среди неподвластных времени и легко опознанных Подъеланкой покойников оказался и муж Агриппины Филипповны Белых. Она настояла на том, чтобы его захоронили не в общей могиле, а отдельно, пригласила священника с дьячком.
