Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)
41
Когда их театр приезжает куда-нибудь на гастроли и в гостинице распределяют номера – сколько амбиции, мелких обид! «У директора есть душ, а у меня, заслуженной артистки, нету», «Не забывайте, что я Северцев-Донецкий!»
Весной у них в Свердловске в актерском общежитии затеяли ремонт котельной, и дом на десять дней остался без горячей воды. Девичий переполох, домохозяйки только об этом на лестнице, в лифте и судачили, вздыхали так, будто перебой с горячей водой – это только начало, а за ним последует конец света.
Как все далеко от этого шалаша – на другой планете, и как все давно было – тысяча лет назад!
С милым рай и в шалаше.
Ночью движок молчал. А на рассвете брал на себя роль будильника и тарахтел день-деньской. Под брезентовым пологом со щелями каганец лучше было не зажигать: мошка тучей летела на огонь, бессмысленно торопясь сгореть.
Чтобы меньше допекали комары, Нонна надела рубашку Мартика.
– Твоя рубаха ближе к телу, – сказала она, засыпая.
Она стала еще желаннее ему, чем прошлой осенью в Приангарске и чем нынешней ранней весной в Свердловске.
Она долго лежала не шевелясь, прислушиваясь к птичьим голосам, их не могло заглушить слитное гудение комаров. Она подсмотрела, Мартик не спит, и сказала:
– Когда ты рядом со мной, я и здесь чувствую себя дома. Ты меня не бросишь?
– Поставим телебашню, улечу с ребятами, а тебя одну оставлю зимовать в этой палатке.
Она повернулась к нему, засмеялась и произнесла с придыханьем:
– Возлюбленный мой.
Ей так хотелось, чтобы он начал новый день заново обласканный.
– А может, суть вовсе и не в тебе, – сказала она позже. – Может, вся суть во мне?
– А я что же, сбоку припека? – он отодвинулся, притворившись обиженным.
– Внешняя оболочка у меня весьма привлекательная, – Нонна не улыбнулась. – Иногда в голову забредают разумные мыслишки. А все же... Мы с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни уж сотый апрель есть. Моей Дунечке три года, шестнадцать премьер за моими плечами, семь раз в кинотитрах мелькала. А душа в ушибах... В твоем присутствии меня тянет быть не собой...
– Если верить Плутарху, сердце влюбленного живет в чужом теле...
Нонна проснулась такая же счастливая, какой заснула, хотя понимала, что ее ждет трудный день.
Она была готова к тому, что ее появление в Останкине вызовет пересуды. Завтракать не пошли. Он отправился на котлопункт за кипятком.
Пока по второму разу закипал в стороне прокопченный чайник, он услышал разговор за столом-катушкой, под хвойным навесом.
– Вам-то какая забота, товарищ прораб? – допытывался Садырин. – Они что, паспортный режим в Останкине нарушили? Так наш поселок вообще на белом свете не числится. Живем в тайге. И нарушать нечего.
– Надо считаться с общественным мнением, – сказал Рыбасов с недовольной миной.
– Это вы, что ли, взялись выражать здесь общественное мнение? – спросил Погодаев. – Вы, что ли, один представляете наше общество?
Нонна нравилась Михеичу, он хорошо помнил вечер, когда она пришла перед отлетом из Приангарска проведать его, больного. Но к чему афишировать свои отношения с Маркаровым на все Останкино?
– Женщина моральная. Я против нее не возражаю, – с трудом выдавил из себя Михеич. – Но в мое время полагалось сперва развестись, а потом заново невеститься. Это ей минус.
– Да не невеста она Антндюрингу и не сожительница, а жена. Понимаете? Жена! – горячился Погодаев.
«Почему-то словам «сожитель», «сожительница», – подумал Маркаров, – придали уничижительный, живущий рядом со сплетней, или чиновнически-протокольный оттенок... Co-жители – вместе живут, спутники по жизни. Кто может быть ближе?..»
Маркарова не удивил прораб Рыбасов, но Михеич огорчил...
Как только чайник вскипел, он неслышно отошел от костра, пока его не заметили сидящие за столом-катушкой, а там разговор продолжался.
– Сходить замуж не долго, – твердил свое Михеич. – А вот обручиться на всю жизнь... Правило-закон! Еще пойдут кривотолки...
– От вас и от Рыбасова эти кривотолки и пойдут. А больше не от кого...
– Что значит – жена, не жена? – спросил Погодаев. – Если она могла прилететь за столько тысяч километров, туда, где солнце закрыто тучей комарья и гнуса, чтобы быть с любимым, считай – ее свадебное путешествие. А штамп насчет развода – одна формальность.
– На чужой рот пуговицу не пришьешь, – упрямился Михеич. – И не всякий рот можно зашить, как мешок.
– Сами криво не толкуйте. Что в их отношениях кривого? Кого обманули? Где тут ложь? – Погодаев начинал сердиться.
– Мне вот на них смотреть приятно, – сказал Шестаков. – И они к нам со всем доверием.
– Терпеть не могу, когда бабы сплетничают, – разозлился Погодаев, – а когда этим мужики занимаются, и вовсе противно.
– Разговоры, разговоры, слово к слову тянется, – запел Садырин, вскочил с пня и, топоча ногами, как в переплясе, подошел вплотную к Михеичу, – разговоры стихнут скоро, а любовь останется...
Самый пожилой в Останкине, самый авторитетный на монтажной площадке, добрая душа, но боязливая – как бы не нарушить какое-нибудь обязательное постановление, как бы, не дай бог, не сделать исключения из правила. Цепляется за параграф, за правило-закон, как монтажной цепью за конструкции...
Разговор перекинулся на фильм «Начало», который недавно видели в Приангарске. Варежка тогда еще возмущалась, что в какой-то рецензии в какой-то газете в фильме усмотрели аморалку. Безнравственность как раз в том, что Куравлев вернулся к законной злыдне! И вообще, все, что с любовью, – нравственно, а самый наизаконнейший брак без любви – безнравственный. Выдают видимость добродетели за добродетель...
Маркаров о пересудах промолчал и когда они завтракали, и когда Нонна провожала его на работу...
Не было в Останкине обитателя, который рано утром не торопился бы в сторону башни. С просеки виднелся ее верхний контур.
Дорога шла в гору. Возвышенность, где монтировали телебашню, всяк называл по-своему: сопка, холм, а Погодаев по-сибирски – взлобок.
И ветер в той местности задувает покрепче, чем в низинке. Вертолетчики и такелажники последними словами ругают этот ветер – раскачивает плывущую в воздухе очередную секцию башни.
Нонна и Маркаров шли, взявшись за руки, а впереди маячил Погодаев в желтой каске мотоциклиста, болотных сапогах с раструбами.
Маркаров окликнул Погодаева – Нонна выполнила его просьбу, привезла четыре карты из пяти, которые он просил, карты ждут его у Галиуллиных.
Услышав про карты, Погодаев просиял, подбежал к Нонне и порывисто обнял ее.
– Вы как ребенок, которому подарили игрушку.
– Сегодня же дам Галимзяну радиограмму, пусть срочно пришлет карты вертолетом.
– А что за срочность? – поинтересовался Шестаков. – Не успел вернуться и снова – пора в путь-дорогу?
– Тише ты, – Погодаев опасливо поглядел в сторону шагающего Михеича. – Не подымай шума раньше времени. У меня месяц передышки до новой ссоры с Михеичем...
Последнее объяснение с ним состоялось у Погодаева неделю назад, по приезде в Останкино он сразу предстал перед Михеичем.
– Опять заявился, перекати-поле?
– На высоту потянуло, Матвей Михеич. Нервы не выдержали на земле топтаться.
– Ты, парень, без цели бродишь по жизни, – сказал Кириченков поучительно. – Нужно знать, чего ищешь.
– А я знаю. Ландшафты красивые ищу. Людей хороших ищу.
– Все равно лучше нас не нашел, – самодовольно ухмыльнулся Кириченков.
Погодаев признался Мартиросу: вернулся потому, что захотелось приложить руки к живому делу, к телевидению, захотелось помочь землякам из Приангарска догнать эпоху.
У него был и чисто эгоистический интерес к телевидению. Он дважды смотрел в Иркутске передачу «В мире животных», и она ему так понравилась, что он спросил сегодня Нонну – не помнит ли она случайно, о каких зверюшках шла речь в последней телепередаче?
Шестаков с доброй завистью подумал о Погодаеве: «Он смотрит дальше меня. Уже знает и радиус действия этой ретрансляционной башни, и сколько телезрителей появится в округе, он уже беспокоится, завезут ли вовремя в Приангарск телевизоры...»
Михеич недолго и неумело скрывал, что обрадован возвращением Погодаева, это ему плюс. Будет кому командовать такелажем. Опытный, осторожный и в то же время смелый такелажник, монтаж телебашни как раз по нему.
Через полчаса после первого появления Погодаева у подножья башни он и Михеич уже изучали чертеж. В монтаже Михеич посильнее, но, когда дело касается подъема тяжеловесов, не прочь обмозговать задачку с Погодаевым. Тот не спотыкается о всевозможные тросы и растяжки, с хитрой такелажной наукой на «ты»...
Погодаев шагал так ходко, будто и не подымался в гору. Вскоре его не стало видно. Михеич отстал от Погодаева, но и к компании Маркарова не прибился.
Михеич чувствовал себя в тайге, на горном перевале, намного лучше, чем в Приангарске, – вот что значит микроклимат! Реже хватался за грудь, реже жаловался на одышку, реже сосал валидол, чаще брал на себя командование бригадой, помогал Шестакову выкроить час-другой для занятий.
«Мне когда-то попался мастер, черствая душа, не оказал содействия, вот я на всю жизнь и отстал от техникума».
В той стороне, где находится вертодром, лес пониже ростом. Шестаков пояснил: чтобы обеспечить более плавную посадку вертолета, с подлетной стороны спилили высокие деревья, преимущественно лиственницы.
На подходе к башне, справа от нее, на бревенчатой взлетной площадке стоял вертолет – подъемный кран.
Спиленные стволы, устланные сплошняком в два наката – один поперек другого, – образовали посадочную площадку. Вертолет весит двадцать семь тонн...
Нонна спросила: а как добрались сюда люди в первый раз, без вертолета, когда еще не было этого бревенчатого паркета площадью двадцать на двадцать метров?
– Добрались с помощью трелевочного трактора, – сказал Шестаков. – Барахтался, продирался трактор и, по уши в грязи, продрался по оттаявшему зимнику. У зимника уже начинались весенне-летне-осенние каникулы.
Странно, однако, выглядел вертолет – без дверцы, без лесенки. Пилот, повернув голову влево, следил, как подтаскивают конструкции для подъема очередной секции. Приветливый, разговорчивый, он принялся объяснять Нонне, что к чему. Вертолет «раздели», чтобы увеличить его грузоподъемность. Сняли и радиостанцию дальнего действия, вытащили сиденья из кабины, два запасных бака, все инструменты. В итоге облегчили вертолет на две с половиной тонны. Это позволяет поднимать секции телебашни с места, без разбега. Нонна сама увидит, как вертолет ввинчивается в воздух. Поднимается на высоту 150 метров и несет на крюке секцию телебашни весом без малого пять тонн.
Есть еще сложность, о которой нельзя забывать при монтаже: вертолетчик сидит, как водитель автомашины, слева. Чтобы ему обозревать площадку, следить за ходом монтажа, вертолет должен подлетать к башне справа.
Когда выбирали площадку для вертодрома, учли местную розу ветров – ветры, преобладающие здесь в это время года.
Ну а если ветер подлету не благоприятствует?
Тогда сидим у башни и ждем погоды.
Монтаж был бы проще, будь здесь, в тайге, не вертолет, а могучий подъемный кран, твердо стоящий на ногах. В обычных условиях конструкции, насколько это возможно, укрупняют внизу. А при монтаже вертолетом нецелесообразно приваривать дополнительно к секции даже верхний и нижний элементы лестниц, рифленые стальные листы переходных площадок. Самое важное – облегчить груз, который несет в своем стальном клюве винтокрылый кран.
Нонна решила каждое утро провожать Мартика с товарищами на стройку. А сама будет сидеть где-то поблизости со своей тетрадкой. Приятное с полезным.
Но работе над ролью мешала ее горячая причастность ко всему, что происходит вокруг...
Время от времени повисает и винтится, винтится, как привязанный, вертолет над башней; слышен надсадный стрекот его мотора.
На площадке внизу тарахтит движок.
Все громогласно переговариваются между собой, крики «вира», «так держать», «полундра», «хоро-о-ош», «майна помалу», «поше-о-ол».
Только вот у Михеича сел голос. Казалось бы, какая связь – сердечная мышца и голосовые связки? А вот поди же... Он не мог подавать зычные команды, как когда-то, и Погодаев транслировал их Шестакову на верхотуру.
Скворчащий звук электродов Кириченкова: будто сало жарят на огромной сковородке.
Хроническая ругань Рыбасова.
Разбойничий свист Садырина,
Доносится визг бензопилы «Дружба», и Нонна каждый раз вздрагивает от уханья, гулкого треска дерева, обрушенного вблизи.
Нонна затыкает уши, не отрывает глаз от тетради, пытается вникнуть в текст, но не понимает ни слова.
В Москве она своим каллиграфическим почерком переписала роль в тетрадку. Мартик похвалил ее почерк, а Нонна сказала, что хороший почерк ей жизненно необходим. Чем неразборчивее записи, чем больше каракуль, тем труднее заучивать роль. В чистописании ей нельзя отставать от учительницы, которая правит письменные работы школьников или делает записи в их дневниках.
Вообще же она на память не обижается. Иногда на спектаклях, опережая суфлера, выручает коллег – произносит в вопросительном тоне реплику, о которую запнулся партнер.
А здесь текст почему-то не заучивался. Затея ее оказалась несостоятельной. И она уже поняла, что дело не только в разноголосице стройки – она часто отвлекалась.
Мартик занят на подготовительных работах. От его расторопности зависит, удастся ли сократить затраты летного времени при монтаже.
Подмости устроены для безопасности внутри башни. Стоя на них, закрепляют болтами новую секцию, а уложены дощатые подмости на кронштейнах; монтажники называют их уголками. Старые уголки срежут, Кириченков приварит новые уголки – можно подымать следующую секцию.
Она глядела на верхушку башни, отыскивала глазами Мартика и ждала, когда тот махнет ей рукой.
42
На следующий день Нонна проводила Мартика к подножью башни, поздоровалась с мотористом вертолета, поглазела, как вертолет неподвижно висит над телебашней.
На ее глазах макушка предыдущей, уже установленной в проектное положение смонтированной секции попала в углубление висящей в воздухе секции, и произошла их стыковка. Михеич махнул вертолетчику белым флагом – сбросить стропы.
Вертолет сбросил их с облегчением и ушел на посадку. А на макушке башни началась напряженная работа, и Мартику некогда было махнуть Нонне рукой.
Она повернула назад и нерешительно углубилась в тайгу.
Нонна взяла с собой ведро, чтобы вечером угостить ребят жареными грибами. Грибы здесь более крупные, чем под Москвой. Наверное, потому, что подмосковным грибам редко удается дожить до зрелого возраста, их выискивают и срывают молоденькими. К каждой сыроежке выстраивается очередь горожан. А на тутошние грибы никто и не глянул. По этой глухомани навряд ли кто ступал после сотворения мира.
Медведей она не боялась. Погодаев сказал, что медведи сыты: в лесу поспела ягода – и знакомств с людьми не ищут, да и тарахтенье движка их пугает.
А вообще-то встреча с медведем для девушки – хорошая примета: выйдет замуж. Но относится ли эта примета к одиноким женщинам, числящимся в браке?
Не боялась она и заблудиться, нужно только не терять из виду речку, надежный ориентир.
Она надела кеды, две пары носков, джинсы, плотную куртку из того же материала с обшлагами, перехваченными резинками, перчатки, подняла воротник. Намазала «Дэтой» лицо, шею, а на случай, если мазь не убережет от комаров и всякого гнуса, взяла накомарник. Таежная экипировка прошла еще утром под присмотром Мартика.
В первые дни после приезда она брала флакон с «Тайгой», но, похоже, комары приняли эту вонючую жидкость за долгожданное лакомство. Спасительной «Дэты» явно не хватит, а купить ее в Приангарске и даже в Братске невозможно.
В «Литературке» печатают раздел «Если бы я был директором...». Хорошо сыграть директора она не смогла бы, но отдельные советы может дать.
В таежных городах и поселках нет средств от комаров, от мошки. Эту самую «Дэту» надо продавать не только в аптеках, но и в табачных, газетных киосках, на пристанях, аэродромах, всюду, всюду...
Она надела накомарник, чтобы спастись от комариной тучи и продолжать свои занятия. Облюбовала поляну, заросшую иван-чаем, а по краям кустами буйно цветущего шиповника. Это ее репетиционный зал.
Однажды на нее обрушился ливень, да такой неистовый, что она мгновенно промокла. Горький запах почек и листьев так сгустился, что он, этот запах, воспринимался не только обонянием, но и вкусом – горечь легла на губы.
Нонна заучивала роли легко, а на этой поляне, отороченной розовым, текст запоминался прямо-таки играючи.
В театральном училище Нонна не понимала, как важно тренировать зрительную память, понимание это пришло недавно, и теперь она повседневно задавала себе уроки наблюдательности.
Она приучала себя внимательно присматриваться к окружающим – сколько потом на сцене оживало жестов, телодвижений, походок. Гениально сказал Бальзак, что походка – физиономия тела.
Собравшись лететь в Сибирь, она купила билет на самолет за неделю, считая дни и ночи до вылета.
В предотъездные дни поток лиц вокруг потерял для нее всякий интерес, как толпа, которая в часы пик омывает с обеих сторон дежурную при эскалаторах метро – мелькают, мельтешат лица вокруг стеклянной будочки. А в состоянии ли она в конце дежурства различать лица? Они сливаются в одно смутное разноликое пятно.
И только когда Нонна сдала на весы чемодан, тяжеленный рюкзак и осталась с плащом, сумкой, свертком карт и гитарой, вернулся интерес к тому, как ведут себя пассажиры на аэровокзале.
Рейс 143 в Братск задерживался. Ночевать на аэровокзале? Близилась ночь, и увеличивался спрос на мягкие кресла в зале ожидания. Пассажиры с детьми составляли кресла по два, образуя подобие кроватки, и укладывали детей.
Нонна все сновала, сновала по засыпающему, но столь же ярко освещенному залу и вглядывалась. Какое невероятное обилие поз может принять человек на грани сна и бодрствования, полусонный или спящий. Спят свесив ноги и спят широко их расставив, свернувшись калачиком или вписавшись в квадрат кресла, огражденный с трех сторон мягкими стенками. Кто положил голову на край спинки, кто прикрыл лицо платком от яркого света.
Иные пассажиры неприкаянно, как Нонна, бродили по залу и оглядывались – не освободилось ли где кресло, останавливались у стенда, изучали подмоченное нелетной погодой расписание.
И все время репродуктор, не приглушая голоса, приглашал кого-то регистрироваться, звал на посадку, сообщал о новой задержке самолета восточного направления. Задержаны вылеты на Усть-Каменогорск, Сахалин, Красноярск, Читу. Из-за скверных метеоусловий рейс на Симферополь откладывается, время вылета будет сообщено дополнительно...
Наконец Нонне удалось плюхнуться в еще теплое кресло. И как ни устала, решила себя проверить, приноравливаясь к креслу, меняя одну наблюденную позу за другой, выбирая для себя поудобнее, – урок, который она задала себе в бессонную ночь.
Она подумала, все это пригодится ей в пьесе, принятой театром к постановке. В той пьесе она – кругом положительная, новатор – после ночной смены ждет приема у бюрократа директора – кругом отрицательного, «староватора». Надо поставить в приемную квадратное кресло, и, меняя позы и жесты, она изобразит безмолвное негодование.
Но один только облик не может объяснить внутреннее состояние человека, с помощью одних только внешних признаков нельзя судить о его поведении.
Рассказывая Мартику о своем возвращении в Свердловск из Приангарска, она вспомнила об одном пассажире; с прошлой осени он у нее перед глазами.
Она вошла в самолет и не сразу села на свое место, оно было занято каким-то неопрятным, небритым пожилым кавказцем. Он неохотно поднялся, уступая Нонне место, она раздраженно посмотрела ему вслед. Сел он на несколько рядов дальше и, как оказалось, снова на чужое место, вызвав новое недоразумение. И в третий раз его попросили убраться с чужого места – ну что за бесцеремонность, в самом деле!.. Во время кратковременной стоянки самолета в Новосибирске она снова увидела несимпатичного ей пассажира. Он бродил по аэровокзалу, чуть пошатываясь, в грязной, помятой одежде, ботинки в глине, без шапки, черные с сединой волосы всклокочены. Казалось, лицо его за несколько часов полета еще гуще заросло серой щетиной. Мужчина, который перед Нонной занял очередь за чашкой кофе, сидит в самолете рядом с кавказцем, и тот поделился своим горем. Двадцатидвухлетний сын утонул в Ангаре. Нырнул глубоко, как привык нырять в Каспийском море, а вода в Ангаре прогрелась только сверху. Его нашли под корягой, где еще не растаял лед, тело было сведено судорогой. Отец сопровождает оцинкованный гроб с телом сына, билет отцу продали без нумерованного места.
Когда Нонна рассказала эту трагическую историю Мартику, ей вновь стало непереносимо стыдно: так жестоко ее обманул внешний облик несчастного отца. Да, наблюдательность не может скользить по поверхности, она должна касаться психологических глубин.
Мартик задумался и заставил задуматься ее.
Если совершенно разные психологические состояния могут характеризоваться схожим внешним видом и похожей манерой поведения, значит, актрисе, драматургу, режиссеру нужно всегда помнить и другое: душевные потрясения, трагические события, переживаемые различными людьми, могут внешне проявляться совсем по-разному.
Он любил, когда Нонна начинала перед ним представлять. В субботу, например, весь день, начиная с завтрака в палатке, изображала угодливую, ловкую, расторопную служанку. Пестрая тряпочка заменяла кружевную наколку, а кухонное полотенце – фартук. Она строила глазки, делала церемонные книксены в джинсовых брюках, принимала вдруг такую позу, что можно было легко вообразить: нахально задрала юбку и поправляет сползшую подвязку, в надежде, что ловелас маркиз оценит ее прелести и прельстится ими.
Да что служанка у сиятельного сластолюбца! Понаблюдав за прорабом Рыбасовым, она тонко скопировала его неуверенную, спотыкающуюся походку, все его половинчатые, округлые, невыразительные жесты и то, как он держит голову слегка набок.
Она подняла плечи, вытянула шею, тщась стать повыше, и Мартик распознал Чернегу, когда тот стоит рядом с Варежкой.
Нонна удивленно подняла брови, округлила глаза, запустила растопыренные пальцы в волосы, – да это же Садырин своей пятерней взъерошил шевелюру.
Она насупила брови, повела плечами, как штангист, выходящий на помост, потом сощурила глаза, хитро поглядела на Мартика и поцокала языком.
Он узнал себя и расхохотался.
Но быть наблюдательной – это еще не само искусство актера, а лишь предпосылка к нему. Можно глядеть со стороны и пластично запечатлевать подмеченное. А вот каждый раз переживать на сцене за свою героиню, принимать в свою душу чужие страдания, как свои собственные!
Прошлой осенью, после гастролей в Приангарске, она решила готовиться к отъезду из Свердловска; отыграет зимний сезон – и в Москву. До каких пор можно жить кукушкой, подбросив Дунечку матери, снимать комнату, мотаться на съемки, на гастроли?
Но так трудно вырвать себя из репертуара, к которому привязана всеми кровеносными сосудами, нервами, и оказаться за краем той театральной афиши, где постоянно значится: «Н. Кононова». Словно кануть со сцены прямо в небытие... В неведомом и вовсе не академическом столичном театре, если туда возьмут, она будет трудно вживаться в новые для нее пьесы, не отказываясь от самых захудалых ролей.
Не все безоблачно и в Свердловске, где народная артистка Катунина, наперекор возрасту, ревнует Нонну, когда та в очередь с ней играет в «Бесприданнице». Хотя народной давно пора играть не Ларису, а Мурзавецкую в «Волках и овцах» или Вассу Железнову. Исполняя романс, народная садится с гитарой к зрительному залу спиной, а за сценой – гитарист. Когда гитарист напивался, аккомпанировать приходилось Нонне. За сорок лет сценической деятельности народная не научилась играть на гитаре, а поет тусклым, дребезжащим голосом. Когда же Ларису исполняла Нонна, после романса ей долго хлопали, иногда пела на бис... Больше всего выдают возраст женщины ее руки и шея. У Катуниной морщинистая шея и подагрические руки, она повязывает шею косынкой, руки в длинных кружевных перчатках. Молодящаяся и нарумяненная старость всегда более стара, чем натуральная.
Ну а в чем артистическое превосходство Нонны над этой персональной пенсионеркой?
Если забыть на минутку, что Нонна красива и что у нее абсолютный музыкальный слух? Когда она вчера вечером делилась своими театральными заботами с Мартиком, он сказал:
– Понимаю, тебе обидно аккомпанировать за кулисами на гитаре, когда Катунина на сцене. А может, это у тебя просто эгоизм молодости и красоты? Твои претензии будут обоснованы, когда тебе самой уже нечему будет учиться у персональной пенсионерки... В наш век конкурсов красоты, показа мод, броской рекламы мы научились ослепительно улыбаться. Но бесчувственная дешевая улыбка не заменит гамму чувств!..
Мартик и не подозревает там у себя, на верхушке телебашни, что она весь день думает о его словах.
Да, у старушенции есть чему поучиться: богатству интонаций, безупречной дикции – кто догадается, что у нее полон рот искусственных зубов. Но актерская техника – дело наживное, а вот слезы молодящейся Ларисы... Каждый спектакль – натуральные слезы в знаменитом объяснении с Паратовым. А слез Катунина не вытирает вовсе, как это делают сейчас молоденькие актрисы, изображая героинь Чехова или Островского, – осторожно прикладывают платочек к нижнему веку, позабыв, что в те времена ресницы тушью не красили.
Не так-то просто сохранить и девическую восприимчивость Ларисы, ее безоглядную веру в любовь и в то же время пронизать образ взрослым и горьким жизненным опытом, не оставившим никаких иллюзий, – о, это удается только настоящим талантам! Конечно, за долгие годы у Катуниной выработалась театральная сноровка, выверен глазомер, она чутко слышит каждое слово партнера. Но глазомер, чутье, опыт – все это не заменяет, а лишь дополняет живое чувство.
Если пенсионерка, представляющая на сцене молоденькую Ларису, плачет искренними горючими слезами, вызывая сопереживание всего зала, заставляя плакать зрителей, – значит, Катунина не утратила силы сценического воображения, эмоциональной свежести. А это акт сознательного и управляемого перевоплощения, акт воли, рожденной высоким искусством. И если этой эмоциональной свежести нет – появляется опасность штампа, повтора, тиражирование самой себя...
Надо же было забраться в приангарскую тайгу, репетировать с накомарником на голове, держа рукой в перчатке тетрадь с ролью, чтобы превозмочь обиду и раздражение против тщеславной Катуниной.
И всегда помнить – сама по себе внешность, даже самая фотогеничная, еще не дает Нонне превосходства...
Мартик упрекнул ее в эгоизме молодости, и он, к сожалению, прав. Раньше она просто не задумывалась всерьез о трагедии Катуниной, ей стало стыдно.
Есть довод и в пользу того, чтобы остаться в Свердловске: местная киностудия снимает ее охотно и часто, а еще неизвестно, удастся ли ей сняться в будущем году, хотя бы в эпизодах, на московских киностудиях.
Заманчивая штука – кинематограф, Нонна неравнодушна к экрану. Расхаживает сейчас по тайге, зубрит роль, а где-то в это самое время крутят фильмы, где она снималась в эпизодах: гарцует на лошади как заправский гусар, пляшет на чужой свадьбе или проносит мимо полицая корзинку с грибами, а под ними – магнитная мина...
Она не решалась признаться – есть еще одна немаловажная причина, из-за которой застряла на распутье. На два летных часа из Свердловска короче путь до Иркутска, чем из Москвы. Она улыбнулась под накомарником, вспомнив, как Мартик обрисовал здание иркутского аэропорта: его построили на самой заре авиации, еще до того, как француз Блерио отважно перелетел через Ла-Манш. Но и на заре двадцатого века иркутский аэровокзал выглядел несколько устаревшим...
Нонна любила репетировать в уединении. Не проборматывать текст, а произносить фразы во весь голос, ища при этом точную жестикуляцию, манеру поведения своей героини. Словом – вживаться в образ. Посторонние свидетели этих трудных, подчас мучительных репетиций только мешали бы. Впрочем, иногда она продолжала репетировать, гуляя с Мартиком, заставляя его подменять какое-то действующее лицо из пьесы.
– Постой здесь, Мартик. Раздраженно пожми плечами. Теперь резко обернись, а я буду в ужасе пятиться от тебя...
Она все меньше стеснялась его, а он все лучше понимал, чего она добивается. Иногда подсказывал точную интонацию, жест, а иногда не соглашался с ее трактовкой какой-то сцены, говорил, что изображение поверхностно, не проникла в характер.
Она не обижалась на его замечания, потому что знала, как он требователен к самому себе, а его требования к ней говорили о степени доверия.
С тех пор как умер отец, Нонна ни с кем так откровенно не говорила о своей актерской работе, как с Мартиком. Ни с кем после отца у нее не было такой тонкой духовной связи, ни одна душа на свете не понимала ее с полуслова, с полувзгляда, по дрожанию век, по неуловимой тени на лице, по нервной жизни пальцев.
Разве бывает у людей одна интуиция на двоих?
Во всех подробностях вспомнила она день похорон: в театральном фойе с зеркалами, завешенными черным, стоял гроб с телом Николая Николаевича Кононова, гримера театра.
Его видели всегда только в очках, а в гробу он совсем не был похож на себя живого: лежал без очков, и поэтому лицо его казалось особенно беззащитным перед лицом смерти.
