Текст книги "Охота к перемене мест"

Автор книги: Евгений Воробьев

27

Все хорошо в Восточной Сибири, да вот жаль, лето короткое. До тех пор его ждешь, пока белые мухи не прилетят. Недаром сибиряки шутят: «В Сибири тринадцать месяцев зима, остальные – лето».

И не хочется думать об осени, а она уже – слышите? – стучится в окно голыми ветками, царапается падающими желтыми листьями. Еще ты не погрелся в охотку на солнышке, а уже каждый день видишь приметы ее неотвратимой близости.

Рассветает все позже, раньше зажигается свет в комнате общежития, а поэтому кажется, что начало работы передвинулось на час вперед. Шерстяные носки, подшлемник под каской, перчатки под брезентовыми рукавицами – все это тоже приметы предзимья.

Шестаков оказался под началом чужого прораба и чужого мастера. А так как на электросетях он прежде никогда не работал, бразды правления в бригаде приангарцев, по существу, перешли в руки Ромашко.

Шестаков дорожил его постоянной помощью. Как тактично Ромашко давал ему советы! Никогда не поучал Шестакова при монтажниках, чтобы, не дай бог, не подорвать авторитет бригадира.

Шестаков попытался передать Ромашко после получки десятипроцентную бригадирскую надбавку, считая, что сам эту надбавку получает незаслуженно и на нее больше прав имеет Ромашко, но тот решительно отказался:

– Твои законные. Доплата за ответственность. Отвечаешь за всю бригаду, в том числе и за меня.

Их разговор был прерван шумными возгласами, приветственными криками в коридоре общежития.

Вот так сюрприз! Михеич собственной персоной.

На Михеиче уже был не заслуженный картуз с потрескавшимся лакированным козырьком, а меховая шапка из ондатры, такая роскошная, что ее не погнушался бы носить и сам Валерий Фомич.

– И сопровождающие его лица, – Маркаров внес в комнату чемодан Варежки, вслед за ним показалась его хозяйка, а за Варежкой топтался, не решаясь войти в комнату, Садырин.

На Варежке была та самая косынка цвета «пьяной зелени»: Нонна подарила ей перед отъездом, уже на аэродроме.

Варежка рассказала Маркарову, как Галиуллины и она проводили Нонну. Машиной обеспечила Ирина Георгиевна, она и сама приехала на аэродром. Привезла с собой гостинцы: в одной банке соленые грузди, в другой – брусничное варенье.

Маркаров получил телеграмму о благополучном возвращении Нонны, но письмо еще не пришло, и он был благодарен Варежке за информацию.

– А хорошо я постриглась? – неожиданно спросила Варежка, становясь в профиль, но тут же повернулась затылком. – Это твоя подстригла. Может, коротковато для сибирской зимы, зато модно. Девчонки в общежитии называют эту прическу: «Я упала с самосвала».

Краем глаза она покосилась – не смотрит ли на нее Шестаков, тот улыбался, и тогда Варежка уверенно объявила:

– Нет некрасивых женщин! Есть только некрасивые прически! Так утверждал в передаче «С добрым утром» парикмахер с грузинским акцентом.

Варежке нечего делать на кранах-недомерках, и ей оформили перевод на новую работу. Будет обслуживать бригаду Шестакова на правом берегу, где поднимется одна из опор.

Михеич привез записку Чернеге от Пасечника. Тот сообщал, что Чернега зачислен студентом заочного отделения Иркутского политехнического института, и поздравлял его.

«Как могли принять, если я провалился на первом же экзамене? – недоумевал Чернега. – И каким образом об этом узнал управляющий Пасечник? Загадка... Знает ли Варежка о том, что я студент?»

Первую ночь студент-заочник политехнического института Вячеслав Чернега провел крайне беспокойно. Ему снился зеленый дуб у лукоморья, который монтажники застропили златой цепью. Направо-налево расхаживает Михеич, привязанный к дубу этой монтажной цепью из золота. Он в каске, но вместо рабочей робы на нем спецодежда епископа. Над дубом летает вертолет, Михеич подает вертолетчику сигналы, да не флажком, а хоругвью, которую держит двумя руками за древко...

Чернега спросил Михеича про записку Пасечника – не ошибка ли?

Оказалось, Пасечник расшумелся, узнав о провале Чернеги, вызвал сотрудника отдела рационализации и изобретательства, там составили список рационализаторских предложений Чернеги. И когда Пасечник был в Иркутске на пленуме обкома, он не постеснялся заехать к директору института, вручил ему бумагу от треста, длинный список изобретений Чернеги, и вопрос о зачислении был пересмотрен...

– Выходит, вы, ребята, дезертировали из тыла в разведку, – признал Михеич, попивая вечером чаек на новоселье. – Это вам плюс. Я сначала вам неверную оценку дал. Что делать, есть за мной такой грешок – опасаюсь с начальством спорить.

– Преимущество старости заключается в том, – глубокомысленно изрек Маркаров, – что лучше видишь собственные промахи.

По словам Михеича, Садырин добросовестно работал в котловане. Справедливо будет простить его и принять обратно в высотники. Пасечник, если к нему поступит согласие бригады, обещал потом, когда все вернутся, оформить Садырина приказом по управлению.

– Мое дело доложить, а решать бригаде. И последнее слово за бригадиром.

– Кем человек приходится по теперешним правилам другому человеку? – спросил Шестаков у Садырина тоном наставника. – Человек человеку друг, товарищ и брат. Об этом тебе не следует забывать, если хочешь вернуться в бригаду.

– Что же, товарищи? – всполошился Чернега. – Выходит, топим щуку?!

– Надеюсь, наши консультации приведут к цели, отвечающей интересам обеих сторон, – сказал Маркаров. – А чувство внутреннего такта, видимо, подскажет тебе, Садырин, что на работе ты не должен слишком часто брать тайм-аут, как тренер в баскетболе, когда у команды расклеивается игра... Не забывай, у нас не бригада коммунистического отдыха. Иногда полезно отдохнуть от перекура и поработать.

– Пусть перестанет давать волю рукам и ругаться, – насупился Чернега. – А то взял моду матюгаться при людях, тем более при женщинах.

– Это у меня так, для красноречия...

Садырин делал вид, что решение бригады его не очень-то волнует, а на самом деле нервничал, то и дело запускал пятерню в волосы, давно не приминаемые каской.

– Обещаешь держать марку высотника?

– Клянусь своей красотой! – Садырин прижал кулаки к груди.

– Не забывай, – продолжал Маркаров нравоучительно, – что человек обладает свободой выбора между обдуманными возможностями...

– С тобой, профессор кислых щей, не соскучишься.

Только теперь у Шестакова появилось ощущение, что вся бригада в сборе. Хотя понимал, что возиться с Садыриным придется не меньше, чем прежде.

– Можешь занять койку в нашей комнате, – предложил Погодаев дружелюбно; он уже надел куртку, кепка в руке.

– А ты куда? – спросил Садырин.

Маркаров незаметно дернул его за штанину.

– Проветриться перед сном, – ответил Погодаев...

По приезде в Братск Погодаев отправился на танцплощадку, но истоптанный дощатый круг лежал под пасмурным, холодным небом пустынный и тихий. Ни музыки, ни голосов, ни шарканья ног. Танцоры перебрались в клуб лесопромышленного комбината.

Там Погодаев встретил свою недавнюю знакомую – молоденькую, смазливую продавщицу из продовольственного магазина. В день приезда он покупал огурцы, выращенные в теплице, а продавщица вдруг приветливо предложила:

– Подождите минуту, вымою вам огурцы.

Оказывается, она завзятая танцорка. Была в ее манерах, жестах, во всем поведении чуть-чуть развязная бойкость, какая прививается ко многим продавщицам. Но эта профессиональная бойкость уживалась с застенчивостью невинного создания. А он всегда чурался романов с девушками, никогда не был соблазнителем, не давал никаких обещаний, клятв, боялся девичьих слез, избегал их возбужденной неопытности, их разочарований, их обманутых надежд.

Почти весь вечер танцевал он с продавщицей из фрукто-овощного отдела, даже проводил по ее просьбе домой, к черту на кулички. Но желания встречаться с ней у него не было.

Если в следующий раз он станет избегать этот в чем-то наивный, в чем-то вульгарный «кадр», перестанет приглашать на танцы, – обидит ее. Пожалуй, спокойнее смыться из клуба совсем.

Погодаев рассказал о своем мимолетном знакомстве Мартиросу, а тот изрек:

– Что же делать, если у тебя характер уравновешенный и холодный, как вода в Ангаре. И зимой и летом всегда плюс четыре градуса. Не хватает тридцати трех градусов до нормальной температуры.

Погодаев пожал плечами, возражать нечего. Он и в самом деле предпочитает невесомые транзитные знакомства, которые не обременяют, не достигают душевных глубин, загодя освобождают от неискренних слов, не порождают ни у кого иллюзий...

Никто в бригаде не интересовался, где и как Погодаев познакомился с прибористкой местной обсерватории Алевтиной, матерью-одиночкой, уроженкой затопленного Братска. Началось их знакомство с того, что Погодаев выпросил у нее бюллетень гидрометеостанции.

Теперь Погодаев чаще ночевал не в общежитии, а у Алевтины в «индии», поселке индивидуальных застройщиков. I

Дома, домики, домишки там стоят тесно и вразброд. Осенью они до самых крыш скрыты от глаз прохожих высокими поленницами. Если вечер не слишком темный, видно, как ветер согласно сносит все дымы из печных труб в одну сторону.

Варежка по приезде быстро заметила, что о Погодаеве кто-то заботится – обстиран, ухожен.

Чуть не каждый день в кармане у него свежий бюллетень гидрометеостанции. Его печатали на ротаторе и рассылали только большому начальству – в Братскгэсстрой, горком, горсовет, директору ГЭС, на аэродромы, в пароходство. Погодаев охотно, важничая, сообщал прогноз погоды на завтра, уровень воды в Байкале, на плотинах и на пристанях.

Как-то раз Погодаев затащил Маркарова в «индию» и познакомил его с Алевтиной – ей за тридцать, красотой не отличается, но лицо красят темные глаза с длинными черными ресницами, улыбчивая.

За ужином зашел разговор о загазованности поселка. Когда ветер дует со стороны алюминиевого завода, окон лучше не открывать.

Загазованный воздух побудил Алевтину этой осенью определить сына куда-то в лесную школу. Она мечтает бросить домишко с высокой поленницей дров, но сложность в том, что старожилам «индии» в новом благоустроенном жилье отказывают.

Когда-то, по словам Алевтины, Братскгэсстрой охотно помогал поселенцам. Они строились самостийно без плана, без проекта. Здесь селились кадры строителей, которые сами позаботились о крыше для себя, к тому же кадры пожизненные – уж от своей-то крыши, от своего огорода никто не уедет.

– Ходила я в горсовет с просьбой переселить. Думаете, одна я с такой жалобой? В приемной темно от посетителей. Под каждой крышей свои мыши, в каждой избушке свои поскрипушки.

– Вас, когда селили, предупредили под расписку, что государственная площадь предоставлена не будет? – спросили Алевтину в горсовете.

– Нет, не предупредили.

– Не может такого быть. Всех приезжих, кто селился самовольно...

– А я не приезжала.

– ?

– Местная. И мои родители с незапамятных времен жили в Братске. Наш дом стоял возле угловой башни острога.

Погодаев подтвердил, было такое постановление – самостийных домовладельцев не переселять. Но, по его мнению, оно давно устарело и вообще незаконное.

– Если бы Мартирос помог, я бы жалобу прокурору подал.

Маркаров молча кивнул, рот его был набит пельменями, которые таяли во рту. Когда пельмени растаяли, он сказал:

– Жалобу прокурору мы напишем. Но хорошо бы приложить к ней справку вашей эпидемстанции с анализом – какая в «индии» атмосфера.

– На руки такие справки не выдают, – сказала Алевтина.

– Посоветуюсь с Варварой Белых, нашей советской властью, – сказал Погодаев.

– Запрет незаконный, – повысил тон Маркаров.

Он подумал с усмешкой:

«Уж не затащил ли меня сюда Геннадий, чтобы привлечь к сочинению жалобы?» Но такая предусмотрительная расчетливость не в натуре Погодаева.

Шестаков спросил назавтра Маркарова, как там Погодаев на частной квартире?

– Проходная комната, но с удобствами. Вход через хозяйку...

В последние годы Погодаев наезжал в Братск редко и, откровенно говоря, ожидал увидеть город более нарядным, красивым, чистоплотным.

Хотелось, чтобы некоторые жилые кварталы были подальше от труб алюминиевого завода и лесопромышленного комбината, подальше от прудов аэрации, где отстаиваются отходы.

Опушки леса, подступающего к заводам, вся растительность на сопке обожжены газом. Хвоя плохо видна за усохшими до черноты сучками, ветвями, почерневшими стволами. Когда-то в окрестных лесах было много пчел, все они погибли, звери не забредают сюда теперь, дичь не залетает.

Лиственница более вынослива в загазованной атмосфере, чем сосна или ель.

– Это естественно, – объяснил удивленному Маркарову Погодаев. – Лиственница сбрасывает хвою на зиму, стоит много месяцев оголенная и поэтому не так отравляется.

Кто-то из градоначальников предложил спилить и выкорчевать полуживую рощу, чтобы голые деревья не бросались в глаза, не портили настроения.

Погодаев с этим предложением внутренне не согласен: пусть стоят чахлые, полумертвые ели, сосны, лиственницы, пусть напоминают всем и каждому, что вредоносные дымы улавливаются плохо.

Он помнит старый Братск, рабочий поселок Иркутской области, чуть ли не с младенческих лет. Погодаевы жили тогда в поселке Заверняйке.

По словам деда, газеты к ним приходили на седьмые сутки, письма из Москвы шли в среднем двенадцать дней. Дед рассказывал, что здесь был некогда постоялый двор, куда заворачивали ямщики, землепроходцы, охотники, лодочники. Гена плохо помнил своего деда, но слышал от отца, что дед долгие годы плавал кочегаром на пароходе «Граф Муравьев», который шлепал плицами своих колес по верхней Ангаре – от Иркутска до Падунского порога.

Когда Заверняйку затопили, отец нанялся на железную дорогу и уехал, а они еще с год жили в щелястом бараке на берегу Ангары, шагали по деревянным тротуарам, которые скрипели знакомыми голосами, как половицы. В ушах семилетнего Гены шумел Падун, гул порога доносился издали...

А сейчас монтажников поселили в весьма приличном общежитии, неудобно лишь, что далеко от места работы. Выезжали затемно, дорога дальняя.

Рано утром вонючие дымы ощущаются резче, чем днем.

Маркаров не поленился, списал из стенгазеты и отослал Нонне шуточные стихи инженера В. Панова, посвященные начальству лесопромышленного комбината.

 
Конечно, вас мы любим очень —
Нас свел с ума любви угар!
Мы чуем вас и днем и ночью,
Ваш хлор, сульфит и скипидар.
 
 
Ох, как еще чудесно пахнет
Наш ЛПК сквозь сизый дым!
Кащей над златом так не чахнет,
Как вы над варевом своим!
 
 
Вискозой с вами вместе бредим,
Судьба свела нас не на час,
Лишь лоси, козы, да медведя
Подальше держатся от вас.
 
 
Нельзя нам жить без древесины!
Важна ее продуктов роль!
Смирись, небесный купол синий,
С дымов не спрашивай пароль!
 
 
Еще не мало, нет, не мало
Он будет клясть свою судьбу.
Тайга... она века мечтала,
Чтоб в вашу вылететь трубу!
 

Фургон с рабочими отъезжал от общежития рано утром, и Погодаеву, чтобы не опоздать, частенько приходилось шагать в полутьме, по предутреннему пахучему морозцу, из «индии». Маркаров называл Погодаева тверским купцом Никитиным, а его прогулки в «индию» – «хождением за три моря».

Маркаров по себе знал, как тоскливо, зябко шагать одному в ночной темноте; он сам раз или два в неделю ходил из их поселка на почту, на междугородный переговорный пункт.

Только глубокой ночью, если помнить разницу во времени между Свердловском и Братском, он может застать Нонну дома после спектакля, но не будить ее среди ночи. Утром, до ее репетиции, он уже на берегу Ангары.

Нонна тревожилась, что Мартик из-за телефонного разговора обрекает себя на бессонную ночь перед монтажным днем. Он отшучивался:

– Счастливый человек недостоин жалости. Просто я сегодня не позволил солнцу встать раньше себя...

Обе его просьбы Нонна выполнила: ходила в контору «Книга – почтой», нашла удачную фотографию Михаила Светлова, на днях отдаст переснять; ей обещали достать сборник «День поэзии. 1973».

Обратный путь с почты в общежитие казался короче после того, как он слышал ее голос. Досадно, что слышимость хуже, чем с Москвой, хотя Свердловск на полдороге.

Он уходил с междугородной станции с острым ощущением счастья, даже если слышимость была отвратная, если приходилось напряженно вслушиваться в далекую невнятицу, а самому кричать,

Иные слова хочется произносить тихо, боишься, что они разрушатся, умрут, если их выкрикивать, передавать по буквам.

Но то, что Мартик расслышал, он помнил и повторял каждое слово, шагая по гулкому дощатому тротуару, по пустынной улице.

«Если бы ты знал, сколько раз на дню я спрашиваю мысленно у тебя совета, сколько раз горжусь тобой, жалуюсь тебе, стыжусь тебя, сколько шучу с тобой, молюсь за тебя. Радость и нежность моя, сердце омывается теплой мыслью о тебе, с ней я засыпаю и просыпаюсь. Благодарю тебя за все прожитые рядом с тобой дни, часы, минуты...»

Не один Маркаров, который полночи провел на междугородной станции, но и другие пассажиры фургона сонно покачивались и тряслись на узких деревянных скамейках вдоль бортов.

Проехали автобусную остановку «Палатки». Когда-то здесь и в самом деле белели палатки, но их давным-давно свернули, теснятся многоэтажные дома.

Проехал грузовой фургон и то место, где когда-то на стометровом скальном откосе белела надпись: «Здесь будет построена Братская ГЭС». Под надписью зигзаг белой молнии, а под молнией мелко: «Первые работы начаты 21 декабря 1954 года».

Погодаев запомнил надпись, давно ушедшую под воду, потому что когда-то учительница написала мелом на школьной доске и заставила переписать в тетрадки...

Однажды Погодаев сидел в кабине рядом с водителем – да, дорога в поселок Падун ему знакома.

Со школьных времен сохранилась в памяти Гены история с птенцами. На недоступных кручах скалы Пурсей лепили свои гнезда стрижи. Скалолазы и взрывники обрушивали там камни, и однажды из гнезда выпал птенец. Лихой парень из бригады бывшего матроса Гайнуллина облазил кручи Пурсея, нашел еще несколько гнезд с птенцами и бережно перенес их на скалы, которых не коснется взрывчатка.

На стометровом откосе мыса Пурсей росла некогда знаменитая сосна-одиночка, она стала символом великой стройки. Сосна чуть накренилась влево. Ствол оголенный, но верхушка густая, ветвистая. Всю свою жизнь сосна гляделась в Ангару, вслушивалась в извечный гул порога Падун.

Когда они в школе проходили Лермонтова и учили стихотворение «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна», школьник Гена был убежден, что в стихотворении, хотя Лермонтов и перевел его с немецкого, говорится о сосне на скале Пурсей.

Он вглядывался в верхушку скалы, сожалея, что не видать сосны-одиночки...

28

Генеральный директор Княжич принял Погодаева в просторном кабинете, щедро остекленном; кабинет – как веранда над самой Ангарой.

Погодаев не любил, когда начальство заставляло его устно перелистывать многострадальную трудовую книжку с дополнительно вклеенным листком.

Княжич зорко оглядел просителя с головы до ног. Или только показался таким зорким, потому что Погодаев слышал: Княжич – отменный стрелок.

Он не задавал Погодаеву вопросов анкетного порядка, а пытался уяснить для себя, с какой просьбой к нему, генеральному директору ГЭС, проситель пришел.

Погодаев стал сбивчиво рассказывать про погибшие нерестилища.

– Позвольте полюбопытствовать, почему вы так озабочены нерестом хариуса? До этого нереста еще дожить нужно. И нам с вами и самой рыбе. Поглядите в окно – ледяные торосы. Вы что, техник с рыбозавода?

– Нет.

– Инспектор рыбнадзора, воюете с браконьерами?

– Нет.

– Из рыболовецкого колхоза?

– Нет.

– А чем вызван ваш визит?

– Я родом из старого затопленного Братска. Сибиряк. Любитель природы.

– Высоко ценю вашу благородную тревогу. Выходит, мы с вами единомышленники?

Княжич с новым вниманием посмотрел на посетителя.

На Княжиче модерновой формы дымчатые очки в роговой оправе. Если ему надеть очки круглые железные, из тех, какие кинорежиссеры принудительно надевают на пожилых, шибко положительных рабочих типа «Парткомыч», – Андрея Константиновича можно было бы принять за постаревшего Максима с Выборгской стороны. К тому же он похож на артиста Чиркова, с той лишь разницей, что Максим бывал получше причесан. Нет такой щетки для волос, не изобретен еще шампунь или бриолин, которым под силу пригладить волосы Андрея Константиновича, соорудить пробор, усмирить упрямый седой хохолок на макушке.

Под дружелюбным взглядом хозяина Погодаев осмелел.

– Я давно, Андрей Константинович, наслышан про вас. Потому и отважился прийти.

Погодаев собрался было явиться на прием к директору в рабочей робе; решил, что так ему легче будет разговаривать – мы, мол, работяги... Но Алевтина не позволила ему наглупить, решительно отобрала латаные джинсы и брезентовую куртку, пришлось надеть рубашку с галстуком и разъединственный костюм, тот самый, который в основном обминался, ветшал на танцплощадках.

С Андреем Константиновичем Княжичем связана вся история гидростанции, ее освоение, образцовая эксплуатация. Это имя известно видным энергетикам за рубежом.

Княжич скромен, когда дело касается его персоны. Но едва речь заходит о гидростанции, он не прочь и похвастаться, не стесняется лишний раз напомнить гостям, что Братская гидростанция, на которую они приехали, есть и останется крупнейшей в мире.

Кто-то из высокопоставленных гостей усомнился в этом однажды и напомнил, что строящаяся на Енисее станция мощностью и числом турбин превзойдет Братскую.

Княжич оспаривал сами критерии определения мощности. Разве в том дело, сколько турбин и какие будут стоять в машинном зале и какую рекордную выработка они смогут дать в дни бурного весеннего паводка? Мощность гидростанции надо определять количеством электроэнергии, выработанной за весь год, а не сезонными показателями.

Именитые иностранные и советские гости, крупные специалисты, ученые, после бесед с Княжичем уезжали с гидростанции обогащенными. И дело не только в эрудиции, но и в молодости технической мысли этого пожилого человека.

Погодаев слышал также, что Княжич находился в переписке с Александром Твардовским; познакомились, когда поэт приезжал на перекрытие Ангары. Погодаев читал и перечитывал поэму «За далью – даль», книжечку подарил ему Мартирос.

– Значит, просто рыболов-одиночка? Любитель ухи из окуней и жареного или вяленого хариуса?

– Сейчас редко удается посидеть с удочкой, померзнуть у проруби. Тянем через Ангару высоковольтную линию.

Княжичу понравился проситель, который ничего для себя не просит, бескорыстный радетель природы.

Погодаев рассказал, что минувшей весной на Ангаре стряслась большая беда.

Хариус поднялся в верховья рек, речек, речушек, нерест был в самом разгаре, а гидростанция как раз в это время, в конце мая – начале июня, увеличила нагрузку на турбины. Уровень Братского моря понизился на полметра-метр. Водоросли, камыши, прибрежные камни оказались на новоявленных отмелях, и выметанная икра погибла.

Андрей Константинович сочувственно покачал головой. Он вспомнил вслух, как во время войны у них на Урале, на притоке Чусовой, местный мельник решил помочь ребятишкам, жившим впроголодь в детдоме. Мельник проследил за нерестом щук, резко сбросил воду на своей дряхлой запруде и часа за два собрал в обезвоженных камышах, на отмелях ведро щучьей икры...

Погодаев прошлым летом написал и послал областному начальству слезницу по поводу ангарского хариуса. Начальство переслало его жалобу в Иркутскэнерго. Управляющий Иркутскэнерго оскорбил, по выражению Погодаева, его совесть, когда сообщил в ответной бумаге, что «приведенные факты не соответствуют действительности». Как же не соответствуют? Погодаев своими глазами, или, как говорит их монтажник Садырин, собственноручно, видел всю трагедию. Видел на сухопутье, на весеннем солнцепеке засохшую икру – миллиарды икринок, которым не суждено было стать мальками, рыбешками, рыбами. В свое оправдание Иркутскэнерго сочинило такую бумагу – Погодаев достал ее и протянул Княжичу.

«Режим работы Братской ГЭС и связанные с ним размеры попусков воды в Ангару жестко задаются диспетчерской службой управления Иркутскэнерго, которая в свою очередь руководствуется указаниями объединенного диспетчерского управления энергосистем Сибири в г. Кемерово. При назначении режима ГЭС диспетчерские службы руководствуются «Основными положениями правил использования водных ресурсов Братского водохранилища», утвержденных Министерством мелиорации и водного хозяйства РСФСР.

Таким образом, персонал Братской ГЭС не может изменять режим работы станции по своему усмотрению. По имеющимся у нас сведениям, ожидающиеся попуски воды через створ Братской ГЭС в конце мая – начале июня 1974 года значительно превысят попуски, имевшие место годом раньше...»

Княжич дочитал бумагу.

– Ваш адрес не изменился?

– Я теперь снова братчанин. Почтамт, до востребования.

Княжич сделал запись в настольном календаре и вернул бумагу Погодаеву.

– Напрасно Иркутскэнерго не ознакомило меня с вашим письмом прошлым летом. «По своему усмотрению...» – недовольно процитировал Княжич. – Я, кажется, тоже вхожу в персонал Братской ГЭС, даже возглавляю его. Надо было поинтересоваться и моим «усмотрением». При всем уважении к заданному режиму жизни и работы у нас всегда должно быть свое собственное усмотрение. Тысячи собственных усмотрений пересекаются в государственной точке зрения!

– Вот именно – свое усмотрение, – пылко поддержал Погодаев, он даже встал со стула. – Только я не сумел этого выразить... – Поднявшись, он увидел на столе у Княжича бюллетень гидрометеостанции, ежедневно рассылаемый только большим начальникам, и непроизвольно, совсем по-мальчишески, похвастался: – Я тоже получаю такой бюллетень!

Княжич коротко кивнул и продолжал:

– Я не биолог, я электротехник. Мне полагается смотреть на ангарскую воду и не слышать аромата речного простора, не видеть в этой воде всплывшего пучка водорослей, мальков. Для меня вода – энергоноситель, который вселяет жизнь в гидротурбины. Но уверен, что при научно-технической революции тем более нельзя пренебрегать биологическими законами. Мы всегда должны помнить о биологии и сообразовать с нею свое поведение. Вторгаясь в природу, человек не имеет права нарушать ее равновесие, нарушать принцип оптимальных отношений с природой, загрязнять среду, браконьерствовать, уродовать ландшафт, не считаться с эстетикой. Вы на Братском алюминиевом заводе были?

– Был.

– Самый большой в Европе. Один из главных потребителей электроэнергии. Директорствует там отличный мужик. Не в том дело, что Герой Социалистического Труда, он – радетель сибирской природы, заядлый охотник и рыболов. Этот алюминиевый король рассказывал мне недавно, что тоже попал в невольные браконьеры, погубители леса. Завод строился по последнему слову техники. Но вот какая неприятность – в электролизных цехах, где кипит в ваннах алюминиевое варево, образуется газовая пленка. Она ухудшает электропроводность, растет напряжение, а называется вся эта штука анодный эффект. И вот плавильщик, чтобы металл бурлил интенсивнее, сует в ванны березовые жерди и разрывает газовую пленку. Мне алюминиевый король говорил об этом со слезой в голосе. Тут у меня записано, – он перелистал настольный блокнот. – Каждый день сжигают шесть тысяч восемьсот березок, по полтиннику за жердь.

– Сколько же за год этих березок наберется?

– Два с половиной миллиона штук! Чтобы вывезти молодые деревца из лесов, трудятся тринадцать лесовозов.

– Так можно всю березу свести. А другим способом нельзя размешивать кипящий алюминий?

– Можно. Сжатым воздухом, но... – он с подчеркнутой беспомощностью развел руками.

Да, на крупнейшем алюминиевом заводе в Европе или на крупнейшей гидростанции в мире небережное отношение к природе тем более нетерпимо. Увы, поиски немедленной выгоды – главная движущая сила наших действий. Мы то и дело нарушаем экологическую этику, грубо насилуем природу. В нас живет жестокая, пагубная  в с е д о з в о л е н н о с т ь. Подчиняться бесчеловечной логике одного только технического развития? Увольте! То, что биологически полезно для нас с вами, для нашего общества, – нравственно. А все, что с точки зрения биологии вредно, – не может называться техническим новаторством и в широком понимании слова – безнравственно.

– Вы со мной согласны, коллега?

Погодаев с готовностью кивнул. Словно в остекленном кабинете на берегу Ангары сидели двое ученых и вели разговор на равных под величавый гул воды, только что избитой лопатками турбин и вырвавшейся на волю.

– Будем думать о том, как отвести беду от рыбы будущей весной, – сказал Княжич, прощаясь. – К нересту нужно готовить станцию заблаговременно. И не вдогонку бежать за календарем, а в обгон. Придется нам пораскинуть мозгами... Боюсь, в Иркутскэнерго эту задачу не решат. К сожалению, не все хозяйственники обладают счастливой способностью нестандартно мыслить. А такая способность – необходимое условие всякого подлинного творчества, в том числе и технического. Этой прекрасной способностью обладал, например, наш Иван Иванович, – Княжич поглядел на портрет Наймушина, висевший на стене. – Американцы называли его «Гидромедведь». Трудно сказать, почему американцы так прозвали нашего Ивана Ивановича. Может, потому, что он строил гидростанции преимущественно в медвежьих углах, в таежной глухомани, а медведь – хозяин тайги. Во всяком случае, прозвище Наймушину дали точное. Он и мыслил не стандартно, и поступал. Два месяца назад, 30 августа 1973 года, Наймушин сгорел в вертолете. Катастрофа произошла, когда приземлялись на поляну в глухой тайге.

Свежая могила Ивана Ивановича Наймушина, скрытая холмом осенних цветов, высилась в сквере на берегу Ангары в близком соседстве со зданием, из которого только что вышел Погодаев.