Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)
7
Как обычно в выходной день, ноги привели Чернегу в магазин «Культтовары». Он стоял, прислонясь к прилавку, перебирая лады баяна, прислушиваясь к чистоте звука.
У Чернеги большие не по росту руки, они подошли бы верзиле. Но как эти руки чутко, ласково касаются перламутровых кнопок!
Завмаг и продавцы встречали Чернегу, как старого знакомого. Своей душевной игрой он звучно рекламирует товар, и уже несколько баянов продали после того, как Чернега провел «пробные испытания».
Самому Чернеге пока не удалось накопить денег на баян, а в рассрочку их не продавали...
Путь Шестакова на почту тоже лежал мимо «Культтоваров». Неужто так хорошо слышен баян через раскрытую дверь магазина? Но мелодия доносилась с другого конца улицы, там гуляла молодежь.
Когда бетоновоз прогромыхал и отдалился, Шестаков услышал обрывок частушки и узнал хрипловатый голос Варежки:
Я девчонка недотрога,
А дотронусь – обожгу...
Частушку заглушил баян. Проникновенно вздыхали мехи; кажется, в городе объявился баянист почище Славки Чернеги.
Но тут праздношатающаяся компания повернула обратно, Шестаков увидел на груди у одного из парней транзистор и усмехнулся.
Шестаков вошел в магазин, он интересовался грампластинками. Сегодня особенно многолюдно, привезли новые грампластинки эстрадной музыки, песенки Высоцкого. Околачивался среди слушателей и Садырин.
– Дай десятку до получки, – попросил он у Чернеги, когда заорал проигрыватель, а Чернега положил баян на прилавок.
С первых дней появления Чернеги в бригаде Садырин вел себя с ним нагло. Он расценил доброту Чернеги как слабость.
– Не дам. Ты уж пять рэ заиграл.
– Ту пятерку я потратил на твою симпатию.
Чернега молчал.
– Больше пятерки она не стоит.
Чернега промолчал и на этот раз.
– А на десятке, пожалуй, мы с ней сторгуемся.
– Не смей, гад, человека пачкать!
– А то? – Садырин воинственно подошел вплотную.
Чернега повернулся спиной и вышел из магазина. Садырин за ним.
– Дай десятку, – снова потребовал он.
Чернега не ответил, и Садырин, нахально улыбаясь, полез к нему в карман. Чернега оттолкнул его, карман новой куртки с треском разорвался.
Чернега бросился на Садырина, ударил по лицу и получил в ответ размашистую оплеуху.
Когда Шестаков, привлеченный шумом и свистками дружинника, вышел из магазина с пластинкой в руке, драчуны уже собрали вокруг себя любопытных.
Чернега лез напролом. Видимо, насмотрелся где-то всяких приемов самбо и дзю-до, но пользовался ими неумело и каждый раз получал от Садырина богатую сдачу.
Не будь в руке злосчастной пластинки, Шестаков кинулся бы их разнимать. Ему очень захотелось набить Садырину морду,.
Но позволено ли бригадиру рукоприкладство? Не уронит ли он свой авторитет?
Пока Шестаков искал глазами, кому бы отдать пластинку, и решал – пострадает его авторитет или не пострадает, подбежал дружинник.
– Побойся бога, Садырин, – крикнул кто-то из зевак.
– Бог – не фраер, он все видит.
Появился милиционер, и драчунов разняли.
У Чернеги лицо залито кровью, пальцы правой руки разбиты.
– Да это хулиган со строгой изоляцией, – апеллировал Садырин к милиционеру.
Чернегу и Садырина повели в отделение под аккомпанемент того же виртуозного баяниста: в компании зевак оказался и парень с транзистором.
Свидетель Шестаков с пластинкой в руке поплелся следом за ними.
– Ни с того ни с сего набросился на меня. Хулиган-рецидивист! – бушевал Садырин в комнате дежурного. – Вы в анкету его загляните, товарищ лейтенант. Только недавно из... – Садырин показал на пальцах решетку.
– Он первый ударил, – дружинник кивнул на Чернегу. – Я видел.
– У него психическое настроение, а я должен терпеть его выходки?
– Гражданин, – дежурный строго одернул Садырина, – вы мне лапшу на мозги не вешайте!.. А вас, гражданин, – обратился он к Чернеге, – придется задержать. На десять, а может, на пятнадцать суток.
Чернега нервничал еще и потому, что боялся – остригут. Два года проходил он остриженный наголо, длинные волосы отрастил совсем недавно. Без расчески не ходил и никогда не был так растрепан, как сейчас.
Чернега, подавленный, сел на затертую до блеска скамейку, машинально достал расческу, причесался, извлек из кармана два билета:
– Мне одиннадцатого в театр. «Дворянское гнездо».
– Зачем им пропадать? – Садырин выхватил билеты. – Так и быть – выручу тебя. Считай, еще два шестьдесят за мной.
Выгородить Чернегу не удалось, Шестаков вышел из милиции недовольный собой.
У выхода поджидали запоздавшие свидетели происшествия, среди них Варежка.
– Ну как, помирили мелких хулиганов? – спросила она почти весело.
– Если и помирятся, то не раньше чем через десять суток.
– И как он мог у культурного магазина затеять мордобой? Нашел Славка Чернега, с кем тягаться, – она презрительно усмехнулась. – Садырин двухпудовую гирю с собой таскает, каждое утро потеет на виду у всего общежития. Косой метр в плечах. У него кулак – по покойнику на удар. А из-за чего подрались – из-за куртки?
– Из-за тебя.
– А я при чем? – Варежка заволновалась.
– Садырин неаккуратно про тебя выразился...
– Злится, что я его отшила.
– ...а Чернега заступился.
– А почему ты не заступился?
– Я позже подошел, – он смутился и стал разглядывать наклейку на грампластинке: «Сентиментальный вальс. П. И. Чайковский». – А вот Чернегу надо было взять под защиту. Тут я сплоховал.
Подошли к общежитию. Подружки замахали Варежке из раскрытого окна.
– Проводил ты меня, Шестаков, как рыцарь. Да жаль, не ты за меня заступился...
За всеми неожиданностями суматошного и скандального выходного дня Шестаков еще не добрался до почты. Нет ли письма от Мариши?
Для обиды у нее основания, безусловно, есть, слишком долго он молчал. Но чтобы оставить письмо вообще без ответа – на нее не похоже.
После возвращения из армии они виделись довольно часто. А когда он решил уехать на дальнюю стройку, чтоб работать и готовиться к экзаменам в институт, Мариша одобрила его план, хотя глаза у нее были невеселые.
Неужто прошел почти год с тех пор, как он впервые протопал большими шагами в тяжелых сапожищах по дощатым тротуарам Приангарска, впервые надел каску, надел капроновый пояс с цепью и карабинами, впервые поднялся на монтажные высоты?
Сколько за это время случилось происшествий, совсем крошечных, мелких и больших, какие правильнее было бы назвать событиями!
Он ухитрился в феврале основательно обморозиться при сорока трех градусах, получил пятый разряд, дважды заблудился в тайге, ездил делегатом на слет в Красноярск, перевернулся на моторной лодке, недавно его назначили бригадиром.
А все не выветриваются из памяти два месяца неприютной жизни после армии дома, под черствым взглядом мачехи.
Москва изнывала летом 1972 года от зноя, просыпалась в душном тумане. Засохла пыльная городская трава, кустарники в скверах и парках пожухли, почернела сирень у Большого театра. Днем к фонтану у театра жалась огромная толпа, каждый жаждал нескольких капель, нескольких глотков влажного воздуха, чтобы избавиться от горечи во рту. Над городом стоял стойкий запах гари, а верхние этажи высотных домов окутало марево, пропахшее дымами пожаров; где-то горели леса и торфяники.
Чем дольше Шестаков жил в Приангарске, тем реже и все с меньшими подробностями вспоминал расставание с Маришей.
Он стоял с отцом в коридоре вагона, через окно донесся окрик мачехи:
– Иннокентий! Семь минут до отхода!
А им так хотелось побыть последние минуты наедине. Услышав окрик, отец стал торопливо прощаться. Он как-то сразу съежился душой, жесты стали мельче, суетливее, а глаза беспокойнее. С перрона снова донеслось:
– Иннокентий, ты тоже решил уехать? Немедленно из вагона!
Отец виновато посмотрел на Сашу, и в этом взгляде была просьба простить его за многое.
Саша вышел вслед за послушным отцом из вагона, главным образом для того, чтобы показать мачехе – времени еще предостаточно и не следовало кричать на отца,
И в этот момент на перроне под часами он увидел запыхавшуюся Маришу.
– Может, все-таки зря уезжаешь?
– Почему зря? В газетах таких, как я, называют энтузиастами, романтиками, путниками дальних дорог... Уеду и перестану мозолить глаза мачехе, – сказал он тихо. – То-то радуется! Но умело скрывает радость от отца. И притворяется озабоченной. Отец совсем характер потерял. Потерял и, кажется, не заметил потери, В сущности, меня здесь ничего не держит...
– Конечно, не держит, – повторила Мариша с обидчивой поспешностью.
– Да поцелуйтесь же вы наконец! – воскликнул отец. – Сколько лет за одной партой сидели!
Они нескладно поцеловались.
– Я буду по тебе скучать. А ты меня, Сашка, не забудешь?
– Забуду, не забуду... Хочешь, завяжу узелок на память? – Он, смеясь, завязал узелок и помахал платком. – Довольна?
Она не ответила.
Последнее объятие с отцом, поддельная тревога мачехи.
– Сразу же напиши, слышишь?
Поезд тронулся, мелькнули в толпе провожающих виноватые глаза отца, равнодушное лицо мачехи, огорченная Мариша...
Главная почта Приангарска помещалась в бараке. У окошка, где получали письма «до востребования», всегда толкучка, обязательная для молодого города.
Чуть ли не половина всей корреспонденции поступала сюда, потому что путаница с номерами домов была несусветная и не все письма находили адресатов.
Шестаков выстоял очередь, чтобы услышать от девицы в окошке стандартный ответ: «Вам еще пишут».
8
Поздно вечером мать сидела у печки и помешивала догорающие угли. Отсветы огня шарили по скромно обставленной комнате, Андрейка спал в затемненном углу. Мариша лежала на раскладушке с закрытыми глазами.
– Андрейка отца не узнал, – сказала мать с горечью. – Встретил как чужого.
– А что удивительного? – Мариша открыла глаза. – Я вот узнала отца, а он для меня почти чужой. Хоть и заплакал, когда произнес «доченька»... Не спросил, отчего я охрипла. Забыл, в каком классе Андрейка.
– Прежде было удобно врать маленьким: «Твой отец погиб на фронте. Смертью храбрых...» А сейчас нам, брошенным женам, уже поздно ссылаться на воину... – Мать вздохнула и после долгого молчания спросила: – Не пойму, зачем отец приходил?
– Совесть опохмелилась и проснулась.
– Да, клялся, что бросил пить. Но после стольких лет... «Заходи, Митя, когда соскучишься по детям», – предложила я, он ответил: «А я всегда скучаю».
– Может, по тебе, мама?
– Конечно, жить нам будет легче... И тебе не придется мерзнуть на улице. Зимние дни короткие, но зима длинная. Как посмотрю на твои руки... А все искусственный лед.
Мариша спрятала руки под одеяло, откашлялась и притворилась спящей.
Сегодня она мерзла у заводской проходной и мечтала о той минуте, когда доберется домой, в теплынь. Мать пришла из больницы утром с дежурства; достается ей: на все отделение ночью две медсестры, а больные тяжелые. Мать теперь топит, не жалеет, дров в избытке. В Теплом Стане сносят деревянные дома, и Андрейка привозит на санках чурбаки, короткие бревна, доски.
Мариша была уверена: как только придет домой, поест каши, выпьет сладкого-сладкого чаю, согреется, ляжет – заснет как убитая. Раскладушка представлялась ей широкой кроватью с пуховой периной.
А сон не приходит, и она догадывается почему: возбуждена сегодняшним своим согласием перейти на новую работу. Отныне она будет дома только наездами. Выспится, а утром скажет матери о своем решении.
Не задумываясь уехала бы в Приангарск, если бы Саша ее позвал...
Перед тем как Саше уйти в армию (он почти на год старше Мариши), они решили, что поженятся после его демобилизации. Но где им жить? У Шестаковых двухкомнатная квартира и несносный характер мачехи, которая обязательно долю своей злой и властной раздражительности перенесет на Маришу. У Мариши, матери и Андрейки одна комната в коммунальной квартире без удобств. Мариша знала: мать все время ждет, что отец одумается и вернется, хотя Мариша не очень-то этому верила. Не дай бог, мать решила бы, что молодые эгоистично отняли у нее последнюю надежду на личную жизнь.
Письма из армии приходили от Саши нечасто, были короче и суше, чем Мариша ожидала.
Вскоре после возвращения из армии Саша признался, что хочет уехать из Москвы, все равно куда, лишь бы подальше от мачехи. Напишет, как только устроится.
Она ждала первого письма месяца два, а дочитала его разочарованная. Письму не хватало тепла, интимности, нетерпения соскучившегося жениха, не было тех слов, которых она от него долго ждала. Он писал о своих товарищах, о новой интересной работе, о том, что теперь смотрит на землю с птичьего полета. Писал что-то невнятное о хорошем женском общежитии, которое скоро заселят, но ни слова о том, чтоб приехала к нему. Она же была готова жить и в палатке. А последнюю открытку написал второпях-впопыхах.
Похоже, узелок, завязанный им на память, развязался...
«Требуются, требуются, требуются...»
У скольких досок с объявлениями она стояла три года назад, сколько записала в свою книжечку адресов, телефонов предприятий и учреждений!
– Без специальности? Не требуется.
Иногда с шумом, иногда тихо захлопывались окошки. Иногда сотруднику отдела кадров даже некогда или неинтересно было взглянуть на нее. А иногда из окошка глядели участливо, и тогда Мариша благодарила за отказ, огорченная больше, чем невежливостью.
Можно податься в ученицы. Но мала стипендия. Она потому и от института отказалась, чтобы помогать матери. Засиделась у нее на шее.
– Нет восемнадцати лет? А если ты, кнопка, денежки потеряешь при доставке? С кого мне спрашивать? Ты же неподсудная...
Она устроилась подсобницей на стройку, в пяти минутах ходьбы от дома. А спустя время прораб повысил ее в должности. Она отмечала точками в ведомости рейсы машин, и называли ее «точковщица», иначе говоря – учетчица.
К изрытой площадке то и дело подъезжают самосвалы, грузовики, цистерны с бетонным раствором. На раскисшей дороге «пробки». Водители истошно гудят. Ругаются матом. Мариша затыкает уши. Беззвучные, искаженные рты ругателей.
Мариша отнимает руки. Грубый окрик. Разухабистый парень с наглыми глазами:
– Ты зачем сюда поставлена? Ворон считать? Понабрали младенцев с аттестатами половой зрелости, Оформляй путевку, – он протянул наряд.
– Откуда взялись шестой и седьмой рейсы? Вы доставили пять машин с раствором.
– Семь ездок, тебе говорят.
– Это не моя подпись. Здесь приписка.
– А я целый час на вашей гроб-дороге буксовал. Такая дорога, что без мата не проедешь. Кто мне оплатит простой? Я не бульдозер. И не курица.
– При чем здесь курица?
– Только бульдозер и курица, как при полном коммунизме, гребут от себя. А все другие подгребают к себе.
Подошел прораб, привлеченный перебранкой, отвел Маришу в сторону;
– У вас, Мартынова, какие отметки в школе были по математике?
– Чаще всего четверки, иногда «отлично».
– На стройке попадаются задачи потруднее. Притом – по арифметике. – Прораб взял Маришу под локоть и сказал вполголоса: – Машины на автобазе нарасхват. Если не идти водителям навстречу – откажутся от наших нарядов. Должен был предупредить вас заранее. – Он оглянулся на разбитую, всю в рытвинах дорогу. – Конечно, две ездки за смену – баловство. Но одну ездку, учитывая наши «пробки»...
– Я буду жаловаться.
– Ради бога, но я в свидетели не пойду, – прораб отобрал у Мариши наряд и положил в карман. – Поймите, это в интересах дела.
– А можно мне перейти обратно в подсобницы? – Мариша кивнула на транспортер, который подавал кирпич на третий этаж здания.
Кирпич за кирпичом кладет подсобница на ленту транспортера, – однообразная, нудная работа.
– Такие работницы, – прораб сделал ударение на слове «такие», – мне не нужны. И никакой другой работы я вам, Мартынова, предложить не могу.
Прораб круто повернулся и направился к каменщикам. В резиновых сапогах он шагал, не разбирая дороги. Прораба заслонил проехавший грузовик. Из глубокой колеи, выбитой машинами, летели грязные брызги.
Мариша хотела догнать прораба, но куда ей в туфельках по лужам, по слякоти? Да и нет смысла продолжать разговор...
Какая шаблонная история! Где она ее слышала? И с такими же подробностями. Да никто ей не рассказывал! Видела в каком-то фильме... Очень правдиво сыграл шофера артист Урбанский.
Она ушла со стройки и некоторое время работала на овощной базе.
Потом соседка по дому посоветовала пойти по торговой линии, и с тех пор Мариша продает мороженое у проходной того самого завода, куда осенью стучалась в отдел кадров.
Самое неприятное, что в нежаркие дни приходится зазывать покупателей, и она охрипла, часто кашляла. А когда-то пела в школьном хоре.
Андрейка после школы помогал сестре, как мог, – перекатывал ящик на колесиках, на санках привозил коробки с мороженым.
– Хочешь? – протягивала ему стаканчик Мариша.
– С тех пор как ты продаешь мороженое, оно не такое вкусное.
Рядом с Маришей бойкая хохотушка в шляпке под пуховым платком, с челкой, закрывающей лоб по самые брови. Она строит глазки проходящим парням и тараторит:
– ...и диплом в руки – техник холодильного дела. Но в придачу к диплому всучили билет в Улан-Удэ... Есть стаканчики... Держите два «ленинградских»... Распределили в самый медвежий угол. Жуткий эпизод! Ладно, решила, съезжу, погляжу, что за столица... Эй, бородач, не проходи мимо шоколадного, пожалеешь... А там обитают снежные люди! – хохоча, она зажмуривала подрисованные глаза и чуть приседала.
– Снежные люди? Откуда они там взялись?
– Вот те крест! Танцуют кадриль и падепатинер... За эскимо приходите завтра. Еще палочки строгают... Топают в клубе шерочка с машерочкой, – глаза ее округлились, и она добавила, ужасаясь своим словам: – Танцуют в ватных брюках... Девочки, есть стаканчики... Меня в Беляеве знают как девушку контрастов. Я ношу или юбку мини, или юбку макси. А мое вечернее платье так и пролежало в чемодане ненадеванное... Кому шоколадное? Осталось три пачки... Приличного джаза в той столице нету. В девять вечера все расходятся по своим пещерам и дрыхнут. Скука жуткая... В общем, хлебнула романтики... Да где я вам напасусь «двушек»? Как сговорились все!.. Пришлось из этой медвежьей столицы самовольно эвакуироваться. Вылетела оттуда со скоростью звука... А мне какое дело? Я же не автомат и не выплевываю монетки.
– Я разменяю вам, – предложила Мариша женщине с портфелем, по виду учительнице.
Продавщица-хохотушка посмотрела на Маришу, недовольная тем, что ее прервали:
– Правда, на работу по специальности меня теперь не примут, могут быть неприятности. Но все равно – при холодильном деле нахожусь, – она снова захохотала, зажмурилась, слегка присела...
Недавно Мариша получала мороженое на базе и стояла в очереди за экспедиторшей с вокзала. Та начала уговаривать Маришу поступить в трест вагонов-ресторанов:
– На мороженом руки не нагреешь. Только полудурочки загорают за гроши. Лучше жить на колесах, да в прибытке, чем снег утаптывать да копейки на сквозняке считать-пересчитывать..,
Мать поворошила кочергой угли – нет ли синего пламени, можно ли закрывать вьюшку – и оглянулась на дочь.
Мариша спала беспокойно, покашливала и во сне шептала простуженным голосом:
– Кому сливочный пломбир?.. Есть эскимо...
– Спи, – мать поправила одеяло, и Мариша затихла. – Не растает твое мороженое...
Мариша уже колесила в вагоне-ресторане, когда Шестаков оказался зимой в Москве. Его по комсомольской линии послали на какой-то слет молодых рабочих, демобилизованных из армии.
С чемоданчиком в руке он спрыгнул с подножки троллейбуса и быстро пересек площадь, покрытую серым снегом.
У заводской проходной стояли продавщицы мороженого, и он подбежал к ним.
Увидел Маришу со спины, закутанную в платок, возле ящика на колесиках, и с разбегу обнял ее.
Та резко обернулась.
– Извините, обознался.
– Бывает! – продавщица фыркнула и одобрительно оглядела Шестакова. – Бывает, что у девушки муж умирает...
– Вы знаете Маришу?
– Мартынову? Рядышком загорали.
– Она написала мне, что мерзнет у этой проходной. Где же она?
– Теперь катается в поездах. Сманили в вагон-ресторан.
– И давно?
– Еще перед Новым годом.
Продавщицу уже обступили покупатели, она закрывала-открывала-закрывала крышку своего белого ящика.
– Если подружку не найдете – приходите. Угощу таким сливочным пломбиром, – она зажмурила подведенные глаза и захохотала, слегка приседая...
Могло показаться, неказистый домик нахально затесался в компанию новых многоэтажных домов на окраине Москвы. А на самом деле двухэтажный домик остался стоять на своем месте, а его обступили со всех сторон дома-новоселы.
Когда Саша еще жил в Теплом Стане, Москва была далеко, они с Маришей добирались пригородным автобусом по Старокалужскому шоссе до Ломоносовского проспекта. Оттуда рукой подать до станции метро «Университет», можно покататься вдоволь в поездах и на эскалаторах.
Помнится, Мариша спросила у него однажды: «А с мороженым в метро пускают?» У Шестакова сохранилось ощущение, что он последние школьные годы переезжал все ближе к центру города. А это город подступал к их деревням Воронцово, Коньково, Беляево, Богородское, Теплый Стан, раздаваясь в своих границах. В Воронцове к ногам липла особо вязкая глина, там стоял старый кирпичный завод графа Воронцова; завод и сейчас работал вовсю. Шестаков помнил рассказ учительницы истории об отступлении Наполеона из Москвы. Французы уходили по Старокалужскому шоссе, и, по преданию, в деревне Коньково под Наполеоном пал конь, на этом месте стоит обелиск. «Что же Наполеон выехал из Москвы на такой кляче? – недоверчиво спросила тогда Мариша. – Не отъехал от Кремля пятнадцати верст, и уже пал конь...»
Деревни Беляево, Коньково, Теплый Стан – сплошная строительная площадка. На снегу лежат штабелями батареи центрального отопления, еще не изведавшие тепла; ящики со стеклом, еще незрячим; лестничные марши, которые, пока лежат на земле, всегда кажутся искривленными. Груды кирпича, укрытые снегом, притворяются сугробами. Строители протоптали тропинки к еще необитаемым подъездам громадного многоэтажного дома.
А на другой стороне Старокалужского шоссе теснились, доживая свой век, толкая друг дружку бревенчатыми, дощатыми боками, престарелые домики с покосившимися крылечками, с воротами, заборами на подпорках.
Сюда передвинулась граница города, его околица, а дальше – пустырь, безбрежное поле...
Шестаков поднялся на крыльцо и позвонил в обшарпанную дверь, открыл незнакомый мужчина.
– Извините, Мартыновы здесь больше не живут?
– Я Мартынов.
– Здравствуйте. Мы с Маришей в одном классе учились.
– Тем более не к чему в дверях топтаться.
– Спасибо. Я на минутку. В командировке. Приехал на слет. Решил зайти, узнать.
– Мариша у нас на колесах теперь. Работает в тресте вагонов-ресторанов. Москва – Владивосток и обратно.
– Анны Алексеевны нет дома?
– В больнице, на дежурстве. Утром сменится... Как вас зовут?
– Саша. Саша Шестаков. – Он несмело оглядел комнату, где все было переставлено. – Мариша вам про меня не говорила?
– Что-то не помню.
– А когда вы ее ждете?
– Только в четверг с ней попрощались. Дней восемнадцать рейс у нее, а то и все двадцать,
– А я всего на три дня в Москву...
