Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
52
На нижней эстакаде рев Ангары у левого берега оглушает. Прибрежные камни тут никогда не просыхают; вечно омываются пенной водой, и отрезок левобережного шоссе, прижавшийся к самой реке, – в лужах даже в ясную погоду.
А сколько же здесь набрызгало зимой воды, окоченевшей на свирепом морозе, сколько намерзло этих брызг, если в летнюю жару у плотины еще голубеет вдоль берега ледяной припай!
Стоит подняться на верхнюю бетоновозную эстакаду ради одного того, чтобы увидеть приглушенный сотней метров ангарский водопад. Мощные упругие струи, слитые в один искрящийся поток, гремуче ниспадают из верхнего бьефа в нижний.
За минувшие полгода сильно прибавила в росте плотина, подпирающая бетонной грудью Усть-Илимское море, вольготно и безбрежно разлившееся.
Теперь повышение уровня воды зависело от того, как быстро будут закрыты затворы глубинных отверстий, которые монтировал Ромашко с товарищами.
Еще ранней весной, как только Ромашко после ЛЭП-220 вернулся в Приангарск, его вызвал Пасечник и сообщил новость: пришла бумага из министерства, Ромашко переводят в Братскгэсстрой. Будет монтировать водоприемники, водоводы, затворы глубинных отверстий, как делал это на Енисее и Каме. Его ждет в Усть-Илимске квартира, ему выделен садовый участок. Ехать нужно немедленно.
А спустя полгода такая новость ждала всех: трест Востсибстальмонтаж переводится в Усть-Илимск. Ромашко вновь оказался под началом у Пасечника, вновь встретился с бригадами Шестакова, Галиуллина и другими.
Когда все затворы займут свои места, перестанет сбрасываться в нижний бьеф безработная вода. А пока Ангара у правого берега деловито и почти бесшумно приводит в движение первые турбины гидростанции...
В воскресенье устьилимчане устраивали торжественные проводы Лосятам. Лосята – три островка причудливых очертаний – торчат из воды неподалеку, выше плотины.
Семейство Ромашко готовилось принять участие в пикнике. Жена его напекла пирожков, старший сын приготовил удочки, младший накопал червей.
Но в субботу Пасечник заехал на плотину, нашел Ромашко и, преодолевая смущение, сказал, что в связи с чрезвычайными обстоятельствами Ромашко придется пожертвовать воскресеньем и выйти на работу.
Ромашко раздраженно махнул рукой. Пришлось отменить все домашние приготовления, вытряхнули из банки на волю и дождевых червей.
Все воскресенье, так же как субботу, монтировали затвор глубинного отверстия. Ромашко, а с ним Маркаров и Кириченков не уходили с бетонного выступа над бушующей водой.
Этот выступ на сорок метров выше порога плотины. Монтаж ведется в стесненных условиях на небольшой площадке, что усложняет техническую задачу.
Дул верховик, и было слышно, как местные жители шумно прощались с Лосятами. Маркарову мерещился в хоре хриплый, низкий голос Варежки; когда доносились звуки баяна, он уверял всех, что играет Чернега, ну а над ухой наверняка колдует Погодаев.
То, чего Ромашко, Маркаров, Кириченков не увидели, чего не услышали, – узнали назавтра от своих.
На острова высадился веселый, громкоголосый десант. Поздним осенним вечером и ночью горели костры. Традиционная уха – в одном ведре, каша – в другом.
Самодеятельный оркестр «Кинь печаль» несколько раз сыграл «Прощание с Лосятами», нестройным хором пели:
Вас накроет волною скоро,
Вы уйдете от нас, Лосята,
Замигает огнями город,
Люди помнить вас будут свято.
Надрывались на ближнем Лосенке гитары, их слышали и на левом берегу, и на плотине.
С каждым днем уменьшались, уходили под воду три Лосенка. Скоро о них будет напоминать лишь вывеска городского ресторана «Лосята», горожане справляют там праздники, а по пятницам – свадьбы.
Ромашко вообще-то монтажник первостатейный, а на водоводах, на затворах глубинных отверстий просто незаменим.
Монтаж затворов заботил Пасечника больше всех других работ. Его часто можно было видеть высоко-высоко на бетонных выступах плотины.
Не потому ли так тянуло Пасечника к этим затворам, что он сам сразу после войны намыкался, восстанавливая плотину Днепростроя? Пасечнику тогда повезло, он попал в бригаду к знаменитому Андрею Евграфову. Имя Евграфова вошло в летопись Днепростроя отчасти благодаря подвесным «евграфовским» мосткам. Разрушенный аванкамерный мост через Днепр омывался пенистым водоворотом. Шаткие мостки связывали бычки плотины. Но прежде чем монтажник проберется со своим инструментом по мосткам, мостки еще надо было подвесить, вот ведь штука какая! Лодку привязывали к тросу, протянутому с берега, ее швыряло как щепку, водопад смертельной высоты. Из лодки нужно было вскарабкаться на бычок, цепляясь за свисающий обрывок кабеля. Выдержит кабель человека полусреднего веса или не выдержит? Черт его знает, вдруг кабель протянут с берега к взрывателю, а мина – натяжного действия? Немцы всю плотину начинили взрывчаткой. Сотню авиабомб обезвредили саперы, каждая в полтонны...
И позже он не расстался с бычками, с затворами плотины. Подвешенный в люльке над бурлящим потоком, он вручную срубал на бычках наросты из бетона, устранял зазоры, чтобы щит плотно опустился на свое место.
Они тогда в послевоенном Запорожье и вообразить себе не могли, куда шагнет механизация. Им не снились пневматический молоток и пескоструйный пистолет.
Но смекалистый Чернега и сегодня не считал механизацию работ удачной и придумывал, как бы облегчить себе и товарищам жизнь.
После того как кольцо водовода подготовлено к сварке, нужно вызвать мастера участка, а его конторка в двухстах метрах. Не докричишься, а бежать далеко, да и времени жалко. Чернега вспомнил про трубу, идущую от компрессора со сжатым воздухом, сделал от нее отвод, сплющил конец трубы на сгибе, поставил вентиль с прокладкой и, когда приспевало, подавал сигнал пронзительным воздушным свистком. Все уже знали – пора подавать кран, деталь можно забирать на сварку. А деталь, к слову сказать, без малого восьми метров в диаметре и в сорок четыре тонны весом. Сирена Чернеги уверенно перекрывала всю железную разноголосицу плотины и рев воды внизу...
Однажды Пасечник ненароком подслушал, как Ромашко давал задание Чернеге, как толково распоряжался на плотине, на своем бетонном выступе, при установке глубинного затвора. Ромашко поучал Чернегу:
– Подожди, не убегай, не суетись, не показывай мне, что горишь на работе, а лучше подробнее расспроси меня, не нужно ли еще что-то уточнить.
Пасечник подумал: «Ромашко – рядовой монтажник? Прораб, чистой воды прораб!»
Как же так?
Пасечник без малейшего сожаления отпустил на днях в отпуск прораба Рыбасова, но монтажник Ромашко необходим ему каждый божий день...
– Почему не хотите выдвигаться? – снова завел разговор Пасечник. – Боитесь самостоятельности?
– Какая же самостоятельность у прораба? – рассмеялся Ромашко. – У меня, рядового монтажника, больше самостоятельности, чем у вас, управляющего. В тресте Востсибстальмонтаж уже давно опровергаются законы механики. Как известно, чем больше шестеренка, тем она в механизме медленнее крутится. А в вашей конторе – чем больше шестеренка, тем быстрее ей приходится крутиться. Вся деятельность вынуждает вас постоянно идти на компромиссы и, так сказать, «ложиться под события»...
Разговор оборвался, а Пасечник продолжал спор уже не с Ромашко, а с самим собой.
«Да, вы часто, Николай Павлович, тяготеете к компромиссам, – настаивал Коля, вчерашний прораб, позавчерашний бригадир, позапозавчерашний монтажник третьего разряда. – Вам приходится учитывать разные точки зрения, правильную и неправильную». – «Но компромисс, – возражал Николай Павлович, – может устранить барьер на пути к главной цели, предупредить серьезный конфликт». – «А если этот компромисс таит в себе беспринципность? Вы, Николай Павлович, бываете до того гибким, до того покладистым и сговорчивым, научились соответствовать одновременно и правому и виноватому. Хотите остаться хорошим во всеобщем мнении, лишь бы сохранить свое положение, свой престиж». – «Ты упрощаешь, Коля. Разве суть в моем положении, моем престиже? Я лично за ними не гонюсь, ты меня знаешь. Но они необходимы, чтобы я мог приносить больше пользы, двигать дело вперед». – «Не забывайте, Николай Павлович: чем беспринципнее человек, тем он больше выучил громких слов, чтобы прикрываться ими в случае надобности». – «Увы, Коля, тяга современного ответственного работника к компромиссам – не исключение, а скорее, как говорит Михеич, закон-правило»...
Сложность установки затворов усугублялась тем,что монтажников разделяла с крановщиком высокая бетонная стена. Между Ромашко и Леонидом Емельяновичем не было визуальной связи.
На гребне плотины дежурил промежуточный сигнальщик. Его обязанность – неотрывно и зорко следить за руками Ромашко, расшифровывать его жесты и по рации «кактус» передавать команды крановщику. Лишь бы на таком расстоянии не напутать – вверх или вниз указывает большой палец Ромашко, влево или вправо сдвинулась ладонь, чтобы точно транслировать команды:
– Каретку от себя... Ходом на правый... Стоп... Каретку на себя... Майна помалу... Ходом на левый...
Радиопередатчик хилый, а после того как груз, уже невидимый крановщику, пересекает гребень плотины и опускается ниже, «кактус» переходит на невнятный шепот. Гул воды заглушает шептуна, недаром Варежка обозвала эту рацию «коекактус».
Еще треть века назад наши летчики и танкисты были снабжены ларингофонами для радиопереговоров. Ромашко не может понять – почему эту «новинку» нельзя приспособить для нужд стройки? Надо поговорить с Пасечником...
Вот где бы неоценимую помощь оказали телевизоры, если бы наши стройки до них дожили! Один телевизор установить у Ромашко, на бетонном выступе, а второй – в будке крановщика.
Затвор весит ни мало ни много 236 тонн, и эту коробчатую конструкцию нужно установить без зазоров, точность плюс-минус три миллиметра.
Можно забыть вес самой чугунной махины, но важно помнить, что водный поток давит на затвор с силой около тысячи тонн. И чем меньше затворов остается незакрытыми, тем больше нагрузка при их монтаже, тем яростнее устремляется сюда вся Ангара.
Когда затвор опускают, его громоздкое чугунное тело дрожит под напором воды. А не установят затворов – не подымется уровень Усть-Илимского моря, не уйдут под воду Лосята, и, выходит, напрасно им устраивали торжественные проводы в подводное царство.
53
Галиуллин долго не мог уснуть в спортзале, оккупированном монтажниками. Лежал на раскладушке, поставленной возле баскетбольного щита, под самым кольцом; для школьников корзины подвешивают ниже, чем для взрослых.
В двух углах зала вразнобой храпели, сосед по койке постанывал во сне, кто-то, несмотря на запрет, курил, и светящаяся точка сигареты быстротечно освещала при каждой затяжке незнакомое лицо, всклокоченную голову и край подушки.
С начала лета Галиуллины живут в Приангарске в однокомнатной квартире, бывшей Варежкиной. Человек быстрее привыкает к хорошему, нежели к плохому, но тоже не сразу. После палаток, где они с Зиной привыкли говорить между собой шепотом, продолжали шептаться и в своей комнате. А входили в комнату пригибаясь, будто могли удариться головой о притолоку.
Совместная жизнь их началась в маленькой веселой женской палатке. Девчонки прикрепили табличку: «Не уверен – не заходи». Зина жила с тремя подружками. Чтобы не мешать молодоженам, подруги на весь месяц перевелись в ночную смену.
Когда они потом жили в палатках-общежитиях, Галимзян неделями не касался Зины, лежал рядом смирнехонько – вдруг кто-нибудь из соседей не спит и на чужом слуху окажется их интимная жизнь. А так хотелось иногда выманить Зину из сна! Понимают ли счастливцы, обитатели отдельных комнат, квартир, всю сложность семейной жизни в палатках, в общих бараках, за ситцевой занавеской, в вагончиках, разделенных фанерными стенками на купе? И как нестерпимо стыдно бывало за семейных, которые озвучивали свою ночную жизнь.
Когда у Зины хорошее настроение, она любит петь, а при чужих ушах даже про себя не напевает, губы сжаты. Перед сном она любит почитать книгу или газету. Самое интересное тут же прочесть вслух Галимзяну, поделиться своим удивлением, восторгом, сомнением или несогласием. Она привыкла думать вдвоем. В общей палатке она и читать стеснялась вслух, это ведь тоже дело интимное. Любила Зина и подолгу помолчать, когда лежала рядом с открытыми глазами, поневоле неподвижная...
Галиуллин думал о Зине, лицо его становилось спокойным, разглаживались морщины на лбу и щеках.
Доставалось бедной Зине на стройке Абакан – Тайшет. Они тогда работали у портала Козинского тоннеля. На ладонях кровавые мозоли, больно мыть руки мылом – можно лишь смазать вазелином. А утром Зину ждала та же лопата. Она научилась переносить боль про себя, готовая притерпеться к любой боли; но не волновать Галимзяна. Вспомнил, с каким трудом сам к концу смены подымал лом: тяжесть его отдавалась при каждом замахе, боль мучительно пронизывала запястья.
Земля, скованная морозом, сопротивлялась лопате, лому. До каких же пор им придется, позабыв все, что они умеют, на семи ветрах лопатой махать?
Лишь в тот день, когда рабочий поезд дошел до тоннеля, они уволились из землекопов. Выпал первый снег, и Галимзян успевал в сумерках походить на лыжах. Однажды он на снежном насте на крутом придорожном откосе начертил лыжами ЗИНА. Пусть видит машинист паровоза и все, кого он привез! Лыжный автограф прожил с неделю, первая же пурга замела его. Тогда Галимзян забрался с ведерком краски на виадук, пролез по балочкам до широкой мостовой фермы и где-то на обморочной высоте намалевал крупно-крупно ЗИНА.
Свинцовый сурик алеет нетронутый и сегодня, надпись даже при желании не так-то просто замазать или соскоблить. И теперь безымянный полустанок, не окрещенный железнодорожниками, все в округе называют «Зина».
Возвращаясь той весной из Абакана, он нашел у железнодорожного переезда брошенный за ненадобностью полосатый шлагбаум, замененный автоматическим. Он не поленился, загрузил шлагбаум и полосатый столб в самосвал. Чтобы понравиться Зине и позабавить ее, на переезде через просеку, еще ждавшую рельсов, в глухой тайге появился предупредительный знак: две полосатые дощечки, сбитые накрест, трафарет с надписью «Берегись поезда!» и силуэт паровоза с дымом из трубы.
Ухаживая за Зиной, он иногда не прочь был порисоваться. Однажды сплясал чечетку на узкой балке над пропастью, а застал Зину плачущей. В тот день обещал покончить с ухарством. И «завязал» на всю жизнь.
Вскоре после того как был готов мост вблизи станции Стофато, Зина и Галимзян поженились; комсомольскую свадьбу сыграли в вагончике.
Не успели пожениться, как его вознамерились послать на другой перегон месяца на два.
Зина расстроилась.
– Чудачка! Чем чаще будем расставаться, тем чаще будем встречаться!
– Не согласна. Даже шутить не хочу на эту тему.
В том же году они завербовались на стройку Асуанской плотины в Египет,
Он вспомнил бессонные ночи в Асуане, когда они с Зиной еще не успели приноровиться, или, как теперь говорят, адаптироваться, к африканской жаре. Первое время Галимзян спал в ванне, подложив под голову мокрую подушечку, омываемый струйкой воды, текущей из приоткрытого крана; ночь напролет слышалось легкое журчание. Зина ложилась спать, завернувшись в мокрую простыню. Но милосердная влага не доживала до утра. Среди ночи Зина просыпалась, в высохшей уже простыне шла под душ, мочила простыню заново и досыпала в ней до утра.
Да, улыбнулся про себя Галимзян, когда мучились в Египте от зноя, с удовольствием вспоминали с Зиной житуху на Абакан – Тайшете. Когда позже снова мерзли в вагончиках и палатках в Новой Игирме, не поминали лихом африканскую жару...
Сейчас в темноте, подсвеченной красной точкой сигареты бессонного курильщика, Зина виделась Галимзяну такой, какой была, когда они поженились. Жаль, не сфотографировались тогда вдвоем. Правда, перед отъездом в Египет несколько раз снимались, но все поодиночке. Для отдела кадров, для заграничного паспорта: три сантиметра на четыре, четыре с половиной на шесть...
В Асуане Зине понадобилось мини-фото для пропуска. Местный фотограф увеличил снимок, сделал для себя большой цветной портрет и выставил в витрине. По-видимому, понравилась внешность Зины – экзотическая, с его точки зрения: соломенные волосы, слегка вздернутый нос, большеглазая, шея точеная, как у Нефертити, и такие же царственно покатые плечи. Наши ребята, прогуливаясь перед закатом по набережной Нила, увидели портрет и сказали Галимзяну. Тот помчался в обеденный перерыв в городок. И не подозревал, что у него такая красивая жена! Как бы откупить портрет? Но не менее заманчиво, чтобы гуляющие по набережной любовались Зиной. Он попросил сделать такой же портрет для него. Позже этот портрет висел в палатках, вагончиках, землянках, общежитиях. Жаль, что с годами портрет Зины выцвел, поблек...
Галиуллин закрыл глаза, чтобы не видеть сигареты, то затухающей, то светящейся, – может, огонек мешает заснуть?
Или оттого не засыпает, что не слышно тиканья часов, к которому привык дома? Зину премировали настольными часами на общесибирском конкурсе маляров. Участники соревнования на звание «мастер – золотые руки» работали парами, а Зине пришлось защищать честь Приангарска одной. Жюри не могло учесть всех показателей ее работы, но Зина выработала больше двойной нормы. Она вернулась из Академгородка и радостная, и огорченная. «Твои настольные часы, оказывается, бронзовые. Вроде бронзовой медали!» Они с Мансуром поздравили мать, а та, похоже, ждала утешения...
Он редко уезжал от семьи, а Зина и подавно никуда без него не ездила, только к родным на Смоленщину, в деревеньку Надва Рудненского района. Как же она могла не поделиться подробно с Галимзяном своими впечатлениями об Академгородке?
Город небольшой, весь спрятался в тайге. По деревьям прыгают белки, зимой для них повесили пятьсот кормушек. К деревьям, растущим у самых домов, переброшены с балконов длинные жерди – открыты зимние забегаловки для белок. Над улицей висят голубые дорожные знаки с изображением белки – осторожно! В тех местах белки часто снуют и скачут через улицу,
Зине понравилось, что в Академгородке мало изгородей, не увидишь и клочка колючей проволоки. Еще понравилось, что жители протоптали стежки-дорожки там, где им удобнее ходить, потом эти замысловатые кривые заасфальтировали. Никто не заставляет пешеходов поворачивать только под прямым углом, как указали архитекторы на кальке.
А еще Зина рассказывала, что дома не стоят на одном уровне, иные – на зеленых холмах, взгорках. Рыли фундаменты, сообразуясь не только с общим планом, но проверяли – сухое ли место, не скапливается ли вода после дождя?..
Особенно Галимзяну запомнились стежки-дорожки, какие натоптали жители. Вот бы такие поправки к местным условиям вносили во все важные проекты, когда дело касается новых поселков, городов.
Дался Галимзяну, однако, этот почти сказочный, по словам Зины, Академгородок! Будто туда, а не в этот приполярный Усть-Илимск они собираются переезжать. А что касается белок, то они с Зиной всю жизнь курсируют вокруг земной оси, как белки в колесе...
Галиуллин повернулся на другой бок. Рядом бесшумно, не шевелясь, спал Кириченков. Тускло поблескивает его лысина, он пытается уравновесить ее пышными бакенбардами, пущенными расти чуть ли не до уровня рта; сейчас бакенбарды лежат на щеках смутными тенями.
По многу месяцев Кириченков живет на стройках Восточной Сибири без жены, без детей. Дважды в год ездит в отпуск: у него собственный дом и сад в Дарнице под Киевом. А радость от этого какая? С женой все время в разлуке. Правда, за юбками не бегает, соблюдает себя...
– Накоплю на «Жигули-универсал», получу машину – мне как знатному сварщику обещали, – и пламенный привет! – мечтал Кириченков. – Вовремя я уехал на заработки из дому. Приеду – сыну уже в школу пора. Не люблю, признаться, когда над головой пеленки-распашонки сохнут, младенец рядом кричит-пищит, и ночь не в ночь...
Галимзяну не захотелось тогда спорить с Кириченковым, а про себя подумал: «Эх ты, убежал от младенчества и раннего детства родного сына. Не видел, как сын учился ходить, не подымал, если сын падал. Я учил совсем маленькую Светлану плавать. Тогда мы строила телебашню в московском Останкине и жили в Серебряном бору, возле самой Москвы-реки. Учил маленького Мансура мыть руки над раковиной. «Рука руку моет, рука руку...» Галимзяна удивил тогда изначальный смысл пословицы.
В Приангарске Галимзян брился рано утром электробритвой, и Мансур просыпался от ее жужжанья раньше, чем ему нужно было встать и отправиться с матерью в детский сад. Галимзян стал уезжать на работу на четверть часа раньше, брился до смены в «третьяковке» и отныне держал бритву там. Зина заметила это не сразу, а потом с гордостью рассказала Варежке.
Когда он возвращался после работы в котловане, Мансур радостно кричал: «Папочка пришел!» – и обхватывал его ноги в сапогах, заляпанных грязью. Мансур любил слушать сказки, которые отец сочинял еще для маленькой Светланки и рассказывал ей перед сном. Назывались они «Сказки Абакан – Тайшет». Добрый Мишка Топтыгин откликался на свист, приходил, косолапый, из своей берлоги на просеку и помогал укладывать рельсы на полотно. Мишка заменял восемь человек – вот силища!.. Как только переехали в Приангарск, Галимзян повел Мансура на берег Ангары. «Какая большая ванна!» – удивился мальчик. А позже Мансуру, поручили кормить брошенную соседями собаку, поливать горшки с геранью, стоявшие на подоконнике... Как знать, может, с этого и начинается воспитание у ребенка любви ко всему живому на земле?..
Душевно обокрал себя Кириченков, но объяснить этого Галимзян не сумел бы ни тогда, ни сейчас, засыпая...
