Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)
45
Как ни доставалось на монтаже телебашни, как ни уставали за день-деньской, после работы тянуло в тайгу, и Антидюринг с Нонной не отставали от других.
Сегодня Маркаров вошел в палатку, где пустовала его койка, и позвал на прогулку Шестакова. Тот сидел невеселый, с учебником на коленях, от приглашения отказался. На днях он вернулся с разъезда Хвойная, догнал свою бригаду в тайге. Сидел сейчас молчаливый.
Услышав разговор, в компанию напросился Садырин, черт настырный. Маркаров кивнул ему без энтузиазма, но обидеть ударника «народной стройки»...
По обыкновению они отправлялись в тайгу, ведомые Погодаевым. Вот уж с кем не заблудишься!
За поясом у него всегдашний топор, за плечом ружье. Легок на ногу даже в болотных сапогах, с закопченным у костров рюкзаком, который Погодаев упрямо называл котомкой. Сейчас котомка не оттягивает плеч – там котелок и чайник.
Когда Погодаев рядом, тайга раскрывает Нонне свои тайны. Он знает деревья, кусты, цветы, травы, грибы, ягоды. Знает повадки зверей, птиц. Он чуть-чуть кокетничает своей осведомленностью, держится старым таежным волком, хочет понравиться.
Нонна, по городской привычке, замедляет шаг, когда проходит мимо подосиновиков в красных, желтых, коричневых картузиках, преодолевая желанье нагнуться и сорвать несколько штук за один присест. Но нужно слушаться Погодаева, возиться с грибами можно только на обратном пути.
Воздух густо настоян на хвое, на смоле, на грибах. Даже в накомарнике дышится легко.
Нонна вышла из Лунного терема, закатав джинсы выше колен, но комары не щадили ее голых ног, и она опустила штанины.
Все трое мужчин – в болотных сапогах. Сапоги пристегиваются к поясу петлями, крепятся ремешками. Погодаев для пущего фасону сапоги не прикрепил, они раструбами болтаются выше колен.
Когда четверо идут по тайге, их далеко слышно – сухой хруст и треск. Перелезать через валежник, через стволы полусгнивших деревьев, через колоды, поросшие мхом... Это не шорохи, не чуть слышный легкий стрекоток, какой сопутствует гуляющим по подмосковному или даже по уральскому лесу, где-нибудь в Шарташе под Свердловском.
– У нас статистика известная, – усмехнулся Погодаев. – Один человек на сто тысяч деревьев.
Прошагав с полчаса, Погодаев стал останавливаться и прислушиваться – не шумит ли в отдалении речка?
Еще через полчаса вышли к речке, и Погодаев показал на остров. Остров порос лесом и завален мшистыми валунами. Но приветливо зеленеет лужайка, вдоль воды тянется узкая каменистая полоска.
Чтобы попасть на остров, нужно перейти по дну речки, а там, где глубже, – по гряде камней. Возле камней рыба будет клевать лучше, да и костер на острове развести безопаснее.
Разулись, связали сапоги попарно, повесили их на плечи и закатали брюки.
– Ледяная, – Нонна попробовала воду ногой и отдернула ее. – Речка вытекает из Северного полюса? А как называется?
– Скорее всего, речка некрещеная, – пожал плечами Погодаев. – Пусть тоже зовется Кутурма.
– Уж лучше Кутерьма, – поправил его Садырин.
В западной России полным-полно деревень-тезок, а в таежной стороне чаще попадаются реки-тезки. Не одна Ока в этих местах, не одна Безымянка, не одна и Кутурма.
Маркаров поднял Нонну на руки, он вошел в воду последним.
– Люблю, когда ты носишь меня на руках, – Нонна крепко обхватила его за шею.
Иногда можно переступить с камня на камень, а иногда надо перепрыгнуть. Хоть бы один шажок перед прыжком, а то разбежаться негде, прыгаешь с места, а ногу ставишь на скользкую покатость.
На берегу обломки угловатые, замшелые, а каменную гряду, ведущую на остров, вода обтесала, огладила, отполировала.
Нонна притворялась испуганной и все крепче прижималась к своему носильщику. На самом небезопасном камне Погодаев подстраховал Мартироса, когда тот прыгал со своей ношей.
– Брод хвалят после того, как переправятся, – вспомнил Мартирос горскую пословицу.
Рощица на острове поредела от бурелома – много сушины, валежника, есть что подбрасывать в костер. Погодаев срубил березовую жердь, которую назвал таганком, воткнул его между валуном и корягой. Таганок упруго, наклонно торчал над костром, с таганка котелок не соскользнет, и его слабо касается пламя. А если таганок обуглился – котелок или чайник рухнут, с шипеньем гася огонь.
Пока Погодаев был занят костром, Мартирос и Садырин возились с рыболовной снастью. Не обошлось без рыболовецких баек. Погодаев похвастался, как однажды поймал на блесну тайменя весом в восемнадцать килограммов. Из головизны тайменя – знаменитая уха, а остудится уха – заливное. И еще похвастался: поздней осенью поднял со дна уже сонного осетра весом в одиннадцать килограммов. Осетр как раз подоспел к Октябрьским праздничкам!
– У канадских рыбаков есть молитва, – вспомнил Маркаров. – Помоги мне, боже, поймать такую большую рыбу, чтобы, рассказывая о ней друзьям, мне не пришлось бы преувеличивать.
Весной, когда на таежных реках и речках шел нерест, когда рыба приплывала с низовьев на свои запоздавшие роды, браконьеры совсем распоясались, вооружались сетями, «мордами», сачками – по шесть – восемь хариусов за один замах.
– Это все мелкие браконьеры. Вот если бы крупных браконьеров привлекали к ответственности, – сказал Погодаев зло. – Тех, кто отравляет Байкал и реки всякой гадостью, калечит сибирский ландшафт...
Садырин первым забросил удочку, впился глазами в поплавок и не слышал уже ничего, кроме воды, струящейся меж камней в мутной пене.
Нонна тихонько, подымая ноги в высокой траве, подошла сзади и заорала над его ухом «клюет!» грубым, хриплым голосом. От неожиданности он даже вскочил с удочкой в руке, но, глянув на Нонну, рассмеялся.
Садырин и не догадывался – Нонна благодарна ему за давнишнюю хулиганскую выходку, хотя тогда была готова расплакаться. Если бы Садырин не набезобразничал, Мартику не поручили бы перед ней извиниться, они бы не познакомились.
Неужели прошел год, как они вместе?
После того памятного спектакля она играла сцену любовного объяснения в «Дворянском гнезде», прислушиваясь к притихшему залу, будто вот-вот донесется хриплый выкрик «клюет!». Даже тембр этого голоса стал ей симпатичен – что-то от Утесова или Бернеса.
Нонна тоже поймала хариуса, он ослепил ее серебристой чешуей, голубые пятна на спинке, на плавниках и на хвосте. Почувствовала ладонью дрожь удилища, и ее настиг азарт добычи. А если этот азарт тебя не коснулся, можешь считать, что не был на охоте или на рыбной ловле.
Нонна смотрела, как бьется в траве рыба, снятая с крючка. Дышит тяжело, глаза красные, выпученные. Вместо желанной воды жабры вбирают никчемный воздух. Хариус подпрыгивал, потом обессилел и лишь шевелился, потом не стало сил шевелиться, лишь судорожно подергивал хвостом.
Нонна опустилась на траву и с состраданием смотрела, как мучительно умирает пойманный ею хариус. Впервые она осмыслила, что вся рыба, которая идет в пищу человеку, погибает от удушья.
Она обернулась к Мартику, хотела сказать ему о потрясшем ее открытии, но он стоял спиной к ней и удил.
Подошел Погодаев, небрежно бросил в траву очередного хариуса, увидел, как Нонна, стоящая на коленях, смотрит на рыбу, в судорогах бьющуюся о траву, сказал:
– Вот утка летит, ударишь ее влет – и вся недолга́. А выловленная рыба, она всегда долго мучается. Рыбе легче умереть, попав в турбину, где ее лопатками оглушит или изрубит.
Леска у Погодаева зацепилась за корягу, поплавок скрылся. Подбадривая себя шуточками, он со смелым азартом бросился в воду выручать снасть. Вот уж действительно, пока не вымокнешь, рыбу не поймаешь. Вылез, держа крючок, весело стуча зубами, спеша унять дрожь бегом на месте, а потом согревался у костра.
Он достал из котомки с десяток картофелин, две луковицы, всякую петрушку-сельдерюшку, пакетик с перцем, целлофановый кулечек с солью.
– Наш поклон Александру Радищеву, – сказал Погодаев, срезая картофельную шелуху. – Это он завез и посадил у нас в Сибири первую картошку. – И добавил, удовлетворяя немое любопытство Нонны: – Когда сидел в Илимском остроге. Здесь, по соседству... – он показал рукой на север. – Короткая все-таки память у потомков. Не могли назвать один из тутошных новых городов – Радищев.
Нонна насмотрелась на выловленных хариусов, ей не захотелось сидеть с удочкой, и она вызвалась дочистить картошку.
Позже принялась потрошить рыбу для ухи; лишь бы снова не брать удочку в руки.
К ней в помощники навязался Садырин, у него уже иссякло терпенье пялить глаза на поплавок. А еще он был раздосадован тем, что у Погодаева улов в три раза больше, чем у него.
Антидюринг пустился философствовать: есть моменты в нашей жизни, когда характер человека проявляется особенно отчетливо, один из таких моментов – как он входит в холодную-прехолодную воду – окунается ли очертя голову, как Погодаев, или погружается боязливо, постепенно.
– Или как смотрится в зеркало, когда его никто не видит, – поддержала Нонна, – любуясь собой или чуть-чуть стесняясь самого себя...
– ...или как переносит физическую боль, – добавил Маркаров.
– ...а еще как пересчитывает деньги в получку, – сказал Садырин. – Я вот недавно за Кириченковым наблюдал...
– Тонкое наблюдение, – кивнул Маркаров. – А еще когда человек играет в карты, в шахматы...
– ...особенно если проигрывает, – уточнила Нонна.
– А на рыбалке, на охоте? – Погодаев все еще выбивал зубами дробь. – Один клянет себя за каждый промах, обзывает недотепой. А другой кучу оправданий найдет, если утка пролетела мимо его пули или хариус с крючка сорвался...
– Надо будет поглядеть за самим собой, как в ледяную воду сигаю. Характер свой изучить.
– А у тебя, Садырин, не один, а два характера, – сказал Маркаров очень серьезно. – Двигатель непостоянного тока. То положительным электричеством себя зарядишь, то отрицательным... Смотря по настроению.
– Считай, тебе повезло. У меня сегодня положительный заряд. А то бы мы с тобой снова поругались.
– И остались бы без ухи, – спохватился Погодаев и крикнул Садырину: – Ну-ка, ермак, тащи быстрей сушняк!
– Какой я тебе ермак?
– Нашел на что обижаться, – рассмеялся Погодаев. – В Сибири в старину так называли кострового, помощника кашевара. Отсюда и прозвище вольного казака Василия Тимофеевича пошло на все времена – Ермак...
Наконец Погодаев снял последнюю пробу и торжественно объявил:
– Уха готова!
Маркаров не удержался и закричал тоном зазывалы:
– Ресторан «Таежные дали»! Открыта предварительная запись на столики!
С жадностью хлебали наваристую уху, Садырин даже обжег себе рот. Нахваливали повара.
– Сытный обед переваривается легче, чем скудный, – сказал Маркаров.
«Расстроилась, глядя на рыбу, умирающую в муках, – подумала Нонна, – а уху уписываю за обе щеки, догоняю Садырина. Значит, была неправдива сама с собой...»
После того как показалось дно котелка, чаяния всех четверых связались с закопченным чайником, который все закипал и не торопился закипеть.
Снова распоряжался Погодаев и по-знахарски колдовал, заваривая чай. Мало того, что он заранее приготовил смесь из краснодарского, цейлонского и индийского чая. Он еще нашел на острове черную смородину, ее самые молодые листочки, выкопал и отмыл от земли корень шиповника и, не очищая от кожуры, тоже бросил в чайник, когда снял его с таганка и вода перестала кипеть.
– Вот это букет! – Нонна понюхала чай и отхлебнула осторожно глоток. – Большое мерсибо. И дымком пахнет!
Не аромат чая сам по себе, не дымок от костра сам по себе, а их чудесное слияние вызвало восторг Нонны. И в поварском деле все начинается с «чуть-чуть». Кинуть в уху щепотку перца – тоже нужен талант.
Можно прилежно, во всех нафталинных традициях и прошловековых стандартах разучить роль Ларисы из «Бесприданницы». Но если роль не сдобрить волшебной щепоткой перца, как это сумела Катунина, если зритель не почует, как сладок и приятен дымок, когда ты сидишь у костра рядом с любимым, – значит, у тебя не талант, а так, талантишко, и ты пытаешься бижутерию выдать за драгоценности.
Она сидела на мшистом пне и, услышав кукушку, стала считать. Журчанье воды у камней приглушало позывные, и она боялась сбиться со счета. В этом куковании ей слышалась тоска матери-одиночки, растерявшей в тайге своих птенцов.
С грустью подумала она о своей Дунечке, которая с детским садом выехала на подмосковную дачу и которую бабушка обещала проведывать в родительский день.
«А сама я не похожа на кукушку? Подбросила бабушке внучку и улетела так далеко...»
Пытаясь вызвать сочувствие к кукующей матери, Нонна пожалела ее вслух.
Погодаев расхохотался. Да этим назойливым «ку-ку» самец приглашает на свидание самку! А она в ответ издает крики, похожие на приглушенный смех, резко обрывающийся.
Собирались в обратный путь. Погодаев укладывал выловленную рыбу в котелок, надраенный песком. Котелок не вместил всего улова, и он покидал хариусов в котомку. Нонна еще раньше пообещала зажарить рыбу к ужину, хватит на всю компанию.
– Что и говорить, кукушка – мамаша неважнецкая, – Погодаев завязал погрузневшую котомку.
– Кукушку вспоминают, лишь когда заводят речь о легкомысленной, безответственной матери, – сказал Мартирос, передавая Погодаеву котелок.
Нонна взглянула на него, и он понял – брякнул невпопад.
– Мне не жалко кукушку-мать, а жалко ее птенцов, – Нонна вновь прислушалась. – Они растут чужаками, круглыми сиротами.
Погодаев снова расхохотался:
– Да вы бы посмотрели на кукушонка в чужом гнезде! Кукушка подбросит яйцо каким-нибудь мухоловкам или трясогузкам. Кукушонок этот, как только оперится и ему станет тесно в гнезде, может выкинуть и яйца, и других птенцов заклевать, и родителей затолкает, станет еду у них из клюва выхватывать. Он маленький на ястреба похож, а его приемные папа с мамой, подлетая к гнезду, мертвеют от страха.
– Кукушки летят в жаркие страны, и все бездетные, – засмеялся Садырин. – Холостая компания!
– Да нет у них никакой компании, – поправил его Погодаев, заткнув топор за пояс. – Улетают в одиночку. И кукушата подрастут, улетят тоже в одиночку, родителей своих так никогда и не увидев.
Нонна поднялась с пня, растерянно вслушиваясь в птичий грай. Кукушка молчала, а в ушах Нонны продолжало звучать «ку-ку», «ку-ку»...
46
По тому, как слушали ансамбль «Кононова – Чернега», и по тому, сколько об этом потом говорили, было очевидно, что художественная часть новоселья очень понравилась. Вот бы ансамбль дал для монтажников концерт!
Нонна охотно откликнулась на просьбу, она и Чернега несколько раз уходили в тайгу, репетировали, и в ближайшую пятницу все народонаселение Останкина собралось после работы на котлопункте.
– Начинаем концерт из телестудии в Останкине, – дикторским голосом объявил Шестаков. – Стихи Сергея Есенина и песни на его слова. Попросим!
Нонна долго настраивала гитару, не ладилось с басовой струной, никак не могла взять замысловатый аккорд, сидела склонившись, вслушиваясь, подвинчивая колки. Какой-нибудь первослушатель мог подумать, что только тренькать она и умеет.
Маркаров смотрел на ее пальцы, охватившие гриф, длинные тонкие пальцы.
Она держала в руках томик стихов, но читала на память; чтение перемежала песнями «Клен», «Ты меня не любишь, не жалеешь», под баян Чернеги «Отговорила роща золотая». Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник, пройдет, зайдет и вновь оставит дом. При словах «и журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком» Нонна подняла голову и всмотрелась в предвечернее небо, будто увидела там журавлиный клин.
Каждый в мире странник, ну а если еще и профессия у него кочевая, то он – странник вдвойне, зайдет и вновь оставит Лунный терем...
Садырин вел себя сдержанно, слушал с удовольствием и, только когда прозвучало «задрав штаны, бежать за комсомолом», не выдержал и заржал «во дает!» – но тут же прикрыл рот рукой. Впрочем, шумное оживление в связи со штанами поэта было всеобщим.
Несколько песен исполнили на бис. Михеич попросил повторить песню, где кто-то проскакал на розовом коне.
Чернега вставал и раскланивался величественно, становясь при этом на цыпочки. Нонна кланялась скромно, и Маркарову было приятно, что скромность – не показная, не разученная.
После концерта не расходились, зашел разговор о Есенине. Погодаев выразил сердитое недоумение – почему в русских городах нет улиц, названных его именем? Шестаков возразил, где-то в Москве недавно появился Есенинский бульвар. Но эта справка Погодаева не устроила – почему только недавно? А в Ленинграде нет мемориальной доски на доме, где Есенин умер, – вспомнил Михеич. Там была гостиница «Англетер» – теперь «Ленинградская».
– Почему Есенина не похоронили на Новодевичьем кладбище, там покоятся все крупные советские писатели? – удивлялся Погодаев. – А похоронили особняком на Ваганьковском?
– Рядом и матушка его покоится в старомодном ветхом шушуне, – сказал вертолетчик со шрамом на лбу, знакомый Нонны. – Здесь и я, привет тебе, привет!
– Пока приезжий разыщет в Москве это Ваганьковское кладбище... – вздохнул Погодаев.
– Полвека прошло после его самоубийства, – подытожил неожиданный разговор Маркаров. – Народ сам причислил Есенина к русским классикам...
Ранним утром, перед уходом на работу, Шестаков и Погодаев приколотили к Лунному терему белую свежеоструганную дощечку, на которой паяльной лампой аккуратненько выжгли:
ПРОСПЕКТ ЕСЕНИНА, ДОМ № 1.
Погодаеву не терпелось развесить карты, присланные на днях Галиуллиным, хотелось зримее представить себе весь маршрут каравана, с ним плывут рабочие колеса для турбин Усть-Илимской ГЭС.
К косой брезентовой стене палатки не прикрепишь карты, пустая затея. Он принес карты в Лунный терем, и Нонна прибила их гвоздиками к бревенчатой стене напротив окна.
– Ну на кой тебе эти карты? – недоумевал Садырин.
– Наверно, по секрету от Михеича нанялся в тот караван штурманом или лоцманом, – усмехнулся Шестаков.
– Он у нас как Германн из «Пиковой дамы». Три карты, три карты, три карты, – сказал Маркаров. – Или как царь Петр Великий. И мореплаватель, и плотник.
Нонна каждое утро провожала Мартика и его товарищей от проспекта Есенина до монтажной площадки.
Давно ли она впервые поднялась на сопку, к подножью телебашни? Шестаков, Мартик, вертолетчик со шрамом на лбу и другие старались ввести ее в курс монтажного дела. Она поддакивала, кивала: стыдно прослыть совсем несмышленой в технике. Но только сейчас она поняла, что ничего не поняла в первый день.
Вся техническая соль монтажа башни с помощью вертолета заключалась в том, чтобы вогнутый контур нижней части секции, висящей под вертолетом, попал на острие уже смонтированной башни, на макушку неподвижной секции, которая благополучно проделала этот путь по воздуху недавно.
Нонна поймала себя на мысли, что ей нравится следить за вертолетом – как он артистически повисает над верхушкой башни, сколько остроумия в этой строительной новинке. Недаром сюда, в Останкино, наезжает столько любопытных гостей.
Если бы башню ставили где-то в распадке, в ложбине – там ветер посмирнее. А тут вдруг, откуда ни возьмись, такие порывы ветра, что вертолету долго не удается зависнуть над макушкой башни. Но и удивляться этим порывам ветра не приходится. Где ему еще разгуливать, если не над сопками, поверх тайги?
Случается, ветер капризничает, не хочет угомониться, и вертолет, израсходовав на неудачные подлеты-отлеты драгоценные минуты, приземляется для заправки.
Монтажники ждут, когда ветерок стихнет и вертолетчик осмелится снова поднять долгожданную секцию.
Четырехгранная решетчатая секция висит под вертолетом на стропах, к земле тянутся четыре расчалки из пеньковых веревок. Шестаков дирижирует, стоя на верхней площадке, а Михеич – главнокомандующий на земле.
Возле каждой расчалки двое монтажников. Восемь человек регулируют этими расчалками точную стыковку секций, для чего одни подтягивают груз, а другие в это время расчалки ослабляют.
До Нонны с верхней площадки доносились голоса Шестакова, Погодаева, Мартика, Кириченкова, они колдовали там над тросами и лебедками. Склоняли слова: рычаг, сечение, полиспасты, барабан, ванты, траверз, растяжка и какие-то таинственные жимки. Когда Мартик спускался на землю, ему иногда приходилось брать на себя обязанности переводчика с языка такелажников на общедоступный.
А за последние две недели башня настолько прибавила в росте, что голосом команды не подашь, связь с верхотурой поддерживается флажками, а с вертолетом, как и прежде, – по рации: пилоту оставлены наушники.
Сегодня, в пасмурный день, Нонна с трудом различала среди монтажников Мартика. Ей помогала на этакой высоте лишь одна отчетливая примета – его широкие плечи. Черных бровей под самым обрезом каски уже не увидать.
«Давно пора взяться за тетрадку с ролью, уединиться, а я все торчу здесь. Не отрываю глаз от Мартика. Даже шея заболела. Может, я слишком его люблю? Слишком... Разве в любви может быть «слишком»? Пожалуй, это «слишком» и есть истинная любовь».
Когда Мартик гостил в Свердловске, он пришел к выводу, что о силе взаимной привязанности следует судить не по тому, как часто возвращаются оба к минутам, часам, прожитым вместе, а по тому, как пусто, сиротливо им становится в разлуке.
С каждым днем Нонна все смелее углублялась в тайгу. За хвойным частоколом на сопке все явственнее виднелась верхушка телебашни – таежный маяк.
Последнюю неделю к башне почти ежедневно пристраивали по одной секции, и, как уточнил Михеич, башня почти каждый день вырастала на девять метров.
Нонне следует лишь помнить, что ориентир при тумане исчезает; при скверной видимости недолго и заблудиться.
Она подолгу пропадала в тайге и, как казалось Мартику, была довольна – роль складывалась интересно, пришло радостное предчувствие удачи. Тайга, несмотря на мошкару, оказалась удобным репетиционным залом. Хотя репетировать приходилось в накомарнике, она к этому притерпелась.
А ведь комарье может помешать не только зарождению, но и самому восприятию искусства.
Мартик рассказывал: в прошлом году под открытым небом устроили киносеанс для строителей. Мошкара так густо роилась в голубом луче, что экран был как за матовым стеклом. Крутили французскую комедию «Старая дева». Сцена пляжа, где нашла себе жениха Анни Жирардо, показалась невероятно смелой. И дело было не в голых спинах, куцых лифчиках, фиговых трусиках, а в том, что кинозрителей нещадно грызла мошкара, и на экран, битком набитый обнаженными телами, смотреть было страшновато.
Неожиданно в Лунный терем явились незнакомые вертолетчики, судя по знакам отличия – начальство. Слухом тайга полнится! Они попросили ансамбль «Кононова – Чернега» выступить в субботу и в воскресенье на Усть-Кутском аэродроме, где базируется несколько эскадрилий. Вертолет за ними пришлют, прогноз погоды хороший.
Нонна вопросительно посмотрела на Мартика. Тот радостно закивал, ему польстило приглашение. А может, он потому поспешил согласиться, что приглашение было приятно Нонне.
В понедельник Маркаров встречал Нонну, она не вернулась.
От радиста узнал, что начальство из Аэрофлота упросило ансамбль полететь из Усть-Кута дальше, к строителям моста через Лену. На имя Маркарова поступил сердечный радиопривет и просьба не беспокоиться. Управляющий Пасечник разрешил Чернеге задержаться на три дня. Копия приказа передана по радио Рыбасову.
Вернулась Нонна оживленная. Концерты прошли – лучше нельзя. Чернега клялся: если бы Нонна только позволила летному составу, ее бы в Усть-Куте до вертолета Ми-8 несли на руках. А ему не позволили самому тащить баян!
Поначалу финский ангар из ребристого алюминия под полукруглой крышей, покрытой тем же алюминием, предназначался под склад оборудования. А использовался он как клуб; пришлось лишь пристроить к нему крыльцо. В этом ангаре, уставленном стульями и скамейками, пропахшем керосином, и выступали Нонна с Чернегой. На концерт набилось сотни три слушателей, не меньше.
– И знаешь, Мартик, кто оказался среди слушателей? Ирина Георгиевна Пасечник! Прилетела в Усть-Кут по делам своей Строймеханизации. Пасечника тоже нет дома. Ирина Георгиевна опасается, что полетел за очередным выговором на бюро обкома...
На воскресном концерте случилась маленькая заминка. Нонна читала стих Есенина про собаку «Утром в ржаном закуте». После слов «и струился снежок подталый под теплым ее животом» диспетчер аэродрома Тамара Терентьевна – все дежурство она не вынимает сигарету изо рта, матерщинница, охрипшая от перебранок с пассажирами и летным составом, – вдруг разревелась в три ручья и выбежала из клуба.
Нонне пришлось прервать чтение, чтобы и самой успокоиться.
– Значит, ты хорошо читала.
– Хорошо, – согласилась она без рисовки. – Давно и прочно люблю это стихотворение. Читала еще на экзамене в театральное училище...
– Сочувствую Тамаре Терентьевне...
– А мне ты сочувствуешь? Клянусь, не знала, что за четыре дня смогу так соскучиться... Больше меня никто из нашего хвойного закута не выманит! До самого отъезда.
Все дни и ночи, прожитые в Лунном тереме, она испытывала необъятную радость и не хотела думать о близком отъезде.
Она все строже упрекала себя за то, что согласилась бросить Мартика на четыре дня и четыре ночи.
Он возьмет несколько дней в счет отпуска и проводит Нонну до Иркутска, посадит там в самолет.
С ними полетит и Погодаев. Он хочет завербоваться на какой-то рейс матросом на баржу. Из Иркутска ему лететь в Красноярск, оттуда плыть вниз по Енисею до пристани Маклаково.
Погодаев уже уложил свою котомку. С некоторых пор, помимо нехитрого гардероба, котелка, кружки, охотничьего ножа, Погодаев, приученный Мартиросом, возил и несколько книг: «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, томик Твардовского, путеводитель по заповедникам России и сборник очерков о строителях Братска «Полюс мужества».
Уезжая на Енисей, ружье свое и охотничьи припасы он передал Маркарову. А костюм и географические карты оставил Чернеге под сохран.
Садырин, лежа на койке, неожиданно предложил:
– Может, и мне с тобой податься заодно? Возьмешь в компанию?
– Я твоей компанией не брезгаю. Но тебе-то зачем прерывать стаж? Лишать себя северной надбавки?Когда дикие гуси летят над деревней, у их домашних сородичей срабатывает древний инстинкт. Они мечутся, бегают, кричат, машут нелетающими крыльями, нервничают. А впрочем... – Погодаев откинул полог палатки и взглянул на небо. – Гусям еще рано. Гуси полетят в начале октября. Так что держись крепче за нашу бригаду...
Погодаев прислушался к своим словам. «Ишь ты, «срабатывает древний инстинкт»... Это на меня Мартирос влияет. Раньше я таких слов не произносил».
В дорогу Погодаев надел уже изрядно заношенную и застиранную японскую рубашку, некогда белую-белую с мелкими синими цветочками. Последний раз ее стирала Нонна, когда устроила вселенскую стирку для строителей Лунного терема.
Погодаев был доволен, что ему довелось поработать прорабом на «народной стройке».
Чужое счастье коснулось его своим крылом, и он, может быть впервые, позавидовал Мартиросу. Бюллетени гидрометеостанции давно перестали приходить на почту.
Ни одна душа не подозревала, что каждый новый отъезд из бригады Шестакова дается Погодаеву все трудней. Однако он по-прежнему не собирается бросать мертвый якорь в Востсибстальмонтаже.
– Встретимся в конце августа в Усть-Илимске, – сказал Погодаев, прощаясь с Маркаровым на иркутском аэродроме. – Ходят упорные слухи, весь трест Пасечника передают в другое министерство и переводят поближе к Северному полюсу.
– Вот Кириченков обрадуется, – рассмеялся Маркаров. – В Усть-Илимске добавочный коэффициент, шестьдесят процентов к зарплате. Ночь спать не будет, пока не подсчитает первую получку и все отпускные...
Узнав о предстоящем отъезде Нонны, Садырин подошел к Рыбасову и почтительно, руки по швам, доложил:
– В четверг начнем, товарищ старший прораб.
– В четверг? – Рыбасов потер изборожденный морщинами сократовский лоб.
– Сразу после смены. К ночи работу закончим.
– Какую работу?
– Разберем Лунный терем. Рубероид свернем в рулон. Ветровое стекло отнесем в кабину грузовика. Бревна утащим назад в тайгу.
– Вы что, Садырин, с ума сошли? – У Рыбасова задвигались уши.
– Не утомляйте меня, Рыбасов. Я с детства люблю порядок и дисциплину. А поскольку вы – материально ответственное лицо... Надо вернуть все материалы. И следа не найдете, где терем стоял.
– Перестаньте болтать, Садырин, – Рыбасов сорвался на крик. – В этом доме поселим поварих. Завтра же их вызову. В пятницу прилетят.
– Сперва я должен сдать объект по акту. Я тоже материально ответственное лицо! Сдал – принял... Вам не с живыми людьми работать, а с железяками...
