Текст книги "Охота к перемене мест"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

57

В комнату вошел паренек с гитарой.

– Ну, что у тебя? – спросил Чернега.

Он сидел за столом и прихлебывал горячий чай, обжигая губы о края алюминиевой кружки.

– Да вот, разладилась...

Пока Чернега сосредоточенно настраивал гитару, паренек ворчал:

– Ну что им стоит, радиовещателям! Хоть бы раз в день давали настройку для музыкального инвентаря. Например, вечером, после сводки погоды. Все равно погоду угадать не умеют. После дождичка в четверг...

Чернега настроил гитару, взял несколько сочных аккордов, пропел куплет песни «Палаточный городок», и парень торопливо ушел, не поблагодарив настройщика.

Звуки гитары донеслись в соседнюю комнату общежития и напомнили Кириченкову о том, что у него под койкой, рядом с объемистым чемоданом, запертым на два замка, стоит баян. Выиграл Кириченков баян по билету какой-то вещевой лотереи еще к Первомаю, но ни разу из футляра не доставал. «Лучше бы тебе арифмометр выиграть или счетную машину», – сказал тогда Маркаров.

Кириченков появился в дверях с баяном и подошел к Чернеге, дохлебывавшему остывший чай.

– Ну-ка, проверь мой выигрыш. Только осторожно! А мне медведь... – Кириченков поковырял в ухе.

– Хорошо, что только наступил, а не задрал, – хохотнул Нистратов.

– Много ты знаешь о медведях, – сказал Погодаев недовольно, он сидел на койке и ставил очередную заплату на свои многострадальные джинсы. – Их даже танцевать учат.

Чернега играл на баяне с наслаждением, низко склонив голову, вслушиваясь в его дыхание. А Кириченков все больше нервничал. Он уже жалел о своей затее: как бы Чернега не повредил инструмент, не растянул мехи сверх того, что положено.

От Чернеги не укрылось беспокойство хозяина, и, скинув ремень с плеча, он огорченно вернул баян.

– Да уступи ты баян человеку по государственной цене, – подал голос Нистратов с угловой койки.

– Для тебя, Кириченков, это – просто движимое имущество, а для парня там душа на все лады поет.

– Если бы в рассрочку... – нерешительно протянул Чернега.

– Деньги на бочку, алиментщик. – Кириченков любовно похлопал по баяну.

– Деньги у Кириченкова – шестое чувство, которое позволяет ему полнее использовать остальные пять, – прокомментировал Маркаров. – У него вся душа ушла в пятаки.

– Может, ты приехал сюда за туманом, за романтикой? Я лично этим не интересуюсь. А если эти пятаки не копить – никогда не куплю «Жигули» последней марки.

– Будет возить клубнику на базар, – сказал Шестаков и с видимым удовольствием прикрыл дверь за Кириченковым.

– Откуда у него это взялось?

– Когда был ребенком, родители подарили ему копилку, – засмеялся Маркаров. – Вот и попер из него инстинкт стяжательства...

Шестаков подошел к Чернеге, тот сидел пригорюнившись.

– Не вешай голову! Поможем тебе с баяном, – Шестаков похлопал его по плечу и неожиданно спросил: – Случайно не знаешь пьесы «Сентиментальный вальс»?

– Слыхать слыхал, но вот сыграть... Будут большие допуски в мелодии.

– Купил пластинку еще в Приангарске. – Шестаков вышел в свою комнату и достал со дна чемодана пластинку.

Чернега повертел ее в руках.

– «Сентиментальный вальс. П. И. Чайковский». Прокручу у девчат разок-другой. Авось без нот обойдемся.

Настежь распахнулась дверь. Кириченков, всклокоченный, въедливо оглядел присутствующих и возбужденно позвал:

– Бригадир, выйди-ка на минутку!..

Шестаков вышел в коридор, и Кириченков хриплым шепотом сообщил ему, что у него из-под матраца стащили пятьдесят пять рублей.

Кириченков привел Шестакова в комнату и показал, где именно лежали деньги.

Под обширными баками не видать было, как щеки Кириченкова залились румянцем, но лысина его покраснела.

Шестаков был обескуражен самим фактом: за все время его бригадирства не было такого чрезвычайного происшествия.

Он поймал себя на том, что Кириченков, с трясущимися губами, с тяжелым взглядом исподлобья, не вызывает ни малейшего сочувствия. Его рассердило, что тот уже успел заподозрить Чернегу.

Скорее всего, деньги найдутся, но Кириченков раззвонит о пропаже, и на бригаду ляжет пятно...

Парни Шестакова ходили злые, переругивались и, как знать, не поэтому ли на следующий день проиграли футбольный матч команде автобазы.

Садырин, один из самых умелых футболистов конторы Востсибстальмонтаж, закапризничал: перед матчем расшнуровал бутсы и отказался выйти на поле, вспомнил какую-то мелочную обиду.

Больше всего проигрышем был огорчен Погодаев, хотя в бригаду вернулся недавно. Рыжие длинные космы и такая же бородка Погодаева особенно бросались в глаза, когда их владелец бегал в трусах по футбольному полю.

После проигранного матча Галиуллин встретил у пивного киоска Садырина и многообещающе сказал:

– Сегодня я угощаю. У Зины день рождения. – Он счастливо улыбнулся, но тут же подозрительно спросил: – А почему ты сегодня не играл за наших?

– Ну вот еще, ноги задарма мозолить... – отмахнулся Садырин.

– А глотать задарма ты согласен?

– Еще один воспитатель на мою голову! Не утомляй меня, Галиуллин. Будто мне выпить не на что. Да я, если хочешь знать, могу тебя со всеми потрохами купить. – Садырин полез в карман, помахал перед носом Галиуллина деньгами, но тут же спрятал их, увидев подходившего Шестакова,

Садырин увязался за Шестаковым, опасливо осмотрелся и заговорил, понизив голос до шепота:

– Хочу кое-что сообщить бригадиру. Совершенно секретно. Но ты должен дать честное слово, что не выдашь. По-джентльменски. Взаимное доверие. Даешь честное слово?

– Даю.

– Это я взял деньги у Кириченкова.

– Что значит – взял? Украл!!!

– Только до получки. Я тут фотоаппарат купил в рассрочку. Еще раньше часы купил по случаю. А на что выпить-закусить? Ну и взял у Кириченкова взаймы. Вот они, денежки. Хотел незаметно подложить ему под матрац – не удалось. Здесь пятьдесят пять рэ. Передашь?

– Придется.

– Но помни – ты дал честное слово! Конечно, поступок мой неморальный. Зато отдаю в скоростном порядке. Через два дня.

– Тебе бы морду набить в скоростном порядке.

– Грубиян ты, Шестаков.

– Слышал про стройку СЭВ здесь, в Усть-Илимске? Будут изготовлять облагороженную беленую целлюлозу. Целлюлозу и ту научились облагораживать! А ты...

– Весь Кириченков не стоит и пятидесяти пяти рублей, даже старыми деньгами.

– Сколько бы Кириченков ни стоил – ты стоишь еще дешевле...

– Наш бригадир грубиян, но честный парень, который держит свое слово!..

Грузовик карабкался по размытой глинистой дороге. Скаты скользили, машина то и дело оказывалась на краю глубокой канавы – вот-вот перевернется. В такие моменты все в кузове бросались к борту повыше, готовые спрыгнуть на дорогу.

И в этом небезопасном рейсе продолжался спор пассажиров, реплики доносились сквозь натужный вой мотора.

– Бригадир не имеет права решать такой вопрос! – сердито бычился Кириченков. – Взял вора под крылышко. Зачем же трепаться, что все решает коллектив?

– Я не настаиваю на коллективном обсуждении, – сказал Маркаров. – У нас вообще неточное представление о коллективизме. Устроить кому-нибудь «темную» – тоже коллективизм? Иные конфликты лучше решать без веча, без сходки.

– Поймите, я дал честное слово, – напомнил Шестаков. – Если бы я этого не сделал, нарушитель не сознался бы. И может быть, вам, Кириченков, не вернули бы денег.

– Из-за того, что ты два дня психовал, вешать кому-то ярлык на всю жизнь? – усмехнулся Садырин.

– Я человек порядочный, – Кириченков ударил кулачищем по кабине водителя. – Во всем люблю порядок.

– Насчет ярлыка не знаю, – сказал Погодаев, – а зубы пересчитать не мешало бы. Чтобы забыл дорогу в чужой карман. Попался бы он мне в тайге...

– И что было бы? – поинтересовался Маркаров.

– В тайге свои законы, а прокурор там – медведь...

– Человек споткнулся, а его в спину толкать? – примиренчески спросил Чернега.

– Из блохи делают верблюда, – сказал Садырин.

Машина никак не могла одолеть подъем – ну и вязкая глина в этом распадке! Водитель высунулся в дверцу, которую не закрывал, все время посматривая назад, потом вылез на подножку и попросил ребят подтолкнуть машину.

Первыми ловко перемахнули через борт Погодаев и Нистратов, а последним спрыгнул Садырин. В кабине остался Михеич, сосавший валидол.

Садырин, перед тем как подставить плечо под борт машины, долго примерял рукавицы, не сразу расстался с окурком.

Погодаев притащил две сухие елки и бросил под буксующие колеса. Слышались его команды: «Раз, два, взяли!»

Шестаков по совету Михеича срезал лопатой глину между глубокими колеями, а то цеплялся диффер машины.

Чтобы колеса меньше буксовали, Погодаев распорядился натащить побольше сухих елок и набросать в обе колеи,

За елками направились Маркаров и Садырин. Когда они отошли от машины, Маркаров сказал:

– Дай мне честное слово, что никому не расскажешь о нашем разговоре. Хочу поделиться секретом. Даешь честное слово?

– Клянусь своей красотой! Могила на двоих... – Садырин замолчал, поигрывая топором.

– Вот мой секрет. Я знаю, кто взял деньги. Я же тебя насквозь вижу. Следствие ведут знатоки! Ты эту передачу по телевизору когда-нибудь видел?

– Не помню. Это про что?

– Про нарушителей законов. В конце каждого следствия знатоки осторожно поют:

 
Если кто-то
                   кое-где
                               у нас
                                       порой
Честно жить не хочет...
 

– А где у тебя свидетели, следователь?

– Один житель Древнего Рима сказал: совесть – тысяча свидетелей. Если бы твоя совесть проснулась...

– Это у меня случился несчастный случай.

– Если таких случаев наберется много, родится закономерность.

– Говорю тебе, первый случай.

– На каких условиях тебя приняли обратно в высотники? Ты, дорогой товарищ, друг и брат, понимаешь, в какое положение поставил Шестакова? А Чернегу? Он оказался на подозрении. Кириченков, тот и уборщицу может заподозрить, которая Зину утром сменила. – Он продолжал тоном увещевания, без запальчивости, раздражения, с оттенком некоторой жалости: – Ты же парень добрый, Садырин. С маленьким Мансуром возишься, с другими ребятишками. Книги мои таскаешь при переездах. А сколько зла ты снова причинил Шестакову, Чернеге, да и себе. Будто сердишься на самого себя. Или какое-то безразличие к себе. – Он печально оглядел Садырина. – Ты не только в одежде безалаберный. Ты и в чувствах своих неряшливый.

Садырин молча, старательно нарубил рослых елок и потащил к машине,

Наконец-то грузовик одолел подъем, но тут, когда он карабкался вдоль глубокого распадка, водитель не вовремя тормознул, грузовик потащило к краю.

Михеич распорядился – привязать грузовик тросом к столетней лиственнице. Скребли глину покрышки, скребли, отскребывали по сантиметру – и подтянулись к лиственнице, отползли от опасной обочины.

Хотя дышали все тяжело, спорить продолжали.

– Спасибо нашему бригадиру. Пожалел одного, а бросил тень на стольких! – не унимался Кириченков.

– Никакой тени за собой не вижу, – оглянулся Маркаров, иронически пожал плечами и поцокал языком.

– Боремся за звание коммунистической бригады, – проворчал Михеич, высунувшись из кабины, – а бригаду запачкали!..

– Но я дал слово! – петушился Шестаков. – Что же, бригада не доверяет своему бригадиру?

– В бригаде есть люди самых разных характеров, – сказал Маркаров. – Разной степени сознательности, с разной психологией...

– Нечего разводить психологию на пустом месте, – перебил Кириченков зло.

– Это неверно, – ответил Маркаров невозмутимо. – Что такое характер человека? Это способ каждого индивидуума чувствовать и реагировать на окружающее, а в частности – как он относится к чужой собственности.

– А почему виновник не соберет всю смелость и не признается? – неожиданно спросил водитель. – Он же знает, что у бригадира из-за него неприятности!

– Если бы дело касалось тебя одного, Шестаков, – раздавай свое честное слово налево и направо, – твердил свое Кириченков, – а теперь несколько человек под подозрением.

– Но если он искренне раскаялся? – упрямился Шестаков. – Деньги-то сам принес! Я же его не принуждал! И денег за него не вносил...

Машина вползла на глинистый косогор и счастливо удержалась на шести колесах. Один за другим прыгали толкачи в кузов через задний борт. Первым прыгнул, сняв рукавицы, и первым закурил в кузове Садырин. Последним, уже на ходу, проворно вскочил Погодаев в сапогах с отворотами.

58

Весной, в самую слякоть и грязь, Зина простудилась и слегла. Соседка по квартире и Зинина напарница по уборке подъезда, бабенка малосимпатичная, накричала: пусть ищут подмену, ломать спину за двоих не собирается.

Сменщица несговорчивая, хотя Зина всегда идет ей навстречу в просьбах. Не выбрасывает пустые бутылки, и сменщица сдает их на пункт «Прием стеклотары от населения».

Зина разнервничалась, и, чтобы оградить ее от волнений, Галимзян, придя с работы, достал из кладовки все ее «инструменты» – ведро, швабру, веник, тряпки, поднялся на площадку между вторым и третьим этажами и принялся мыть лестницу.

Зина мыла полы в резиновых перчатках, но разве они налезут на ручищи Галиуллина?

В это время с танцевального вечера в клубе «Гренада» возвращалась ватага монтажников.

– Галимзян Хасанович! Что такое? – Садырин стал как вкопанный.

– Заменяю больную уборщицу. А что тебя так ошеломило? Все по науке! Вот если бы я начал мыть лестницу не с верхней, а с нижней ступеньки...

– Вниз по лестнице, – сказал Маркаров, осторожно ступая по мокрым ступенькам, – ведущей вверх!

– Давайте помогу, – монтажник Глухарев схватил ведро, чтобы вылить грязную и принести чистую воду.

Галиуллин дернул его за руку – еще подумают, что Глухарев выслуживается перед своим бригадиром. Но когда ведро весело подхватил Чернега, Галиуллин его не остановил.

Рисковал ли Галиуллин своим авторитетом, записываясь в поломойки?

Сам он этого не боялся. Не стеснялся же он в Приангарске полоскать в реке пеленки, детское бельишко, тер песком кастрюльки, сковородки. Помогал Зине по хозяйству, а тем самым воспитывал уважение к материнским заботам у маленького Мансура и даже нашел себе несколько подражателей.

Ну а лестничные марши и площадки, вымытые бригадиром Галиуллиным, заставили жильцов стать более аккуратными. Ребята еще тщательнее отскребали глину с подошв, прежде чем переступить порог подъезда.

– А ну, подбери окурок! – гаркнул Садырин, поднимаясь по лестнице вслед за щуплым парнишкой.

– Еще чего!

– Подбери, или морду набью, – Садырин уже схватил парнишку за шиворот, так что затрещал воротник. – И не утомляй меня!

И тон, и выражение лица Садырина были угрожающими, парнишка подобрал брошенный окурок...

Через неделю Зина вышла на работу и постучала в квартиру № 94.

– Кто там?

– Откройте, это я.

– К кому вы, Зинаида Касьяновна?

– Пришла убирать.

– А мы перешли на самоуборку.

– Можно полюбоваться?

– Пожалуйста! – Чернега широко распахнул дверь и еще шире улыбнулся.

Чернега смастерил для кухонных раковин сетки-ловушки, разнес их по квартирам, не обойдя и кухню Галиуллиных.

У стены за койкой жильца квартиры № 98 время от времени обнаруживались флаконы из-под «Бирюсы», голубой жидкости на спирту для мытья окон. Погодаев, который отвечал за чистоту окон, никак не мог найти «Бирюсу» для использования ее по прямому назначению. Зина выспросила у жильца-выпивохи, где он ее покупает, и Погодаев наведался в торговую точку...

В те дни в Усть-Илимске находился большой начальник из министерства. Он прослышал про историю с мытьем лестниц, вызвал к себе Слободяна и устроил головомойку:

– Мы подымаем, как только можем, роль бригадира. А у вас бригадир ползает по лестнице с половой тряпкой и шваброй? Извольте навести порядок в своем хозяйстве!

Наверно, не было ни одной квартиры в подъезде, где бы в те дни не упоминалось имя Галиуллина. Самая острая дискуссия прошла в квартире № 94 между Погодаевым и Михеичем. Михеич прослышал о нахлобучке, полученной Слободяном, и тоже долго разглагольствовал об авторитете бригадира, который Галимзян не то подорвал, не то утратил, не то потерял.

– А я уверен, что авторитет бригадира только повысился, – твердил Погодаев.

– На худой конец, мог бы дождаться, когда все общежитие спать уляжется, – твердил свое Михеич. – Бригадир... И на виду у всех уронил себя!

– Да не ронял он ничего! Ни себя, ни свою репутацию, – сердился Погодаев. – Может, он нарочно в самую вечернюю толкучку вышел с ведром.

Трудно сказать, сыграла ли здесь роль швабра в руках Галиуллина, но только через несколько дней после выздоровления Зины к ним ввалился Пасечник, да еще с пузатой бутылкой. Португальский портвейн из города Опорто! С берега Атлантического океана на берег Усть-Илимского моря!

– Гражданин управляющий, давайте не будем нарушать порядок, – засмеялась Зина. – Распивать спиртные напитки в общежитии запрещено.

– Едем на смотрины. Там и разопьем. – Пасечник подмигнул Галимзяну. – Дом на соседней улице. Приняли с оценкой «хорошо». Отдельная двухкомнатная квартира. Третий этаж. И детсад Мансуру менять не придется. И ясли для маленькой... Зина, ты малярные кисти еще не выбросила?

За все месяцы Зина только раз доставала свои кисти: экскаваторщик из квартиры № 80 облил вином стену, и Зина самодеятельно, пока жильцы были на работе, перекрасила комнату.

– Кисти лежат на антресолях и ждут. Можно сказать – заждались.

– Слободян тебе замену нашел. Завтра сдашь свой мусор под расписку. Весь инвентарь – веник, мочалку.

– И ведро со шваброй, – облегченно добавил Галимзян.

59

«Дорогое мое существо!

Опасение, что я тебя совсем позабыла, делает честь твоей проницательности,

Моя наставница в театральном училище Цецилия Львовна Мансурова советовала: когда разучиваешь роль, когда идут напряженные репетиции и близка премьера, нужно раскрепостить свою память, не перегружать ее ничем второстепенным, необязательным.

Вот почему я тебя позабыла. Настолько позабыла, что роль в голове не удерживается и разбегаются все слова.

Пишу тебе глупейшие письма, но редко их отправляю. Мысли обгоняют одна другую в чудовищной непоследовательности. Мое серое вещество становится все более серым.

Правда, последние дни я не писала, но мысленно все время делилась с тобой. Дни полны тревог и волнений, будто злой рок отпечатал эти дни на бракованной пленке, а дни стоят погожие, чудесные.

Синоптики запишут в свои анналы волшебную осень 1974 года в Москве. Вдруг, в самом конце сентября, уже после легких заморозков, от которых пожелтели липы, клены и тополя, высаженные Александром Довженко в саду киностудии «Мосфильм», – благодатная теплынь!

Вчера, возвращаясь вечером с киностудии, я наблюдала в метро за беззаботным парнишкой. Скорей всего, какой-нибудь петэушник. Из озорства, из мальчишеского любопытства он вздумал пробежаться наверх по эскалатору, шедшему вниз.

Проводила его глазами и как-то по-новому взглянула на свою сегодняшнюю жизнь, со съемками в эпизодах, нервными кинопробами и отказами, которые выслушиваю чаще, чем это было бы справедливо. И я подумала: ведь это же мои постоянные и бесплодные попытки подняться наверх по лестнице, когда несговорчивая, тупая сила тащит вниз.

Наверно, мрачное сравнение пришло в голову потому, что нам опять подсунули пленку с фабричным браком, царапина, и пришлось один эпизод, который мне совсем не по душе, играть второй раз. Киностудия послала телеграмму в Свердловск, попросила театр продлить мою отлучку еще на три дня... Хоть бы эпизод был стоящий! А то дочь инспектора рыбнадзора, в которую влюбился браконьер.

Помнишь, я тебе объясняла, что у нас называют «уходящей натурой»? Это ведь только ветры дуют сейчас теплые, а вода в Москве-реке прехолодная, пришлось нырять в плавательном бассейне, туда навезли и лозняка, и камышей, и водорослей – и все для нескольких кадров. На киностудии висит газета «Прожектор», неостроумная, плоская, я бы назвала газету «Уходящая натура»...

А может, не так скверно обстоят дела на киностудии? Субъективное брюзжание малоталантливой актрисули, которую и дальше ждут придирчивые пробы, маленькие и малюсенькие эпизоды, пробы, вы свободны, если понадобитесь, мы вам сообщим открыткой...

Вдруг это и есть мой удельный вес в искусстве, обусловленный главным образом тем, что я хорошенькая, фотогеничная, но не более того? Валяюсь в ногах у судьбы и молю ее – таланта мне, побольше таланта!..

Короче, нельзя делать большие и поспешные обобщения, сидя на своем насесте.

В коммунальной квартире, где живут мама и Дунечка, сосед работает на телефонной станции, присматривает за уличными телефонами-автоматами, занимается их ремонтом. Застекленные будки сильно страдают от уличных хулиганов. Кто-то выбил стекла и оторвал трубку, кто-то превратил будку в писсуар, сорвал дырчатый диск с циферблата, кто-то взломал и очистил копилку от медной мелюзги, которой суждено подслушивать все разговоры по телефону-автомату.

Монтер не слишком высокого мнения о подрастающем поколении. Но нельзя же судить о всем поколении по уличным дикарям! Как бы мне не уподобиться этому монтеру в своих запальчивых обидах на режиссера или его ассистента...

Иногда, приглашая на эпизодическую роль, ассистент режиссера дает мне читать весь сценарий. Всегда где-то в глубине души трепыхается, шевелится обида, что тебя прочат на второстепенную роль, а на главную ты вовсе не котируешься.

А бывает, нисколечко не завидуешь будущей героине фильма и даже думаешь с заочным состраданием: «Как же ты, избранница режиссера, изобразишь такую клишированную, стандартную дуру?» Нет зависти к актрисе, будущей героине фильма, на роль можно утвердить любую красотку с бессодержательным лицом!

А хватило бы у меня силы воли отказаться от главной роли, если бы ее мне вдруг предложили? Боюсь, не утерпела бы, клюнула на приманку, попыталась бы оживить куклу. А потом, когда моя попытка оказалась бы безуспешной, не удалось бы вдохнуть жизнь в это сценарное папье-маше, я бы долго мучилась от сознания своей бесталанности. Уж лучше сыграть небольшую эпизодическую роль, чем такую главную...

На сердце зябко, а южные ветры гонят охапку желтых листьев, и весь этот листопад кажется сегодня неуместным, преждевременным. И сейчас, в начале октября, накануне моего возвращения в Свердловск, Москва греет и никак не согреет мою тоскующую душу...

Над Москвой незнакомые ветры поют, над Москвой облака, словно письма, плывут, я по карте слежу за маршрутом твоим, это странное имя ищу – Усть-Илим...

Знай, Мартик, я все время живу в твоем присутствии...

После возвращения из таежного рая у меня вроде и зрение обострилось, и смешит многое, что раньше не смешило, стала внимательнее к людям.

К кому обратиться с просьбой поместить меня в сурдокамеру? Есть такая в Звездном городке. Космонавты тренируются в этой камере, учатся переносить одиночество.

Живу, тоскую по твоим губам, рукам, глазам, по твоему голосу. Мало сказать «ты мне нужен», точнее, сказать «ты мне необходим», то есть  н е  о б х о д и м, не обойти тебя стороной.

Мне кажется, что я теперь смогла бы сыграть в старинном водевиле девицу, которая страдает от несчастной любви. Сердце девицы разбито вдребезги, но тело ее цветет в свое удовольствие.

В театре говорят, что мне к лицу сибирский загар и что я похорошела. Мерсибо тебе и за это.

В стене возле моей двери торчит гвоздь, я накалываю афиши. Напоминание самой себе, в каких спектаклях занята на ближайшей декаде, какие вечера свободны.

А над пухлой пачкой декадных афиш висит дощечка «Проспект Есенина, дом № 1». Я попросила наших декораторов, и дощечку отлакировали, чтобы не потемнела.

Считаю дни, оставшиеся до твоего отпуска. Считаю дни и не сбиваюсь со счета, иначе мое сердце превратится в комок слежавшегося пепла. Это слова из романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Мечтаю достать эту книгу и отправить тебе. Фотографию Тура Хейердала обещали переснять, к празднику жди бандероль. Целую твою душу. Нонна».