Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)
47
– Вы просили меня зайти? – Шестаков вошел в аудиторию.
Доцент кафедры русского языка посмотрел на него с интересом.
– Написали вполне приемлемое сочинение. Без всевозможных «являлся выразителем идей своей эпохи» и без «отражал рост классовых противоречий своего общества». Но зачем вам нужно было тащить в сочинение слова, в правописании которых вы не уверены? Вот поглядите, зачем-то переправили «и» на «е» – «Чацкий сопрекоснулся с нравами Фамусовых». Может, вас сбила с толку орфография слова «беспрекословно»? Сперва-то у вас было правильно. Осторожные абитуриенты всегда избегают слов, в которых для них таится подвох. Не так трудно найти синоним и перестроить предложение. А потом, вы же катастрофически невнимательны! Нет четырех запятых, а три поставлены зря. Два слова вообще не дописали. Я обязан был поставить вам двойку. Но, – преподаватель понизил голос, – пошел на преступление. Да, да, подделал эти запятые и вот эти две перед словом «который». Видите, те же самые чернила. Но все равно больше тройки поставить не могу. Что это вы такой рассеянный?
Шестаков прилетел в Москву за два дня до экзаменов. В июле он надеялся выкроить хотя бы десять дней, чтобы серьезно позаниматься. Но горячка на стройке опрокинула все планы и намерения.
В день приезда он наведался к Марише домой, но не застал ее. Анна Алексеевна сказала, что Мариша еще не вернулась из рейса, приедет на днях.
Экзамены начались сочинением. Затем он получил четверку, тройку, а закончились мытарства экзаменом по немецкому языку. Он даже самому себе трех слов не сказал по-немецки вслух, после того как окончил десятилетку...
– Склонение можно было знать лучше, – разочарованно протянула преподавательница немецкого языка. – Ну что же... тогда проспрягайте, пожалуйста, глагол «singen».
Шестаков отвечал неуверенно, сбиваясь.
– Это неправильный глагол, абитуриент. Нужно: «singen, sang, gesungen».
– Забыл, – он нервно взлохматил волосы. – Не хватило времени. Еще весной хотел взяться. Потом грамматики не мог найти.
– Заниматься языком, абитуриент, нужно каждый, день.
– Не всегда обстоятельства позволяли... Если бы не тот тяжеловес...
– Как вы сказали?
– Работа была ответственная... Монтировали и поднимали тяжеловес.
– Соболезную вам, но вынуждена поставить тройку. Как сговорились! Будто иностранный язык – предмет второго сорта, а я – преподаватель второго сорта. Я просто обязана поставить вам тройку. Иначе будет несправедливо по отношению к другим абитуриентам, которые были прилежнее вас и добросовестнее учили спряжения и склонения... А что такое этот... тяжеловес?
– Понимаете ли, – Шестаков оживился, – это такая многотонная конструкция, ее еще называют «самоваром». И вот «самовар» нужно было опустить на дно «стакана».
– Ваш «самовар» меньше «стакана»? – спросила немка подозрительно: решила, что парень над ней подшучивает. – Меня, собственно, заинтересовало слово «тяжеловес». Сложные слова очень характерны для немецкой лексики. Очевидно, «тяжеловес» следовало бы перевести словом Schwerigkeit или Schwergewicht...
Яркая вспышка памяти вернула его в тот день, когда они поднимали этот самый Schwerigkeit. Ну и мороки было с ним, трое суток шла нервотрепка. Не подъем, а сплошной аврал. Вдвоем с Кириченковым тащили вручную баллон с кислородом. И ведь дотащили на самую верхотуру! Правда, потом правое плечо долго болело. «Баллон», возможно, слово немецкое, в переводе не нуждается. А вот как по-немецки «кислород»?..
Трое суток Шестаков не мог добраться до койки в палатке. Прикорнет ночью в диспетчерской, которую правильней было бы называть будкой или киоском, – и снова протрет глаза, зажмурится от режущего света прожектора. Сжатый воздух нужен был монтажникам... как воздух. За стеной утлой диспетчерской тарахтел компрессор.
– Иди, иди, – выпроводил его Галиуллин на четвертые сутки. – Твоя смена давно кончилась, начинай другую, – он кивнул на учебник немецкого языка за поясом у Шестакова.
– Может, вдвоем подежурим? – упирался Шестаков. – Подъем чересчур ответственный.
– Вдвоем одну команду не подашь. Какая тут, к черту, коллегиальность! Еще разнобой начнется. Или крановщики, лебедчики подумают, что тебя во второй раз разжаловали из бригадиров. Так что отправляйся, Саша, поспи досыта, а потом зубри свои квадратные теоремы и уравнения со многими незнакомыми.
– У меня еще с немцами отношения натянутые: грамматика больно кляузная.
Шестаков ушел с площадки своим привычно размашистым шагом, поглядывая туда, где маячили кран Варежки и тяжеловес.
Он остановился на развилке дорог. Прошло с десяток машин к поселку, Шестаков все торчал на месте. Один порожний самосвал даже приглашающе остановился. Шестаков благодарно кивнул, но остался стоять.
Он безотрывно следил за «самоваром», который опускала Варежка, а весит эта тяжеловесная конструкция тонн пятьдесят с гаком.
Наконец «самовар» занял место, уготованное ему проектом. Шестаков мысленно поздравил Варежку с успехом и тут же представил, как она устало улыбнулась ему в ответ белозубой улыбкой и стерла со лба пот запястьем руки в перчатке.
Он сел в проходивший мимо служебный автобус.
Устроился у окна, раскрыл учебник немецкого языка, глаза слипались.
Шестаков резко тряхнул головой, протер глаза, уставился в страничку – в руках он держит зачетную книжку, а сидит в аудитории.
Он грустно посмотрел на свежеиспеченную тройку в зачетной книжке и вышел, попрощавшись напоследок по-немецки.
Преподавательница позвала его обратно.
Он аккуратно пригладил волосы; мелькнула мимолетная надежда – сжалилась, решила исправить отметку.
– Нужно произносить не ауфидерзеен, а ауфвидерзэен. Вы напрасно проглатываете звук «в», а кроме того, в конце слова первое «е» произносится более открыто, чем второе, почти как «э»...
48
Перед тем как навсегда распрощаться с сооруженной на сопке ретрансляционной башней и эвакуироваться из таежного Останкина, монтажники поднялись на самую ее макушку.
В руках у Садырина охотничье ружье Погодаева. Садырин выпросил ружье у Маркарова – хочет произвести салют в ту минуту, когда будет водружен красный флаг.
Чернега дежурит у подножья с баяном и, как только прогремят выстрелы, выдаст торжественный марш. Чернегу с трудом уговорили остаться внизу. Что же делать – приходится нести бремя уже известного в тайге артиста.
В восхождении принял участие и прилетевший утром Пасечник, это он привез красный флаг, скроенный из особо прочной ткани.
Ну а кроме всего, ему хотелось напоследок поглазеть на окрестный пейзаж.
Пасечник и верхолазом стал, потому что его с детства одолевала тяга к высоте. Рядом с их бараком в Мелестиновском поселке, в Запорожье, на самом берегу Днепра, поставили мачту электропередачи. Он лазал на эту мачту и гонял с нее голубей. Бабушка же считала, что он стал верхолазом по ее вине: слишком высоко подвесила в хате Миколкину люльку...
На этот раз Пасечник не ощутил желанного чувства высоты. Все дело в том, что открывшийся ему пейзаж был лишен наземных примет и масштабов. Ни многоэтажных домов, ни шоссе, по которому снуют машины, ни железной дороги, ни фабричной трубы, ни телеграфных столбов. И вертодрома не видно за деревьями. Внизу, сколько достает глаз, – тайга, тайга. Вот уж действительно – зеленое море тайги.
Речка, петляющая по хвойной чащобе, скрывает свои истинные размеры и легко выдает себя за ручеек. Вековые деревья могут сойти за молодняк, даже хвойный кустарник.
Лишь таежная улочка поселка напоминала о высоте: резиденция Рыбасова походила на вагончик детской железной дороги, большая палатка – на маленькую, для двух туристов, свежесрубленная избушка – на будку.
«Как меня Варвара Белых на сессии горсовета отчихвостила, – вспомнил Пасечник, овеваемый на верхотуре ветерком, настоянным на хвое и смоле. – Телеелемонтаж. Вавилонбашнястрой. И еще как-то. А подоспели бы ко времени проект и чертежи горнообогатительной фабрики – остались бы голубые экраны в Приангарске и во всей округе темными. Не зачастили бы сюда, в тайгу, гонцы с других строек, знаменитые доктора наук, а Валерий Фомич не сагитировал бы приехать самого министра. Уникальный монтаж телебашни с вертолета принес тресту Востсибстальмонтаж всесоюзную известность».
Шестаков, глядя на только что затрепетавший флаг, задумался. За время монтажа телебашни пришлось поработать в труднопредвидимых условиях. Сколько нужно было заранее предусмотреть, сколько раз должна была сработать «психология курка» в те считанные минуты, когда вертолет зависал над башней, отягощенный очередной конструкцией.
«Окреп ли я за эти недели как бригадир? Пожалуй...»
Маркаров представлял себе: вот все уедут, башня останется стоять в глухой тайге одна-одинешенька. Вокруг башни будет гудеть первобытный ветер, раскачивая верхушки деревьев, будут кружить снежные метели, а поверху будут гулять себе длинные, средние и короткие волны, неся людям пользу и удовольствие.
Каждому строителю дано счастье видеть дело рук своих. Никто не пройдет без гордости мимо воздвигнутого им здания, если оно, конечно, не уродливое, каждый оглянется на свою доменную печь, на свой мост. Лишь гидростроители в какой-то мере лишены этой радости – вода навсегда скрывает многие великолепные сооружения; только гребень плотины торчит...
Вот и эту телебашню никто, кроме диких зверей, не увидит, – нечего пока делать человеку в таком медвежьем углу. Но каждый монтажник, сидя у телевизора, с удовольствием подумает: «Я тоже приложил руки к этой телепередаче». Впрочем, скорее всего, судьба занесет бригаду Шестакова из Приангарска в новую глухомань, где о телевидении только слышали.
Маркаров поглядел в ту сторону, где Нонна устроила себе репетиционный зал. Поляна, заросшая иван-чаем и шиповником, выделялась ярким лиловым пятном.
Долго глядел Маркаров на Лунный терем; сруб уже потерял желтизну, янтарную смолистость. Жаль, не попросил репортера «Восточно-Сибирской правды» сфотографировать Лунный терем, был бы подарок Нонне и самому себе. Не забыть перед отлетом снять и увезти дощечку «Проспект Есенина»...
Рядом с Маркаровым стоял Нистратов, он был ошеломлен. Впервые увидел с такой высоты неземную красоту Земли.
Вот так же недавно он впервые насладился песней «Славное море, священный Байкал», когда ребята, и он с ними заодно, пели трезвыми согласными голосами.
«Ходят слухи, наш трест переводят в Усть-Илимск. Хорошо бы и там сухой закон объявили. Кто-то может подумать, я приношу жертву, когда отказываюсь выпить. А водка для меня теперь – безовкусица».
Как только Чернега сыграл торжественный марш, он оставил баян возле Михеича и стремглав помчался по лесенкам на верх башни.
«А я совсем бегать разучился, – сокрушенно покачал головой Михеич и сдвинул картуз совсем на затылок. – Если хожу быстро, то вдвоем с одышкой. А все равно, каждый год жизни человек проходит к своему концу все более ускоренным шагом. Неизбежный закон природы. Только чуть-чуть больше чуткости к нашему брату не повредило бы. Ну зачем в пенсионной книжке написали «по старости»? Могли бы и поаккуратнее, поинтеллигентнее выразиться, например – «по возрасту». А то приговорили раньше срока...»
Вскоре у подножья башни появился и Кириченков. С утра он аккордно, по повышенным расценкам, приваривал дверцу, лестничку к раскулаченному вертолету. Кириченков положил сумку с электродами, щиток сварщика рядом с баяном и тоже полез наверх.
И только Михеич оставался внизу.
– Черт их всех туда понес. Да что они – елок не видели? – брюзжал он. – Я бывал на отметках и повыше!..
Заблестела в памяти «иглица» Дворца культуры в Варшаве, откуда, с двухсот метров, весь город как на ладони, и левый берег Вислы, и правобережная Прага.
Отчетливо возник пейзаж, который каждодневно поджидал Михеича в зиму, когда они забрались в ленинградскую стратосферу на триста метров. Если ветер дул со стороны Кушелевки, верхолазов обдавало вкусными сдобными запахами, это напоминала о себе кондитерская фабрика Микояна. Недалеко от башни находился стадион общества «Труд»; зимой футбольное поле заливали под каток, и конькобежцы с такой высоты напоминали маленьких букашек, ползающих по овальному голубоватому зеркалу. Всю зиму Михеич работал под бравурную музыку, наизусть знал весь репертуар радиолы на катке. Когда Чернега играет вальс «Амурские волны», Михеичу всякий раз вспоминается тот каток.
Увиделась панорама, какая открывается с верхушки Останкинской телебашни в Москве, с высоты в пятьсот метров. Вечером над городом разгоралось мерцающее зарево, обозначались светящимися пунктирами шоссе, проспекты, в центре города виднелись разноцветные огни рекламы – будто в той стороне упал на землю и остался гореть огромный фейерверк.
Михеичу доводилось встречать на верхотуре и рассветы. Он знает, что в предутренний час птицы залетают выше обычного. Они сидят на тросах, на стрелах кранов, на конструкциях, венчающих башни, на мачтах. Птицы первыми видят рождение дня.
В московском Останкине он смотрел на город как бы с птичьего полета. Впрочем, и ласточки не залетали на такую высоту, что им там делать?..
Михеич утешался тем, что, кроме Пасечника, всем остальным никогда не доводилось бывать на таких высотах, куда редко залетают птицы. И все-таки сердце ныло от жалости к себе, чуяло, что эта башня – последняя в его послужном списке.
– Это мне минус, – прошептал Михеич.
Он поглядел в сторону таежного поселочка Останкино с высоты холма, который служит пьедесталом для телебашни.
Взгляд его задержался на бревенчатой избушке. Вспомнил, как Шестаков предложил первый тост за прораба «народной стройки». Тогда, на застолье-новоселье, Михеич по-новому взглянул на Погодаева и выпил за него от всего сердца, какая ни есть кардиограмма.
Поначалу боялся, что «народная стройка» повредит напряженному монтажу башни, а потом увидел – сдружила всех в бригаде, пошла на пользу не только Маркарову и его гостье.
Признаться самому себе? С послевоенных времен лишь однажды он чувствовал себя по-настоящему семейным человеком. В те месяцы, когда жил с билетершей из музея, а не тогда, когда во второй раз состоял в законном браке.
Плохо отблагодарил он актерку Нонну за ее внимание к нему, к больному, в Приангарске. Она же проведала его вместо уехавшего Маркарова как жена монтажника, просидела весь вечер, задушевный разговор вела. Это ей плюс. Думал – вступился за добродетель, оказалось – трусливая видимость.
«Неужто не научусь самостоятельно видеть? Трудно мне приучиться к веселым замыслам жизни, чересчур рассудительный. А как вылечиться? Никто не делает прививок от детских болезней в пенсионном возрасте...»
От горестных размышлений его отвлек Пасечник. Едва ступив на землю, он громогласно объявил: грех на прощанье не окропить новую телебашню святой водой! Пасечник привез три бутылки водки.
Нистратов, после некоторого колебания, выпить все же отказался. А все остальные с удовольствием нарушили «сухой закон».
– Я еще мальчишкой был, – сказал Михеич, – наблюдал на Северной верфи, как со стапелей спускали на воду новый корабль. Разбили о форштевень бутылку шампанского. Так что же, после этого вся команда корабля пила шампанское не просыхая?! Традиция – все равно что закон-правило!..
49
Расчеты Погодаева оказались довольно точными, и он застал теплоход «Илимск» перед отплытием из Стрелки на Ангару.
– Из бичей? – спросил капитан.
– Никак нет.
– Нынче здесь, завтра там?
Погодаев промолчал.
Капитан, находясь в рейсе, имеет право сам принимать в экипаж надобных ему людей, тем более если речь идет о матросе. У матроса диплома не спрашивают. Уже потом его оформляют в отделе кадров Енисейского пароходства, а по радио дают свое «добро».
На следующий день пришла радиограмма из Красноярска, Погодаева зачислили матросом.
Весь экипаж баржи – шкипер и матрос. Желающих наняться на баржу мало: ставка шкипера 115 рублей, у матроса и того меньше. Вот почему частенько нанимаются муж с женой; к тому же в палубной надстройке на корме только одна комнатка.
Баржа под незатейливым названием «Ряпушка» была достаточно надежной для такого груза, как два рабочих колеса турбин, и при этом мелководной. Осадка девяносто сантиметров, а на Ангаре, в среднем ее течении, каждый сантиметр на счету, тем более к осени.
Матросом числилась жена шкипера, похожая на взрослую девочку. Коренастая, на низком ходу, широкоплечая, толстые руки, короткая шея, голова для ее роста великовата, а косички жиденькие-жиденькие. Для такого рейса она не матрос, останется на берегу, будет возиться у себя в огороде.
В чем дополнительная трудность матросской жизни Погодаева? Рулевая рубка находится на корме, а рабочие колеса, установленные на палубе, заслоняют и теплоход, и трос, к которому прицеплена баржа. Не увидишь – сильно натянут буксирный трос или он слегка провис.
Странно выглядел на ярко-оранжевых рабочих колесах, которые путешествовали по водным путям, заводской трафарет: «Ст назн Усть-Илимская Восточно-Сиб ж. д.». Трафарет продолжают мазать по инерции, будто и не произошло никакой транспортной метаморфозы.
Груз сопровождал третий жилец их комнатки, парень из комитета комсомола турбинного цеха.
От него-то Погодаев и узнал, какое необычайное путешествие совершают эти оранжевые уникумы.
Далек, далек путь рабочих колес в Усть-Илимск – 7135 километров!
Колеса изготовили в Ленинграде, на Выборгской стороне, на Металлическом заводе. Июльской ночью распахнулись настежь заводские ворота, и по рельсам, проложенным к пирсу на Неве, медленно покатились тяжеловесные платформы с колесами турбин. Ночь затушевала ярко-оранжевую краску, она стала пепельной. Коротенькая рельсовая ветка от заводских ворот до набережной тянется по соседству со сквером у Финляндского вокзала, где стоит Ленин на броневике.
Колеса погрузили на сильный лихтер, он поплыл, минуя мосты, к устью Невы, к Балтийскому заводу. Могучий кран перегрузил колеса с палубы в трюм. Лихтер вернулся к заводскому пирсу, там приварили крепежные распорки, установили по окружности колес трюмные стойки – все это делается на случай шторма. И только после этого лихтер распрощался с Невой. Он не боится далеких плаваний, прошел Балтику, обогнул Скандинавию, пересек Баренцево и Белое моря и в Архангальске примкнул к каравану судов.
Ведомый ледоколом, караван прошел по Северному морскому пути, достиг устья Енисея и пришвартовался к причалу порта Дудинка.
Хорошо было бы пригнать баржу в Дудинку, перегрузить колеса, прямым маршрутом направить вверх по Енисею до впадения в него Ангары, там свернуть на восток и по несудоходной на многих участках Ангаре добраться до Усть-Илимска.
Но вся беда в том, что плоскодонная баржа, которая при умелом вождении может совершить такой рейс по Ангаре, не рискнет появиться в Дудинке. Шторма бывают затяжные, и баржу захлестнет, переломит океанская волна.
А лихтер, отважно прошедший с караваном по Ледовитому океану, из-за осадки лишен возможности подняться по Ангаре. Поневоле приходится отправлять колеса вверх по Енисею до пристани, где стоит мощный стотонный кран, чтобы перегрузить колеса на баржу с малой осадкой.
Теплоход «Илимск», работяга и силач, с баржей на буксире, свернул на Ангару. Там у Стрелки, у песчаного мыса, встречаются Ангара и Енисей, там, как говорит сибиряки, можно напиться воды сразу из двух рек.
В месте слияния двух рек Ангара сильнее, полноводнее Енисея, это видно невооруженным глазом. Погодаев заспорил со шкипером, верноподданным Енисея: в сущности, Енисей следует считать притоком Ангары, географы держатся за средневековую ошибку. А все объясняется просто – русские первопроходцы сперва достигли Енисея, а уж потом поплыли на своих карбасах по Ангаре на восток. Такая же история произошла и с Камой; фактически Волга – приток Камы, живое сечение Камы в пункте слияния больше волжского.
В первой половине плаванья выдалось несколько бестревожных дней. Погодаев не только поглядывал за натянутым буксирным тросом, часами не отнимал рук от руля, но впитывал в душу красоты дикого края, наслаждался извечной силой Ангары, которую разрезала баржа тупым носом. Он восхищался чутьем капитана-наставника, его лоцманским опытом, его феноменальной зрительной памятью, без которой вообще нечего делать на капитанском мостике.
Ангара одарила Погодаева и чудесами. Однажды в узкой прорези облаков показалась луна. И лунная дорожка засияла, как мост, переброшенный через реку и выстланный серебряными иглами.
Однажды «Ряпушка» прошла под цветной аркой – радуга соединила берега. Чем зеленее радуга цветом, тем щедрее прошел дождь, чем краснее радуга, тем смелее можно предсказать ветер. Караван и в самом деле плыл, как оказалось, навстречу ветреному дню...
Погодаев видел могучих тайменей, играющих в реке; видел, как плещется поутру в Ангаре мишка косолапый, не то купается, не то ловит рыбу; видел, как лоси глядятся с крутого уступа в зыбкое синее зеркало, в свое отражение...
Но чем выше по течению подымались, тем Ангару все чаще перегораживали каменные гряды, называемые здесь шиверами. Вел караван по опасному скальному лабиринту капитан-наставник Николай Иванович, за плечами у него двадцать шесть навигаций.
Самый трудный экзамен ждал речников на 555—556-м километрах от устья, где бушует Аплинский порог, где Ангара зажата крутыми скальными берегами, поросшими лесом. Ландшафт знаменитый, но чреват опасностями.
Нужно напряженно вглядываться в красные бакены и вехи (когда идешь против течения – они слева), в белые щиты (они отмечают кромку судового хода справа), нужно лавировать, чтобы перехитрить своенравную Ангару, нужно по зеркалу реки, по тому, где вода пенится и как бурлит водоворот (по-местному – у́лово), заметить опасность.
При входе в Аплинский порог нижнее улово должно остаться слева. Не позволить течению увлечь судно на камни! Капитан выруливал так, чтобы судовой ход совпадал с динамической осью потока; это совсем не легко, когда идешь против течения. А ближе к верхнему сливу порога безопасней держаться правого берега.
По тому, как облегченно вздохнул шкипер, как весело крикнул им что-то матрос с «Илимска», Погодаев понял – самое опасное позади.
Караван сделал остановку в Кодинской заимке, и Погодаев спрыгнул на берег. Под его ногами песок, которому суждено стать частицей плотины будущей Богучанской ГЭС.
Это место называют краем непуганых геологов. Где-то вдали бурили скважину, тарахтел станок.
Бурильщики отчаливали на правый берег, и Погодаев попросился к ним в компанию, благо время позволяло. Разговор в моторке вертелся вокруг осадочных и коренных пород. Слышалось: «долерит», «керны», «урез реки», «интрузия».
Крутолобые сопки на правом берегу выстланы у подножья буйным разнотравьем: клевер, желтые цветочки львиного зева с медвяным запахом, нежно-фиолетовые крупные ромашки.
Погодаев поднялся по каменистой, обрывистой, трещиноватой осыпи на вершину сопки. Вот где проходит невидимая ось створа! Почти на три километра вытянется гребень плотины.
«Кто знает, может, и мне придется поработать на этой стройке. Четвертая по счету гидростанция на Ангаре... Сколько раз еще моя жизнь будет начинаться с нулевого цикла?»
Куда бы ни забросила его судьба-непоседа, везде находились добрые люди и нигде ему не было тоскливо, скучно.
Я в скуку дальних мест не верю,
И край, где нынче нет меня,
Я ощущаю, как потерю
Из жизни выбывшего дня.
Я сердце по свету рассеять
Готов. Везде хочу поспеть.
Нужны мне разом
Юг и север,
Восток и запад,
Лес и степь...
До Кежмы караван прошел без особых происшествий, там остановились в ожидании «большой воды». Погодаев сошел на пристань, прочитал на причале надпись: «Кежма. 1665 год».
Он уже знал, что такое «большая вода». Навигация была бы невозможна без помощи Братской гидростанции. Энергетики и речники сговорились, что станция будет работать во время их рейса с предельной нагрузкой, увеличит сброс воды, поднимет ее уровень в нижнем течении.
Красноярское пароходство регулярно передавало радиобюллетени. Погодаев услышал на барже, что Братск все увеличивает свой взнос, пропускает через плотину 4200, 4230, 4240 кубометров воды в секунду.
В Кежме на борт поднялся лоцман, знаток верховьев Ангары. Знает, как, где и когда Ангара меняет свое русло. Например, на его памяти Ангара у острова Березового выбрала себе четвертое русло.
Погодаев много часов простоял рядом с лоцманом, но не всегда понимал, по каким известным тому приметам он определяет переменчивый фарватер.
Выше Кежмы Ангара считается несудоходной. Пороги и каменистые перекаты по всей ширине русла полны подводных камней.
Караван простоял в Кежме трое суток, и капитан-наставник вместе с лоцманом и шкипером баржи, не дождавшись «большой воды», двинулись ей навстречу.
«Илимск» продвигался с большим трудом.
– На мелководье судно плохо слушается руля, плохо держит курс, «рыщет» по воде, – объяснял капитан-наставник новому матросу. – Как говорят у нас на Енисее, у судна появляется «рыскливость».
Только бы не напороться на камни! Скалистое дно Ангары уже успело три раза царапнуть баржу, особенно опасно было в том месте, которое речники испокон веку называют Маланьина щель. Погодаев, опытный такелажник, мог представить себе, что было бы, если бы каменные зубья пропороли днище баржи и она села на мель, придавленная грузом в двести тонн!
Наступила долгожданная минута, когда капитан радостно крикнул в рупор и Погодаев услышал:
– Есть прибыль!
По ходу судна сразу стало ясно, что под килем и под рулем теплохода прибавилась глубина. И тут же Погодаев увидел – вода несет плавник, водоросли: верная примета половодья.
Можно сказать в прямом и переносном смысле – гидростанция протянула братскую руку помощи! Будто рядом с Погодаевым у руля стоял Андрей Константинович Княжич. Он одобрительно смотрел на Погодаева сквозь свои модерновые очки, и седой хохолок топорщился на его темени.
Рейс не обошелся без чепе. Может быть, братская «большая вода» стала причиной этого чрезвычайного происшествия?
Началось с того, что ниже Кулаковского рейда по чьему-то недогляду разорвало запань, улавливающую сплавной лес. Подхваченные сильным течением, несвязанные плоты устремились лавиной навстречу плывущему теплоходу с баржей на буксире. Об этом предостерег по радио встречный катер.
Нагроможденье бревен могло перекрыть все русло реки. Шутка сказать, по Ангаре самостийно сплавлялось сорок тысяч кубометров древесины!
Наибольшая опасность угрожала барже, это понимал и Погодаев.
Бревна били в ее низкие борта, громоздились одно на другое, сорвали со стопоров якорь баржи, приподняли его, цепь выскользнула из клюза, и якорь отдался на дно.
Погодаев пристегнул к поясу свои высокие сапоги и не выпускал багра из рук.
Ленинградский комсомолец худощавый, но у парня первый спортивный разряд по вольной борьбе, по боксу, по самбо. Казалось бы, при чем здесь самооборона без оружия? А вот когда бревна поперли лавиной на нос баржи, у двоих парней началась ожесточенная самооборона.
Оба выбивались из сил. Пожилой шкипер – слабый помощник в неравном поединке с оголтелыми бревнами.
Гул такой, что докричаться до «Илимска» невозможно. При крайней надобности Погодаев бил ломом по тросу, трос дребезжал – сигнал тревоги.
С теплохода бросились на подмогу несколько человек, свободных от вахты. На них спасательные жилеты, они с баграми в руках. Перепрыгивая с бревна на бревно, добрались до «Ряпушки», затертой хаотическим лесосплавом. С трудом подняли якорь ручной лебедкой, и караван продолжал путь.
Суда подошли к причалу Тонкого мыса в Усть-Илимске в поздние сумерки. Встречающие увидели на барже две исполинские оранжевые катушки. Когда караван приблизился, стали различимы причудливо изогнутые лопасти колес.
Два ярких пятна на предзакатной серо-сиреневой воде привлекли внимание и охотников в камышах, и рыбаков на лодках, и любопытных на берегу.
Ветра не было, но по воде шла рябь – у Тонкого мыса Ангара еще не успевает успокоиться после того, как прорвалась через донные отверстия плотины.
Из камышей доносились выстрелы, в тихой заводи охотились на уток. И эти выстрелы неожиданно прозвучали как салют отважным речникам.
Охотникам, прямо скажем, не повезло. «Илимск» могучей сиреной распугал всех уток, их торопливые стайки прочертили сиреневое небо.
Баржу, которую пришвартовали к причалу Тонкого мыса, ждал сверхмощный кран. Машинисты быстро и умело выгрузили огненно-рыжие колеса, на которых чернели нелепые сухопутные трафареты.
Усть-илимское начальство гостеприимно встретило речников с Енисея. По такому праздничному случаю попросили рыбнадзор нарушить закон. Но рыбная ловля у рыбных инспекторов не удалась, и они отправились на поклон к Клотику, лихому бичу и браконьеру. Клотика нашли в выморочной избушке, среди диабазовых валунов, на самом берегу Ангары.
Говорили, Клотик отслужил срочную службу на Черноморском флоте, откуда и привез свое прозвище. Рыбнадзор знал, что у Клотика стоят запретные самоловы ниже плотины, там камни омывает клокочущая пена. Подъехать на лодке к самой плотине, лавируя меж камней, – на это решались лишь несколько отпетых смельчаков. У рыбнадзора с Клотиком существовало негласное соглашение о взаимной помощи и ненападении. Клотик уже не раз выручал, когда нужно было попотчевать редкостной рыбкой приезжего министра, или кронпринца, или представителей деловых кругов Японии.
Клотик с шумной, подогретой спиртом, словоохотливостью, понукая матроса, выделенного ему в помощь, приволок из своей лодки метрового осетра и почти такого же тайменя; их споро разделали на камбузе.
В тесной кают-компании вокруг тесного стола собрались на ужин.
Погодаев вооружился суковатой сосновой веткой-растопыркой, зажал ее между ладонями и начал крутить в ведре, очищая осетровую икру от пленок. Икру подсолили, она постояла с четверть часа – закуска. Ели икру столовыми ложками. Подоспела уха, за ней жареная осетрина.
За столом травили веселую баланду. Николай Иванович провозгласил тост за матроса Гену и пригласил его на следующий рейс через месяц-полтора. Пятое рабочее колесо уже плывет по морям-океанам, без пятого колеса гидростанции зарез: Николай Иванович провел ребром ладони по горлу.
Погодаев встал и, подогретый винными парами, несколько высокопарно заявил, что счастлив будет снова прилететь-приплыть на Енисей, снова наняться матросом и пройти следующий рейс под командой такого капитана-наставника, как Николай Иванович. Говорил он так громко, будто хотел докричаться отсюда до носа баржи.
Погодаев был под хмельком, что за ним раньше не наблюдалось и чему команда «Илимска» была свидетелем впервые. Окажись рядом с ним Нистратов, он сказал бы, что Погодаев «крепенько поддавши»...
