Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
– Есть и за мной вина. Нельзя было либеральничать с Садыриным, нельзя было ставить его на строповку. Меня Михеич предупреждал.
– Знаешь, чего тебе, Шестаков, не хватает? Омужичиться тебе надо. Не грубей стать, а резкости поднабраться... Отправляйся к Галиуллину, согласно мудрому указанию начальства. Не журись, Шестаков. – Пасечник встряхнул его за плечи. – Говорят, что у победителей раны заживают быстрее.
Шестаков вышел из конторки. Пасечник с симпатией смотрел ему вслед.
Шестаков не утратил армейской выправки и мерил площадку крупными шагами, шагами великодушного человека.
13
Нет в жизни ничего тяжелее несправедливого обвинения.
А разве справедливый упрек легко выслушать?
Маркаров много философствовал и уверял, что справедливый выговор получить еще горше; помимо упрека, полученного от начальства, тебя в этом случае еще мучает совесть. Несправедливый выговор, по мнению Маркарова, пережить легче, потому что тебя в твоем огорчении утешает мысль, и ты даже получаешь от этой мысли тайное удовлетворение, – ты не виноват, и совесть твоя чиста...
После смены Шестаков остался один, снова вспомнилась обида, и он не знал, куда себя девать.
В клубе «Спутник» по третьему заходу крутили какую-то серию фильма «Война и мир», и кассирша скучала в своем окошке, редко кем тревожимая.
Он отправился на стадион, шел футбольный матч на первенство города – «Автомобилист» и Бетонный завод. У монтажников своей футбольной команды не было. К удивлению Шестакова, за «Автомобилист» играл Славка Чернега.
Вдоль поля – скамейки, они подступают с двух сторон к кромке раскорчеванной поляны, превращенной в футбольное поле.
После матча идти в общежитие не хотелось – расспросы, советы, соболезнования, – и он оказался у павильона «Пиво – воды» в очереди за парнем в дамских резиновых сапогах оранжевого цвета.
Табуретками возле павильона служат аккуратные пни, торчащие в поредевшем сквере. Столешницы тоже прибиты к пням, поэтому павильон и называют «Пеньки».
Шестаков сидел за таким столиком у обочины пыльной улицы. Перед ним кружка с пивом и бутерброд с засохшим сыром.
По улице проезжали самосвалы, автокраны, спешили домой работяги. Доносились обрывки разговоров, смех.
Он удивился тому, что сидит, молчит и ни о чем не думает. Свободный вечер, есть время собраться с мыслями, подумать о жизни. А мыслей все нет и нет. А еще говорят – чтоб словам было тесно, а мыслям просторно.
Как это человек может жить и ни о чем не думать? Или все уже передумано?
Сидел, опустив голову на руки, и подкарауливал мысль...
Был на стадионе, а кто с кем играл и с каким счетом окончился матч – не помнил. Смутно помнил только, как болельщик, сидевший рядом, кричал Чернеге: «Куда смотришь, лохматый? Чуть мяч не проглядел. Завтра же постригись!» И как советовали судье: «Продай свисток, купи очки!», как полузнакомый прораб угрожал с соседней скамейки: «Не забьешь мяч – сниму разряд!»
Шестаков повернулся – и не заметил, как за его столик с кружкой пива подсел Садырин. Тот достал из кармана початую бутылку водки, подлил в кружки себе и рассеянному Шестакову.
– Я уже выпил за себя. А сейчас выпьем за того парня...
– Ты что мне подлил?
– Родниковую воду.
– Вода не утоляет жажды, я помню, пил ее однажды, – театрально продекламировал Шестаков, поднимая кружку.
– Померещилось, ты за Варежкой приударяешь, – недобро усмехнулся Садырин. – Хотел тебе дуэль устроить на узкой дорожке, а теперь вижу – ты не из бойких кавалеров. Девка сама тебе на шею бросается.
– Пока я на ее шее висел. Когда по стреле гуляли в обнимку. Парни, которые ползают на карачках, девушкам нравиться не могут.
– Ну, поехали на карачках! Свои люди – сопьемся. Вздрогнули?
– С тобой? Ни малейшего желания.
– Меня та чувиха в коротенькой юбочке подпутала, загляделся на ее ляжки...
– А если бы колонна рухнула?
– Раздули из мухи слона. Если бы да кабы... – Садырин вскочил с места и крикнул шоферу проезжавшего бетоновоза: – Эй, парень, подвези!
– Некогда мне с пьянью возиться.
– Не человек ты, а бетонавозный жук! – Садырин взъерошил шевелюру и снова уселся за столик. – Ну ладно, я такой-сякой, немазаный. А тебя, если разобраться, за что в отставку?
– Если разобраться, меня тоже выгнали за дело. Не нужно было с тобой церемониться...
Садырин стал длинно оправдываться, но Шестаков не слушал. Садырин и трезвый назойливо общителен, шумен, а сейчас тем более...
– ...потребуй, что тебе причитается, – станут уважать, а будешь в тряпочку молчать и вкалывать – никто тебя и не заметит... Кто ты такой, спросят, чтобы тебя уважали?
Садырин опорожнил кружку и поцеловал донышко. Шестаков глотнул со страдальческой гримасой.
– Нет, в тебе, Шестаков, настоящей рабочей закалки, – снисходительно заметил Садырин.
– Какая гадость! – Шестаков допил ерш.
– Зачем же ты здесь пируешь?
– Лечусь. После операции в «третьяковке». В хирургах состоял сам заместитель министра. А поскольку меня резали без наркоза, принимаю наркоз отдельно... Тебе можно, а мне нельзя? – неуверенно спросил Шестаков, посмотрев на Садырина осоловелыми глазами. – Ты Сенеку читал?
– Бегло.
– Антидюринг вычитал у него, что пьянство – добровольное сумасшествие. А я пьяный разве?
– Ты, Шестаков, только выпимши. Вот когда тебе все руки оттопчут – тогда действительно пьяный!..
Мимо шли прохожие, или, как говорит маленький Мансур Галиуллин, мимохожие.
– Они меня не уважают, и они правы, – Шестаков кивнул на прохожих. – А я тебя, Садырин, не уважаю. И тоже прав. Сам посуди, разве можно идти в разведку или сидеть вдвоем в окопе, когда не доверяешь соседу?
– Ну и сиди здесь один в своем окопе!
Шестаков собрался что-то ответить, поднял голову – Садырина не было.
– Такого человека обидели! – сам себе вслух сказал Шестаков непослушными губами. – Ай-яй-яй, как вас обидели, Александр Иннокентьевич... Конечно, потом будут извиняться. Заместитель министра на коленях будет ползать, просить прощенья... Поздно, Валерий Фомич, поздно... Почему все идут мимо? Равнодушные люди!
Кто-то засмеялся рядом, Шестаков решил, что над ним, и обиделся.
Где кепка? Куда-то девалась. Ну и черт с ней!
Но кто же надел ему кепку на голову?..
Все куда-то идут.
А чем он хуже?
Он встал и неуверенной походкой пошел в гастроном.
Повстречались два охотника с собаками. Собаки в Приангарске только охотничьи – сибирские лайки. Ни одной комнатной собаки, освоившей правила уличного движения, здесь не увидеть...
«Вот бы переполох поднялся в собачьем обществе, если бы на улице вдруг появился пудель, да еще по-модному подстриженный... И люди и собаки восприняли бы его как экзотическое животное. Кривоногая такса тоже произвела бы сильное впечатление на местных кобелей...»
Охотники даже не захотели взглянуть в сторону Шестакова.
Он снова обиделся.
– Что ж, если выгнали из бригадиров, на меня уже можно не обращать внимания? – вслух возмутился он. – Даже лайки не облаяли. Никому нет до вас дела, Александр Иннокентьевич, Каждый умирает в одиночку!!!
14
Было уже очень поздно, когда Варежка услышала стук в дверь.
– Кто там?
– Откройте, Варежка.
– Кого еще принесла нелегкая в такую поздноту?
Варежка поднялась с кровати, включила свет и, босая, в ночной рубашке, открыла дверь.
Прислонясь к дверному косяку, стоял Шестаков и мял в руках кепку.
– Елки с дымом! Подожди, платок накину.
Он никак не решался сменить позу – то ли боялся войти в комнату, то ли нетвердо держался на ногах.
– Ну, чего стал, как обелиск? Заходи, раз явился.
Шестаков нерешительно переступил порог, вынул из кармана бутылку вина, поставил на стол и плюхнулся на табуретку.
– Что скажешь хорошего?
Шестаков молча, тяжелым взглядом смотрел на Варежку. Он не мог отвести глаз от ее оголенного плеча, с которого сполз платок, от голых коленей.
Варежка торопливо поправила платок, села на кровать, прикрыв ноги одеялом, и проговорила с зевком:
– А я уже третий сон досматривала. Вот нетолковый! Это что – визит вежливости? Нашел время...
Он продолжал молчать и лишь оглянулся на дверь, которую притворил неплотно.
Варежка встала и закрыла дверь.
Шестаков истолковал это по-своему, почувствовал себя уверенней, потянулся к бутылке и даже попытался выбить пробку ударом ладони о дно, но только ушиб руку, и стало ясно, что он этого делать не умеет.
Варежка отобрала бутылку, взглянув на этикетку.
– Где ты такие помои нашел? Коллекционное вино бормотуха. Такой отравой только заборы красить.
– Какое на ближней полке стояло...
– А как ты ко мне попал? Да еще вдвоем с нею, – она кивнула на бутылку. – Чем я тебя привадила?
– Ноги привели...
– Опять на свои ватные ноги сваливаешь? Как тогда на стреле. Что же у тебя, голова идет туда, куда ноги задумали? Ты в другой раз не пятками думай, а головой.
– Почему-то абажур у вас раскачивается.
– Как ты заметил? – Варежка притворилась озабоченной, – Так давно не раскачивался абажур в моей комнату и вот опять... Во хмелю что хошь мелю... Пол не покатый? Стены не падают? – Она помрачнела. – Давай, Сашенька, поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. Ты ведь расхрабрился только потому, что... – она выразительно посмотрела на бутылку. – Ну, знаю, знаю... Неприятности. Из бригадиров выгнали. Так и попал ты в бригадиры не по заслугам, рикошетом от Михеича... А теперь уходи...
Варежка напялила ему кепку на голову и подтолкнула к выходу. Шестаков вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Она была неискренней с Шестаковым – только притворялась безучастной к его судьбе, а сама переживала, считала, что сняли его с бригады несправедливо.
Варежка хотела потушить свет, но передумала и порывисто бросилась к двери, словно торопилась исправить ошибку, догнать того, кто уходит из ее невезучей жизни, вернуть то, что напрасно упустила.
Она распахнула дверь на лестницу и, не думая о соседях, не боясь кривотолков и сплетен, закричала с надрывом:
– Саша, вернись!
Он вошел в комнату, тяжело дыша, сделал несколько больших шагов и обнял Варежку так крепко, что она какие-то секунды оставалась в его объятиях.
Она пересилила себя и мягко его оттолкнула.
– Ты... вино свое забыл.
Шестаков отмахнулся, но Варежка насильно сунула бутылку ему в карман.
Он сел на табуретку и, чувствуя всей кожей, что сильно покраснел, опустил голову.
– Ну что ты голову повесил? Чего такой понурый?
– Извините, Варежка, что ввалился в таком виде и в такое время. – Он как-то сразу протрезвел.
Она внимательно на него взглянула. «Будь Саша трезвым, может быть... – У нее заколотилось сердце, как в тот раз, когда вела его, беспомощного, по стреле крана, прижав к себе. – Верно говорят, что мы крепче прикипаем сердцем к тем, кому сами сделали добро, чем к тем, кто сделал добро нам... – Она не могла отделаться от навязчивой мысли: – То ли Саша собрался ко мне трезвым, а выпил для храбрости? То ли сначала крепенько принял, а уж потом осмелел?..»
Она пригладила его всклокоченные волосы, прямые, густые, светлые, и он сказал неожиданно для себя, с внезапной откровенностью:
– Понимаете, Варежка, какая история... Девушка одна... Ну, в общем, подружка, еще со школы. На одной парте, по одним шпаргалкам...
– До чего же я невезучая баба, ужасть прямо! Только соберусь белье сушить – зарядит дождь, только убегу от дождя – попаду под град, только куплю абажур, занавески повеселее – пора съезжать с квартиры, только парень приглянется – чужой жених...
Он не услышал в ее словах потаенной горечи, скрытого признания и продолжал откровенничать:
– Плохо ей живется в Москве. Продавала на улице эскимо, теперь официанткой в вагоне-ресторане.
– Понятно, почему ты мороженое не любишь. А если твоя эскимоска нуждается, почему денег не посылаешь?
– Марина гордая, она денег не возьмет.
– А ты уже обрадовался? Остался при своих! А может, сюда ее отгрузить? Толковая девка-то? Могла бы в нашем крановом хозяйстве прокантоваться подсобницей. Небось соскучился? – Варежке все труднее было выдерживать искусственно веселый тон.
– Как-то не отдавал себе отчета...
– Исповедался бы раньше, я бы ее к себе в комнату пустила. Мы бы сегодня втроем твой мусорный портвейн распили. Но только опоздала ко мне. Отдаю свою площадь. У Галимзяна с Зиной до сих пор комната в общежитии. Пусть забирают мои квадратные метры... Ну а твоей эскимоске я даже немного завидую, – она принужденно засмеялась. – Потому что любишь ты ее. Я тебе только под мухарем приглянулась. А она тебе и трезвому нужна. Ты еще с ней серебряную свадьбу сыграешь. А наша обоюдная симпатия – с временной пропиской...
И она запела:
Я миленочку сказала
Утром при прощании:
Шлите ваши отзывы
И ваши пожелания!..
Шестаков, обескураженный, растерянный, так и ушел с бутылкой, торчащей из кармана.
Ох, не надо было рассказывать Шестакову свою семейную историю, жаловаться на бывшего муженька. Вот он, извольте радоваться, и явился утешителем.
Варежка закрыла дверь, тряхнула головой, чтобы не расплакаться, подошла к столу и несколько раз подряд оттолкнула от себя абажур, пока тот не раскачался.
Она села на табуретку, где только что сидел Шестаков.
Лицо ее то погружалось в тень, то резко освещалось лампочкой, и каждый раз глаза ее меняли цвет.
Их затуманило, и она поняла, что плачет.
15
Шестаков нашел на верхотуре Галиуллина и мрачно сообщил:
– Вот явился к тебе, Галимзян Хасьянович, в штрафном виде.
– Зачем ко мне?
– Ставь на работу. Я теперь рядовой монтажник. Приказано быть под твоим началом. Рыбасов сказал, чтобы я в свою бригаду носа не показывал.
– Невесело... Ну а соревнование наше, Шестаков? Ты же грозился меня обогнать?
Шестаков махнул рукой:
– Как говорит Антидюринг, верхолазам нечего терять, кроме своих цепей.
Он деловито подтянул предохранительную цепь на поясе, тут же взялся помогать Галиуллину, и они в четыре руки быстро перемотали трос на электролебедке.
– За что мне теперь взяться?
– Сперва посоветуемся... – Галиуллин расстелил чертеж, приглашая Шестакова принять участие в обсуждении деталей предстоящего подъема. – Один бригадир хорошо, а два лучше.
Галиуллин вел себя так, будто потерял свою всегдашнюю уверенность, и Шестаков понял: хочет подчеркнуть, что, несмотря на приказ, они равноправны.
Сочувствие сделало Галиуллина проницательным, он щадил самолюбие Шестакова.
Наступил обеденный перерыв, и Галиуллин предложил:
– Айда вместе в столовую.
У входа в столовую торчала противопожарная бочка с водой: весной и осенью в ней отмывали от глины сапоги. Рядом лежал квадрат стальной сетки; ее прибивают, когда штукатурят потолок. Сейчас бочка рассохлась, а сетка бездельно валялась, забитая окаменевшей глиной.
Бригадиров-монтажников приравняли к инженерно-техническому персоналу, их кормили не в зале самообслуживания, а в соседней комнате, где между столиками сновали официантки.
– Топай один, – Шестаков направился в общий зал. – Какой я теперь технический персонал? Для меня путь в высшее общество закрыт.
Галиуллин упрямо шел за ним.
– Понимаешь, нужно во время обеда обсудить два важных технических вопроса...
Они сели в общем зале.
Галиуллин потыкал вилкой в винегрет:
– У нас, у инженерно-технических работников, винегрет вкуснее. И вообще кормят капитальнее...
– А помнишь, весной? – спросил Шестаков. – Пасечник, никого не предупредив, перешел из итээровской столовой сюда, в рабочую. Приструнил поваров и снабженцев. Сразу стало сытнее. Надо подсказать Пасечнику, пора ему снова сюда на довольствие...
– Ты чего тарелку отставил? Бывший бригадир решил объявить голодовку? Поститься тоже нужно с умом. Был у меня в Асуане в обучении араб Фахми, длинный парень, хитрован, шельма, каких мало. Когда выгодно ему – притворялся шибко религиозным. Но при случае не боялся обмануть самого аллаха. Строгий пост рамазан тянется месяц. Мусульманам разрешается есть только после захода солнца. Мой Фахми жульничал: залезет в ковш экскаватора, пригнется так, чтобы его никто не видел, и жует. Уверял меня, что аллах сквозь железо ничего не видит... Поест и закурит. Дым от сигареты рукой разгоняет, чтобы аллах и дым не увидел. И ты, Шестаков, похоже, сквозь железо не видишь. Про тавровые балки знаешь?
– Ну, знаю...
– А почему молчал? Не отругал меня? Когда Варежкин кран разгружал платформы, я захотел выгадать для себя четверть часика. А твою бригаду задержал бы часа на три. Собрался завалить плитами нужные тебе балки. Знаешь, как это называется? Спихмонтаж. Тебя в те дни хвалили, меня ругали – вот я и обиделся. Варежка тебя в обиду не дала, а мне дала жару. Тут я еще одну тактическую ошибку допустил: не учел, что Варежка навещает Зину, подолгу торчит у ее окна. Короче говоря... У меня волосы блестят?
– Как вороново крыло.
– Еще бы не блестели! Варежка про эту историю Зине рассказала. А Зина вчера мне голову намылила. Пристыдила при новорожденной дочке.
Они коротко посмеялись.
– Послушай, Шестаков, – сказал Галиуллин уже серьезно. – Я знаю, тебе пора переводиться из кандидатов в члены партии. Дать тебе рекомендацию?
– Кто же меня примет в штрафном виде?
– Малость обождем и подадим. Надолго откладывать не будем. Мое мнение, ты за один только час, когда на кран взобрался, весь свой кандидатский стаж прошел. А вторую рекомендацию попросим у Пасечника.
– Согласится ли он теперь?..
– Ты с ним сколько работаешь?
– Второй год.
– Прибавь мои шестнадцать. Я еще на его свадьбе в Асуане гулял. Так что считай: два члена парткома «за»...
Галимзяна Галиуллина можно назвать пожизненным строителем. Еще в ремесленном училище он мечтал стать бетонщиком: не было на стройке, где они проходили практику, машины сложнее бетономешалки. А может быть, это объяснялось тем, что дальний его родственник – кажется, брат деда – Хабибулла Галиуллин прославился на строительстве Магнитки, установив летом 1931 года мировой рекорд: за восемь часов его бригада уложила в фундамент 1196 бетонозамесов. Когда Галимзян впервые попал в Магнитогорск, он с гордостью прогулялся по улице имени Галиуллина... Дед Галимзяна всю жизнь проработал на конном дворе Белорецкого завода, затерянного между отрогами гордого хребта. На юге Башкирии жило много татар, Галимзян говорил и по-татарски, и по-башкирски. Дед, так же как прадед, многие годы был возчиком руды. Захолустная, труднопроезжая дорога тянулась из Белорецка через крутые горные перевалы за станицу Магнитную, некогда Магницкую, на левый берег реки Урал, некогда Яик, к волшебной горе Атач, кладовой железной руды. В те годы на вершине Атача еще зеленела березовая роща, а все лицо горы было, как оспенными знаками, выщерблено ямами. Кое-где в ямах завалялись темно-бурые отломки руды, которые не удалось раздробить без динамита и вывезти. Малорослые двужильные башкирские лошаденки, мохноногие, с густой гривой, девяносто верст тащили сани или телеги, груженные рудой...
Будучи как-то в отпуске, Галимзян проехал с дедом Валиуллой на машине ГАЗ-69 по старой дороге, ныне выстланной асфальтом.
Монотонно урчал мотор, поскрипывал кузов, а Галимзян был под впечатлением скупых рассказов деда и прадеда. Ему слышался в этой ковыльной степи свист ядер и пуль, топот коней Пугачева, слышался звон оружия, выкованного сельскими кузнецами, скрип обозов, ржанье низкорослых лошадей, удалые песни. Степь оглашали проклятья и стоны мятежников. Били батогами, отрезали языки, выжигали на лбу клеймо. Все это запомнилось с детства, а рассказывал дед Галимзяну так, словно сам был участником пугачевского бунта, сам осаждал маленькую крепость в станице Магницкой, сам выкатывал на площадь трофейные бочки пороха.
В юности Галимзян прошел по этой дороге участником лыжного похода Белорецк – Магнитогорск – Белорецк. А молчаливый дед Валиулла проехал на своем веку по этому тракту, понукая лошаденку, сотни раз... Не от деда ли и прадеда унаследовал Галимзян нелюбовь к многословию?
Когда Галимзяну предложили поехать на ударную стройку Абакан – Тайшет, он только кивнул в знак согласия и, захватив лыжи, уехал по путевке Башкирского обкома комсомола.
Он никогда не значился в числе говорунов, которые многословием подменяют деловитость. Он просил слово на собраниях только тогда, когда молчание не могло называться золотом...
Шестаков знал: Галиуллин не больно речист – и был удивлен его сегодняшней словоохотливостью...
– А второй важный технический вопрос какой? – вспомнил Шестаков.
– Да понимаешь, какое дело... Никак не могу решить, что брать из спиртных напитков на третье: компот из сухофруктов или клюквенный кисель?
– Этот технический вопрос решим на месте.
Они подошли к буфету, испуганно отшатнулись от киселя цвета фиолетовых чернил и вышли из столовой...
При выходе Шестаков встретил Варежку, с приветливой неловкостью поздоровался с ней, но не остановился.
После ночного визита к ней они уже виделись несколько раз, и Варежке казалось, что он избегает разговора с ней, даже чурается ее. Она была слегка обижена – ведь она в последующие дни ни в чем его не упрекнула.
А Шестаков избегал разговора потому, что было совестно глядеть ей в глаза. Он не очень хорошо помнил, что наговорил спьяна той ночью. Может, должен за что-то извиниться? Плыла куда-то табуретка, на которой он сидел, раскачивался абажур, а карман оттягивала непочатая бутылка.
Шестаков беспокоился за свою бригаду, частенько отрывался от работы и поглядывал в их сторону.
Несколько раз на дню к нему, по поручению Погодаева, добирался с чертежами Чернега. Маркаров и Нистратов наведывались и без всякого дела, просто чтобы выказать солидарность опальному бригадиру. И только у Кириченкова от скороспелой почтительности не осталось и следа; он теперь бывшего бригадира почти не замечал...
Бригада Шестакова вела сложный подъем, и дело там не очень-то клеилось – увеличились простои крана, нервничала Варежка. Она вынуждена была часто менять адрес крана и раскатывать по рельсовым путям.
Рыбасов на верхних отметках по-прежнему появлялся редко. Он предпочитал давать указания, не выходя из-за своего стола в «третьяковке».
– С неруководящей работой он не справится, – сказал Маркаров вполголоса Погодаеву; тот засмеялся.
Только теперь Шестаков понял, в каких трудных условиях вел монтаж Галиуллин, понял, что начальство ругало того несправедливо.
Правы были Погодаев и Маркаров, когда честно отказались от соревнования с галиуллинцами, потому что находились в лучших условиях. Договор, предложенный Валерием Фомичом, этого пустячка не учел.
– Что значит – победить в соревновании при более благоприятных условиях? – философствовал вечером в общежитии Маркаров. – Это ущемляет гордость и достоинство победителей, уменьшает ценность победы, может демобилизовать. А если соревноваться при неучтенных худших условиях? Можно подорвать веру в свои силы. Не всегда и не всюду следует провозглашать соревнование по количественным показателям. Возьмите два цеха на фабрике галантереи: цех правой перчатки и цех левой перчатки. Кому польза, если сделают тысячу правых перчаток и тысячу триста левых? Или кто-то вдруг вздумает перевыполнять план на автомобильном заводе в Тольятти. Там конвейер не позволит, там нужно искать совсем другие показатели...
Спустя день Галиуллин на верхотуре раздумывал вслух, делясь своим планом с Шестаковым:
– Ты уже в моей бригаде маленько освоился. Вот и будешь за старшего. Все мои ребята под твоим началом. А я пойду к шестаковцам. Проверю, может, подскажу что Погодаеву. Мне-то Рыбасов не запретил там нос показывать.
Чтобы Рыбасов не застукал нарушителя, Чернега постоит на стреме, пусть одним глазом поглядывает. Появится ненароком Валерий Фомич или другое начальство – свистнет «полундру». У Шестакова будет на сердце спокойнее, если Галиуллин поторчит наверху в его бригаде.
По существу, Галиуллин в эти дни руководил бригадой Шестакова, а тот оставался за старшего в бригаде Галиуллина.
Даже Пасечник не знал об этой рокировке двух бригадиров. Галиуллин признался во всем позже.
