Текст книги "Кареглазка и чудовища (СИ)"

Автор книги: Евгений Наседкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Я с грустным лицом падаю на диван, где только что были ее ягодицы.

– А я хочу! Хочу тебя целовать! – заявляю я, как непонятливый, упрямый ребенок.

– Ты перевозбудился, – остуживает она меня. – Не нужно было подглядывать, как муж со мной…

Она присаживается рядом. Ее рука на моем плече – по-дружески, ничего личного.

– Пора домой. Пошли спать, – предлагает Кареглазка.

– Пошли, – ободряюсь я. – Только я пока живу в казарме, там не сильно удобно.

– Прекрати, – она закрывает мой рот ладонью. – Каждый спит в своих кроватях.

Я огорченно вздыхаю, целую ее ладошку, и раздеваю ее взглядом. Она смущается и краснеет.

– Как же я тебя люблю! – повторяю я в который раз, и гляжу, как кот из Шрека.

Кареглазка смеется, и вдруг кусает меня за ухо.

– Еще раз это услышу, останешься без уха. Ты меня понял?!

****

В тамбуре возникло движение, и раздался выстрел. Гермес не успел среагировать, игла вошла под грудь, и он упал. Спустя еще мгновение его разум отключился под действием снотворного. Зенон вошел в вагон первым, вслед за ним появился Дионис.

– Видите, пастырь, далеко он не сбежал, – заметил громила.

– Я сообщу Коллегии о твоей ошибке, – процедил блондин. – И никогда, ты слышишь? Никогда не называй ее так. Она – только «она»!

Зенон содрогнулся под ударом морщинистой руки. Он не смел противиться заслуженному наказанию. Он чуть не упустил Афродиту. Священник прав.

– Унеси ее! – приказал Дионис. – Как только сделаем остановку, проведем обряд. Я надеюсь, что Буревестник прав – и инкарнация усмирит эту суку навсегда.

****

Сразу же после укуса Кареглазки мысли разлетелись, взорвались фейерверком, и я опрокинул в рот шампанское прямо «с горла» – гася бушующее пламя. Это трудно осознать – когда такое происходит, всегда трудно поверить. Так, ненароком, внезапно… моя мечта сбылась. Только что я преодолел барьер, и впереди было нечто необыкновенное. Я ликовал, как Герострат, сжегший храм Артемиды, как Ганнибал, разгромивший римлян под Каннами. Как ДиКаприо, получивший свой первый Оскар…

– Что ж за горе-то такое? – наигранно возмущаюсь я. – Я тебя люблю, но не должен это говорить…

– Никакого горя. А тем более – любви. Забудь эти слова, – улыбается Елена Ивановна, прикусывая мое ухо. – У нас есть Ковчег – все хорошо. И это – только начало.

Мы покидаем Логос, и я периодически обхватываю Кареглазку за талию, пока мы поднимаемся по лестничным маршам – прикидываюсь пьяным. Перед последней дверью обнимаю сильней, глажу ее ягодицы, а мои губы ловят ее рот… но девушка резво отклоняется и, смеясь, снова хватает меня за ухо зубами.

– Хватит! Откушу! – шепчет она, обдавая ухо теплым нежным дыханием.

Я не хочу ее отпускать, хочу еще и еще вдыхать жасминный аромат – но она отстраняется.

– А ты классная, когда пьяная! – шучу я.

– Знаешь, ты тоже классный, когда я пьяная, – улыбается Кареглазка и взъерошивает волосы на моей голове. – Все, пока. До завтра…

****

Я не выспался, ныло колено – и все же чувствовал себя великолепно. Даже казарма с онанистом под боком не могли помешать мне радоваться жизни. Быстренько собравшись, я поспешил в Логос. Прекрасная Кареглазка уже пришла, и она была еще прекрасней, чем обычно – если это вообще возможно. Цветастое льняное платье до колен, бежевые колготы, длинная розовая кофта на пуговицах, волосы собраны в странную, но привлекательную косу. Как же она хороша!

Я поздоровался, но она была увлечена Ковчегом, вернее тем, что она считала Ковчегом – веществом в контейнере. Пришлось подойти ближе, да я был и не против.

– Доброе утречко, Елена Ивановна, – я говорил тихо и официально, чтоб ни Бергман, ни Антонов не подумали лишнего. – Есть сподвижки?

– Доброе, – сухо ответила ученая, даже не подняв голову. – Пока ничего.

Я оторопел, ее холодность поразила меня так больно, как я не ожидал. Конечно, я хотел только поиметь ее – для начала. Возможно, я сделал бы ее царицей на Спермоферме, но думать об этом было рано.

– Что-то не так? – я положил руку на ее талию, и слегка прижал.

Она резко вскинула голову, чуть не задев мой подбородок. Ледяным взглядом уставилась на меня, а затем развернулась к выходу.

– Иди за мной.

Я послушно проследовал в подсобку, ответив недоумевающей мимикой на вопросительные физиономии Бергман и Антонова.

– Гриша, мы должны стереть произошедшее из наших мозгов, – помещение было настолько заставлено коробками, что Кареглазка вынуждена была прижаться ко мне. Я был совершенно не против, да и для нее это было удобно, можно было говорить самым тихим шепотом.

– К тому же, ничего такого и не было, – продолжала она, одурманивая ароматом духов и своим дыханием в мое ухо. – Просто прекрати вот этот «интим», пошлые шутки с улыбочками – и хватит меня лапать, в конце-то концов! – я неловко убрал руку с ее бедра.

– Гриша, ты не глупый парень, и понимаешь, что это тупик. Тебя убьют. Казнят, если будешь выпендриваться, – она сделала паузу. – Пойми это. Я могу отшить тебя грубо, рассказать мужу. И никто о тебе даже не вспомнит.

– Мы можем сбежать, – предложил я. – Здесь, естественно, нам нельзя быть вместе. Нужно скрываться. Но я продумываю план побега.

Она фыркнула, и закрыла мой рот ладошкой, наверное, чтоб самой не слышать чушь, и чтоб эту чушь случайно никто не подслушал.

– Что за вздор?! Прекрати, вообще! Я тоже виновата, конечно, и если бы могла повернуть время вспять… Давай закроем эту тему, и все.

Она вышла – а меня словно окатили ведром ледяной воды. Когда я вернулся в лабораторию, на меня уже никто не обратил внимания.

– Елена Ивановна! – позвал Антонов мою чужую жену. – Посмотрите! Я не совсем понимаю, что с этими показателями – аппаратура барахлит, верно?

Неужели они уже проанализировали вещество в ампуле? Не моя Кареглазка склонилась над компьютерным монитором, и попервой лишилась дара речи.

– Зоя, зови Александра Борисовича! – наконец сказала она. – Два плода… это самка, ОНА БЕРЕМЕННА, и у нее двойня!

Ковчег… а тут еще это. Как я понимал – такого никогда не было. Захваченная в школе тварь была беременной. А ведь краклы не могли приносить потомство.

****

Дионис со Стиксом так долго стояли над кроватью, что Гермес устал притворяться спящей красавицей. Перед приходом визитеров Зенон усыпил пациентку, но в этот раз лекарство не взяло Афродиту. И она подслушала их разговор.

– Он не готов к ритуалу, – заметил медбрат. – Буревестник рискует. И нас подставляет. Это ведь против правил!

– Она! ОНА! – поправил громилу Дионис, и снова раздался звук пощечины.

– В том-то и дело, – гнул свое Зенон. – Он… она не стабильна.

– Для этого и нужна инкарнация, – отрезал Стикс. – Чтоб обуздать безумие. Все, довольно пререканий, я согласен со священным Захарией. Будет так, как мы решили.

Послышались удаляющиеся шаги, но Зенон скоро должен был вернуться. После произошедшего он изредка мог уйти на 5 минут – не больше. Гермес сел на кровати, выпучив глаза. Так вот, что они задумали. Забвение. Усмирение. Стирание. Снисхождение проводилось редко. Говорили, что человек становится сосудом для другой души, земным воплощением Бога. Зомби-аватар…

После того, как Синдикат отобрал у него мужское тело, его хотят лишить еще и разума, собственного сознания. Хотелось рыдать, вырвать им всем позвоночники – но возвратился Зенон, и силой уложил в кровать. Еще один укол, и нахлынувший дурман сменился пугающим сном… в котором отцовский голос говорил ему, как поступить. ОТЕЦ, Я ДОСТОЙНЫЙ!

****

После разговора с Кареглазкой день наполнился дерьмом, и как я не пытался изменить настрой медитациями, это никак не удавалось. Наоборот, внутренний голос только громче хрипел где-то возле гипоталамуса: «Дружок, да ты лошара – и не надейся на другое».

Елена Ивановна металась между изучением Ковчега и беременностью межниковской твари. И одновременно с этим была заметно раздражена, что отражалось, по большей мере, на всех, кроме меня. Меня она тупо игнорировала. Хотя, я могу и ошибаться, ведь я также старался сохранять дистанцию: 1) из-за обиды 2) из-за надежды, что она остынет и передумает. Возможно, она также как и я, была подавлена нашим утренним разговором, но вряд ли – она же его инициировала.

Я, как робот, мыл и убирал, стерилизовал ультрафиолетом и фламбировал – как зачарованный, подолгу застывая с огненным факелом для дезинфекции лабораторных столов; а часть спирта вперемешку с боярышником и эхинацеей похихоньку заливал в себя. Вскоре, я настроился забыть о Кареглазке. Это было нелегко, так как после вчерашней ночи она совершенно не выходила из головы. В то же время, в романтических отношениях я уже проходил подобное. В печальном итоге мои детские помыслы о всеобщей справедливости и честности взрослых оказались всего лишь глупыми фантазиями. А женщины, поначалу показавшиеся девственному уму чистыми ангелами – медленно, но уверенно, раскрыли истинные обличья.

Бесконечно тасуя эти мысли в голове из одного полушария в другое, на обеде я оказался на плаце, где пытался наблюдать за воробьиной охотой Цербера. Потом там появились горлицы, и я решил их поймать. Еще недавно я практиковал такое, чтоб прокормить себя и Таню. Теперь хотелось это повторить, выплеснуть злость на что-то – пусть даже совсем безневинное. Хотя о чем это я? Даю зуб, что голубки тоже имеют скелеты в шкафах – например, гнезда, полные костей их птенцов. Невинных нет, есть только разное понимание вины.

Чтоб поймать птиц, я подсыпал зернышек под корыто, которое приподнял палкой с привязанной веревкой. И да, мне удалось поймать три или четыре голубя. Я пошел к корыту, а глупая псина бегала вокруг, радуясь моей удаче. Но, как только я приподнял корыто, горлицы стали вылетать, а я запутался в веревке, которой Цербер меня обмотал. Я упал, проклиная собаку, а птицы кружились надо мной и срали с высоты.

Я же сказал – не день, а сплошное говно. И я решил не возвращаться в Логос. К вечеру я устал бороться с депрессией, и вернулся к истокам. Тем более, что пока я думал о людях, женщинах и животных всякие гадости, в краешке мозга созрел план, как побороться за себя. Да, возможно, что эта затея была нашептана настойкой пустырника – боярышник закончился.

****

Признаюсь, это было дерзко. Горин имел одно увлечение, вызывающее у меня пренебрежительное презрение. Он любил цветы, и выращивал их в Крепости в огромных количествах. Сам участвовал в их посадке, прополке, поливе и прочей хрени, с ними связанной. Короче, сходил с ума над ними, как юный Голлум над своей прелестью. Вместе с театром и актерским искусством, цветы были его главными ценностями в жизни, а все остальное – придаток.

В центре Илиона, рядом с плацем, произрастали самые ценные для полковника представители цветочного мира – герберы и розы «осирии». Он долго не мог их вырастить, но в этом году с помощью тепличного покрытия и трансваальские ромашки, и шипованое чудо немецкой селекции одарили Андреича, и теперь он каждый день рано с утра задумчиво усаживался на скамейку и наслаждался видом цветочков. Меня они также заинтересовали, но в другом смысле.

Как только стемнело, я дождался исчезновения с плаца последнего из зевак, и словно Зорро пробрался к оранжерее. Проникнул я, незатейливо по вертикали разрезав пленку. В темноте красота цветов была не так очевидна, но я понимал, что такими розами можно завоевать любое женское сердце. Молочно-малиновые бутоны напоминали возбужденные вагины, их сочно-зеленые листья были роскошней парчи, а герберы… я не цветовод, но мне они показались идеальными. Тем более, что сам Горин, специалист в этом деле, одобрил бы мой выбор.

Хотя он же, наверняка, и убил бы меня. Но ему не нужно знать. По моим сведениям, полковник сейчас заседал в Одеоне – армейском клубе, и смотрел запоем какие-то оцифрованные спектакли, буквально сегодня привезенные лазутчиками.

Три цветка мне показалось мало, как и пять. Семь? Девять? Да что мелочиться – красота без размаха – не совсем и красота. В итоге, я срезал все 12 бутонов осирий, которые были, щедро окружив их шикарными солнечными герберами.

Пожадничал. Оказалось, что я не рассчитал с фольгой для букета, поэтому пришлось повозиться и подумать, как впихнуть невпихуемое. Наконец, я сообразил для укрепления конструкции обмотать ее малиновой тканью – и, вуаля! У меня в руках был огромный, прекрасный букет.

Цербер, увидев цветы, тоже оценил, и даже завыл, счастливо виляя хвостом, так что даже пришлось влепить ему по морде плашмя ладонью. Все-таки, собака, это слишком большая ответственность, когда мир покатился в тартарары…

По Крепости я передвигался осторожно, засунув букет в целлофановый пакет, и находясь в стороне от освещенных дорожек – ближе к кустарникам. У меня были не такие большие шансы встретить кого-либо… хотя нет, это произнесли спирты. По базе постоянно кто-то шоркался: шел с работы, на работу, дежурить, стрелять в тире и прочее. Если я хочу избежать расстрела, то нужно быть осторожнее.

****

Паровоз остановился, и Гермес почувствовал неладное. Он до бессилия подтянулся на турнике – 4, 5 подход? Он потерял счет. На хрупких нежных ладошках вздулись огромные болезненные мозоли. Неотъемлемый вред. Хоть не запретили заниматься, после всего, что произошло. Жалел ли он об этом? Точно – нет. Понимали ли это его тюремщики? Определенно, да.

Дверь отворилась, и в вагон вошел Зенон с двумя странными типами. Что-то смутно знакомое… точно! Это были жрецы – юродивые, малочисленная обособленная каста внутри Синдиката. Гермес мало знал о них, лишь то, что каждый ранее был смертельно болен либо безнадежно безумен. И всех их излечил обряд.

После инкарнации Гермес тоже присоединился бы к их сонму, но его не прельщало стать роботом. Хотя нет, ошибочка – он теперь был женщиной, а наследие Ахамот не позволяло женщине стать жрецом. Зомби-невеста Сурового Бога, вот его единственная миссия в Синдикате.

В руках у бритоголовых старинный коричневый кувшин, запечатанный свежим сургучом, и деревянный короб с ароматными высушенными растениями. Зенон держит сосуд с элефиром – это мистическое зелье, сваренное по особому рецепту из горчицы, мирры, тростника, корицы и таинственного масла, добываемого в каком-то подземном источнике. Старейшины утверждали, что иносказательно рецепт элефира был указан еще в библейской книге Исхода.

Верзила протягивает чашу с элефиром Гермесу. Но это лучше не пить. Он запрыгивает на Зенона, и пытается душить его – расширителем для вагины. Медбрат сопит и хрипит, его огромное тело делает несколько оборотов по вагону, пока наконец жрецы не отдирают умалишенную, и не заливают напиток в глотку насильно. Пойло на запах как потные носки, на вкус – не лучше мочи. Словно кулисы, веки опустились, но спектакль только начался.

Он – в кровавом бассейне, и кровь покрывает его с головой. Он не может вынырнуть, он захлебывается, как вдруг оказалось, что это не кровь, а мелкие желтые муравьи. Они больно жалят, они быстрые, и они повсюду: в сердце, в печени, в костном мозге. Их миллионы и миллиарды.

Он просыпается – слава Богу – и он на каменистом пляже, усеянном лепестками роз, которые излучают горчичный аромат. В небе огромная черная дыра, струящаяся пурпурным светом и пытающаяся сожрать полную луну. Что-то не так – Гермес смотрит на себя, и понимает, что уже он сам – огромный муравей, а цветочные лепестки забили рот, желудок, легкие… кишечник распирает, чтобы взорваться сгустками темной, загноившейся крови.

Он – в роскошном храме, прикованный и распростертый на прямоугольном жертвенном алтаре, а хмурый бритоголовый жрец бормочет чушь и пронзает его гениталии кривым ножом с широким лезвием. Из раны появляется младенец – корявый и беспомощный, черный как смоль. Гермес видит лицо младенца – это он сам. Пытается разглядеть, почему ему холодно, и понимает, что ребенок – не совсем и ребенок – это рыба, мерзкая и скользкая. Гермес пытается кричать, но жрец бросает монструозного ребенка наружу, в туман к гиенам, которые с хихиканьем рвут малыша на части. Он сам – одна из гиен… или нет? У всех тварей его лицо – не то, которое сейчас, и не то, которое было еще до операций. Это лицо женщины, выглядящей словно богиня из индуистского пантеона…

Совершенно неожиданно Гермес-Афродита выныривает из кошмара – что-то сыпется с потолка, а по соседству грохочут выстрелы. Но, кто посмел напасть на поезд Божьего промысла?

****

Я приоделся – вчера на складе выдали обновки, и теперь я владел достаточно неплохим шматьем. Классические голубые ливайсы, белый джемпер, куртка бомбер, как у Тома Круза в Топ Ган, только салатовая, и все те же боты с саламандрами. Естественно, я обмылся, подстриг волосы в носу и полился парфюмом с запахом грейпфрута. Кажется, я неотразим.

Мой обходной путь лежал по самой нетронутой тропе – возле прачечной, мимо бювета, и к офицерским домикам – метров 800. По прямой туда метров 300 на запад, но так было нельзя.

На тропинке нарисовались двое военных. Патруль? Я не совсем разобрался в устройстве жизни Илиона, поэтому все возможно. Цербер залаял, и солдаты устремились ко мне. Я уставился на пакет, который при просвечивании фонарем однозначно выдаст цветы. Стремно.

И я выбросил пакет в заросли. Вовремя – вояки были рядом.

– Новенький? Менаев, кажется? – спросил старшина с длинным носом и дерзким взглядом. – Куда это ты идешь?

Его напарник, курчавый, как Пушкин, держал меня на мушке. Гребаный Бабай!

– Ребят, я спешу в Одеон, – сообщил я, переминая пальцы. – Честно, не успеваю. Илья Андреевич меня пришибет.

Солдаты переглянулись.

– А что в Одеоне? – заинтересованно спросил Пушкин. – Жора, вечно мы в пролете, когда что-то интересное! – заметил он носатому старшине.

– Так вы не в курсе? – обрадовался я. – Боссу привезли диски со спектаклями. Так что, сегодня у нас театральный вечер.

Я скромно улыбнулся носатому, и тот ответил улыбкой. Затем я посмотрел на его напарника, и Жора тоже – у Пушкина была такая кислая мина, что мы синхронно захохотали.

– Лады, иди, – разрешил старшина. – Не пропусти спектакль!

– А где же сочувствие и милосердие? – спросил я.

– Не, я тебя задерживать не буду, – Жора развернулся, чтоб идти дальше.

И мы засмеялись, непонятно, почему. Главное, что поняли друг друга – мы не любители театра. Вдруг в кустах зашуршало, и оттуда показался Цербер, пропавший минуту назад.

– Твой? – спросил старшина.

– Мой. Морока одна, – улыбнулся я, но недолго – в собачьей пасти был пакет с цветами.

– А это у него что? – заинтересовался Жора, передумав уходить.

– Не знаю. Таскает разную хрень, – как можно равнодушнее сказал я. – Цербер, фу! Брось!

Но старшина уже был рядом с псиной, и попытался взять пакет – страшилище зарычало.

– Эй! Cкажи, пусть отдаст! А то рассержусь, – он тянул пакет в одну сторону, а собака – в другую.

Целлофан затрещал, разваливаясь и освобождая громоздкое содержимое. Букет вывалился на щебенку, шурша фольгой. Мы остолбенели, и даже Цербер ошарашено присел, виновато щурясь под лучом фонаря.

– А это что?!

Я зажал губы, сморщив лоб и пялясь на верхушки сосен.

– Это твое?

– Сомневаюсь, честно говоря. Если бы все, что принесла псина, было моим – я бы утонул во всяком дерьмище.

– Не твое? – переспросил старшина, озадаченно поглядывая то на меня, то на собаку, то на цветы.

Подсознательно он чувствовал, что здесь дурно пахнет. Цветы… все знали, что это зона особого внимания Андреича – и их трогать нельзя ни под каким предлогом. Единственное, что мешало принять правильное решение – он не имел понятия, какие именно это цветы. Жора пытался включить мозги, а зря – как я успел понять в этой жизни, многие не сильно умные люди умудряются нормально существовать и принимать правильные решения только благодаря развитой интуиции. Умные же, наоборот, лишены этой радости – их интуиция подавлена разумом и логикой.

Наконец, старшина решил, что не может в Илионе существовать человек, который посмел бы срезать горинские розы, а потому то, что он видит, является необъяснимым, но не преступлением. Да и я отрицаю причастность. И еще один аргумент – если над цветами полковника действительно надругались, то он накажет не только вредителя, но и того, кто принес плохую весть. А так как старшина был в патруле, он мог получить люлей и за ненадлежащую охрану цветов. Гребаный екибастуз! Как же все сложно и страшно! – думал Жора.

– Иди, – сказал вояка. – Уходи. Чтоб я тебя не видел. Не хочу тебя видеть, – пробормотал он напоследок.

Я подхватил букет.

– Надо выкинуть, – пояснил я, и это ему понравилось. Нет цветов – нет преступления – нет опасности быть нахлобученым.

– Правильно. Вали уже.

И я быстро пошел, нет, полетел подальше от ошарашеных патрульных.