Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Понял, понял, тупо подумал Колчанов. Как не понять… Потом, уже в медсанбате, где врачи занялись его ранами и обмороженными ногами, давешний майор с буденновскими усами, пришедший за дополнительными сведениями о десанте, так ответил на вопрос Колчанова в отрывистой своей манере:

– Ходили туда разведчики. Следующей ночью. Рубеж немецкий там есть, точно. И погреб. Но в погребе не нашли никого.

Часть третья

КАФЕ «ЛАДЬЯ»

1

Лёня Гольдберг вошел в директорский кабинет со словами:

– Хочу тебя порадовать. К нам приехал Боо Боо.

– Кто это? – Владислав Масловский поднял голову от бумаг.

– Как, ты не знаешь? – притворно удивился Лёня. – Все газеты пишут: приехал посол Камеруна Боо Боо.

Владислав потрогал свои пышные, толстые, как у Конан Дойла, усы, будто приклеенные к узкому бледному лицу. Он их отрастил в последнем рейсе назло мерзавцу капитану.

– Мы давно его ждали. А теперь я тебя порадую. Вчера приходили сюда двое. Один вроде спокойный, второй волком смотрит, а говорит – как режет. Я-то подумал, они от Сидоренки пришли, мы ж по телефону условились. Прошу, говорю, садиться, господа, вы от Тихон Васильича? Тот, что постарше, отвечает вежливо: «Мы не знаем Тихон Васильича. А знаем, что ваше кафе грозятся разбить». – «Как это разбить?» – спрашиваю. «Люди грозятся, а мы, – говорит, – хотим вас охранять…»

– Понятно, – сказал Лёня Гольдберг. – Сколько потребовали?

– Я им говорю – спасибо, но мы не нуждаемся в охране. Тут второй глазами – зырк, а глаза бешеные и, знаешь, такие… близко посаженные… «Если, – говорит, – откажетесь, вашу забегаловку разнесут на хер. А с нами надежно. Выкладывай, – говорит, – тридцать кусков щас, а потом каждый квартал».

– Забегаловка! – Лёня хмыкнул. – Ну? Ты вышвырнул их?

– Сказал, чтоб проваливали, здесь они ничего не получат. Они – матюгаться, да я ведь тоже умею. Ушли с угрозами. «Завтра, – говорят, – придем, и если не выложишь, будет плохо». Думал позвонить в милицию, но решил дождаться твоего приезда.

– Правильно сделал. Какая милиция? Охрану же нам не поставят. Что мы, три мужика, не отобьемся от этих сволочей?

– Да кто же знает, сколько их придет.

– На окнах у нас решетки. Данилыча попросим приглядывать у дверей.

– Если Данилыча за вышибалу, кто подавать будет посетителям?

– Я стану за официанта. Делов! Может, Марьяна ваша приедет, поможет.

– Нина запретила ей бегать в кафе.

– Да? – Лёня качнул головой. – Ладно, обойдемся. Теперь смотри, что я привез. – Он подсел к Владиславу и развернул листок. – С молоком и овощами порядок, взял по договорной цене, а вот с мясом плохо. Черт знает, что творится. В одних хозяйствах скот и не мычит, в других забивают на продажу, но требуют тридцатку за кило.

– Мы больше двадцати не потянем. У нас в день самое малое уходит…

– Знаю, знаю. – Лёня закурил. – Я и не взял. Придется с Ропшей проститься, Влад.

– Как это проститься? У нас договор с совхозом.

– Им не деньги нужны. Поставьте нам, говорят, кровельное железо – тогда дадим мясо.

– Подадим на них в суд.

– Пока будешь судиться, у нас посетители помрут с голоду. Что будем делать без мясных блюд? Без фирменного пирога? За Ропшей есть такая Бегуница, там, говорят, можно еще взять мясо по пятнадцати рэ. Завтра туда поеду.

Он, молодой Гольдберг, день-деньской мотался по области на своем «Москвиче», закупал продукты. С самого начала, когда Владислав Масловский задумал это кафе и позвал Лёню в компаньоны, знали, что затевают хлопотное дело. Но оно оказалось во сто раз труднее, чем думали. Крутиться приходилось между ценами, налогами и платежами по кредитам, как неразумному кенарю, случайно вылетевшему из клетки и спасающемуся от прыгучей кошки.

Чего стоила одна только очистка полуподвала, загаженного многолетним складом вонючих химикатов! Три месяца трудились как ломовые лошади, вывезли всю гадость, вычистили, настелили новый пол, покрасили стены в желто-черную клетку. Такая была идея: шахматное кафе «Ладья». Чтобы, как во времена Стейница, собирались по вечерам и играли шахматисты. Сам-то Владислав играл так себе, а вот Лёня унаследовал от отца шахматную силу. Правда, не дожал до мастера, ходил в кандидатах. Ему вот чего недоставало: усидчивости. Всякое дело хорошо начинал, азартно, и уверенно шел к успеху – вдруг надоедало, все бросал и устремлялся к чему-то другому. Словно дразнила его радужными перьями неуловимая жар-птица.

Он над собой посмеивался: «Я – несостоявшийся человек». Лёня Гольдберг в институте слыл математической головой, вдруг оборвал учение, умотал в экспедицию на край света… загремел в армию… Потом была бурная любовь, скоропалительная женитьба… Однако спустя три года Лёня семью не удержал: Ирочка ушла к модному художнику-модернисту, вскоре уехала с ним насовсем в Америку и дочку увезла. Искусству и Лёня был не чужд – рисовал карикатуры, писал в клубах – для заработка – панно и портреты, но художником-профессионалом не стал.

Очень огорчал Леонид родителей. Отец умер, так и не дождавшись увидеть сына хорошо устроенным. Затея с кафе отцу не нравилась. «Владельцы кафе все-таки в потертых джинсах не ходили», – иронизировал он. «Это верно, папа, – отвечал Лёня. – Вот дело наладится, я куплю хороший сюртук и штаны со штрипками». – «И пузо отрасти, – советовал старший Гольдберг. – И по пузу – золотой бамбер». У отца с детства было четкое марксистское представление о буржуях.

Около трех часов стали съезжаться служащие кафе. Приехал повар Богачев – маленький, толстенький, с выпученными глазами. Он раньше плавал вместе с Владиславом на теплоходе «Сызрань» и считал себя знатоком международных отношений, особенно японских дел. «Сызрань» действительно в Японию ходила часто, на стоянках общительный Богачев любил разговаривать с тамошними докерами, разъяснял им правильную советскую политику. Повар он был хороший, и тут, в кафе «Ладья», куда его пригласил бывший судовой доктор Масловский, Никита Богачев освоился быстро, придумывал затейливые салаты и жюльены.

Приехала мать Владислава Виктория Викентьевна, худая и тощая блокадница. У нее полжелудка было вырезано, питалась она, можно сказать, одним воздухом, но была замечательная искусница по части пирогов. Около года назад умер от рака ее муж, инженер-полковник в отставке Бронислав Фадеевич Масловский, и Виктория Викентьевна, энергично тянувшая его три с лишним года, в одночасье осталась не у дел в оглушительном одиночестве. Когда сын Владислав позвал ее в свое кафе ведать выпечкой, она сперва удивилась, а потом согласилась: живое дело все-таки, и люди вокруг. Виктория Викентьевна, старая колдунья, создала для «Ладьи» фирменный мясной пирог поразительной вкусноты.

Приехал Алексей Данилович Квашук, крепкий мужичок лет под тридцать, красавчик, похожий на молодого Жана Маре. Он прежде тоже плавал на теплоходе «Сызрань» – и вот какая приключилась на этом судне история, в которой оказался замешан и он, Квашук.

В 1985 году назначили на «Сызрань» нового капитана – Борзенкова. О нем в пароходстве шла молва, что с экипажем крут, но с начальством очень даже мягок. Одновременно на судне появилась и новая буфетчица Тоня – гибкая белокурая фея с загорелым лицом и светло-голубыми глазками, словно молящими о защите. Старший рулевой Квашук узнал в этой Тоне бывшую одноклассницу – учились когда-то в школе на Малой Охте, откуда Квашук после восьмого класса ушел в мореходку. Было у них, конечно, что вспомнить, о чем поговорить, – Квашук зачастил к Тоне. Само собой, это не осталось незамеченным.

А рейс оказался долгим и неприятным. Еще не вышли из Балтийского моря – на подходе к Эресунну, – Тоня попросила Квашука к ней в каюту больше не приходить. Кто-то доложил о его визитах капитану, и тот осерчал. Известно, на Морфлоте буфетчица – особа, приближенная к капитану. Ну что ж. У Квашука в Питере была подруга, можно даже сказать, невеста, – и он не собирался посягать на честь буфетчицы Тони. Ну, перехватил пяток поцелуев, всего-то делов. Однако капитан Борзенков на Квашука смотрел волком, а при подходе к Бремерхафену, в свежую погоду, когда судно рыскнуло на волне, обложил его, старшего рулевого, матом.

Владислава Масловского капитан тоже невзлюбил – что-то в докторе его раздражало. Может, интеллигентная внешность, а может, то, что доктор по вечерам пел под гитару песни Высоцкого и Галича и свободные от вахт набивались к нему в каюту.

Однажды в кают-компании капитан произнес филиппику против судовых врачей: дескать, все они бездельники, ничего не знают и не умеют, кроме как йодом мазнуть и таблетку в рот запихнуть. Он это сказал за своим столиком, обращался к первому помощнику и старпому, но достаточно громко, чтобы Масловский – в другом углу кают-компании – услышал. И Масловский не стерпел, возмутился: «Какое вы имеете право так обвинять?» – «А я не к вам обращаюсь, – повернул к нему капитан красное усмешливое лицо. – Так что помалкивайте, доктор».

На исходе второго месяца плавания «Сызрань» отдала якорь на Западном рейде Сингапура. Тут Масловский в судовой амбулатории сделал Тоне аборт. Мог бы и не делать, в его обязанности это не входило, но – как устоять перед умоляющими голубыми глазками? В Японии переходили из порта в порт, брали груз на Находку, а в Находке – груз на Вьетнам. Во Вьетнаме, известно, стоянки долгие, с разгрузкой не торопятся. Новый год встречали в Дананге. Борзенков уединился в своей каюте со старпомом и стармехом, пили полночи, потом капитан пошел искать Тоню. А они накануне поссорились, и Тоня, в числе прочего обслуживающего персонала, встречала Новый год у доктора в амбулатории. Поскольку выпивка не поощрялась, Масловский запер дверь и затемнил иллюминатор, выходящий на главную палубу. Поставил бутылку красного вина, флакон японской сакэ. Выпивали тихо, песен не пели. Капитан искал Тоню по всему пароходу – и не нашел. А спустя несколько дней они помирились, Тоня рассказала Борзенкову о встрече Нового года в амбулатории. Капитан вызвал доктора, наорал на него: пьянство на судне разводите! Схлестнулись они сильно, первый помощник утихомирил их, но ненадолго.

В Индийском океане набросился на «Сызрань» зимний муссон. В Аденском заливе полегчало. Шли Красным морем, когда Тоня опять заявилась к доктору: снова она залетела. Но слезы на сей раз не помогли буфетчице: Масловский наотрез отказался делать аборт. Его отношения с капитаном обострились до предела. Борзенков с помощью послушного старпома искал малейшего повода придраться к доктору. То международная сандекларация неправильно составлена, то в аптечке хищение спиртосодержащих лекарств, то упущен контроль за питьевой водой. «Ничего не упущен! – возмутился Масловский. – Команда давно предупреждена: пить только минералку, полюстровскую! И в аптечке все на месте!» – «А вот придем в Питер, назначим комиссию, посмотрим, что на месте, что не на месте», – сказал капитан с издевочкой. Разговор произошел в кают-компании за ужином. Уже позади был Суэцкий канал, «Сызрань» мотало на средиземноморских волнах. Нервы у Масловского не выдержали, он закричал: «Хоть сто комиссий! – И, уже напрочь сорвавшись с якорей: – Вы… вы потому придираетесь, что я вашей Тоне отказался делать второй аборт!» Лицо капитана налилось тяжелым свекольным цветом. Он трахнул кулаком по столу так, что подпрыгнули тарелки с макаронами, гаркнул: «Вон из кают-компании!»

На «Сызрани» стало душно, как перед грозой. Не пел, не бренчал на гитаре доктор по вечерам. Он отпустил усы. В кают-компанию приходил питаться позже всех, чтоб не встречаться с капитаном. Голубые Тонины глазки были постоянно заплаканы. Борзенков объявил ей, что к беременности непричастен, «все претензии к твоему Квашуку». Тоня в слезах – к бывшему однокласснику. Тот пошел к первому помощнику жаловаться, что капитан вешает на него, Квашука, свое блядство. А у первого, человека, подплывающего к пенсии, одно было на уме: чтобы на судне все было тихо-спокойно. «Успокойся, Квашук, – сказал первый. – Мало ли что сгоряча он брякнет. Тоня же тебе не предъявляет…» – «А если предъявит, – мрачно пообещал старший рулевой, – я капитану морду побью». – «Ну и что достигнешь? Под суд пойдешь», – сказал рассудительный первый.

Пришли в Ленинград, стали под разгрузку. Тут и комиссия на борт пожаловала, а во главе – сам предсудмедперсонала. Хищений в аптечке не нашли, но нервы Масловскому потрепали изрядно. «Капитан заявляет, что с вами не сработался. Я обязан это учесть», – сказал председатель медперсонала. И предложил Масловскому перейти на другое судно. Но Владислав решил уйти из плавсостава: спасибо, нахлебался досыта, не хочу больше зависеть от капризов бешеного капитана – и общий привет.

Нина одобрила его решение: черт с ними, японскими и сингапурскими шмотками, лучше, чтобы муж был дома, а не мотался месяцами в океанах. «Я и лицо твое не успела запомнить, – смеялась она. – А усатого тебя и вовсе не узнала…»

Несколько лет Владислав Масловский работал в поликлинике пароходства, и это было здорово: вместе с Ниной ездили на работу, вместе возвращались домой. Однажды к нему на медосмотр заявился Квашук. Загорелый, атлетически сложенный, предстал перед Владиславом, заулыбался: «Привет, доктор!» Масловский спросил, почему его давно не видно, не слышно. «А вы тот рейс помните? Меня же Борзенков обвинил, что я в рейсе развратничал. Я его вызвал на дуэль». – «Как – на дуэль?» – удивился Масловский. «На рапирах. Я в школьные годы ходил в кружок, фехтовал. А нет – так кулачный бой. Но Борзенков не принял. Написал бумагу в кадры, и мне закрыли визу». – «Вот ты какой… дуэлянт… А дальше что – пошел в бичи?» – «Бичевал недолго. Плавал по Неве на буксире. А Тоня в загранку ходила, так что – ничего…» – «Какая Тоня? – еще пуще удивился Масловский. – Та самая буфетчица с „Сызрани“?» – «Ну да». – «Так ты на ней женился?» – «Уже развелись мы. Она с сыном улетела в Холмск. Один штурманец с Сахалинского пароходства взял ее к себе». – «Постой… Так она от тебя родила сына?»

«Ну, доктор! – сказал Квашук, хитро прищурив глаза. – Все вам расскажи…»

Квашуку снова открыли визу, он начал ходить в загранку, но спустя года полтора что-то случилось, и опять по женской части. На стоянке в Сингапуре, в огромной пестрой круговерти «малай-базара», он отбился от тройки и несколько часов отсутствовал. Уже капитан с первым помощником решили обратиться в полицию, как вдруг Квашук заявился, как ни в чем не бывало поднялся на борт. И одно только удалось выяснить – что застрял он в квартале, где днем и ночью горят красные фонари. Само собой, от такого ходока пароходство поспешило избавиться. Какие могут быть в рейсе половые сношения с падшими женщинами? В лучшем случае приваришь это самое на конец, в худшем – попадешься на крючок к спецслужбам, коими кишат иностранные порты.

К мореплаванию Квашук с той поры вкус потерял напрочь. Какое-то время перебивался с хлеба на квас, а потом, с легкой руки молодой жены, дочери известного в Питере уфолога, увлекся «летающими тарелками». Сам Квашук, верно, инопланетян не встречал ни разу, но тех, кому посчастливилось с ними общаться, он фотографировал (втайне удивляясь, почему у всех контактеров одинаково напряженные обиженные лица) и записывал их рассказы на диктофон. Случайная встреча с Масловским опять повернула своенравную судьбу Квашука: он принял предложение доктора, пошел работать в «Ладью» барменом.

– Данилыч, – сказал Масловский, – тут рэкетиры грозились прийти, так ты постой сегодня у дверей, присматривайся к гостям.

– За вышибалу, значит? – Квашук, дурашливо вздев руки, поиграл мускулами. – Добавочки к окладу надо бы, доктор. За вредность.

– Прокурор добавит, – отшутился Владислав.

На кухне Богачев и Виктория Викентьевна «развели пары» – там шипело и скворчало на сковородах и в кастрюлях, томилось в духовке, и плыл дух сытной жизни. В пять вечера открыли кафе. Первые посетители были сплошь командировочные, проголодавшиеся от многочасовой беготни по учреждениям, в коих с ними обошлись неласково. Рассаживались за столиками по двое, по трое, закуривали сигареты «Стюардесса», с недоверием выслушивали Лёнину рекомендацию заказать фирменное блюдо – мясной пирог. Лёня, в белой курточке, быстро передвигался с раскрытым блокнотом от столика к столику.

Владислав за стойкой бара отпускал вино и коньяк, но прижимистый командировочный люд заказывал алкоголь неохотно, а некоторые и вовсе не брали, откупоривали бутылки, принесенные с собой. Не полагалось так в «Ладье», а что поделаешь? Все же не времена Стейница на дворе, когда все вокруг было устойчиво и приходили в кафе приличные люди в сюртуках, часами играли в шахматы, неспешно пили арманьяк или что там еще.

Около семи в маленькую прихожую «Ладьи» влетело юное существо в белой шубке, белой шапочке и белых же сапожках – ни дать ни взять Снегурочка, – и зеркало охотно отразило ее розовые щечки, плохо вязавшиеся с текущим моментом перестройки.

– Ой, Данилыч! – Девушка сбросила шубку на руки Квашука. – Ты что сегодня, за швейцара? А погода! Туман! Мокрый снег!

– Привет, Марьяна. – Квашук, улыбаясь, окинул ее одобрительным взглядом. – Ты как Эдита Пьеха.

Она, и верно, была похожа лицом и фигурой на знаменитую певицу. Быстрыми взмахами щетки взбадривала перед зеркалом кудри. На ней была красная кофточка и короткая синяя юбка.

– Данилыч, не смотри на меня таким донжуанским взглядом. Я же смущаюсь!

– Ничего ты не смущаешься.

– Нет, смущаюсь! – Марьяна вскинула голову и нараспев произнесла: – «Так, руки заложив в карманы, стою. Меж нами океан. Над городом – туман, туман. Любви старинные туманы…» – И со смехом устремилась в зал.

Владислав за стойкой бара удивленно поднял брови:

– Марьяна? Ты почему здесь? Мама же запретила.

– Мама запретила, а я уговорила! – Быстро оглядела зал. – Ой, сплошь лысые мужики. Лёня, приветик!

– Привет, Мари. Вон тех, в углу, обслужи, которые распахнули пасти и ждут корма. Ты слышала? К нам приехал Боо Боо.

– Не может быть! – Марьяна нырнула в прилив собственного смеха. Побежала на кухню, надела кокетливый передник, на котором млела под пальмами некая процветающая страна.

– Марья, – обратил к ней разгоряченное кухонным жаром лицо Богачев, – вот скушай жюльен с грибами.

– Спасибо, Никитушка, я лучше бабулиного пирога кусочек. Можно, бабуля?

Виктория Викентьевна, чуть приподняв в улыбке уголки бледных губ, отрезала полоску от светло-коричневого, словно лакированного пласта свежеиспеченного пирога и поднесла Марьяне на тарелке.

– У-у, вкуснотища! – Марьяна уплетала за обе щеки. – Бабуля, ваш пирог занесут в книгу Гиннесса!

В зале смешивались гул голосов и тихая музыка. Марьяна по-хозяйски выключила ее, сунула в магнитолу другую кассету – и грянул жизнерадостный новомодный ансамбль. Те, в углу, позакрывали голодные пасти, заулыбались, когда она, хорошенькая, подлетела к ним – «что будете есть-пить, господа?».

Наступил короткий час, когда командировочные, заморив первого червячка, расслабили натруженные беговой жизнью организмы, а местное население было еще на подходе к «Ладье».

– Влад, – обратилась Марьяна к отчиму, – твоя гитара в кабинете? Можно, я возьму?

– Зачем?

– Песню хочу показать. Лёня, послушаешь?

Вот это более всего привлекало юную Марьяну – не школьная премудрость, а сочинение песенок. Голосок, по правде, был слабенький, необученный, но с микрофоном и не такие голоса звучали ныне с эстрады – уж Марьяна знала.

В директорском кабинете она извлекла из шкафа гитару, проверила настройку. – «Тум-пам-пам-пам», – зарокотали струны. Повелительно кивнув Лёне – слушай, мол, – Марьяна запела:

Белый снег над Невой,

Над моей головой,

Белый снег покрывает Неву…

Тут на высокой ноте голос сорвался. Марьяна досадливо поморщилась (и премилая, надо сказать, получилась гримаска) – и продолжала:

Как мне хочется знать,

Не могу я понять,

Для чего я на свете живу…

Телефонные звонки оборвали лирическую жалобу души. Лёня снял трубку:

– Да. А, Нина, привет! Да, здесь. – Протянул Марьяне: – Тебя.

– Что, мам?.. Нормально добралась… Потому что сразу включилась в работу, не успела… Мам, ну прости, что не позвонила. Ты не беспокойся, я с Владом приеду. Ну, пока. – Марьяна положила трубку и – взгляд взметнув горе: – Одно у нее на уме – как бы кто не сцапал ненаглядного ребеночка. Лёня, слушай дальше!

Как мучительна ночь!

Ты не хочешь помочь,

Для тебя это все чепуха.

Может, глупая я,

Чтобы смысл бытия

Разгадать? Или просто плоха?

Опять телефон.

– Да, кафе «Ладья», – ответил Лёня грубоватому голосу в трубке. – Что-что?.. Это почему я должен приготовить тридцать тысяч?.. Ты не угрожай… Не угрожай, говорю, тут не слабонервные!.. Па-ашел ты!.. – Он бросил трубку.

– Кто звонил, Лёня?

– Подонок какой-то. Раньше только в книжках читали про рэкет в Америке, теперь и до нас добрался. Ты песню кончила?

– Еще один куплет. Но давай лучше в другой раз.

– Пой! Там подождут.

Марьяна тронула струны и запела, склонив набок красивую голову:

Невеликая честь,

Уж такая я есть.

Снег навеял мне белые сны.

Как мне хочется жить,

Белым снегом кружить,

И упасть, и уснуть до весны.

– Все, – сказала она, прижав струны ладонью. – Конечно, глупо петь так наспех.

– Да нет, песня хорошая, – возразил он. – Ну, может, немного музыку помягче. А так нормально.

– Тебе правда нравится, Лёня?

– Ты молоток! – Он по-приятельски хлопнул Марьяну по плечу и пошел в зал.

Владислав за стойкой бара недовольно топорщил усы. Леонид ему коротко сказал о телефонной угрозе и устремился к новым посетителям. Гости прибывали, почти все места уже были заняты.

Один из новоприбывших, плотный редковолосый блондин лет сорока с одутловатым красным лицом и бледно-голубыми глазами, пришел недавно с сотоварищем, дылдой в клетчатом костюме. Оба явно поддатые, они сели за столик, за которым сидела немолодая пара, уже приступившая к десерту – кофе-гляссе.

Лёня подошел, протянул блондину меню, сказал дежурную фразу:

– Добро пожаловать. Рекомендую фирменный мясной пирог.

Блондин уставился на Лёню:

– Это вы владелец кафе?

– А в чем дело? Такие вопросы в меню не входят.

– А то, что не имеете права, – повысил голос блондин. – Школьницу заставляете официанткой… Ей уроки учить, а не бегать тут…

– Вы пьяны, гражданин! Уходите из кафе!..

Скандал быстро нарастал. Немолодая пара, не допив гляссе, спешила рассчитаться. Из табачного тумана глядели любопытствующие лица. К столику направился Владислав. И уже бежала сюда Марьяна.

– А ну, пойдем отсюда! – Блондин, поднявшись, схватил ее за руку. – Нечего тебе тут…

– Перестань, папа!

Марьяна выдернула руку. Блондин покачнулся, ударился боком о стол, там попадали бутылки, упала и разбилась тарелка.

– Товарищ Бахрушин, – сказал Владислав, – прошу, успокойтесь…

– Я те не товарищ! Я т-те покажу, полячишка! – закричал блондин и, коротко размахнувшись, двинул кулаком.

Владислав отшатнулся, удар скользнул по уху. Марьяна завизжала. Лёня ребром ладони ударил Бахрушина по сгибу руки, тот вскрикнул от боли, бросился на Лёню, клетчатый сотоварищ тоже, и произошла бы драка, если бы на шум не подоспел Данилыч. Втроем повели упирающихся, сопротивляющихся Бахрушина с сотоварищем к выходу – и вытолкали. Те с бранью ломились обратно, но Квашук стоял в дверях как скала, не пускал, грозил вызвать милицию.

В свете фонаря косо летели крупные хлопья снега.

Возле кафе стояло несколько машин, ближе всех – «Жигули» светло-капустного цвета, в них темнели фигуры седоков, а за ветровым стеклом висела куколка – ярко-оранжевый олимпийский мишка.

Бахрушин с сотоварищем, пошатываясь, побрели к черной «Волге». Хлопнули дверцы.

Марьяна с Леонидом быстро сменили скатерть на залитом вином столе, вынесли тарелочные осколки.

– Так это твой отец? – спросил Лёня.

– Да. – Марьяна, расстроенная, перед зеркалом поправляла прическу. – Годами сидел в Будапеште, будто и не было его никогда. А теперь…

Пол-одиннадцатого Владислав напомнил гостям, что ровно в одиннадцать кафе закрывается. После закрытия прибирались и около полуночи покинули заведение. Никите Богачеву было тут близко, три автобусных остановки. А вот Виктория Викентьевна жила далеко, в Автово. Обычно Владислав на своей машине отвозил маму, потом уж с Марьяной домой. А тут Марьяна сказала:

– Влад, знаешь что? Лёня повезет Данилыча, а он у Витебского вокзала живет, оттуда десять минут по Загородному до нас. Так я лучше с ним поеду, чем колесить с тобой. Лёнечка, отвезешь меня?

– Ну, конечно.

Ленинград в этот поздний час был безлюден. Его словно вымел норд-вест, с мокрым снегом ворвавшийся в город. Редко-редко горел свет в окнах.

Лёня включил в «Москвиче» печку. Трудолюбиво пощелкивали «дворники». Марьяна – пушистая Снегурочка на заднем сиденье – жаловалась на отца:

– …Вернулся из Будапешта и покоя не дает. Заботу проявляет, хочет, чтоб я непременно поступила в МГИМО. А зачем мне это? Дипломатом я не стану. Нету у меня такого призвания. Не хочет понимать. У меня, говорит, там связи… Ужасно неприятно, что он пьет.

Остался позади Обводный канал, черный, мрачный, озябший.

– Данилыч, – покосился Лёня на Квашука, – верно Никита говорит, что ты ходишь к Самохвалову в Румянцевский сквер?

– Ну, был раза два, – неохотно ответил тот.

– К Самохвалову? – Марьяна подалась вперед то ли от удивления, то ли от толчка машины. – Ведь он фашист!

– Да какой фашист? Если требует, чтоб русских не обижали, что ж тут плохого…

– Он кричит, что Россию загубили евреи!

– Ты что, слушала его самого?

– Нет, конечно. Наши мальчишки в школе говорили.

– Мальчишки… – Квашук хмыкнул. – Самохвалов про сионистов излагает.

– Что ж ты, Данилыч, – сказал Лёня, – работаешь у еврея-кооператора? У погубителя России?

– Да что ты привязался? – Квашуку разговор был явно неприятен. – Ты-то не сионист.

– Сионисты – это которые агитируют уехать в Израиль. А я не собираюсь.

– Ну и все!

– Все, да не совсем. Те, кто шумят в Румянцевском, считают – раз еврей, значит, сионист.

– Я-то так не считаю. На том углу останови, мне недалеко тут…

Марьяна пересела на переднее сиденье. Машина понеслась дальше по Загородному проспекту, слабо освещенному фонарями с налипшим снегом.

– Вот не думала, что он к фашистам бегает, – сказала Марьяна. – У них же вывихнутые мозги. А Данилыч вроде нормальный, не упертый.

– Ладно, черт с ним. – Леонид произнес патетически: – Белый снег над Невой, над моей головой…

– Ой-ой, не надо так! – Марьяна руками в белых варежках на мгновение прикрыла уши.

– Да я ж не в обиду, Мари. По-моему, песню ты сочинила – вполне.

– Тебе правда нравится? Ой, я рада. Нет, ты не думай, я не строю иллюзий. Знаю, мне еще далеко…

– Ты что же – пойдешь в барды? Не будешь в институт поступать?

– Буду, наверное. Мама и Влад просто не поймут, если я… Хотят, чтоб непременно в мединститут. Мама уже присмотрела преподавателя, который готовит по биологии. А меня биология – ну, совершенно не интересует! – Она сделала обеими руками отстраняющий жест.

– Тебе – знаешь что? Надо бы взять уроки по вокалу. Голос поставить.

– Лёнечка! – Марьяна засмеялась. – Один ты меня понимаешь.

– Поживешь с мое, тоже поймешь, что к чему.

– Ах-ах, старичок нашелся!

– Сравнительно с тобой – точно, старичок.

– Глупости какие! Просто у тебя опыта жизни больше, а так… – Она умолкла, вдруг сделавшись задумчивой и печальной.

– Что – так? – спросил Лёня.

Вместо ответа она прочитала нараспев:

Ревнивый ветер треплет шаль.

Мне этот час сужден – от века.

Я чувствую у рта и в веках

Почти звериную печаль.

– Опять Цветаева твоя любимая?

– Кто ж еще. Лёня, не проскочи мой подъезд.

Он остановил машину. Марьяна не торопилась вылезать. Она посмотрела на Лёню, и было нечто вопрошающее в ее взгляде.

– Утром опять покачу в область, – сказал Лёня. – Продукты покупать. Ты перед сном помолись, чтоб дороги снегом не завалило.

– Помолюсь, – ответила она серьезно.

Теперь, когда машина повернула обратно, снег летел поперек ветрового стекла. Город, погасив огни в домах, погружался в зимний сон.

Зимний сон! Память как бы прокрутила ленту жизни лет на двадцать назад: вертолет вылетел из Оймякона, внизу простерлась необжитая ледяная страна, увенчанная белыми зубцами хребта Черского, – страна вечной зимы, словно приснившаяся в фантастическом сне… Белое безмолвие… Мальчишка, начитавшийся Джека Лондона, удрал из института в экспедицию. «Волк был терпелив, но и человек был терпелив не меньше…» Нет, все было по-другому, без волков, – плановая экспедиция, карабканье по диким нагромождениям скал вдоль берега Индигирки, тяжесть теодолита, рвущая жилы. Зато однажды на исходе ночи, высунув голову из спального мешка, увидел рядом с солнцем, низко стоящим над горизонтом, еще три солнца…

Многие ли видели ложные солнца? – думал Леонид, гоня машину по ночному Питеру. А я видел. Я прошел тропой ложных солнц… Иногда я ощущаю себя таким бывалым, пожилым… хоть сорок два – не так уж много… но все же это не восемнадцать, как тебе… как тебе…

Я рад, когда ты прибегаешь в кафе… и показываешь мне песни… Знаю, тебе хочется спеть свои песни на людях. Но тут не Париж, у нас не принято петь в кафе. Да и кто станет слушать – командировочные, которым поскорее бы нажраться да выпить? Что им, озабоченным беготней по равнодушным учреждениям, что им твои песенки? Белый снег над Невой… Милая, наивная… Вокруг бушуют страсти, разбуженная страна митингует, объявлен плюрализм, талдычат о рынке, – а ты молитвенно бормочешь цветаевские стихи.

Что-то я стал много думать о тебе. Ловлю себя на том, что в блокноте, среди колонок цифр и названий продуктов, рисую твой профиль… твой словно по линейке очерченный независимый нос, губы, нежный подбородок… Что-то подсказывает, что и я тебе небезразличен…

Отставить!

Меж нами, как в цветаевских стихах, океан. Пропасть почти в четверть века.

Нельзя…

Ну, вот и Лиговка. Знакомые ряды фонарей, уходящие в туман. Над городом туман, туман. Любви старинные туманы…

Поворот на родную Расстанную. Ого, как метет. Неужели к утру не утихнет? Как же я завтра поеду?

Лёня поставил машину на площадке перед домом номер семь, рядом со светлыми «Жигулями», и, перейдя трамвайные рельсы, подошел к своему подъезду. Простонала тугая пружина, хлопнула дверь. Холодно, полутемно…

Отделившись от стены, метнулась быстрая тень… Инстинкт сработал, Лёня отпрянул с коротким выкриком: «Что такое?»

В следующий миг тяжкий удар обрушился на голову.

2

Звонок.

Колчанов проковылял к двери, отворил. Нина вошла, как всегда, стремительно и шумно. Чмокнула отца в жесткую щеку, скинула ему на руки дубленку и, стягивая сапоги, осторожно снимая шапку, говорила быстро и непрерывно: