Текст книги "Румянцевский сквер"
Автор книги: Евгений Войскунский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Annotation
Евгений Львович Войскунский родился в 1922 в Баку. Закончил литературный институт им. А. М. Горького. Живет в Москве. Рожденные «оттепелью» 60-х годов фантастические произведения Е. Войскунского и его соавтора И. Лукодьянова вошли в золотой фонд отечественной научной фантастики. В 80-е годы Войскунский простился с этим жанром. Ветеран Великой Отечественной войны, он пишет романы о жизни своего поколения.
Один из старейших российских писателей в своем новом романе обращается к драматическому времени в истории России – годам перестройки. Его герои, бывшие фронтовики, чудом уцелевшие десантники батальона морской пехоты, погибшего под Нарвой в 1944 году, по-разному понимают и принимают изменения в жизни своей страны. Если один из них видит будущее России в обновлении и очищении от лжи и террора прежнего режима, то другой жаждет не свободы, а сильной руки и ходит на митинги новоявленных русских фашистов. Этот многоплановый роман с долгим дыханием, написанный в традициях классической русской литературы, до самой последней страницы читается с неослабевающим интересом к судьбам главных героев и их семей.
В феврале 1944 года гибнет под Нарвой десантный батальон морской пехоты. В центре романа – судьба двух уцелевших десантников, живущих в Ленинграде. Крепко битые жизнью люди, они по-разному относятся к драматическим событиям в России времен перестройки. Если один из них приветствует освобождение от лжи и террора, то второй жаждет не свободы, а сильной руки и ходит в Румянцевский сквер на митинги новоявленных русских фашистов. Дети главных героев тоже разделены – одни, хоть и с трудом, но встраиваются в «рыночную» жизнь, другие винят в своих неудачах людей иной национальности и идут в тот же Румянцевский сквер…
Войскунский Евгений Львович
Часть первая
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
Часть вторая
Часть третья
1
2
3
4
5
6
7
8
Часть четвертая
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
33
34
35
36
37
38
39
Часть пятая
1
2
3
4
5
6
7
8
Часть шестая
Часть седьмая
1
2
3
4
5
6
7
8
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
Войскунский Евгений Львович
РУМЯНЦЕВСКИЙ СКВЕР
Часть первая
КОЛЧАНОВ И ЦЫПИН
1
Гольдберга хоронили в воскресенье 28 октября. Колчанов, понятное дело, был на похоронах, был и на поминках в гольдберговской квартире на Расстанной угол Лиговки. Ну, а как не быть? Хоть и маялся он, Колчанов, в те холодные дни с зубами. Как не быть, если их, старых бойцов морской пехоты, осталось раз-два и обчелся. Можно сказать, обезлюдела Балтика.
На поминках сидели тесно. С одной стороны сдвинутых столов была положена на стулья длинная доска, на ней поместились сослуживцы Гольдберга со «Светланы», и один из них, инженер с треугольным лицом и аккуратно уложенной по лысине желтой прядью, руководил столом. Светлановцы светло говорили о Гольдберге: какой он был толковый вакуумщик, и никто грубого слова от него не слышал, всегда с шуточками, и очень любил жизнь.
Еще как он любил жизнь, думал Колчанов. Когда в том проклятом августе держали из последних сил Котлы, во время короткой передышки в осыпавшейся траншее Мишка Гольдберг сворачивал цыгарку, а руки у него тряслись, как бы продолжая дрожь работающего «дегтяря», и Мишка выругался и попросил его, Колчанова, скрутить козью ножку. Он, Колчанов, скрутил, хоть и у него руки плохо слушались, и сунул Гольдбергу самокрутку в оскаленный, обведенный пороховой гарью рот. Спички тогда еще были, еще их не заменили кресала… Закурили оба, и Мишка сказал, щуря под каской черные тоскующие глаза: «Ни хрена не жалко. Котлов не жалко. Копорья не жалко. Только жизнь жалко». «Дегтярь» медленно остывал на бруствере. А вскоре опять началось…
Как уходили, как выжили в том насквозь простреленном августе – лучше не вспоминать. Страшно, во весь окоем, горели Котлы…
Напротив светлановцев сидели Мишины друзья по флоту – несколько отставных кавторангов, ну и он, Колчанов, и Цыпин. Перед ними во всю стену – на художественных обоях – простирался гористый берег. Скалы, поросшие сосновым лесом, круто обрывались в залив, и тихая сине-зеленая вода с зеркальной точностью отражала их. Два мира, нормальный и перевернутый, застыли на стене.
Мало, ох мало осталось нас, думал Колчанов, осторожно откусывая от куска розовой ветчины. Зубы от выпитой водки малость унялись, но надо бы их поменьше утруждать.
Цыпин, сидевший рядом, толкнул его ногой по колену и сказал быстрым своим говорком, обращаясь к руководящему светлановцу:
– Прошу прощения, тут хочет слово поиметь Колчанов Виктор Васильевич. От имени морской пехоты.
Колчанов, конечно, и без цыпинской инициативы имел что сказать. Но Цыпин, черт лобастый, всегда поперед батьки лезет.
– Да, да, – закивал тот, с треугольным лицом. – Пожалуйста.
Колчанов тронул седые усы, галстук поправил и сказал:
– Мы с Мишей знакомы с сорок первого. Их батальон курсантов-дзержинцев под Котлами дрался на левом фланге нашей Второй бригады…
Он помолчал, уязвленный внезапной мыслью, что вряд ли кому-нибудь интересны подробности их когдатошних боев. Валентина, Мишина жена, смотрела на него заплаканными глазами. Очень расплылась Валентина, а такая была точеная фигурка… Ах, Валечка, вот и к тебе беда вломилась… Лёня, их сын, тоже выжидательно глянул на Колчанова. Миша сыном был вечно недоволен за то, что он, Лёнька своенравный, бросил институт, уехал в экспедицию к черту на кулички, на хребет Черского, потом загремел на военно-морскую службу и опять очутился на краю земли, на каком-то мысе в Баренцевом море близ границы с Норвегией, а теперь вместе с компаньоном – Нининым мужем, колчановским зятем – открыл кооперативное кафе. А Миша-то Гольдберг мечтал, чтобы Лёнька стал ученым, математиком… Сам Акулинич, читавший в институте математику, признавал у Лёньки не то чтобы великие, но и немалые способности…
Спохватился, что пауза затянулась.
– Мы в конце августа шесть дней держали Котлы, потом Копорье, чтобы дать Восьмой армии, она отступала из Эстонии обескровленная, чтоб, значит, дать ей отойти за реку Воронку. Мы с Мишей случайно в одной траншее оказались, он меня спросил: «Ты питерский?» – «Да», – говорю. «Шахматный клуб, – говорит, – на Желябова знаешь? Ты, когда война кончится, сходи туда и скажи, что Гольдберг в партии с Неверовым допустил ошибку. На семнадцатом ходу должен был ферзем на же-шесть… жертва ферзя, но зато красивая атака… верный выигрыш… а я упустил…» Я говорю: «Больше никуда не надо сходить?» Тут нас опять накрыли огнем, мы носом в землю-матушку… Я что хочу сказать? Их почти всех выбило, курсантов. И Мишу убило. Это я так думал. А зимой сорок второго, после госпиталя, когда в Кронштадте формировали Двести шестидесятую бригаду, вижу: вот он, живой, великий пулеметчик. Я подошел и спрашиваю: «Так куда надо было ферзем играть?» А он как захохочет…
– Да, да, шахматы… – сказала Валентина с платочком у глаз. – Он обожал… Первый разряд у него…
– Я не о шахматах, – сказал Колчанов. – У Миши, вы, конечно, знаете, легкое было пулями порвано. Кашлял он. А все равно и пил наравне, и курил… Хотел от жизни все взять. В нем жизненной силы было, как в районной электростанции…
– Нет! – рявкнул Цыпин. Его бледно-желтые глаза были навыкате, а это значило, хорошо знал Колчанов, что Цыпин уже сильно поддатый. Седая бородка его стояла торчком. – Не было у Михаила жизненной силы смотреть, само, на этот бардак! Я как позвоню ему, так он всегда – за что мы с тобой воевали? Кому она нужна, что в ней такого, что все с якорей сорвались? В перестройке этой…
– Погоди, Толя, – поморщился Колчанов. – Мы ж не на митинге…
– Валентина не даст соврать! – Цыпин опустил лысую лобастую голову, будто наставив на Колчанова несуществующие рога. – Само… Не принимала у него душа, что государство разла… разваливается! За которое мы жизни не жалели…
Тут все заговорили разом, и кавторанги заспорили, и светлановцы торопились свой взгляд высветить – нельзя без перестройки, сгнило все, – а зачем она, коли еще хуже стало, – рынок, рынок, а где он, разговоры одни, в магазин войдешь – там только кофейный напиток «Балтика», – раньше хоть от жуликов была защита, а ныне они все подались в кооператоры…
Это – о кооператорах – Цыпин высказал. Колчанов взял его за локоть – хватит, Толя, угомонись, – но того уже понесло полным ходом. Наставив рога на руководящего светлановца, кричал поверх общего гама:
– Вы тут, я знаю, все партийные! Вот Колчанов сидит – политбоец, партия родной дом. А меня не пустили! Папашу сроду не видел, а все равно – сын антоновца!
– Да перестань, Толя…
– В смертный десант шел, в Мерекюлю эту, – «прошу считать коммунистом». А меня – в лагерь! Кто этот десант планировал, их, само, расстрелять всех… Ты не дергай! – выхватил он локоть из руки Колчанова. – Ишь дергальщик! Тебе за десант орден выдали…
– За десант никому не…
– А мне – подыхай в собачьей будке! – не унимался Цыпин. Водка всегда ударяла ему в язык. – Само… В плену кто был, тот за родную партию забудь! Я и забыл. А теперь! – выкрикнул он, что было сил. – Теперь и видно, само… она одна только и может с этой заразой управиться!
– С какой заразой? – спросил светлановец.
– С частником! С кооператорами, мать их…
– Ну, Анатолий Иванович, – сказала Валентина. – Вы уж совсем…
– Извиняюсь! – крикнул ей Цыпин. – Так и Михаил считал, и я говорю: нельзя! Нельзя им Россию на разра… гразра…
– Значит, кооператоры, – уточнил Лёня, гольдберговский сыночек, – главные грабители, да, дядя Толя?
– Может, и главные! И ты не лезь!.. Что общенародное, то нельзя, само… в частные руки…
– Ну что это вы несете? – возразил один из светлановцев. – Кому из нас хоть что-нибудь в этом общенародном принадлежало?
– Все равно! Нельзя! – Цыпин потянулся к «Столичной», но неудачно, бутылка упала, выплеснув остаток водки на блюдо с недоеденным салатом оливье. – Извиняюсь, Валентина… Ты поплачь, поплачь… Вон у тебя на стене… – мотнул он головой на пейзаж. – Я эти места знаю… Там домики под красной черепицей поставь – и вот тебе Тронхейм…
– Вот тебе что?
– Тронхейм. Город есть такой в Норвегии.
– Вы были в Норвегии? – спросил кто-то из светлановцев.
– Как же, бывал… – Цыпин уже плохо ворочал языком. – Как тебя вот, видел его… короля норвейского… Хо… Хокона Восьмого… Щас я…
Сутулый, в мятом костюме железного цвета, в неизменной ковбойке, Цыпин, опираясь на палку, вылез из-за стола. Хотел, как видно, пройти в туалет, но, сделав пару шагов, споткнулся и непременно упал бы, если б Лёня не метнулся, не подхватил его под мышки.
Колчанов тоже поднялся, сказал Валентине:
– Я его увезу, не беспокойся.
– Витя, он же в Ломоносове живет.
– Если Ксана позвонит, скажи, я его взял к себе.
– Погодите, Виктор Васильевич, – сказал Лёня. – Я отвезу вас.
Вдвоем они вывели Цыпина, еле переставляющего ноги, из квартиры, спустили на лифте и запихнули в Лёнин «Москвич». Цыпин, свесив непутевую голову на грудь, сразу захрапел.
2
Ночью зуб опять разболелся и к утру дал флюс. Хмуро разглядывал Колчанов в зеркале вздувшуюся небритую щеку. Чертов шалфей, раньше помогал, а теперь перестал. Чем бы еще пополоскать? – соображал он, стоя в ванной перед зеркалом.
В большой комнате на диване отсыпался, похрапывал Цыпин. А из смежной, маленькой, которую прежде занимал тесть, отец Милды, донеслось знакомое покашливание. Колчанов прошел туда, отворил дверь. Старый Лапин, в серо-коричневой пижаме, сидел в деревянном кресле с черной резной спинкой и раскладывал пасьянс. Карты с мягким шуршанием ложились в пестрые ряды на столике. Его некогда могучая фигура поникла от времени, правая рука висела безжизненно, голова, как всегда, была гладко выбрита и даже в скудном утреннем свете отсвечивала бильярдным блеском.
– A-а, опять появились, – негромко сказал Колчанов. – Здрасьте.
Старый Лапин мельком взглянул на него сквозь старомодные круглые очки. Один его глаз был неподвижен, а второй дергался, словно подмигивая. Левой рукой он потянул из колоды очередную карту, показал ее Колчанову.
– Видал? Валет крестей, так и лезет, – сказал дребезжащим басом. – Ты где вчера был весь день?
– На похоронах, – ответил Колчанов, стоя в дверях. – Мишу Гольдберга хоронили. С нашей бригады морпехоты.
– Милда с тобой была?
– Я вам сто раз говорил, Милда умерла. Уже три года, как ее нет.
Старый Лапин возвышался над столиком, как айсберг с голой, отполированной холодными ветрами вершиной.
– У нас в управлении служил Гольдберг – не отец ли твоего?
– Не знаю. Н-нет, Мишин отец в НКВД не служил, он, кажется, был врач.
– У нас врачи служили. Пока евреев не стали из органов выгонять. Они что – опять полезли?
– Куда полезли?
– Ну, куда? Наверх. – Лапин подмигнул левым глазом.
– Миша Гольдберг, – сказал Колчанов, – воевал у нас во Второй бригаде. Никуда он не лез. Вот вы, – добавил он хмуро, – интернационалистами себя называли, а…
– Помню, помню. Гольдберг у тебя отбил эту, невесту. – Опять он подмигнул.
– Вечно чушь порете, – сердито сказал Колчанов.
Старый Лапин засопел, завозил ботинком под столом.
Он всегда носил ботинки, домашних тапок не признавал.
– Так Милда где? Скоро придет? – спросил он.
Послышался долгий зевок. Сзади, стуча палкой, припадая на больную ногу, подошел Цыпин.
– С кем разговариваешь? – Он заглянул из-за колчановского плеча в маленькую комнату. – Ага, сам с собой, значит.
– Ни с кем, – сказал Колчанов, с облегчением глядя на опустевшее кресло с резной спинкой. – Вот, щеку мне разнесло.
– Что ты, что я, – сказал Цыпин, ероша бородку, – старички говенные, никому не нужные.
– Опохмелиться дать? – спросил Колчанов.
– Ты мне, само, растительного масла чуток налей. Есть у тебя? Мне масло помогает.
Колчанова чуть не стошнило при виде того, как Цыпин мелкими глоточками вытягивал из чашки масло. Ему-то, Колчанову, для опохмела только крепкий чай годился, желательно с лимоном, – да где же ныне взять лимон.
Они сидели в маленькой кухне, где еще Милдой были повешены на окна занавески с золотыми ромбами. Колчанов поставил на столик сковороду с шипящей яичницей, хлеба нарезал. Молча ели. Тут и колчановский черный кот Герасим вертелся.
– Я вчера что – сильно поддал? – спросил Цыпин, приступая к чаю.
– Сильно.
– Ксана знает, что я у тебя?
– Знает, она Валентине звонила.
– Ага… Я что хотел тебе. Узнал через совет ветеранов: один с разведотдела Второй армии еще живой. Петров, полковник в отставке. Он тогда, в сорок четвертом, был лейтенантом.
– Ну и что? – Колчанов посмотрел в шалые цыпинские глаза. Никогда не знаешь, что еще он отмочит.
– Ты же сам раскопал, что десант в Мерекюлю, само, плохо готовили. Разведка дала данные, что в районе высадки, само, один только батальон держит охрану, а там было сколько…
– Толя, – сказал Колчанов медленно. – Ты опять захотел в психушку?
– Да какая психушка! – закричал Цыпин. – Кончились те времена!
– А если не кончились?
Несколько секунд смотрели друг на друга. Цыпин желтым от табака ногтем постукивал по пластику столешницы.
Когда-то, в шестьдесят пятом, накануне двадцатилетия победы, Колчанов в одной из ленинградских газет напечатал статью о десанте в Мерекюлю – эстонскую деревушку западнее Нарвы. Это была, как говорится, малоизвестная страница войны. В редакции статью сильно сократили, вычеркнули два абзаца, в которых Колчанов излагал найденные им сведения о плохой подготовке операции, выкинули оперативно-тактические рассуждения, оценку десанта – оставили только примеры героизма балтийской морской пехоты. Десантный батальон, и верно, дрался геройски в лесу и болотах, пробиваясь к станции Аувере, но войска Ленфронта – Вторая ударная армия – ему навстречу выйти не смогли. Почти все десантники погибли. В редакции к обкорнанной статье добавили оптимистическую (но неверную) концовку – дескать, десант выполнил свою задачу.
Но Цыпин-то, один из нескольких уцелевших десантников, колчановскую статью прочел в полном виде – и взбрело ему в непутевую голову потребовать моральной и материальной компенсации за увечья, полученные в десанте и в плену, в каковой он, израненный, тогда попал. От кого требовать? Ну, от кого ж еще – от тогдашних начальников. Командующего Ленфронтом Говорова, правда, уже не было в живых. Но жили в полном почете бывший командующий 2-й ударной армией Федюнинский и бывший командующий Балтийским флотом Трибуц. Им-то и предъявил претензии бывший морской пехотинец, а ныне бедствующий инвалид войны Цыпин Анатолий Иванович. Положим, не так уж бедствовал, чтобы – ах! Пенсия, оно, конечно, была плюгавая, но все-таки жена Ксения Игнатьевна работала медсестрой в поликлинике, на хлеб с маслом хватало. Но жгло Цыпину душу, что он, старый вояка, очутился в самом низу жизни.
Короче: сочинил он письмо министру обороны товарищу Малиновскому, изложил свою жизнь, сломавшуюся через тот десант, и обращал его, товарища министра, внимание на недостатки повседневного быта таких, как он, Цыпин, инвалидов войны (телефон, например, который год обещают установить, а все не ставят), а главное – чтобы товарищи Трибуц и Федюнинский через нашу советскую прессу признали, что с десантом в Мерекюлю вышла у них большая ошибка, от которой зазря погиб батальон, пятьсот человек храбрых бойцов. Колчанов, которому Цыпин показал письмо, отговаривал его: не посылай, неприятности наживешь. Но Цыпину если что в голову втемяшится…
Министр обороны товарищ Малиновский Цыпину не ответил. Правда, вызывали его в райвоенкомат, и начальник второго отделения разъяснил, что пенсия и прочее обслуживание назначено ему, Цыпину, строго по закону. А с установкой телефона обещал помочь.
Другой бы что на месте Цыпина сделал? Заткнулся бы, точно. А он взял да и снова отправил то письмо (с припиской, что, кроме вызова в военкомат, удовлетворительного ответа не получил) – отправил не куда-нибудь, а прямиком в ЦК партии.
Ответа не было долго, уже и годовщина победы прошла, и летело к осени теплое лето шестьдесят пятого года, – вдруг получил Цыпин вызов в районную поликлинику. Явившись в назначенный час к невропатологу, застал в ее кабинете незнакомого врача-очкарика. Стал он Цыпина спрашивать, какие у него ранения и как часто болит голова, а потом съехал с болезней на отношения с близкими, и ладил ли, когда служил в армии, с командирами. Цыпин отвечал подробно, но к концу беседы заподозрил что-то и сам задал очкарику вопрос, дескать, откуда ты, мил-человек, а тот вдруг встал и мягким голосом предложил Цыпину необходимое обследование в психиатрической больнице. Цыпин тоже встал с белого стула и, сказав: «Нечего мне там делать», направился к двери. Тут, однако, вошли двое крепких мужичков, тоже в белых халатах, и, цепко держа под руки и не обращая внимания на цыпинские выкрики, вывели его из поликлиники и посадили в машину.
Какое было обследование в психушке, Цыпин никому не рассказывал. Не любил вспоминать. Ровно семь месяцев и семь дней продержали его там и, возможно, держали и дольше, если бы Колчанов с Гольдбергом и совет ветеранов морской пехоты не писали в медицинские высокие сферы писем с ручательствами о вменяемости Цыпина в личной жизни и быту. Впрочем, ветеранские ручательства вряд ли помогли, если бы не Иван Карлович Лапин, отец Милды. Вообще-то он к тому времени был уже на пенсии, да и время на дворе стояло другое, но старые связи сохранились. Без особой охоты, уступая лишь нажиму зятя, позвонил старый Лапин куда надо. Вот это было дело.
Когда Цыпина выпустили, был он задумчив и вял, бороду отрастил чуть не до пупа, интереса к окружающей жизни не имел никакого. Ксения, приведя домой, принялась кормить мужа витаминами и отпаивать крепким чаем, настоянным на смородинных, на крыжовничьих листьях, на мяте, – она была по этой части мастерица. И, надо сказать, преуспела.
И вот – по прошествии лет – опять взбрыкнул Анатолий Иванович…
– Толя, – сказал Колчанов после паузы. – Пойми раз и навсегда: поезд ушел. Все, что было тогда, отодвинулось в историю.
– Для кого отодвинулось, а кто с этой истории кровью харкает.
– Да чего ты хочешь? Все, кто планировали операцию, давно умерли. А этот Петров что? Исполнитель, клерк.
– Чего, чего – клерк! Что побережье, само, единственный батальон охраняет – это ж он давал.
– С чего ты взял? Если из разведотдела штабарма только Петров еще жив, то это не значит, что он один и есть виноватый.
– Выходит, никто не виноватый? Разведка обосралась, батальон зазря уложили, косточки в болотах сгнили – а никто не виноватый?!
– Не кричи, – поморщился Колчанов, держа ладонь на флюсе. От цыпинского крика зуб опять задергало. – Угомона на тебя нет. Миллионы гибли на войне в неудачных операциях. Кого судить за это? Война есть война. Понимаешь, нет?
– Нет, – сказал Цыпин. – Ты-то везун. В плену не был, партийная совесть чистая.
– К твоему сведению: я из партии вышел.
– Как вышел? – воззрился на него Цыпин. – Когда?
– В июле, после учредительного съезда. Написал заявление, что в полозковской партии участвовать не могу. И сдал партбилет.
Цыпин пожевал губами – будто пережевывал удивительную новость.
– Как же это? Всю жизнь, само, в передовых рядах… Брысь! – крикнул на кота, вставшего на задние лапы, а передней потрогавшего его за бедро. – Чего он попрошайничает? Не кормишь его, что ли?
– Прожорливый. – Колчанов криво усмехнулся здоровой щекой. – Не понимает трудного момента перестройки.
Герасим, забившись в угол у холодильника, смотрел немигающими зелеными глазами, в которых, точно, не было ясного понимания. Потом, вздернув вверх заднюю ногу, изогнулся и принялся тщательно вылизывать основание хвоста.
Прозвенел звонок.
– Это Ксана, – сказал Колчанов и пошел открывать.
3
– Зачем приехала? – напустился Цыпин на жену. – Я бы сам добрался. Пока еще на ногах.
– На ногах-то на ногах, а голова дурная, – низким голосом ответила Ксения. – Спасибо, Витя, что забрал к себе моего дуралея.
Отдала Колчанову мокрый от дождя плащ, стянула с ног сапоги.
Она была худая и высокая, с седоватой, коротко стриженной головой. В лице была неправильность, может – из-за маленького вздернутого носа и длинноватого подбородка. А глаза – карие и как будто испуганные.
– Кто дуралей? – сердито выкрикнул Цыпин. – Помолчала бы! Чухляндия!
– Чаю попьешь? – спросил Колчанов.
– Не. Я пила. – Ксения посмотрела на него. – Ты чо, Витя? У тебя щеку раздуло. Зубы, да?
– Он из партии вышел, – съязвил Цыпин. – Вот и раздуло.
– Где у тебя соль?
Ксения принялась хозяйничать: насыпала соли на сковородку, поставила на газ. Она двигалась плавно, не торопясь, но и не мешкая, – такое, можно сказать, воплощение домовитости с крупными умелыми руками. Мешочек ей понадобился, она знала, где у Милды хранились лоскуты и нитки с иголкой. Пока мужчины курили на кухне и обсуждали «Основные направления», Ксения сшила мешочек, насыпала в него горячей соли и велела Колчанову приложить это медицинское средство к больной щеке.
– Слыхала, что я сказал? – Цыпин не любил, чтобы его слова пропускали мимо ушей, – Виктор из партии вышел. Передовой политбоец покинул ряды.
– Ну и что? – спокойно ответила Ксения. – Твой Самохвалов тоже вышел.
– «Твой Самохвалов»! Какой он мой?
– Витя, куда ты щетку дел? – Ксения уже смочила под краном и отжала половую тряпку.
– Да не надо, Ксана. Я сам протру.
– Протрешь через год. Ага, вот она.
Обмотала щетку тряпкой, принялась протирать паркет в большой комнате.
– Какой Самохвалов? – спросил на кухне Колчанов. – Уличный крикун?
– Это в газетах обзывают, – сказал Цыпин. – Никакой он не крикун. Он за Россию болеет.
– Ты что, ходишь на его митинги? В Румянцевский сквер?
– Ну, был раза два. Самохвалов из наших, флотских. Не воевал, потому как моложе нас, но тоже, само, двадцать лет отгрохал. Полковник, политработник с учебного отряда.
– Читал я про него, – сказал Колчанов, держа теплый мешочек у щеки. – Кричит про инородцев. Цитирует «Майн кампф».
– Мало ли что пишут. Писаки, мать их… То Брежневу жопу лизали, а теперь Горбачеву. Само… Он правильно говорит, нельзя в поддавки играть. Вон Гэдээр им отдали, и другие соцстраны. Зачем? Мы что – уже не великая держава?
– У великой державы надо, чтоб не только атомные бомбы были, а и мясо, и молоко, и все, что человеку требуется для повседневной жизни.
– Мясо, молоко, – передразнил Цыпин. – России твердая власть нужна. А то распустили народ – наживайтесь кто во что горазд… Рынок заделайте… Мошенники и пустились в кооперативы, в первую голову кавказцы и эти…
– Понятно. Евреи. – Колчанов отворил форточку, на кухне было очень накурено. – Послушай. Ты вчера у кого на поминках был?
Цыпин насупился:
– Думаешь, само, уел меня? Ну, не все! Не все подряд! Есть и такие, как Гольдберг Мишка… А ты возьми революцию! Кто ходил в чекистах? Кто русских людей расстреливал направо и налево?
Колчанов посмотрел на старого товарища по морской пехоте. На душе у него было скверно, будто влезли в грязных сапогах и топчутся.
И представились ему гладко выбритая голова, лицо с выпученными глазами за очками, один из которых был неподвижным, а другой дергался, будто подмигивал, – лицо отца Милды…
И другое лицо всплыло из туманного облака, накрывшего Западную казарму, – расчесанные на боковой пробор белобрысые, почти белые волосы, а брови и вовсе белые, и внимательные голубые глаза, и широкая прорезь безгубого рта. Рот приоткрывается, и долетают из облака, из того далекого января произнесенные тихим голосом слова…
4
В начале января 1944 года оттепель туманным облаком накрыла остров Котлин с преславным городом Кронштадтом. День, словно стыдясь своей серости, быстро угасал. Уже в четвертом часу в длинном краснокирпичном здании Западной казармы зажгли тусклое электричество. Сержант Колчанов со своей ротой работал на плацу – шваркали лопатами, убирали тяжелый от обильной влаги снег. Тут прибежал рассыльный, вызвал Колчанова к замполиту батальона.
Опять, подумал Колчанов, заведет бодягу о подготовке комсомольского собрания… Новый год, новые задачи… Однако замполит, вместо обычного: «Садись, кури, разговор будет», сказал отрывисто:
– Тебя вызывает капитан Одинец. Быстро к нему.
В дальнем углу казармы на втором этаже была комната этого капитана, непонятно чем занимавшегося в 260-й отдельной бригаде морской пехоты. То есть, в общем, было понятно, но все равно неясно. В том конце коридора, где находилась его комната, сгустилась загадочная полутьма.
Капитан Одинец сидел за столом во флотском кителе, в погонах с голубым просветом. Должно быть, до морской пехоты служил в авиации. Офицеры 260-й бригады давно уже переобмундировались из флотского в армейское. А капитан Одинец не торопился. Такой аккуратный голубоглазый блондин, только рот его портил – широкая прорезь, можно сказать, без губ. На что-то прорезь эта была похожа.
На столе у Одинца было пусто, только стеклянная чернильница стояла и лежала ученическая ручка. Капитан держал на столе крупные руки со сцепленными пальцами, будто обнимал нечто очень дорогое. Над ним висел портрет Дзержинского в фуражке, в накинутой на плечи шинели.
– Товарищ Колчанов, – заговорил Одинец тихим голосом. – Я вот зачем пригласил…
Выходило по его словам, что он, Колчанов, вполне сознательный боец морпехоты и, как комсорг роты, мобилизует комсомольцев, ну и так далее. Колчанов слушал и, понимая, конечно, что не для похвальных слов вызвал его особист, чувствовал в животе неприятное напряжение.
Колчанов в сорок первом был тяжело ранен. Под Котлами повезло, не задело, а когда покидали Копорье, достал его осколок – пробил брюшную стенку, поранил кишки: прямую в верхней части и несколько петель тонких – и вышел возле крестца. Хирурги в Ораниенбауме, а потом в Кронштадтском морском госпитале, можно сказать, совершили чудо, не дали ему умереть. Но бывало у Колчанова – в ледовом ли дозоре, на занятиях ли по боевой подготовке или вдруг ночью, во сне, – возникнет в животе напряжение, будто стяжка внутренностей, и тупая ноющая боль.
Вот и сейчас так.
– Вас недавно, товарищ Колчанов, приняли в партию, – тихо, доверительно журчал голос Одинца. – Это наклало большую ответственность, так? – Он выждал, пока Колчанов утвердительно кивнет, и продолжал: – Готовится на Ленфронте наступление, скоро и наша бригада вступит. Мы должны тщательно проверить готовность, так? Чтоб никаких нездоровых настроений. А они имеются. В вашей роте, например.
Колчанов удивленно посмотрел Одинцу в непорочно голубые глаза.
– В роте, товарищ капитан, здоровое настроение.
– В целом, – уточнил тот. – Но отдельные случаи имеют место. Старшина первой статьи Гольдберг много болтает. О разрушениях в Ленинграде, например.
– А разве нет разрушений?
– Отдельные разрушения есть. Но! – Одинец отжал и снова сцепил пальцы. – Это не дает права болтовней о разрушениях снижать у бойцов дух. Ненужные настроения разводить. Кроме того, ваш Гольдберг рассказывает антисемитские анекдоты.
– Товарищ капитан. – Колчанов невольно ухмыльнулся. – Гольдберг сам еврей.
– Сам еврей, так не болтай! В анекдотах скрывается вред. Национальная политика партии не допускает, чтобы искажали. Вам ясно, Колчанов?
– Ясно…
Хотя не совсем он понимал, какой вред в анекдотах, до которых, и верно, Миша Гольдберг большой охотник.
– Дальше возьмем, – сказал капитан. – Старший краснофлотец Цыпин. Осенью имел самоволку. Так?
Тут – ничего не скажешь. Была самоволка. В сентябре-октябре часть бригады работала на южном берегу, в «Ижорской республике», как в шутку называли эту местность на ораниенбаумском пятачке. Копали картошку, заготавливали для зимнего питания дикорастущие травы. Там, неподалеку от их палаток, в деревне Долгово располагался медсанбат для выздоравливающих, и в этом медсанбате глазастый Цыпин присмотрел одну санитарочку. Колчанов видел ее раза два на киносеансах, когда приезжала передвижка, – Ксения была девочкой лет семнадцати с виду, тощенькой и длинной, глаза, верно, красивые, карие, а в глазах – испуг. Ну да понятно: в Копорье у Ксении погибла мать под обломками дома, сама она случайно уцелела под огнем. Бежала в Ижору, где проживал отец, ушедший от них к другой женщине, – но отец, шофер по специальности, в начале войны был мобилизован, и где он – неизвестно, а та женщина успела эвакуироваться. Ксению взяли судомойкой в больницу, и как-то она умудрилась выжить в первую блокадную зиму, а потом добрые люди пристроили ее в медсанбат в Долгово.
Цыпин среди дикорастущих ижорских трав не растерялся, приручил девочку с испуганными глазами. Да и то сказать, мало бы кто устоял перед натиском такого грозного бойца морской пехоты. На вечерние отлучки Цыпина сержант Колчанов смотрел сквозь пальцы: куда он денется? Но в последний ижорский вечер Цыпин Анатолий загулял до утра, и как раз той дождливой ночью черт принес проверяющего из политотдела бригады, – словом, выявилось сильное нарушение воинской дисциплины в виде самовольной отлучки. По возвращении в Кронштадт Цыпина, еще не остывшего от любви, сразу отправили на гауптвахту – на десять суток по-строгому.
