Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Здорово, Цыпин, – сказал Колчанов. – Ну? Чего вытаращился, не узнаешь?

– A-а, товарищ сержант!

Цыпин медленно поднялся. Одно плечо у него было заметно ниже другого. Неуверенно обнявшись, бывшие сослуживцы постояли несколько секунд, головами почти упираясь в косую дощатую крышу, по которой то и дело топали люди, поднимавшиеся и спускавшиеся по лестнице.

В каморку вошла тощая женщина в белом халате, нос пуговкой. Уставилась на гостя карими глазами.

– Ксана, – сказал Цыпин. – Это Колчанов, само, сержант с нашей бригады. Под Котлами воевали, в Мерекюле подыхали.

– Здрасьте, – сказала Ксения, ставя на тумбочку кружку. – А я тебе киселю принесла.

Колчанов с удивлением узнал в ней девочку из медсанбата в «Ижорской республике» – девочку с испуганными глазами, которую приручил боец Цыпин. Ну Цыпин! Умудрился не только вернуться из мертвых, но и Ксению свою нашел.

– Нам не кисель, – с ударением сказал Цыпин. – У меня в заначке была эта, с белой головкой. Ты куда ее сунула?

Белоголовая появилась на свет, нашлась у Ксении и квашеная капуста для хорошей закуски. Выпили по первой – за встречу. Потом по второй – за погибший в Мерекюле батальон.

Цыпин крякнул, ухнул, захрустел капустой, роняя на бороду бледно-зеленые ошметки. С прищуром взглянул на Колчанова:

– А помнишь, как я тебя, это само… стрельнуть хотел?

– Как не помнить, – сказал Колчанов. И, помолчав: – Я тогда верное направление взял, вышел как раз на дозор Второй ударной.

– Ну-тк! Ты ж у нас завсегда самый правильный.

– Чего насмешничаешь, Цыпин? Я к тебе с чистым сердцем приехал.

– Пшенку кушать будете? – обратила Ксения к Колчанову свой махонький носик. Ей неприятно было, что Цыпин задирает гостя. – Я с кухни принесу.

– Не надо, – сказал Колчанов. – Ладно, вот и повидались. Пойду.

– Чего, чего? – вскинулся Цыпин. – Ополовинили только. Давай по третьей, товарищ сержант.

– Меня зовут Виктором.

– Ты живой, и я живой. За это, значит, выпьем. Давай, Виктор.

Третья хорошо прошла и вроде смягчила цыпинскую колючесть.

– Так ты на дозор вышел? – спросил он. – Чего ж она, Вторая ударная, к десанту, само, не пробилась! Нам перед высадкой как отцы-командиры сказали? Прорваться к станции Ау… как ее звали, мать ее…

– Аувере.

– Точно. Ау, Вера! Выйти, само, оседлать саше и железную дорогу, а нам навстречу придвинется Вторая ударная. Где ж она подевалась?

– Части Второй армии пытались пробиться к десанту, но не смогли.

– Не смогли! – передразнил Цыпин. – Выходит, зазря мы ломились. Помнишь, как к саше вышли, а там, заместо родной Красной армии, – «тигры»!

– Ну, вы тут воспоминайте, – Ксения поднялась с табуретки, – а мне на работу.

– Постой. – Цыпин озабоченно зашарил по карманам гимнастерки. – У меня тридцатка была – ты ее вынула?

– Прямо! – сказала Ксения. – У Афони своего спроси.

Она кивнула Колчанову и вышла.

– A-а, верно, мы ж с Афанасьем, это само… Тут шоферюга есть один, Трушков, тоже боевой солдат… ослободитель Праги… Я ему по плотницкому делу помогаю, вот мы, само, тридцатку эту…

– Да хватит нам, Толя, – сказал Колчанов. У него в голове шумело, и по жилам растекалось тепло. – Так ты, когда мы расстались в ту ночь, обратно к погребу пополз?

– Ну.

– А дальше?

– Чего дальше? Как рассвело, немцы выкатили самоходку и давай садить прямой наводкой. Думали, поди, с целой ротой воюют. А нас-то, сам знаешь, всего-то пятеро было, да к утру двое, которые тяжелые, померли. Мы утроих остались, Васька Кузьмин, Ваня Деев да я. Давай стакан! – Цыпин до последней капли разлил оставшуюся водку. – За упокой души, само… Поехали!

Он уже изрядно набрался. Наклонил к Колчанову лобастую лысеющую голову и говорил, как бы выталкивая слова из наболевшего нутра:

– Голова дымом забита, а руки-то воюют… Последний диск – все! Куда деваться-то? У меня крови полный сапог… плечо разбитое. Деева посекло осколками. Ну и все! Ты, везун, к своим вышел… А мы с Кузьминым и Деевым па-а-ехали в плен со станции Ау… Ау, Вера!

13

Было невмоготу усаживать себя за учебники, конспекты. Где-то в глубине времен трубили в медные трубы герольды средневековья. А Колчанов как вышел из гольдберговской квартиры, где шумела свадьба и лихо отплясывали лейтенанты, так и отправился прямиком на Балтийский вокзал.

Может, и был он везун, если с Цыпиным сравнить. А может, и нет. Такая давила на душу боль, что вот-вот свалишься и замрешь, погребенный под ее невыносимой тяжестью.

На вокзале он вступил в негромкий разговор с пожилым носильщиком. Тот с полуслова понял, направил к другому, молодому. Так, от человека к человеку, достиг Колчанов желаемого. Всю наличность отдал и с бутылкой темного стекла, опущенной во внутренний карман пиджака, поехал на электричке в славный город Ораниенбаум, сиречь Ломоносов.

Каморка под лестницей стояла незапертая, но ни Цыпина, ни Ксении не было. Колчанов отправился искать по больничным помещениям и скоро нашел Ксению – она прибиралась в ординаторской, возила швабру по крашеному полу, оставляя влажные полосы. Цыпин, сказала Ксения, как ушел с утра к Афанасию, так и нету его.

– Чой-то строят они у Афониной жены в магазине. – Объяснила, как к магазину пройти, и, скользнув быстрым взглядом по оттопыренному борту колчановского пиджака, добавила сурово: – Вы там не очень.

Магазин «Продукты» был неподалеку от ограды парка. Мощенная булыжником улица вела меж приземистых, побитых осколками, как оспой, домов к мертвой церкви. Зияли рваные бреши и в ее краснокирпичных стенах; поверху, по уступам старинной кладки, зеленели кусты, да и целые деревья, произросшие из семян, занесенных ветрами прошлых времен.

В подсобке магазина Цыпин с напарником стучали молотками, ладили длинные, во всю стену, полки. Было накурено. Окон не имелось, голая лампочка лила несильный свет на головы – лысоватую цыпинскую и черноволосую трушковскую, а еще – на желтые кудри круглолицей женщины с полной фигурой, волнообразно обтянутой белым халатом. Она была завмаг.

– Толя, а Толь, – позвала женщина, введя Колчанова в подсобку. – Вот, тебя товарищ спрашивает.

– A-а, приехал! – Цыпин бросил ручник на свежеприколоченную доску, объяснил напарнику: – Вот, Афанасий, это Виктор, сержант с нашей непромокаемой бригады. Я уж говорил тебе. Само, политбоец наш.

Афанасий Трушков ростом был невысок и вид имел цыгановатый. Черные, близко посаженные глаза глядели из-под сплошной черной брови.

– Морская, значить, пехота, – сказал он, с силой сжав Колчанову руку. – А я сухопутный. Мотопехота, выпить охота!

Он хохотнул, показав хорошие, хоть и мелковатые зубы.

– Никакой выпивки, пока полки мне не сделаете, – строго сказала кудрявая женщина.

– Да ты не беспоко-о-ойся, Прокопьевна, – с достоинством сказал Трушков, обняв ее за широкие бедра.

– Руки, руки!

Завмаг, одернув халат, вышла из подсобки.

– У нас расписание, как в гвардии, – сказал Трушков. – На работе – не тронь. А уж дома! Мы как начнем это дело, так стены трясутся. У-у!

Втроем – дело быстро пошло, часа за полтора управились. Вымели стружки-опилки, сели за стол. К бутылке темного стекла, привезенной Колчановым, Прокопьевна поставила законное угощение – колбаску нарезала, огурчики там, помидоры.

Трушков Афанасий пил весело.

– Восьмого вечером, – кричал, откусывая от огурца, – обняли танками город Мост! Мы, шоферня, мотострелки, полевой кухни не дождались, пожрали что было, сухари-консервы, тут ротный прибегает: славяне, танцуй! Капитуляцию подписали в Берлине! Давай наливай еще, морская пехота! – Трушков запрокинул голову и картинно, с расстояния вылил водку в распахнутую пасть, во артист! – Значить, кончена война! – закричал он дальше. – Ну, тут что было! Стрельба на всю Европу! Только поутихли, спать полегли, кто в машинах, кто так, – вдруг команда: подъем! По машинам! Прогревай моторы. Прагу освобождать! И пошла Четвертая гвардейская танковая. За танками мы, мотопехота немытая, неспаная. Всю ночь ехали скрозь Чехословакию. Только остановишься воды залить в радиатор, морду ополоснешь – и опять гони «студебеккер». Как рассвело – чехи вдоль дороги руками машут: «Наздар!» Так и въехали в Прагу. А там! На улицах полно, цветы танкистам кидают, девушки целуют. «Наздар! Наздар!» Тебе, морская пехота, такое представление во сне не увидать!

– И в Питере так было девятого, – сказал Колчанов. – Весь город на улицах, музыка, военных качали…

– Музыка, – сказал Цыпин вызывающе. – Цветочки кидали! У нас красивее было. Утречком норвеги, само, к лагерю потекли, уг-уг, криг капут. Ножницы садовые нам бросили – режь, значит, проволоку. А охрана немецкая – га-га-га, похватали ранцы и шасть за ворота, к хренам собачьим. Вот и криг капут. Свобода, глядь!

– Да где ж это было? – спросил Колчанов.

– Сказано тебе – в Норвегии! – выкатил на него Цыпин шалые глаза.

– Как ты в Норвегию-то попал?

– Мы с тобой, товарищ сержант, в какой бригаде служили? Ага, то-то и есть – Обойти Балтийское Море Пешком. Я и обошел! Мы что – всю уже вылакали?

– Одну выпили, так неужто другую не найдем, – сказал Трушков. – Или мы слабаки?

Он держался солидно – кум королю, сват министру. Его дородная жена-завмаг, поворчав немного, выдала еще бутылку, потребовав, однако, чтоб они убрались из подсобки: шум пьяных голосов, видите ли, мешал культурно обслуживать покупателей в торговом зале.

– А и покупатели у тебя! – иронически ухмыльнулся Трушков. – Голь перекатная. Ладно, режь из карточек талоны, а мы пойдем. Бери закусь, морская пехота. Мы на участок, Прокопьевна.

Участок у них был за Угольной пристанью, и хорошо, что по воздуху прошлись, – проветрились малость. Хоть и сухая стояла погода, а за пристанью, за каналом, было грязно и мокро, шли по накиданным доскам. Колчанов, идя за Цыпиным, придерживал его, хромоногого, сзади за ремень, чтоб не съехал в грязищу. За обширной лужей простирался пустырь, разбитый на огороженные проволокой лоскуты-огороды. Вечерело. Слева на возвышении берега, под взбитыми сливками облаков, стоял огромный, запущенный, обшарпанный дворец Меншикова.

Как начали они – вернее, продолжили – выпивать, расположившись среди огуречных и картофельных грядок, возле шалаша, это Колчанов еще помнил. Как Трушков широко руками показывал, какую тыкву хочет вырастить, – «Вот такую! Как Аленкина жопа!» – и это помнил. А что было дальше – заволокло сизым туманом. Вроде бы к ним подсаживался еще кто-то из окрестных огородников, и выпивка не убывала, и откуда-то появился баян, и Трушков играл и пел, жутко фальшивя: «Когда б имел златые горы и реки, по-о-лные вина…»

Проснулся Колчанов от холода и обнаружил себя лежащим в шалаше на топчане, под рядном, от которого пахло сырой землей с внятной примесью навозного духа. Вспомнив события минувшего дня, он застонал сквозь зубы. Вышел из шалаша. Белая ночь текла средь бледных созвездий, тихо раскачивая желтый челн новорожденной луны. Слабо белел сквозь туман Меншиковский дворец – призрак, затерявшийся в веках.

И опять, опять… Проклятое воображение рисовало одну и ту же картину: Валя в объятиях Мишки Гольдберга… Залить, заглушить водкой!.. Но все выпито… вон валяются пустые бутылки среди несозревших огурцов… И такая боль, такая невозможная боль…

Вы, умники, пророки, философы… кто еще… члены Политбюро… подскажите, что делать, как жить… Может, просто кинуться в канал, голову размозжить о каменную стенку…

Ранним утром приплелся Цыпин.

– Живой, Витя? А я, это само, опохмелиться принес. И капусту.

Сели на чурбачки, вкопанные в землю возле шалаша. Гнусным духом несло от плохо очищенного спирта. Ну, если затаить дыхание… Ничего, пошло, побежало по жилам.

– Афанасий с утра ездиит, с горторга продукты по магазинам растыркивает. Само, обещался потом прийти. Гляди, говорит, чтоб твой политбоец не откинул копыта. А то он чахлый от научных способностей. – Цыпин захихикал, колюче взглядывая на однополчанина, бледного от плохого сна и неприятностей жизни. – Ну-к, давай еще!

Утро разгоралось солнечное, розовое. От Угольной пристани неслись гудки, работяга-буксир пыхтел, тащил неповоротливую тушу груженой баржи.

– Ксана спрашивает: чой-то друг твой как мешком ударенный? Само, случилось у тебя что-нибудь?

– Случилось.

Цыпин подождал, не скажет ли Колчанов подробности. Но тот молчал, поникнув головой и плечами.

– Знаешь, почему я тебя стрельнуть хотел? – сказал Цыпин, насупясь.

– Ну? – без интереса спросил Колчанов. – Почему?

– А потому, что ты на меня этому, само, капитану, особисту, настучал.

– Я на тебя не стучал. – Колчанов поднял на Цыпина тяжелый мутный взгляд. – Ври, да не завирайся.

– Ты к нему ходил, ребята видели. В Кракове, в Западной казарме. А зачем к ним ходют – известное дело.

– Ходил, потому что вызывал. Как не пойти, коли вызывают.

– А он знал, кого вызывать, – повысил голос Цыпин. – Меня-то или кого другого небось не позвал.

– Чего ты плетешь? – с тоской сказал Колчанов. – Он все про каждого знал, к твоему сведению. Такая у него служба. Он мне про твоего отца сообщил, что участвовал в антоновщине…

Тут Цыпин – и вовсе в крик:

– Я когда рожден? В марте двадцать первого! Отца когда убили? В том же годе, само, в мае, расстреляли! Только от мамы я и знаю про отца! Где антоновщина, а где я?

– Иди ты к черту, Цыпин, – разозлился Колчанов. – Чего привязался? Я тебе плохого не сделал. Я, наоборот, защищал тебя, мудака.

Он поднялся с чурбачка, с трудом разогнув спину. Внутри у него все было стянуто, как железными цепями. Пошел, горбясь, меж грядок к проволочной калитке.

– Постой! – окликнул Цыпин. – Закурить хочешь? Вот, «Беломор» у меня.

Курить Колчанову очень даже хотелось. Вернулся, вытащил из бело-синей пачки папиросу. Задымили молча.

– Алес ист швайнерай, – объявил Цыпин, глядя в сторону.

– Швайн – свинья? – спросил Колчанов. – Все – свинство, значит?

– Вот кто бы мне объяснил, само, где моя вина? – сказал Цыпин, щуря от солнца желтые рысьи глаза, и вроде бы всхлип у него вырвался. – Я что, выбирал себе отца?

«Наверно, девять уже есть… Экзамен начинается… – думал Колчанов. – Средние века… крестовые походы, крестьянская война, реформация… Опять же – Тридцатилетняя война… кто за что воевал, трудно понять… Вся история – войны да войны. Да на кой хрен все это…»

– В Выборг привезли, – говорил Цыпин, – а там, само, плакат через всю станцию: «Добро пожаловать на Родину!» Такая, значит, радость, что слезу пустили. А нас построили и – шагом марш – в лагерь… на спецпроверку…

«Жаркий будет день, – думал Колчанов, одним ухом слушая дальние трубы средневековых герольдов, а другим – хриплый голос Цыпина. – А девочки Вали больше нет… Смешно, смешно, братцы… Была девочка – и не стало… Ну что ж теперь… А стоики считали, что блаженство в спокойствии духа… Спокойствие… где его взять?»

– У всех весна, победа, а нас – по лагерям. Привезли, само, на Северный Урал, станция Половинка… лагерь номер триста семь… Обратно бараки, допросы… И – под землю, в лаву, давай рубай уголек…

– Ты рубал уголь?

– Ну. Как виноватый защитник Родины… Только не рубал, а бурил. Лазали с напарником по стойкам. С уступа на уступ. Шпуры бурили, ясно? А за нами подрывники.

– Досталось тебе, брат.

– Брат, – скривил Цыпин рот в усмешке. – Какой я тебе брат? Ты вон – студент, исторический человек. А мне, само, дальше дворника хода нет.

– Налей еще спиртяги, – сказал Колчанов. – Тебя что ж, никто не любил как брата?

Цыпин выпил залпом, схватил огурец. С хрустом откусил, объявил:

– Вы везуны! Вон Афанасий – сам живой с войны приехал да еще эту, само, телефунку привез.

– Что привез?

– Ну, радио. Здоровенный ящик, полированный.

– A-а, «Телефункен».

– А я что говорю? Кажную станцию берет… Ладно, пошел я. Двор в больнице подметать надо. Ты чего? В Питер уедешь?

Не было у Колчанова сил тащиться к электричке. Его развезло от спирта, от ненужной и горькой братской любви. Повалился на топчан в шалаше, затих.

Около полудня, когда тени стали совсем короткие, приходил Трушков. Полил из шланга грядки (тыкву – с особым тщанием), оставил Колчанову полбуханки хлеба и колбасу и заспешил к своей полуторке, развозить продукты или что там еще.

А вечером опять понеслись к перламутровым небесам пьяные голоса, вздохи баяна, громкое, но сбивающееся с правильных нот пение: «Когда б имел златые горы…» Одну только эту песню затвердил Трушков, ее и пел с чувством удовлетворенного желания. Мужики с окрестных участков приходили, выпивали, высказывались – каждый рассуждал авторитетно. Колчанов ни с кем не спорил.

Ночью ему было худо, не обошлось без рвоты. Ветер, набиравший силу, посвистывал, обвевал его потное лицо, громыхал чем-то железным на пристани. Когда Колчанов снова улегся, ветер и здесь доставал его сквозь прутья и ветки дырявого шалаша. «Загнусь», – подумал Колчанов, тяжко дыша.

Утром, часу в десятом, его вывели из забытья голоса. Он открыл воспаленные глаза и увидел Милду Лапину в голубом берете, косо надетом на золотые кудри.

– Хорош! – сказала Милда. И, оборотясь к Цыпину: – Вы что же, товарищ? Споить его хотите?

Часть вторая

ДЕСАНТ В МЕРЕКЮЛЮ

В ледяном январе 1944 года войска Ленинградского фронта перешли в наступление. Проломив сильно укрепленную полосу, выбили немцев с пригородных мест, насиженных за два с лишним года блокады. По снегам, обожженным неутихающим огнем, покатилась махина немецкой группы «Север» на запад. За две недели армии Ленфронта полностью очистили от противника Ленинградскую область.

Но в первых числах февраля наступление уперлось в реку Нарву. Вдоль ее западного берега, от Нарвского залива до Чудского озера, протянулась заблаговременно построенная оборонительная линия «Пантера» – сеть траншей с пулеметными гнездами. Глубина обороны была надежно укреплена артиллерией. По замыслу гитлеровского командования, этот мощный оборонительный вал, носивший название «Танненберг», ни при каких обстоятельствах не должен был пропустить русских в Эстонию.

Вторая ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Федюнинского с боями вышла к Нарве-реке и с ходу форсировала ее в двух местах – севернее и южнее города Нарвы. Немцы контратаковали непрерывно, ожесточенно – и выбили федюнинцев с северного плацдарма. Но южный удалось удержать и расширить. Тут шаг за шагом части Второй ударной проламывали «Пантеру» и, продвинувшись на полтора десятка километров в глубину, остановились близ эстонского поселка Аувере. До одноименной станции на железной дороге Нарва – Таллин оставалось всего ничего, три-четыре километра, но пройти их было невозможно. Противник не мог позволить Федюнинскому перерезать железную дорогу – это означало бы падение «Танненберга», открывало русским ворота на запад.

Так в десяти километрах к югу от Нарвского залива образовался Ауверский выступ. Штабные карты как бы сами подсказывали: если на берегу залива, в тылу противника, высадить десант и нанести удар на юг в направлении станции Аувере, а навстречу десанту, с острия выступа, выдвинуть части Второй ударной, то, сомкнувшись у этой станции, они возьмут немецкую группировку, обороняющую Нарву, в окружение – и «Танненберг» будет разгромлен.

Командующий Ленинградским фронтом генерал армии Говоров предложил командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу срочно подготовить десантную операцию. Местом высадки морского десанта армейский и флотский штабы избрали деревню Мерекюля на берегу Нарвского залива, в семи километрах к западу от устья Нарвы.

Из состава 260-й ОБМП – отдельной бригады морской пехоты, стоявшей в Кронштадте, был назначен в десант батальон автоматчиков под командованием майора Степана Маслова с приданными ему подразделениями – в том числе и ротой, в которой служил сержант Виктор Колчанов.

Второго февраля батальон покинул Западную казарму. Впереди шел, воинственно трубя в трубы, лязгая тарелками, бригадный оркестр. Автоматчики – пятьсот парней, все молодцеватые и крепкие, как на подбор, в белых полушубках – били строевой шаг. На Ленинской, на Июльской останавливались и глядели на ладную колонну прохожие. Вообще-то улицы военного Кронштадта были пустоваты, но все же попадались на пути батальона женщины, и парни, понятное дело, ловили их взгляды, улыбались в надежде поймать и унести с собой ответную улыбку.

Прощались с Кронштадтом.

В Средней гавани зимовали, приткнувшись кормой к гранитной стенке Усть-Рогатки, корабли, а среди них «Москва», «Волга» и «Амгунь» – три стареньких шаланды, в начале войны переоборудованные в канонерские лодки. На их узкие палубы в три ручья потекли десантники, топая по звонким от мороза сходням. Посадка шла быстро. Начальник штаба батальона старший лейтенант Малков и командиры рот, стоя у сходен, считали бойцов.

Проходя мимо Малкова, сержант Колчанов подивился про себя, до чего красив начштаба. Вот, подумал, лицо истинного мужчины-воина – волевое, с решительным изломом черных бровей, с твердым ртом, – лицо, словно вылепленное античным скульптором.

Стемнело по-зимнему рано. Буксиры поволокли канонерские лодки сквозь взломанный лед к воротам гавани. За воротами канонерки дали ход, их палубы затряслись от работы машин. Медленно выстроился караван в кильватерную колонну – тральщики, канлодки, буксиры, – медленно двинулся по фарватеру на запад, чуть подсвеченный зашедшим солнцем. Фарватеру этой зимой не дали замерзнуть, движение к острову Лавенсари – форпосту Балтфлота посреди Финского залива – не замерло. Но льдины то и дело торкались в корпуса кораблей, производя неприятный скрежет.

Молодцы-автоматчики расположились в кубриках. Матросы канлодок отнеслись к гостям с полным радушием, свои койки им отдали, притащили с камбузов пузатые чайники с горячим чаем – пей, морская пехота, согревай нутро, в десанте-то согрева не предвидится, так?

Колчанов и еще несколько десантников не торопились в тепло кубрика – торчали на юте «Москвы», поворотясь спиной к колючему ветру. Смотрели, как растворяются в вечерней синеватой мгле приземистые очертания Кронштадта.

– Ну, все, – сказал Кузьмин Василий, когда растаял, будто и не было его, Морской собор. – Прощай, любимый город. Пишите письма, мама, а куда – незнамо.

Этот Кузьмин был лихой боец. Как и многие тут, в батальоне, он воевал на Ханко. В составе десантного отряда капитана Гранина высаживался на скалистые островки в сумрачных финских шхерах. Уцелел, счастливчик, под огнем. При эвакуации гангутского гарнизона он оказался на транспорте «Иосиф Сталин», подорвавшемся в первую ночь перехода на минном поле. Кузьмин не растерялся, сиганул с обреченного судна на подошедший к его борту тральщик, в тот же миг тральщик резко отбросило волной, и Кузьмин с разлету окунулся в ледяную купель. Отчаянно работая руками, всплыл. Море было дикое, взлохмаченное, оно отнесло Кузьмина в сторону от тральщика, схватило ледяными пальцами за горло, и уже заходился Кузьмин, хватая ртом воздух, режущий, как стекло, – тут он увидел огромный черный шар, высунувший из воды тускло поблескивающий в лунном свете лоб с рожками. Плавучая мина! Она моталась на волнах, подплывая, и Кузьмин ухватился обеими руками за ее шероховатую и скользкую от налипшей морской мелочи поверхность, остерегаясь коснуться колпаков: знал, что в них дремлет взрыв. Море бросало Кузьмина, распластавшегося на мине, вверх-вниз, вверх-вниз. Легкие уже не принимали воздух, да, это был конец, прощайте, братцы… До гаснущего сознания дошел выкрик: «Бросай мину! Бросай… твою мать!» Кузьмин увидел метрах в десяти катер «морской охотник». Мина со всадником толчками приближалась к катеру, оттуда ей навстречу протянулись отпорные крюки, и катерники, державшие их, страшно матерились, требуя, чтобы Кузьмин слез с мины, иначе расстреляют его. Мат – это было единственное, что еще могло дойти до полуживого Кузьмина. Он оттолкнулся от мины, ухватился за один из багров. Матрос, стоявший на привальном брусе катера, одной рукой держался за леерную стойку, а второй сцапал Кузьмина за ворот шинели. Он, Кузьмин, не помнил, как было дальше. Очнулся от того, что лицо горело, весь он горел, будто на пожаре, и мелькнула безумная мысль: уж не угодил ли он, за грехи-то свои, прямой дорожкой в ад? В следующий миг, однако, понял, что пока обретается на этом свете – лежит в катерном кубрике на койке, под тремя одеялами, в чужом белье. В сухом! Голова была мутная, отчетливо ощущался спиртной дух. Да так оно и было. Как сказал Кузьмину скатившийся в кубрик матрос, спиртягу ему не только влили в глотку, но и растерли со спиртом окоченевшее тело. «Спасибочко, – прохрипел Кузьмин, еле ворочая языком. – А мина как?» – «Мина? Мы ее за корму отвели отпорниками». – «Эх, – бормотнул Кузьмин, – а я-то хотел на миночке еще покататься». – «Чего? – Катерник усмехнулся. – Миночка! Чудик ты».

Чудик не чудик, а счастливчиком Василий Кузьмин был точно. В огне не сгорел, в воде не потонул, сплясал, можно сказать, со смертью жуткую пляску.

Он, кстати, и был плясун. На смотрах самодеятельности рвал «Яблочко» так, что пыль столбом. Ну как же, бывший король танцплощадки в подмосковной Апрелевке, покоритель девичьих сердец, этакий зеленоглазый жоржик с франтоватыми черными косыми бачками.

Стоявший рядом с Кузьминым Цыпин затушил махорочную самокрутку о подошву сапога, кинул окурок за борт.

– Пошли, – сказал. – Чего тут глаза морозить.

– Толечка! – Кузьмин обхватил Цыпина обеими руками. – Тамбовский волчище! – Он закружил ухмыляющегося Цыпина на обледенелой палубе, напевая: – Хау ду ю ду-у, мистер Браун! Хау ду ю ду-у…

– Бросьте, ребята, – сказал Колчанов. – Это ж боевой корабль, а не кабак.

– Эх! – притворно пригорюнился Кузьмин. – Никогда не дадут молодую жизнь скрасить.

Они спустились в кубрик, а там чаепитие шло вовсю, и им тоже налили в кружки. А кто-то уже и храпел и видел сны про невоенную жизнь.

Всю ночь чапал тихоходный караван, раздвигая усталыми форштевнями битый лед в узкой дорожке фарватера, и к утру достиг острова Лавенсари.

Рассветало. За песчаной полоской пляжа неплотной стеной стоял сосновый лес. Он выглядел мирно, будто в зоне отдыха. В этот ранний час все тут было повито тишиной, схвачено несильным морозом. Лениво, не густо сыпался снег.

Батальон построился на берегу. Появились встречающие, группка офицеров, впереди шел, прихрамывая, плотный контр-адмирал, командир Островной базы. Комбат Маслов скомандовал: «Батальон, смирно!» – и строевым шагом двинулся навстречу, четко отрапортовал. Контр-адмирал, держа руку у виска, выкрикнул:

– Здорово, морская пехота!

– Здрав-желаем, варищ контр-дмирал! – гаркнул строй столь дружно, что командир базы одобрительно улыбнулся и похвалил: «Истинно – орлы!»

Разместили батальон в бывших финских каменных сараях, приспособленных под жилье катерников во время летних кампаний. Тут были нары и матрацы, набитые сеном, и топились печки-времянки. Питание было с упором на макароны, но и мяса консервированного не жалели. В общем, жить можно.

На третью ночь батальон подняли по тревоге. Поротно уходили в лес. Снежный наст был довольно твердый, но, нагруженные полным боевым снаряжением, проваливались местами по пояс. Комбат требовал быстрого продвижения, и автоматчики, обливаясь потом, выдирались из снега, спешили – а куда? Ну, ясно, тренировка: десант высадят именно для того, чтобы быстро продвигаться по бездорожью, по снегам к станции. Так думал Колчанов, тяжко дыша, выбрасывая уставшее, но устремленное вперед тело из сугробов. И отделение свое подгонял: не отставать, не отставать! Призраки, с хрустом ломая сахарный наст, продвигались сквозь реденький сосновый лес. Вышли к скалистому берегу, и тут, после короткого привала, разыграли бой. Две роты рассыпались цепью вдоль берега, две другие, будто высадившиеся с моря, одолевали прибрежные скалы. Сапоги скользили по обледеневшему камню. «Быстро! Быстро! Вперед!» – покрикивали взводные. Огня, понятно, не открывали, и, когда десант, одолев скалы, бегом достиг линии обороняющихся, комбат объявил отбой. Домой, в казармы, возвращались грунтовой дорогой, теперь уже без этой чертовой спешки.

Прошла неделя, все было готово к десанту – люди, и оружие, и корабли высадки, и корабли поддержки, – а приказа начинать операцию не было. Чего ждали в штабах?

– Лед мешает, – сказал Цыпин, дымя махоркой после завтрака. – Не пройти к Me… Мерекаке этой.

– Сам ты Мерекака. Мерерула! – поправил Пихтелев, крупный широколицый парень, тоже из ханковских, в прошлой жизни плотник из Мурманска. – Не лед мешает – облачность: авиаразведка вылететь не могёт.

– Чего, чего! – вскинулся Цыпин. – Летали самолеты. Вчерашнюю ночь гудели. Аэродром-то недалеко тут. Льдом, само, залив заткнуло. Вот и сидим.

– Щас уточним этот трепещущий вопрос, – сказал Вася Кузьмин. – Сержант, – окликнул он Колчанова, вышедшего из столовой. – Верно ОВС сообщает, что залив забит льдом? Не дает пройти к Мерекуке?

– Что еще за ОВС? – поинтересовался Колчанов, сворачивая толстую самокрутку.

– Один военный сказал.

– Неверно, – качнул головой Колчанов. – Дай-ка прикурить. Нарвский залив чист, только у берега припай.

Он это знал от замполита батальона, созывавшего ротных комсоргов на инструктаж. Знал, что комбат со штабными вылетал на истребителе в район высадки и что обнаружена невдалеке от Мере… как ее… от Мерекелы этой зенитная батарея. И прожектор.

– Подготовка ведется крепкая, – сказал он, обволакиваясь дымом. – Так что, ребятишки, не расслабляйтесь. На днях пойдем.

– Уж мы рванем! – подхватил Кузьмин. – Уж мы их надвое разрежем! Ух-ух-ух! – Дурашливо выпятив полные красные губы, он показал, будто пилит доску.

– Силы-то побереги, – посоветовал Пихтелев. – А то порастратишь у этой у радистки черненькой – с чем в десант пойдешь?

Кузьмин фыркнул носом, снисходительно сказал:

– Что вы знаете про главный закон настоящей жизни? Думаете, научились из автомата пулять – и все? Эх вы, дрочилы пещерные.

– Это кто дрочилы? – сердито сказал Цыпин. – Чего ты, само, наскакиваешь, а?

– Не о тебе речь, Толян. Ты-то у нас ходок.

– Тоже мне, ходоки, – сказал Колчанов, втаптывая окурок в грязный возле столовой снег. – Расхвастались. Главный закон, к твоему сведению, Кузьмин, – не бабы.

– Правильно, сержант, – охотно согласился Кузьмин, а в зеленых глазах была усмешечка. – Ну конечно, не бабы. Это я так… с языка слетело по случаю.

– Язык надо придерживать. А не трепать про девушек, которые с нами идут в десант.

В батальоне, верно, находилось несколько девушек-краснофлотцев, обученных радисток. И то было верно, что за одной из них, Симой Дворкиной, приударил Вася Кузьмин, бывший подмосковный донжуан.

Сима была бойкая одесская девица с кокетливой черной челочкой, как бы сама собой выбившейся из-под серой армейской шапки. Ростом невысокая, стройная, в белом полушубке – ни дать ни взять Снегурочка ходила по острову Лавенсари, быстро переступая ладными сапожками. Немного портило Симу большое, чуть не во всю щеку, родимое пятно.