Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Ветер шумел над их головами в не знающих покоя кронах сосен.

Часа через полтора справа лес поредел, там открылись приземистые дома, подернутые утренней дымкой. Должно быть, это было Репнику. По проселку проехали три крытых грузовика, потом затарахтели повозки, лошадей погоняли немецкие солдаты.

Малков увел свой отряд левее. Вскоре вышли на опушку. Перед ними в полусотне метров было шоссе.

А на шоссе стояли танки.

– Привет, – негромко сказал Малков. – «Тигры».

Пришлось залечь. Некоторое время наблюдали, выжидали, не двинутся ли танки, не очистят ли дорогу. Из башенных люков торчали головы танкистов в шлемах. Переговаривались, курили. Стали подъезжать крытые машины, из них выскакивали солдаты.

– Что будем делать, Владимир Александрович? – спросил комсорг батальона. – Поморозим людей, если тут ожидать.

– Придется отойти, – сказал Малков. – Поищем, где перейти шоссе. Будем пробиваться к станции.

Колчанов, лежавший рядом с комсоргом, слышал этот разговор. Да уж, в лежку задачу не выполнишь. Двинуться лесом вдоль шоссе, не сплошь же загородили его танки, найти просвет, перебежать на ту сторону и – к станции Аувере. А уж к ней-то – если не к шоссе, так к железной дороге – должна ведь пробиться Вторая ударная. Канонадный гул еще шел с юга – давайте, давайте, братцы армейцы…

Отходили от опушки тихо, по-пластунски: уже было довольно светло, немцы могли бы заметить движение в лесу. Лес-то был реденький. Ползли, разгребая руками смерзшийся крупитчатый снег. И может, смогли бы бесшумно оторваться, если бы не…

Черт принес немцев-связистов откуда-то сбоку. Три солдата шли вдоль опушки, разматывая с катушки провод, переговариваясь и смеясь. Вдруг умолкли, остановились – увидели десантников. Как раз на колчановский взвод наткнулись. Нескольких секунд, пока связисты ошеломленно пялились на людей, словно выросших из снега, хватило, чтобы четверо или пятеро десантников метнулись к немцам с финками – чтобы, значит, без шума. Те, бросив катушку, побежали напрямик к шоссе, проваливаясь по колено в снег и не переставая орать на высокой ноте: «У-ху-у-у!» Теперь пошло в открытую, десантники полоснули из автоматов, уложили связистов.

– Отходить! – крикнул Малков. – Быстро! Бегом!

Им вслед ударили танковые пушки. Грохотом рвущихся снарядов, свистом осколков, криками и стонами раненых наполнился лес, еще недавно тихий, выморочный. Огонь был беглый, тут и там вскидывались дымно-снежные столбы, оглушенные десантники падали лицом в снег, вскакивали, и бежали, и снова падали. Срубленные осколками ветки сосен медленно, как в кино, летели вниз, ложились на взрыхленный снег, на алые пятна крови.

Колчанов, вскочив после очередного разрыва снаряда, побежал, наткнулся на лежавшего ничком бойца, затормошил: «Вставай! Ну, вставай же!» Боец не шевельнулся. Колчанов стал переворачивать его на спину. Автомат, висевший на груди, ненароком стукнул раненого по голове, шапку сбил.

– Шалыгин! – узнал Колчанов бойца из своего взвода. – Ты что? Куда тебя?

Рядом упал на колени, часто и громко дыша, Цыпин.

– Да он же ж мертвый! – выдохнул. – Не видишь, сержант?

Колчанов видел, видел уже. На груди Шалыгина расползалось по полушубку багровое пятно, жизнь вытекала… вытекла… Куда-то вбок незряче смотрели остекленевшие белые глаза. Колчанов закрыл ему веки, шапку нахлобучил на рыжую голову. Цыпин снял с погибшего автомат.

– Отвоевался Рыжун, – проговорил он.

Они земляки были, оба тамбовские. Цыпин стал разгребать снег, чтоб Шалыгина хоть как-то похоронить, а Колчанов ему:

– Отставить, Цыпин. Приказано отходить. Ну, быстро!

Близкий разрыв очередного снаряда бросил их в снег.

Пропели смертельную песню осколки. Не зацепило. Только ветки посыпались на спину да тротиловым удушьем забило ноздри.

Поднялись. Цыпин глянул на Колчанова злыми глазами:

– А если б тебя бросили тут валяться?

– Ну… – Колчанов запнулся. – Отстанешь, хуже будет…

Короткими перебежками двигался он меж сосновых стволов, меж дымных столбов разрывов. Очень даже просто было и ему получить рваный осколок горячей стали в сердце и остаться тут гнить на снегу под соснами, избитыми артогнем.

Вперед, вперед! Кажется, вышли из зоны огня. Отдышаться бы…

Кузьмин сидел, прислонясь к сосне. Мучительно подвывая, пытался стянуть с правой руки окровавленный рукав полушубка.

– Постой, помогу, – сказал Колчанов.

Осколок, как видно, вошел в плечо и застрял. Тут Цыпин подошел к ним. Стали они обматывать Кузьмину руку выше локтя бинтом из индивидуального пакета, а тот взвыл от боли.

– Тихо, тихо, – сказал Колчанов. – Потерпи, Кузьмин.

– Сысоева позовите…

– Да где ж его искать. Ты потерпи, обвяжем – легче станет.

– У него, само, кость перебита, – сказал Цыпин. – Ему это нужно… как ее… Постой, я ветку срежу.

Верно, подумал Колчанов. В госпиталях он насмотрелся, как закрепляли сломанные конечности гипсом, лангетами. Иммобилизация, вот как это называется.

Цыпин быстро очистил ножом сосновую ветку. Затем приложили ее к кузьминскому плечу и принялись жестко бинтовать. Кузьмин мычал, скрипел зубами, потом умолк.

– Вот. – Колчанов затянул узел. – Вот тебе заместо лангеты. Чего улыбаешься?

На лице Кузьмина, и верно, застыла не то гримаса, не то улыбочка – зубы оскалены, в зеленых глазах грозный прищур. Не был похож на самого себя Василий Кузьмин, бывший подмосковный жоржик.

– Промахнулись фрицы, – сказал он и сплюнул. – Думали, не смогу я теперь. А я-то левша!

Кузьмин хохотнул и схватил здоровой рукой свой автомат, прислоненный к сосне. Упер приклад в живот, показал в полуповороте, как будет вести огонь.

– Ну, молодец, – сказал Колчанов и накинул полушубок на его плечо. – Цыпин, возьми-ка вещмешок Василия. Пошли, пошли, ребята.

Обстрел еще продолжался, но снаряды танковых пушек уже не доставали до десантников. А в лес, в погоню, немцы, видно, не шли.

По лесу шастали связные, посланные Малковым, – собирали десантников. И когда собрались, сосчитали, оказалось, что тут, с Малковым, пятьдесят восемь человек, в том числе и много, не менее двадцати, раненых. Среди раненых шестеро были тяжелые, их несли на плащ-палатках, и жить им, наверное, оставалось недолго. Стало быть, потери, если не считать раненых, в группе Малкова составили семнадцать человек. Но где-то западнее, в направлении Репнику, стучали автоматы и слышались разрывы гранат – там шел бой. Возможно, часть десантников, вот эти семнадцать, отступая от шоссе, взяла слишком влево и наткнулась на немецкий заслон на грунтовой дороге близ Репнику. Был там и лейтенант-комсорг. А может, его достал осколок снаряда.

Эх, подумал Колчанов, а я-то хотел ему отдать заявления в партию от моих бойцов. Что теперь с ними делать?

Сильная стрельба доносилась и с северо-востока. Там, как понимал Колчанов, вела бой основная группа десанта во главе с комбатом. А на юге ворчали пушки и рокотали залпы «катюш», это федюнинцы подходили с юга к станции Аувере? Надо бы и нам поторапливаться, идти навстречу…

Понятное дело, так же думал и Малков. Дав на перекур ровно десять минут, он повел группу в сторону Лаагны, держась километрах в двух от шоссе.

В сером свете пасмурного утра тянулась лесом, увязая в глухих снегах, вереница усталых людей. Примерно через час Малков повернул их к шоссе. Но разведка, высланная вперед, вернулась и доложила: на шоссе стоят грузовики с солдатами… солдаты топчутся, мерзнут, что ли, а автоматы держат на изготовку… не пройти… Пришлось опять углубиться в лес. Шли трудно. Кто-то засыпал на ходу, падал в снег, его подымали – ноги отказывались передвигаться.

– Эй, Пихтелев, – сказал Колчанов. – Не спи. Снегом протри лицо.

Сам-то он держался только на командирской ответственности. Хоть и невелик командир, а все же. И поди ж ты, вдруг удивился Колчанов пробежавшей мысли, перед десантом ломала простуда, а теперь ни черта… хоть и выкупался в ледяной водичке… высушила боевая обстановка… Вот только ноги сильно мерзнут в мокрых портянках… Как бы к этой чертовой станции прорваться…

Нараставший гром в небе заставил вздернуть кверху голову, налитую тяжелой водой усталости.

– Стой! – крикнул Малков. – Прекратить движение!

Над лесом, над десантниками, приникшими к деревьям, прошли на небольшой высоте три звена «юнкерсов». Еще отдавалось эхо их моторов, как где-то поблизости, к северо-востоку, загрохотала бомбежка.

Сильно всполошились немцы, тупо подумал Колчанов. Посидеть бы полчасика… полежать немного…

И третья попытка перейти шоссе не удалась.

– Товарищ старший лейтенант, – сказал Колчанов, подойдя к Малкову. – Очень устали люди. Засыпают на ходу.

Малков ответил не сразу. Он был напряжен, как взведенная до упора пружина. Слушал звуки боя на северо-востоке, слушал канонаду, доносившуюся с юга, – весь ушел в слух. Некоторое время разглядывал карту на планшетке, постучал по ней пальцем.

– Примерно здесь мы, – сказал отрывисто. – Если до темноты не выйдем к станции… – Опять он задумался.

– Плохо, что рации у нас нет, – сказал Колчанов. – Куда они все подевались?

– Что? – Малков сбоку глянул на него строгим карим глазом. – Да, связь… Рации повреждены при высадке, одна утонула… Засыпают, говоришь, сержант? Объявляю привал. На снег не ложиться. Ветки наломать, лежать только на ветках. Костры не разводить.

Наломали соснового лапника – все ж таки подстилка, – поели консервов с сухарями, водой из фляг запили. Кто сразу заснул после еды, а кто сооружал себе самокрутку и курил, втягивая в промерзшее усталое тело вкусный махорочный дым. Колчанов тоже закурил.

– Слышь, сержант, – сказал ему Цыпин. – Там вроде стихает. – Он кивнул в южную сторону.

– Стихает, – не сразу ответил Колчанов. – Может, федюнинцы кончили артподготовку и пошли на прорыв.

Но он понимал, что артподготовка уже давно, еще до рассвета, должна была кончиться. Что же там делается, на передке?

Глаза у Колчанова слипались. Он сунул недокуренную цыгарку в снег, подтянул под голову вещмешок и заснул. Но и во сне, коротком и неспокойном, Колчанова не отпускала война. Он стоял на юте какого-то корабля, одышливо стучала машина, и приближался берег, темная гора, с этой горы ударила батарея, вспышка за вспышкой, снаряды рвались почему-то беззвучно, выбрасывая вокруг корабля водяные столбы. Вдруг с мостика крикнули: «Ложись!» Голос был странно знакомый, Колчанов обернулся и увидел на мостике женщину в белой косынке, повязанной низко над бровями. «Ложись, молодой! – кричала она. – С ума ты сошел?»

– Подъем! Подъем! – Старший лейтенант Малков ходил среди спящих, подымал десантников. – Подъем! – говорил он негромко. И, как бы оправдывая свою непреклонность: – Поморозитесь, ребята. Нельзя долго на снегу.

Двинулись снова к шоссе. С опушки увидели идущие вправо, со стороны Нарвы, шесть пятнистых громыхающих «тигров». Выждав, пока скроется в сизом облаке выхлопных газов корма последнего, Малков скомандовал в полный голос:

– Бего-ом!

Бежали, выдирая окоченевшие ноги из глубокого снега. Малков, стоя на шоссе, покрикивал, торопил. Уже проковыляли раненые и тащили через шоссе тяжелых, когда из-за поворота выскочили, тарахтя на весь лес, несколько мотоциклов. Увидев людей в полушубках, мотоциклисты спрыгнули с седел, от живота застрочили из автоматов. В тот же миг с той стороны шоссе ударили по ним автоматы десантников, прикрывавших переход. Только одному мотоциклисту удалось, развернув машину, умчаться назад. Малков и еще несколько десантников побежали к лежавшим на шоссе убитым и раненым, потащили их к обочине. Среди убитых был и Сысоев, усердный санинструктор, – до последней своей минуты он заботился о раненых, и вот он лежал навзничь в луже крови, маленький, с удивленно раскрытым ртом, рядом со своей большой сумкой с красным крестом. Выли, приближаясь, моторы, из-за поворота выезжали автофургоны, из них выпрыгивали солдаты.

– Скорей, в лес! – крикнул Малков на бегу.

Он уже был у обочины – и вдруг, вскинув руки, упал. Его шапка, словно сдернутая с головы, откатилась в кусты. К нему, опознав, наверно, в нем командира, побежали трое или четверо немцев, но Колчанов и Цыпин из кювета хлестнули по ним, а Пихтелев в два прыжка подскочил к Малкову и, схватив под мышки, поволок в кювет.

Как бежали до лесной опушки, как удалось добежать – Бог знает. Пихтелев тащил Малкова на закорках. Остальных раненых и убитых пришлось бросить на шоссе, будь оно проклято, – уходили под плотным огнем в лес. Немцы, растянувшись цепью, преследовали их, орали:

– Ivan, uhu-u! Wirst nicht weglaufen!^[1]

Громом оружия, свистом свинца полнился чахлый этот лес – и тяжелым дыханием людей.

Сквозь просветы меж сосен увидели строения хутора, штакетник, сараи, аккуратные поленницы. Зародов, шедший впереди, сунул два пальца под рыжие усы, пронзительно свистнул.

– Полундра! – раздался его крик. – На хуторе фрицы!

Теперь, когда Малков был ранен, а долговязый мичман, командовавший одной из групп, убит, всего-то и осталось командиров, что старшина первой статьи Зародов и сержант Колчанов. Отстреливаясь от противника, преследовавшего их от шоссе, перебегая, десантники теснили немцев, занимавших хутор. Цыпину и безусому Ване Дееву, самому молодому в группе бойцу, Колчанов велел выбить из сарая пулеметчика, и, когда те, подползя и метнув гранаты, управились, уцелевшие десантники ворвались на подворье и заняли круговую оборону.

Малкову перевязали голову. Рана, кажется, была не опасная, пуля чиркнула по черепу, но от потери крови, от контузии был Малков слабый и белый, как окружающий снег. Поверх повязки ему нахлобучили шапку одного из погибших.

Несколько раз немцы ходили в атаку, их отбивали. Израсходовали почти все гранаты, и уже в вещмешках оставалось по одному запасному диску, – правда, были у ребят и трофейные «шмайсеры».

На расстрелянный лес опускались сумерки. Слышался вой автомобильных моторов, – наверное, немцы подвозили подкрепления. Вдруг раздались резкие хлопки, на подворье стали рваться мины. Они наделали немало бед. Зародову оторвало ногу. Он, мыча от боли, потребовал, чтобы его перенесли в каменный сарай, там он лег на живот, наставил в темнеющий проем двери ствол автомата.

– Колчанов, – сказал, выталкивая слова из-под усов, – уводи ребят… Я прикрою… Прихвачу с собой… сколько смогу…

Минометный обстрел приутих.

– Иван! – раздался высокий голос из-за штакетника. – Здавайс! Виходи, хенде хох!

Зародов длинно, с боцманским загибом, выматерился в ответ. Лицо его было перекошено от боли и ярости.

– Уводи людей, Колчанов, – хрипел он. – Там, за колодцем, ворота… Я прикрою… Полный диск у меня…

Колчанов в раздумье поскреб небритый подбородок. Ясно, что с хутора надо уходить, – но как? Не подождать ли полной темноты? Он посмотрел на Малкова. Старлей сидел, прислонясь к стене сарая, с безучастным видом, глаза под строго изогнутыми бровями закрыты, – как неживой сидел он. Вдруг, словно ощутив тяжесть колчановского взгляда, он раскрыл глаза, прошептал что-то. Колчанов нагнулся к нему.

– Задача остается, – шептал начштаба. – Выйти к станции…

Возобновился обстрел. Колчанов рывком поднял Малкова, втащил в сарай. Здесь лежали раненые. Один, приподнявшись, писал на беленой стене окровавленным пальцем: «Проща…»

Еще рвались на подворье мины, а немцы уже начали новую атаку, лезли через поваленный забор. Крик, мат, сухой треск автоматов. Немцы напирали сильно, прорвались к жилому дому. Теперь десантники держали каменный сарай, но, понимал Колчанов, противник накапливал силы, окружал хутор. Надо уходить.

Передал по цепочке: отходить с хутора, двигаться в сторону колодца, к воротам, там – на прорыв, в лес. Пихтелеву велел тащить Малкова, но тот, шатаясь, встал на ноги, сказал, что сам пойдет. Колчанов видел, что старлей держится только на упрямой силе воли.

У колодца залегли, прижатые пулеметом. Позади, слышал Колчанов, бил злыми очередями автомат Зародова, прикрывавшего отход. Цыпин и Пихтелев поползли к воротам, где мигало желтое пулеметное пламя. Вдруг Цыпин замер, распластавшись на темном у колодца льду. Пихтелев продолжал ползти, укрылся от роя трассирующих пуль за колодцем, выждал несколько секунд, резко приподнялся и, размахнувшись, швырнул гранату. Никто бы не осилил такое расстояние, метров шестьдесят, а Пихтелев сумел – заткнул «машиненгеверу» глотку, изрыгавшую смертельный свинец.

Рванулись короткими перебежками к воротам. Колчанов подхватил Цыпина, закинул его руку себе за шею, заставил бежать. У Цыпина лицо было в крови, он стонал, сплевывал кровью, но ничего, живой.

На бегу автоматным огнем пробивали дорогу к воротам, натиск был сильный – пробились. Уходили, с треском ломая густые кусты за воротами. Немецкий огонь редел, словно придавленный сгущающимися сумерками.

– Правее, правее, – послышался голос Малкова. – В лес!

«Ну, старлей! – подумал Колчанов. – Превозмог…»

Примерно через час, углубившись в лес, Малков скомандовал привал. Да уж и сил-то не было идти дальше, десантники повалились на снег.

Цыпин был ранен по-дурному: пуля пробила ему нижнюю челюсть и вошла в левое плечо. Он корчился от боли и тихо матерился, пока Ваня Деев обматывал ему бинтами плечо. Пихтелеву тоже досталось, но он сам управлялся – снял полушубок, стянул гимнастерку, перевязывал поверх окровавленной тельняшки мощную грудную клетку. Колчанов узел ему завязал, помог одеться.

– Осколками мины побило, – сказал Пихтелев. – Мелкими, глядь.

И, достав кисет, принялся сворачивать огромную цыгарку.

Долго на снегу не полежишь, если, конечно, хочешь жить дальше. Разгоряченные боем, прорывом, десантники скоро остыли. Мороз, крепчающий к ночи, пробирал до костей, лез в самую душу. Старший лейтенант Малков поднял людей, пересчитал – оказалось их теперь тридцать четыре, почти все пораненные. Смутно белели лица с провалами глаз в ночной мгле. Ветер шумел над их головами в мотающихся кронах сосен.

Воды во флягах ни у кого не осталось. Сгребали снег в ладони, ломило зубы, снег держали во рту, пока не растает от внутреннего, пока еще имеющегося тепла. Но и оно, тепло, убывало.

Шли долго, а может, просто от усталости казалось, что долго. Лес вдруг расступился, на открывшейся местности возникла притуманенная полоска насыпи. То была железная дорога.

Ну вот, вышли, значит. Выполнили боевую задачу. Но что-то незаметно, чтобы Вторая ударная выдвинулась навстречу. Не слышно было звуков боя, только доносились с юга, из-за железной дороги, редкие пулеметные очереди – беспокоящий огонь, какой всегда бывает по ночам на переднем крае.

Колчанов вопросительно посмотрел на Малкова. Тот стоял, прислонясь к сосне, по колено в снегу, черный автомат косо перечеркивал по груди белый полушубок. Какие мысли текли в его контуженой голове?

Кто-то из десантников бил кресалом, пытался высечь искру на вытянутую из патрона паклю. Малков вдруг обернулся, зло крикнул:

– Не зажигать огня! – И добавил слова, каких никто от него прежде не слышал.

Потом велел двигаться вдоль железной дороги вправо – к станции Аувере. Но вскоре боевое охранение, шедшее впереди, доложило: под ногами чавкает вода, один боец провалился, еле вытащили, – словом, болото.

Опять задумался Малков. Среди бесконечных туч, раздвинутых ветром, открылась тонкая скобка луны в последней четверти – небо будто взглянуло желтым прищуренным оком на группу бездомных людей в ночном лесу и, ужаснувшись, поспешило затянуться наплывающими облаками.

– Колчанов! – позвал Малков. – Вот что. Сейчас перейдем желдорогу. Задача – пробиться через линию фронта к своим. Ясно?

– Так точно.

– Теперь, – продолжал старлей. – Если меня убьют, примешь командование. Если прорвешься, доложишь: десант задачу выполнил. Несмотря на сильное противодействие противника. Ясно? Выполнили задачу!

– Ясно, – сказал Колчанов.

Железную дорогу перешли без помехи. Снег по ту сторону насыпи был чуть не по горло. Выбирались из снежной ванны долго. А когда, продравшись сквозь полосу тугого, как бы остекленевшего кустарника, вошли в лес, увидели бревенчатую избушку, явно нежилую, с двумя пустыми, без стекол, глазницами окон. Это было спасение. Холодно, конечно, но – крыша над головой и дощатый, хоть и щелястый и замусоренный, пол под ногами. Малков назначил часового, остальные легли, вещмешки под голову, в обнимку с автоматом. Храпом, трудным дыханием смертельно уставших людей наполнилась изба, но и во сне им не было покоя. То один вскрикнет от страшного сна, то другой. А вскоре часовой вошел в избу и разбудил Малкова: со стороны Нарвы прошла мотодрезина. Малков взглянул на часы, было двадцать минут четвертого. Он велел часовому лечь отдохнуть, а сам вышел наружу, в ночь, продутую ветром, чреватую бедой. Меж сосен смутно виднелась железнодорожная насыпь. Было тихо. Только потрескивали, качаясь, промерзшие деревья. Где-то неподалеку заурчал мотор. Ветер донес голоса, слов было не разобрать, но ясно, что говорили по-немецки.

Надо уходить. Искать, пока не рассвело, дырку, щель в немецком переднем крае и прорываться к своим, к федюнинцам.

Шли осторожно, молча. Лес тут был вовсе реденький, где вырубленный, а где побитый огнем. Вскоре боевое охранение наткнулось на дзоты, соединенные траншеями, поодаль торчали длинные стволы гаубиц. Перекликались немцы-часовые. Десантники, незамеченные, обошли батарею широким полукругом. И опять наткнулись на дзоты. Только начали отползать назад, в лесочек, как поблизости вспыхнули красные высверки, звонко ударили пушки. А вот и привет от своих: в лесочке загрохотали разрывы ответных снарядов. Свистели над головами, полузарывшимися в снег, осколки. Ух-х! Тр-рах-прах-трах! Весело лежать под огнем своей артиллерии. А может, оно и лучше – не от немецкого металла, а от родного…

Меж сосен уходили куда-то вбок три немецкие самоходки, «фердинанды», продолжая вести огонь. Потом артиллерийская дуэль умолкла. Близко, близко были они, федюнинские позиции, – а как добраться?

Десантники оказались в боевых порядках противника. В самой гуще «Танненберга» проклятого.

Остаток ночи прошел в непрерывном движении. Около шести тот участок немецкого переднего края, вдоль которого пробирались, как призраки, десантники, вдруг ожил. Настойчиво строчили пулеметы, в темном небе быстро, жадно переплетались разноцветные трассы. Десантники залегли, наблюдая. С разгаром боя в их измученных душах всплывала новая надежда: наши пошли на прорыв…

Оглушающе звонко ударил орудийный выстрел. Один из чертовых «фердинандов» полз по редколесью, ломая кусты и деревца, его длинная пушка, развернутая к переднему краю, дергалась, извергая огонь и дым. Грузно оседая в снегу под тяжестью массивной башни, взметая из-под гусениц лесной прах, самоходка приближалась, разворачивалась грязно-белым боком.

– Связку гранат! – крикнул Колчанов. – Пихтелев, ты где? Есть у тебя гранаты?

– Четыре штуки, последние, – послышался спокойный голос Пихтелева.

Он, полулежа, связывал ремнем гранаты – одна была трофейная, с длиннущей ручкой, – затянул накрепко и пополз к самоходке, наперерез ее ходу. Ветер наносил на десантников облако вонючих газов, пороховой дым. Яростно работала, громыхала бессонная машина войны.

Колчанов не видел скрывшегося за деревьями, в сугробах, Пихтелева. Нетерпеливо, каждым натянутым нервом ждал, не сводя глаз с самоходки. Вдруг полыхнуло огнем у левого ее бока, грохнуло, повалил бурый дым. Ревел мотор, «фердинанд» остановился, кренясь, медленно крутясь вокруг разорванной гусеницы. Из люка полезли артиллеристы в черном.

– Огонь! – крикнул Малков.

В две минуты все было кончено. Но с немецкого переднего края, конечно, увидели гибель «фердинанда», вспышки автоматного огня у себя в тылу увидели. Из траншей повылезали темно-зеленые фигуры, наставив автоматы, пошли к горящей самоходке, в сторону залегших десантников.

Малков приказал отходить. Обессилевших тащили те, кто был покрепче, но – трудно, трудно уходить на обмороженных ногах от сытого неутомленного противника. Разбрелись по лесу. Тут и там вспыхивали перестрелки и рвались гранаты.

А бой на переднем крае, напротив, утихал.

Начинало светать, когда группа уцелевших десантников, шестнадцать полумертвых людей, вышла на лесную опушку. Перед ними простиралось заснеженное бугристое поле, источавшее промозглый холод, безмерную печаль. То было, очевидно, болото.

Мела поземка, начинался снегопад.

– Все, – сказал Василий Кузьмин и сел в снег. – П…ц. Дальше не пойду. Некуда идти.

– Поднимите его, – сказал Малков. В его голосе не было прежней властной твердости. – Двигаться туда. – Вяло взмахнул рукой вправо, вдоль опушки.

– Погоди, старлей, – глухо, почти невнятно сказал Цыпин, всматриваясь желтыми прищуренными глазами сквозь белую пыль поземки в противоположную сторону. – Щас я… само…

Он как-то боком, голову склонив на раненое плечо, побрел к бурелому, потоптался там, разгребая сапогами снег, потом махнул рукой: давайте, мол, сюда.

Приплелись. И увидели за нагромождением поваленных стволов, за путаницей веток – темный лаз, вход в землянку. Как его разглядел Цыпин рысьими своими глазами, понять невозможно.

По нескольким обледенелым ступеням спустились в землянку. Тут были доски настелены и вдоль одной стенки вытянулись нары. В углу валялись комья смерзшихся птичьих перьев, пустые бутылки с неразборчивыми эстонскими наклейками. Наверное, в мирное время живали тут охотники, били на болоте уток и прочую перелетную птицу. Об этом свидетельствовал и торчащий из сугроба неподалеку от землянки черный остов лодки, сгнившей от безвременья.

Ну Цыпин! Красный, можно сказать, следопыт.

– Отдыхать, – выдохнул Малков. И Колчанову: – Поставь часового.

Сам же сел на нары и, согнувшись, обхватил руками голову.

Десантники повалились на пол, на нары. Онуфриев, сибиряк с квадратным лицом, заросшим белым волосом, проговорил, ни к кому не обращаясь:

– Ишь какие доски-сороковки настелили. Не жалко им, однако.

– Заступи часовым, Онуфриев, – сказал ему Колчанов.

Тот замигал белыми ресницами:

– Да заступить можно. Только не сдюжу я, сержант. Враз засну.

Колчанов обвел взглядом лежавших десантников.

– Ладно, спи. Через два часа разбужу.

И полез из землянки наверх.

Рассветало. Косо летел над болотом снег, и чудился в той стороне, откуда он летел, как бы тоненький прерывистый звук. Словно плакал где-то, жалуясь, ребенок. Колчанов навострил уши, пытаясь понять этот звук. Может, где-то гудели телеграфные провода, ведь так бывает. А может, вдруг подумал Колчанов, это плачет моя душа…

Он сел на хрустнувшую кучу веток, автомат положил на колени. Снег залеплял ему спину.

Ну да, плачет душа. Уже столько ребят полегло в здешнем лесу, в снегах. Вот и Пихтелев Семен… Когда на катере шли в десант – как он, Пихтелев, свою тихую речку вспоминал… еще название такое короткое… ну да, Оять… Душа у него рвалась на эту Оять, на рыбалку… Не вышел из боя… после того, как подорвал самоходку… Ах ты ж, Пихтелев, могучий метатель гранат… Отвоевался…

Где же ты, Вторая ударная?!

Сама не идешь, и к тебе не пройти…

А снег все гуще метет.

Вот так вот замело, завьюжило в конце дистанции, вокруг белым-бело, носов своих лыж не видишь, и лыжня постепенно исчезала, заметенная вконец. Да-а, сбился с дистанции, а ведь шел в тот раз на чемпионский результат… в юношеские чемпионы Ленинграда – полный был верняк, а вон как повернуло… «Что ж ты, круглая твоя голова, от Парголова свернул чуть не к финской границе?» Это Беляков Сашка сказал, а у самого во-от такая улыбка и красные уши торчком от сильной радости. Ну как же, ему-то подфартило, шел всегда вторым – и вдруг в чемпионы… «Ну ничего, – утешает. – Ты еще молодой…» А сам-то всего на полгода старше…

«Молодой какой теленочек… Что смотришь? Хочется очень, да? Ладно, что с тобой поделать, вечером приходи в процедурную…»

Колчанов тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли прошлых лет. Ушла, улетела прежняя жизнь, скрылась за снежной завесой… за береговым припаем Мерекюли… что толку ее вспоминать? Не на три года, а будто на десять состарился он с той молодой поры.

Выпрямил усталую спину, осыпая снег. Огляделся. Пусто вокруг. Белая пустота. Издалека донесся паровозный гудок. Безрадостное, нежеланное наступало утро.

Вдруг насторожился: вроде бы тень мелькнула за буреломом, на лесной опушке. Кто-то четвероногий. Или показалось? Уж не медведь ли, разбуженный войной?

В следующую минуту Колчанов увидел человека. Человек шел согнувшись, да не шел, а как бы плыл, руками разгребая снег, от дерева к дереву, и у каждой сосны замирал, опустившись на колени. На нем был белый, в черных пятнах, полушубок внакидку, на голове залепленная снегом шапка с опущенными, но не завязанными ушами, – словом, это был свой, десантник.

Колчанов, закинув за шею ремень автомата, пошел наперерез человеку, двигавшемуся к болоту. Тот, коротко вскрикнув, остановился, вскинув на Колчанова взгляд затравленного зверя. В слабом утреннем свете в его глазах сгустилась беспросветная ночь. Чернела щетина на запавших щеках.

– Не бойсь, – сказал, подходя, Колчанов. – Свои.

– Свои, – прохрипел человек и повалился на бок.

Колчанов стал его поднимать, человек страшно застонал, полушубок сполз с него. Был он без гимнастерки, обмотанный окровавленной повязкой поверх тельняшки.

Огромного труда стоило Колчанову дотащить этого человека до землянки. А когда приволок, опустил на дощатый пол, заставив потесниться спящих, – и сам ощутил, что ноги не держат. Разбудил Онуфриева, послал наверх сторожить.

Тут и Малков проснулся, и другие десантники.

– Ты из какой роты? – спросил Малков.

– Со взвода разведки, – прохрипел тот, трудно шевеля черными губами.

– Да это Мишка, – сказал Кузьмин. – Мишка Соколов – ты, что ли?

– Ну, я. Здорово, Вася. Меня вот – пополам разрезали…

Соколов застонал, зажмурясь и перекосив лицо. Ваня Деев и Найдук осторожно размотали его заскорузлую повязку, наложили новую на раны поперек живота. Удивительно было, как он, прошитый автоматной очередью, все еще ухитрялся жить.

– Мы с Мишкой, – сказал Кузьмин, – на Ханко в Дом флота ходили… на танцы… Мы ж оба с береговой базы бэ-тэ-ка… А как война началась, пошли в десантный отряд… к капитану Гранину…

Продовольствия было мало. У кого что осталось, последние банки тушенки, последние сухари – разделили поровну. Предложили и Соколову поесть, но его простреленный живот не принимал еду. Другое дело – покурить. Было видно, что махорочный дым ему сладок.

– Двое суток, – пробормотал он, – не куримши.

– Можешь теперь говорить? – спросил Малков. – Давай рассказывай. Ты был в группе комбата?

Хрипя и задыхаясь, умолкая и начиная вновь, Соколов рассказал, что произошло с основной группой десанта. И если собрать воедино сбивчивые его слова, то вот какая складывалась картина.