Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– Трудный вопрос задаете, Виктор Васильич. Боюсь, что образованность тоже не гарантирует успеха. Уж как был умен и образован Роберт Оуэн, а его попытка строить самоуправляющуюся общину в Америке, в Индиане, на основе равенства и коллективного труда провалилась.

– Островок социализма в капиталистическом море был невозможен.

– Островок невозможен, а большой остров, значит, возможен…

– Бросьте ломать голову над трудными вопросами, – сказал Колчанов, помолчав. – Саша, мой тесть договорился с этими… ну, с людьми в Большом доме на Литейном. Вам покажут следственное дело отца.

– О-о, Виктор Васильич! – вскричал Саша. – Огромное спасибо!

Лариса заглянула в комнату:

– Идите пить чай, джентльмены. Если решили все мировые проблемы.

Колчанов одобрительно посмотрел на нее, оживленную, голубоглазую, сказал, поднимаясь:

– С удовольствием.

24

Апрельский буйный ветер гнал стада бурых, быстро меняющих очертания облаков, они наезжали на бледный диск солнца и съезжали с него – шла в ленинградском небе весенняя игра света и тени.

Саша Акулинич скорым шагом шел по Литейному проспекту. Торопился к назначенному часу. Шутка ли, в такое учреждение идет, куда по доброй воле люди не ходят. Вдруг всплыла из глубин памяти далекая ночь, когда пришли за дедом… Деда Саша помнил смутно, но почему-то помнилось, как в ту ночь в окна ломился ветер… Такой же, как сейчас… Сумасшедший порыв сорвал с головы шапку, покатил по тротуару. Саша догнал ее на углу.

Вот и Большой дом, мрачное пугало ленинградцев. При входе и на этаже охрана бдительно сверила паспортную фотографию с Сашиной физиономией. Пустынный коридор, длинная красная дорожка. В обозначенной на пропуске комнате Сашу встретил сотрудник в хорошем черном костюме, при галстуке. Он был похож на молодого Нансена, и улыбка приветливая, хотя можно было определить ее и как предписанно-служебную. Рукопожатия не полагались. Сотрудник положил на голый стол в середине комнаты серо-желтую папку и, жестом пригласив Сашу сесть, сказал:

– Надеюсь, одного часа вам хватит.

После чего уселся за письменный стол в углу и включил новомодный транзисторный приемник. Тихая музыка, прерываемая тихим же бормотанием, стала фоном, не мешающим читать.

«Дело» Якова Акулинича было довольно тощее. Саша всмотрелся в фото отца, анфас и в профиль. Остриженный, с угрюмым взглядом, отец не был похож на самого себя, запечатленного на любительском снимке с гитарой в руках.

Листы допросов.

«Чем вы занимались в спецлаборатории?» – «Моя тема засекречена». – «Отвечайте. Мы допущены ко всем секретам государства». – «Занимался радиотехническим самонаведением». – «Изложите яснее». – «Объект, отражающий радиоволны, может быть засечен. К нему направляется объект, снабженный аппаратурой самонаведения. Этой аппаратурой, определяющей направление, мы и занимались». – «Точнее. Что за объект?» – «Речь идет о наведении на цель управляемого по радио снаряда»…

Углубляясь в пожелтевшие листы, исписанные бледными чернилами, Саша испытывал странное, давящее воздействие какой-то нечистой силы. Она словно ввинчивалась в мозг прицельными, как короткие пулеметные очереди, вопросами. Она презрительно пренебрегала грамматикой («апаратура», писал неведомый следователь. «Напровление»…). Она не искала вину, а требовала ее подтверждения – как будто все было заранее задано, установлено…

«Установлено, что вы регулярно имели радиосвязь с Чикаго. Дайте фамилию и адрес своего сообщника». – «Я был членом общества коротковолновиков, имел официальную лицензию. Да, был радиообмен с коротковолновиком в Чикаго. Он никакой не сообщник…» – «Фамилия, адрес». – «Питер Кларк. Адреса не помню». – «Какие ему передали сведения о работе в лаборатории?» – «Никаких сведений не передавал. Обменивались вопросами только о слышимости и погоде». – «Чем больше будете упираться, тем строже будет наказание».

Бормотание транзисторного приемника приобрело новые нотки, голос диктора исполнился пафоса. Саша прислушался.

– …выведен космический корабль «Восток». Корабль «Восток» пилотируется гражданином Советского Союза летчиком-космонавтом старшим лейтенантом Гагариным…

– Слышали? – Молодой Нансен, сияя улыбкой, посмотрел на Сашу. – Наш летчик в космосе! Гагарин Юрий Алексеевич.

– Здорово, – сказал Саша.

Чистосердечно порадоваться бы сейчас. Первый выход человека в космос! Сбылась мечта Циолковского! Но радость отравляла тощая папка с «делом» Якова Акулинича…

«Вы передали сведения, содержащие военную тайну. Подтверждаете это?» – «Не подтверждаю». – «Вас изобличают сотрудники лаборатории»…

– …Свершилось великое событие, – торжественно вещал радиоголос. – Впервые в истории человек осуществил полет в космос…

Тетрадный листок в клетку. Мелкий почерк с наклоном влево, «…имея способности к радиотехнике, участвовал в разработке секретной аппаратуры, позволяющей определить направление…»

Тесные строчки прыгали перед смятенным взглядом.

«…У Акулинича на квартире коротковолновый передатчик, помощью которого он передавал шифрованные сведения о разрабатывающей аппаратуры…»

Машинально, мысленно поправил: о разрабатывающейся аппаратуре…

– Честь и слава советским ученым, инженерам и техникам – создателям космического корабля! – неслось из приемника.

«…Сам показывал карточки, полученные по почте от своих корреспондентов… Возможно, шифрованные задания… Считаю комсомольским долгом сообщить…»

И – как удар в глаза – подпись с наклоном влево: «Лазорко Григорий Григорьевич».

Принимая папку, молодой Нансен имел сияющий вид.

– Замечательный успех, верно?

– Да, – сказал Саша. – Грандиозно. Подпишите, пожалуйста, пропуск.

Шел по Литейному к троллейбусной остановке. Ветер налетал порывами. Будто квантами, подумал Саша. И так же, словно квантами, вспыхивали смятенные мысли. Некий летчик с аристократической русской фамилией Гагарин облетел земной шар на космическом корабле – потрясающе! Несется Земля в космическом пространстве. Ходит по Земле, по земле гнусный доносчик. И ничего. По утрам пьет кофе. По его учебнику изучают радиотехнику…

Приехав в институт, Саша, не заходя к себе на кафедру, поднялся на радиотехнический факультет. Пошел длинным коридором…

А перед мысленным взглядом – холодный тусклый коридор в подземелье… и отец падает, сраженный выстрелом в затылок… и Вселенная – не содрогнулась?..

В кабинет декана он прошел не останавливаясь. Просто толкнул дверь и – сразу увидел Лазорко. Декан не сильно возвышался над своим столом. Сидели еще за приставным столиком несколько человек, в их числе женщина в ярко-красном жакете. Лазорко посмотрел на вошедшего сквозь крупные роговые очки, сказал:

– У нас совещание. Попрошу через час…

Не слушая, не останавливаясь, Саша прошел к нему, отчетливо произнес:

– Я прочел ваш донос на моего отца.

Побледневшее лицо с вывороченными губами резко отшатнулось, и это смягчило удар по щеке. Саша замахнулся снова, но Лазорко успел вскочить. Он что-то кричал, держась за щеку, и кричали повскакавшие сотрудники, а женщина в красном пронзительно вопила:

– Хулиган! Звоните в милицию!

Что было потом – Саша помнил плохо. То есть помнил, конечно, но не в прямой последовательности. Крупное, рыхлое и печальное лицо ректора, его реплика как бы «в сторону» (как писали в старых пьесах):

– Какая-то чертовщина прямо… – И – обращение к Саше: – Не знаю, что с вами делать, Акулинич…

Нет, нет, вначале было разбирательство в парткоме. В ответ на суровые слова секретаря Петрова «объясните свое хулиганское поведение», Саша произнес страстную тираду, в которой смешались его гнев и печаль, вопила гонимая нищая юность и воздавалось должное мужественному возрождению исторической справедливости…

– Акулинич, – строго прервал его Петров, – мы не для того собрались, чтоб слушать ваши, а-а, абстрактные рассуждения…

– Они не абстрактны! – отрезал Саша. – Вот сидит человек, – ткнул он пальцем в Лазорко, сидевшего с отрешенным видом, – конкретный носитель страшной чумы доносительства, с помощью которой НКВД расправлялся…

Остановленный, лишенный слова, он сел и, набычась, слушал замечания Петрова о невыдержанности.

Плавно и как бы с давней затаенной, но вот прорвавшейся наружу грустью говорил Лазорко:

– Вы, молодые, плохо представляете то время. Двадцатидвухлетнего парня вызывают в Большой дом и говорят: у вас в лаборатории работает враг. Он регулярно связывается по радио с Чикаго. Мы знаем, что он передает секретные сведения. Что должен, по-вашему, делать ошарашенный парень? Крикнуть: «Врете вы всё»? Да и как бы он посмел усомниться в компетентности чекистов?..

– Но вы же близко знали отца! – выкрикнул Саша. – Вы не могли не знать, что никакой он не враг!

– Акулинич, я не давал вам слова, – сказал Петров. – И что бы ни говорили, не надо забывать, а-а, как ловко маскировались враги. Продолжайте, Григорий Григорьевич.

Лазорко, маленький, в длинном клетчатом пиджаке, был – сама искренность. Конечно, он сожалеет о своем поступке, но поступить иначе было просто невозможно. Ему понятна горячность Акулинича, его боль за отца. Он готов простить ему донкихотский наскок – если, разумеется, Акулинич принесет извинения.

Извинений Саша не принес.

Прения по необычному этому «делу» были, скажем так, тоже необычными. Одни осуждали Сашу за самоуправство («Это какой-то суд Линча», – сказал один доцент, специалист по электрическим машинам). Другие – оправдывали. Колчанов предложил, ввиду очевидной многозначности «дела», ограничиться вызовом обоих «фигурантов» на заседание парткома. Но прошло – незначительным большинством голосов – предложение объявить Акулиничу А. Я. выговор за «поведение, граничащее с хулиганством».

– Саша, – сказал ему на следующий день Колчанов в институтской столовой, – вы типичный возмутитель спокойствия.

– Если имеете в виду спокойствие болота, – ответил Саша, трудолюбиво перепиливая тупым ножом твердую сосиску, – то да, я возмутитель, А что, по-вашему, я должен был сделать, когда узнал, кто настучал на отца?

Колчанов пожал плечами:

– В прежние времена били морду и шли стреляться.

– Вот именно! Но теперь-то вместо дуэли – партком… Пусть я теперь хулиган, но моя пощечина останется на щеке доносчика. Позвольте хотя бы такой малостью пометить негодяя. – Мощным глотком чая Саша запил неподатливую сосиску.

Его вызвали «на ковер» к ректору.

– Акулинич, – обратил ректор к Саше крупное рыхлое лицо. – Поставлен вопрос о вашем увольнении из института.

– Ну что ж. – Саша растерянно помолчал. – А собственно, за что, Иван Федорович?

– Что за выходки себе позволяете? Лазорко – известный ученый, без пяти минут членкор.

– Он оболгал и погубил моего отца.

Ректор побарабанил по стеклу стола толстыми пальцами. Бог знает, какие мысли текли за его огромным заслуженным лбом. Многие годы он умело обходил опасные идеологические рифы. А тут… чертовщина какая-то прямо…

– Не знаю, что с вами делать, Акулинич, – сказал он. И, еще побарабанив: – Ну, вот что, сгиньте с моих глаз долой. И ведите себя прилично!

А с нового учебного года Лазорко сам ушел из института. Ему, несомненному в скором будущем члену-корреспонденту, предложили возглавить в Москве новый академический институт.

25

На исходе октября (опять октябрь!) огромные простыни докладов Хрущева и речей делегатов XXII съезда заполнили газетные листы. Съезд был необычный. Одно дело – цифры всевозможных достижений, это было привычно и в голову не ложилось, хоть партпрос и требовал данную свыше цифирь запоминать. Но другое дело – резкие обвинения антипартийной группы – Молотова, Кагановича, Маленкова и других, да еще упоминался, как припев, «и примкнувший к ним Шепилов». Эта певучая фраза, словно написанная четырехстопным хореем (наподобие «Прибежали в избу дети»), хорошо запомнилась.

Но опять же другое дело – новая программа партии, призывающая за двадцать лет достичь коммунизма! Это было – ах! Повсюду – в квартирах, конторах, в троллейбусах – пристрастно обсуждали: каждой семье в конце срока, это значит – к восемьдесят первому году – отдельную квартиру… и бесплатный городской транспорт… бесплатные обеды на предприятиях… Неужели так вот и наступит он — долгожданный, несбыточно-прекрасный, голубой, за который столько пролито горячей крови…

А Лариса, дитя природы, в докладе читала только те места, где «смех» и «оживление». Вычитала смешное, где говорилось насчет брака в работе: «Акуля, что шьешь не оттуля? – А я, матушка, еще пороть буду». И дразнила Сашу, отвлекая от усердного чтения газетных простынь, кричала из кухни:

– Акуля, что шьешь не отгуля?

Анка тоже пищала:

– Акуля, что шьешь какакуля?

– A-а, и ты – дразниться? – притворно сердился Саша. – Вот я тебя!

Он гонялся за хохочущей Анкой вокруг стола по комнате. На грохот опрокидываемых стульев прибегала из кухни Лариса, всплескивала руками в комическом испуге.

В ночь на 4 ноября Лариса вдруг проснулась, словно от толчка в грудь. Лежала без сна, слушая вкрадчивый шорох снега по стеклам окон. Тоска накатывалась, как волны на берег моря. Лариса тихо встала, пошла босая на кухню, выпила кружку воды.

– Что случилось? – спросил Саша, когда она вернулась в постель.

– Акуля, как хорошо, что ты проснулся! – Она прильнула к нему. – Мне что-то страшно…

– Ты маленькая глупая трусиха. – Саша обнял ее, и она жарко задышала ему в ухо. – Ты моя трусиха-торфяниха, – шептал он, лаская ее. – Ничего не бойся. Спи.

А утром пришла телеграмма от матери: скончался отец. Лариса вылетела в Киров на похороны. Конечно, доктор Коган был обречен, но Тамара Иосифовна тянула его изо всех сил – еще год, еще полгода, – и вот страшная болезнь перетянула канат…

В среду 8 ноября Лариса возвратилась домой. А десятого Саша ночной «Стрелой» выехал в Москву – на математический симпозиум.

Перед отъездом Лариса ему строго наказала навестить в Москве Тату, младшую сестру, учившуюся на последнем курсе в консерватории.

– С Татой что-то неладно, – сказала она. – На похоронах вдруг страшно разревелась, упала на папин гроб, билась в истерике. Она ничего не сказала о себе, не хотела маму расстраивать, но я-то вижу: опять у нее что-то произошло. Наверное, очередной неудачный роман. Ты должен с ней поговорить.

– Ладно. Она по-прежнему живет у дядюшки?

– Да. Когда мама рассказала… Папа перед смертью написал записку, он же говорить уже не мог, мама с трудом разобрала: «Уезжайте в Израиль». И когда мама рассказала нам об этом, Татка ухватилась, как рыба за крючок: «Давайте уедем! Уедем, уедем!» Кричит, вся в слезах – прямо неврастеничка…

Ехал Саша в одном купе с профессором Андреевым, тоже, разумеется, приглашенным на симпозиум. Ночной экспресс мчал их заснеженными полями, на столике тихонько звенели ложечки в стаканах из-под чая. Андреев и Саша лежали под одеялами на своих полках и в темноте вели разговор о недавно вышедшем русском издании книги Норберта Винера «Кибернетика и общество».

– Меня нисколько не смущает, когда Винер сравнивает человеческий организм с обучающейся машиной, – сказал Андреев. – Нет смысла спорить, живая ли машина или неживая, – это вопрос семантики, а не физики или биологии.

– Винер вообще предпочитает избегать таких понятий, как «жизнь» или «душа», – сказал Саша. – Сходство человека и машины он видит в том, что и тот и другая противостоят энтропии. Тем не менее, – добавил он, помолчав, – энтропия постоянно возрастает. И когда-нибудь неизбежно наступит тепловая смерть Вселенной. Все мы – терпящие кораблекрушение пассажиры на обреченной планете. Помните, Николай Романович? Мы пойдем ко дну, пишет Винер, однако и в минуту гибели должны сохранять чувство собственного достоинства.

– Александр Яковлевич, не забивайте голову абстракциями, отстоящими от нас, ныне живущих, на миллиарды лет. У Винера наиболее интересны мысли об обучении машины. Точнее, о научении как о форме коммуникативного поведения. Синапсы, передающие или не передающие импульсы в нашей нервной системе, вполне могут быть смоделированы в распределительном устройстве машины. Да это уже и делается. Информация проходит в машине так же, как и в организме человека, а значит, машину можно научить принимать решения.

– Нашим ЭВМ очень далеко до осмысленных действий.

– Да, мы, конечно, отстали за те годы, когда кибернетика была под запретом. Но работа идет по нарастающей. Наметился обмен информацией. Вы читали Эшби?

– Нет.

– Дам вам прочесть. Это замечательная книга. «Design for a brain». Можно перевести как «Проект для мозга», или «Конструкция мозга». Вы владеете английским?

– Немного.

Неудержимо мчался сквозь ночь экспресс, за опушенной шторой проносились огни неведомых станций. Было еще далеко до Москвы. И бесконечно далеко до тепловой смерти Вселенной.

Клонило в сон.

– У меня есть соображения относительно информатики, – доносился голос Андреева из бесплотной громады ночи, из непредставимых пространств остывающей Вселенной. – Поток информации нуждается в математическом упорядочении. Я бы хотел, Александр Яковлевич, привлечь вас к разработке… Вы спите? Ну ладно. Еще успеем поговорить.

26

График трехдневного симпозиума был плотный – с девяти утра, с перерывом на обед, до шести вечера. Доклады, их обсуждения… Саша попросил слова, возразил одному из докладчиков, маститому ученому, тот язвительно ответил. Саша схватил мел и принялся стучать по доске, выписывая длиннейшее уравнение, – получилось нечто жутко громоздкое, чуть не сползающее с края доски. Объявил: «Вот к чему приводит построение вашей модели». – «Ну и что? – высокомерно бросил докладчик. – Не вижу ничего опровергающего». – «Как же вы не видите, что тут один хаос, никакой эстетики! – сказал Саша. – Раз нет гармонии, значит, неверно!»

По окончании первого дня к Саше подошел молодой смуглолицый брюнет-очкарик:

– Акулинич, вы настоящий эстет. Давайте знакомиться. Я – Гарри Караханов из Баку.

Саша воззрился на его черные франтоватые усики, ответил, пожимая руку:

– Очень рад. Чем вы занимаетесь?

– Всем, кроме онанизма. – Бакинец хохотнул. – Шучу, шучу. У меня исследование рядов Фурье. Не видели в «Вестнике»? Ну и черт с ним. Слушай! – Смуглый сын Востока с легкостью перешел на «ты». – Давай наскоро перекусим и – на Красную площадь.

– Зачем?

– Ты что, не в курсе? На Красной площади, после того как Сталина вынесли из Мавзолея, каждый вечер люди собираются, спорят. Как в Гайд-парке.

Лениво, словно нехотя, сыпался снежок на Красную площадь, слабо белеющую неровным снежным покрывалом, застывшую в каменных берегах между державной кремлевской стеной, темным ГУМом и сказочным силуэтом Василия Блаженного. Лишь Мавзолей был освещен прожекторами, на нем по-прежнему стояло одно только имя – второе недавно стер съезд. Красная площадь замерла под грузом веков – но погрузиться в сладкую стариковскую дремоту ей не давали голоса, голоса, голоса.

Тут и там темнели группки людей. Саша и Гарри Караханов подошли к одному из стихийно образовавшихся кружков. Гудел басовитый, немного в нос, голос мужчины с лицом умного сенбернара, в добротной шапке пирожком:

– …незнание исторических уроков. Никогда ни одна революция не обходилась без пролития крови. Потому что ни один класс не уступал власть добровольно…

– Слушайте, вы! – резко сказал человек в зеленой шляпе и ватнике. В его глазных впадинах, в провалах щек как бы сгустилась ночная мгла. – От вашей классовой борьбы Россия кровью захлебнулась. Чуть не полстраны загнали в лагеря – ройте каналы, стройте заводы. Херня это – классовая борьба. Бесплатная рабсила была Сталину нужна!

– Ты Сталина не трожь! – раздался высокий, как бы бабий, голос. – Мы с его именем в смертный бой шли! Понил? Сталин нас привел к победе!

– Верно, – прогудел сенбернар. – Конечно, он допустил ошибки, но…

– Да какие ошибки? – Бабий голос достиг пронзительной высоты. Его обладатель, в армейской шинели, с темными пятнами ожогов на крупном лице, выступил вперед. От него заметно несло перегаром. – Не было ошибок! Эт Никита придумал! Ну, сажали врагов народа. А Никита, што ль, не сажал?

– Вы бы, товарищ, осторожней про Хрущева…

– Чего осторожней? Ты мне што – угрозы лепишь? Так я не боюсь! – Бывший солдат распахнул шинель, на гимнастерке у него тесно висели ордена и медали. – Гитлера не испужался, понял? Так Хруща и подавно!

– Чего вы раскричались? Не один вы воевали.

– А то, што фронтовикам в душу плюнули!

Человек в ватнике и шляпе резанул:

– Гитлера скорее бы одолели, если б Сталин не запер миллионы людей в лагеря. И еще миллионы вертухаев к ним приставил.

– Не трожь Сталина! Ему Берия докладал про врагов народа, понял? А Берия и сам был враг.

– Ну да, – вмешался Саша. – А до Берии – Ежов, а еще раньше Ягода. Они, нехорошие, вертели добреньким Сталиным, как хотели.

– Ты чего проро… провоцироваешь? – Бывший солдат грозно двинулся к Саше. – Чего ты тут, а?

Караханов, схватив Сашу под руку, поволок его прочь со словами:

– Не лезь в драку, Акулинич. Целее будешь.

В другой группе тоже спорили:

– Он же был мировой вождь, как Ленин. Как же можно мирового вождя из Мавзолея выбрасывать?

– Да нельзя ему лежать рядом с Лениным! Слышали же, какой он себе культ устроил. Порушил коллективное руководство…

А в следующей группе:

– …У исторических процессов не много вариантов развития. И если вас не устраивает социализм, то…

– С чего вы взяли, что социализм не устраивает? Я этого не говорил! Просто есть такое соображение, что общественная собственность слабо мотивирует производительный труд.

– И значит, лучше частная собственность, так? – допытывался вкрадчивый голос.

– Да вы что! Я не говорил этого!

Часа полтора провели Саша с Карахановым на Красной площади, переходя от группы к группе, – слушали спорящих, иной раз и сами вмешивались в споры.

– Такого еще не бывало, – возбужденно говорил Саша, когда шли к метро. – Ты смотри, как развязались языки. Это же замечательно – народ заговорил!

– Приезжай к нам в Баку – и не такое услышишь. У нас если кто на кого рассердится, говорит: «Сэн култ личности сэн». В переводе с азербайджанского: «Ты культ личности!»

Гарри Караханов засмеялся, дерзко поблескивая очками, отражающими свет вечерних огней. Он был веселый, острый на язык, сыпал шуточками. Всю дорогу до гостиницы «Балчуг», где разместили участников симпозиума в кандидатском звании (докторов поселили в более престижном отеле), смуглый сын Востока смешил Сашу хохмами из бакинской жизни:

– В троллейбусе один армянин глядит на другого армянина, цокает языком и говорит: «Вай, как ты похож на тетю Офелию! Если бы не усы, прямо одно лицо». Тот сердится: «Какой усы? У меня нет усы!» – «A-а, у тебя нет усы, у тети Офелии есть».

– Здоровы вы, бакинцы, травить. – Саша смеялся. – Гарри, ты настоящий кладезь. Слушай, а ты был на процессе Багирова?

– Чего мне там было делать? – отмахнулся Караханов. – Скинули сатрапа – и будь здоров, живи дальше. Вот еще из бакинской жизни. Приходит в баню интеллигент, спрашивает сонную кассиршу-азербайджанку: «Скажите, пожалуйста, номера функционируют?» – «Чего?» – «Ну, есть отдельные номера?» – «Есть». – «Дайте, пожалуйста, номер на одно лицо». Та с интересом смотрит на него и спрашивает: «Ты что, жоп мыть не будешь?»

В конце второго дня симпозиума Гарри Караханов схватил Сашу под руку, жарко зашептал:

– Сегодня поедем к бабам! Я созвонился с одной феей, а у нее подруга, так что, Акулинич, готовься. Шею помой!

Но Саша отказался: нужно было навестить Тату.

Тата жила у дяди на Беговой, возле ипподрома. Дядя, родной брат Тамары Иосифовны, такой же статный, как она, седоватый мужчина лет пятидесяти, был видным инженером в секретном «ящике» – что-то там по ракетной части. Он сдержанно поздоровался с Сашей, спросил, как Лариса, как дочка, – и ушел в свой кабинет. Тата, оживленная, порывистая, как сестра, потащила Сашу в свою комнатку, усадила на диван и потребовала:

– Ну, рассказывай! Что делаешь в Москве?

Черная челка ниспадала ей на огромные карие глазищи. Очень похорошела Тата, гадкий утенок превратился в роскошную лебедь. Брючный костюм интенсивно-зеленого цвета обтягивал ее.

– Математика – скучная материя для музыканта, – сказал Саша. – И даже непостижимая. Бетховен, например, умел складывать, но не умел умножать.

– Откуда ты это взял?

– Общеизвестный факт. Татищев, расскажи о себе.

– Ой, как мне нравится, когда ты называешь меня Татищев! – Тата, смеясь, сделала Саше глазки, она это умела не хуже сестры. – Акулькин, дай я перевяжу тебе галстук, а то криво. – Повязывая галстук, касаясь полной грудью его плеча, она болтала без умолку. От нее исходил внятный запах духов. – Вот так хорошо. Знаешь, мне предлагают работу в камерном ансамбле. Его, правда, еще нет, только создается… Ой, ты не представляешь, какой он интересный, – высокий, с чувственным ртом…

– Кто? – Саша с трудом поспевал за ее быстрой речью.

– Ну кто! Полубояров, руководитель ансамбля! Он похож на молодого Листа! Это ведь лучше, правда? Чем распределение в музшколу. Преподаватели в музшколах – сплошные старые девы. Зачем они мне? Ой, Акулькин, как я рада, что ты приехал! Знаешь, мне жить не хотелось, когда Сафаров остался там. Ведь мы должны были пожениться под Новый год. И вдруг вся труппа приезжает из Америки, а он – нет. Как я страдала, если б ты знал!

Тата всплакнула, осторожно промокая глаза платочком.

– Сочувствую, Татищев. Надеюсь, Сафаров ничего не оставил тебе на память…

– Дудки! – вскричала она. – Абортов больше не будет! Дурочки, которая залетела с этим желторотым кларнетистом, Мишкой Певзнером, больше нет!

В комнату заглянула дядина жена, строгая крашеная блондинка с дымящейся длинной папиросой в руке:

– Молодые люди, пить чай.

За чайным столом Саша рассказал о стихийных дискуссиях на Красной площади. Дядя, Семен Иосифович, выслушал, высоко подняв одну бровь, а потом сказал тихо и авторитетно:

– Не советую предаваться иллюзиям. Никакого Гайд-парка у нас не будет.

– А что же будет? – спросил Саша.

– Будет усиление холодной войны. А значит, и внутреннего контроля.

– Ой, дядя Сеня! – Тата вытаращила на него свои глазищи. – Что это такое ты говоришь?

27

Летело, подгоняемое лихими ветрами шестидесятых, веселое, грозное время. Студент Юра Недошивин, кудлатый юноша с горящим взглядом, позвал однажды:

– Александр Яковлевич, извиняюсь, конечно, но – вы же любите поэзию, верно? Хотите послушать бардов?

– Барды были в средние века.

– Есть и теперь. Поют под гитару свои стихи. Так хотите послушать?

Такое доверие к преподавателю само по себе дорогого стоило. С несколькими своими студентами Саша поехал на Васильевский остров. В большой комнате старого-престарого дома на 7-й линии набилось полно народу. Свитеры, молодые лица в табачном дыму, шумный разговор. Хозяин квартиры – Афанасий Корнеев, бывший поп, расстрига, как шепнул Саше Юра Недошивин, – могучий человек, обросший рыжей бородищей, включил магнитофон «Яуза». Завертелась бобина, извергнув гитарный аккорд.

Так Саша впервые услышал Галича. Странно и смешно было слушать песню про незадачливого супруга товарища Парамоновой, загулявшего с Нинулькою. Бытовая история-«треугольник» приобретала с гневным восклицанием руководящей дамы – «Ты людям все расскажи на собрании!» – острый сатирический смысл. Таких песен на Сашиной памяти не было.

После паузы (были слышны голоса, смех, записывали, как видно, на какой-то квартире) снова грянули струны, галичевский баритон начал со сдержанной силой: «Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой…» О-о, какая песня… какие слова, мощные повторы… «Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия, / Если зовет своих мертвых Россия, / Так значит – беда!» Словно трубы протрубили сигнал тревоги… Песня грозно нарастала… «Вот мы и встали, в крестах да в нашивках, / В снежном дыму. / Смотрим – и видим, что вышла ошибка, / Ошибка, ошибка, / И мы – ни к чему!» Морозом по коже, по хребту… «Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, пехота, / Без толку, зазря, / Там по пороше гуляет охота, охота, охота, / Трубят егеря!»

Ну, Галич! Вот это бард!

Еще одно незнакомое имя новоявленного московского барда прозвучало в тот вечер: Окуджава. Записей его песен не было, но Юра Недошивин взял гитару и спел две окуджавские песни – про Ванечку Морозова, втюрившегося в циркачку, и «Вы слышите, грохочут сапоги». Тоже здорово!

Но та песня – о похороненных под Нарвой – была как удар тока. Саша попросил Недошивина записать ее слова, Недошивин обещал переписать песню на магнитную пленку – и сделал это. Он был обязательный, Юра Недошивин, и очень, надо сказать, активный. Все он знал, что происходит в обеих столицах, – и про московских бардов, и про чтение стихов у памятника Маяковскому, и про ленинградские дела – тут ведь тоже люди очнулись от долгой немоты. Ах, Недошивин…

Он преподнес Саше магнитозапись песен Галича и Окуджавы. Пришлось Саше купить магнитофон «Яуза», к неудовольствию Ларисы потратив на этот громоздкий предмет деньги, отложенные для покупки ему же, Саше, новых ботинок на теплой подкладке.

Однажды пригласил Колчанова послушать те песни. С ходу, с порога стали обсуждать текущий момент, уж очень был горячий – президент Кеннеди потребовал убрать с Кубы наши ракеты. Черт знает, что там творилось, по радио и телевидению только и слышно было: «Ракеты, ракеты, блокада… угрозы…» Лариса, к приходу гостя успевшая испечь пирог-пятиминутку, позвала:

– Джентльмены, хватит о ракетах. Прошу к столу. – И, когда расселись: – Виктор Васильич, может, хотите выпить водки?

– Нет, нет, Лариса Зиновьевна. – Колчанов с удовольствием смотрел на нее, оживленную, голубоглазую. – Не надо никакой водки. Я, знаете, на своем веку столько попил ее…

– Сердешную, – вставил Саша. – Ну, я включаю.

Грянуло «Мы похоронены где-то под Нарвой». Колчанов так и замер с куском пирога в руке.

– Так это же про нас, – потрясенно сказал он, когда отзвучала песня. – Это ж мы легли там… без толку, зазря… Только не в сорок третьем – в том году не было боев под Нарвой, – а в сорок четвертом… Он что же, этот Галич, знал про наш десант?

– Вряд ли. – Саша пожал плечами.

– Виктор Васильич, расскажите про десант, – попросила Лариса. – Я ведь с Сашиных слов только и знаю, что вы чудом уцелели.

Колчанов вообще-то не любил на людях предаваться трудным воспоминаниям. А тут… Присутствие Ларисы, что ли, поощрило его? Он умолкал, отрешенно глядя в черное окно, и снова его тихий хрипловатый голос наполнял комнату… и снова в обожженных огнем снегах того проклятого февраля истекал кровью гибнущий батальон…

– Бедные мальчики! – сказала Лариса. – Как же вам досталось… Я восхищаюсь вашим поколением…