Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Он налил вино в стаканы.

– За что же ты хочешь выпить?

– Может быть, – тихо сказала Майя, и глаза ее блестели странным блеском, – может быть, – с силой повторила она, – теперь придет кто-то подобрее, и отворятся застенки, и отступит ложь. – Она подняла свой стакан. – Вот за это.

Этот тост, имевший сладковатый привкус дешевого вина, врезался в Сашину память, как врезался когда-то, лет десять назад, низкий бабушкин голос, произнесший: «Я хочу, чтобы он жил!»

15

Прошла неделя или немного больше после похорон, потрясших страну.

Каждый день в обеденный перерыв Саша высматривал в институтской столовой Ларису. Что-то ее не было видно. В субботу Саша в перерыв поднялся на филфак, разыскал группу, в которой училась Лариса. «Не знаю, – сухо ответил на его вопрос парень с молодыми усиками. – Уже неделю не приходит». – «Лара болеет», – сказала девица в очках, полоснув по Саше любопытным взглядом.

В воскресенье распогодилось, в просветах облаков скромно заголубело небо. Саша решился. Выгладил свой единственный, черный в полоску, костюм из шерстянки – сильно мнущейся материи. Надел желто-зеленую ковбойку. Зеркало отразило его худосочную фигуру, рыжевато-золотистую копну волос, узкое лицо с тускло-синими глазами и большим ртом. «Куда тебе, убогий, до Трофимчука», – вслух сказал он себе и заторопился на улицу. Мать, как всегда по воскресеньям, была в храме. Резкий северный ветер ударил Саше в лицо. Быстрым шагом он направился на улицу Дрелевского.

Дверь открыла статная брюнетка, в которой Саша узнал – по сходству – мать Ларисы.

– Кто? Акулинич? – переспросила она. – A-а, да, Лара что-то говорила про вас. У нее ангина.

– А это что… заразно? – глупо сказал Саша.

– Ну, не так, чтобы очень. – Женщина улыбнулась. Улыбка тоже была похожа. – Хорошо, пройдите.

Жили Коганы в просторной коммуналке бывшего богатого купеческого дома. Стена в большой комнате упиралась в потолок с лепниной, деля пополам облупившуюся цветочную гирлянду. Младшая сестра Ларисы, толстенькая, с черными косичками, играла на пианино. Оглянулась на Сашу, важно кивнула и снова уткнула в ноты прилежный нос.

От большой комнаты – бывшего, возможно, танцевального зала с потемневшим паркетом – были отгорожены две маленькие. В одной из них лежала на тахте, под розовым одеялом, Лариса. Горло у нее было обмотано бинтом. Она отложила на тумбочку книгу, улыбнулась вошедшему Саше:

– Привет, Акуля. Садись, – кивнула на стул у окна. – А я знала, что ты придешь.

– Откуда знала? – удивился Саша.

– У меня это бывает. В школе на уроках я почти всегда чувствовала, что вот сейчас вызовут к доске.

– Проява! – всплыло вдруг в его памяти Лизкино словцо.

– Проява? Что это?

– Наверно, что-то вроде чуда. Чудо-юдо.

– Проява! – засмеялась Лариса. – Ой! – тронула горло. – Не смеши, Акуля, мне больно смеяться. Что с твоей работой? Напечатали?

– Так быстро не бывает. Отослал в Москву, жду ответа. – Он взял с тумбочки книгу. – Олдингтон, «Вражда». О чем это?

– Ой, дивная книга! Такая любовь! Только в книгах бывает…

Лариса умолкла, вдруг погрустнев. Ее рука лежала поверх одеяла. Саша залюбовался этой белой, беспомощной с виду рукой. Из-за стенки лилась быстрая легкая мелодия.

– Твоя сестра здорово играет, – сказал он. И – без всякого перехода: – Почему ты развелась с Валерой?

– Еще не развелась, – не сразу ответила Лариса. – В загсе не торопятся, дают срок подумать… Почему развожусь? – Она помолчала. Как видно, колебалась, стоит ли отвечать. – Думаю, он под влиянием брата… У него старший брат председатель спорткомитета области…

– Знаю, – кивнул Саша. – Бывший борец.

– Да. А теперь – борец за национальную чистоту. Он, я думаю, убедил Валеру, что брак с еврейкой повредит его спортивной карьере…

– Лариса, – сказал Саша, словно кидаясь в холодную речную воду, – я не спортсмен, не умею крутить на турнике солнце… У нас тут мало солнца, но, когда голубеет небо, я вспоминаю твои глаза и… Лариса, мне беспокойно стало жить. Да, беспокойно! – повторил он настойчиво, как будто она оспаривала это. – Вхожу в столовую и ищу тебя, и, если тебя нет… когда тебя нет в институте, я просто несчастен… Черт знает, что я несу, можешь меня прогнать, но я…

Он умолк, не закончив фразы, и с виноватым видом опустил голову.

– Акуля, – услышал ее низковатый голос. – Я что-то не очень разобралась в том, что ты… Но мне кажется, ты объясняешься в любви…

– Да! – вскричал он. – Да, да, да! Объясняюсь тебе в любви!

Лариса засмеялась. Ойкнула, тронув обвязанное горло рукой.

– Акуля, – сказала мягко. – Ты очень хороший, искренний… Знаешь что? Давай не будем торопиться.

16

Странная наступала весна. Четвертого апреля министерство внутренних дел сообщило, что группа кремлевских врачей была арестована неправильно, что бывшее МГБ применяло недопустимые, запрещенные советскими законами приемы следствия и врачи полностью оправданы и освобождены.

Такого еще не бывало. Государство всегда было право, оно держало граждан в строгости, жестоко карало даже за малейшую провинность. Да и без вины тоже. «И безвинная корчилась Русь…» И вдруг – государство официально признает, что его грозное МГБ совершило ошибку… оклеветало врачей…

Саша теперь часто бывал у Ларисы дома. Доктор Коган, лысенький, резко похудевший, выходил из своей комнаты пить чай. За столом сидел молчаливый, не похожий на себя прежнего, веселого, не рассыпал шуточки, как бывало раньше в детской больнице при обходах. Его снова позвали в больницу – он отказался.

– Мы, оказывается, не убийцы в белых халатах, – говорил он. – Прекрасно. Но завтра придумают что-нибудь другое. Что мы, например, готовим новый всемирный потоп.

– Зиновий Лазаревич, – сказал Саша, – но ведь если признали ошибку, то больше ее не повторят.

– Ошибка! – блеснул Коган стеклами очков. – Давно известно, что всегда и во всем виноваты евреи. И всегда были и есть погромщики. Значит, всегда возможен погром, который ты именуешь ошибкой.

– В газетах – статьи о коллективном руководстве. Разве это не средство от произвола?..

– Единственное средство от произвола – закон, стоящий над властью. – Коган схватил салфетку, вытер губы, потом лысину. – Такого закона в России никогда не было.

– А есть он где-нибудь вообще?

Маленький доктор не ответил. Сутулясь, прошаркал к своей комнате, скрылся за дверью.

Тамара Иосифовна, его статная жена, сказала:

– Саша, прошу вас, не приставайте к Зиновию Лазаревичу с политическими разговорами.

Она, как казалось Саше, к его появлению в доме относилась если не отрицательно, то настороженно. Саша пытался посмотреть на себя ее глазами: ну да, невзрачен, хром, плохо одет… рядом с нарядной, сияющей Ларисой выглядит чучелом… Да и сама Лариса сдержанна, уклоняется от поцелуев, отодвигает решительное объяснение.

В июне прислали из Москвы математический выпуск «Вестника МГУ» со статьей Орлича и Акулинича. Саша все-таки довел до конца исследование, и вот оно появилось.

– Умница, – сказала Лариса, когда Саша показал ей журнал.

Вдруг потянулась к нему, прильнула, и Саша впервые ощутил нежность ее губ. Стояли обнявшись, они были одного роста. В комнату вбежала младшая сестра. Лариса отпрянула от Саши.

– Да вы целуйтесь! – Тата хихикнула. – Я только цветные карандаши возьму.

– Вот надеру тебе уши!

Со свойственной ей порывистостью Лариса устремилась к сестре, но Саша схватил ее за руку, удержал.

В первых числах июля Коганы уехали. У брата Тамары Иосифовны, москвича, была в Подмосковье дача, туда и увезла она своего мужа, пришибленного зимними невзгодами, и младшую дочь. А Лариса отказалась от дачной благодати, осталась в Кирове. Ее подруга, работавшая в отделе писем молодежной газеты, ушла в декретный отпуск, и Ларису временно оформили на ее место. «Хочу заработать на туфли» – так она объяснила Саше твое трудовое рвение.

К концу рабочего дня Саша заходил за Ларисой в редакцию, провожал ее домой. Неспешно шли по аллеям городского сада, заглядывали в недавно открывшееся кафе.

Однажды светлым безветренным вечером сидели там, ели из вазочек мороженое, запивали лимонадом. Лариса сказала:

– Знаешь, кто сегодня был у нас в редакции? Трофимчук. Его интервьюировали для спортивной полосы.

– Вы разговаривали? – спросил Саша.

– Он поздоровался с такой, знаешь, непростой улыбочкой. Будто хотел сказать: «А ты чего тут ошиваешься, дура?»

– Вряд ли он считает тебя дурой.

– Ну, не дурой, так идиоткой. Я и была идиоткой. Меня поманили, я побежала…

– А вот и он, – сказал Саша. – Легок на помине.

Они вошли в кафе шумной компанией – Валера Трофимчук, немыслимо красивый, в белой тенниске и узких кремовых брюках, и еще несколько парней и девушек, среди них и плотная девица в красном сарафане, с желтой косой вокруг головы. Заняли столик по соседству. Валера потянулся к свободному табурету у Сашиного стола.

– Можно взять? – И сделал вид, словно только что увидел, кто тут сидит: – A-а, голубки наши!

Верно сказала Лариса: улыбка была у него непростая – со значением.

– Отмечаете? – спросил Валера. – Празднуете?

– У них не праздник, – врастяжку заметила девушка с желтой косой. – Беда у них. Берию-то арестовали.

– Почему «беда»? Что хочешь сказать, Царькова? – быстро спросила Лариса.

Но та не ответила. А Валера уточнил:

– Верно Даша сказала. Разве не ваш Берия врачей освободил?

– Дурак! – крикнула Лариса.

Валера смотрел на нее все с той же неприятной улыбкой.

– Ну как, Сашечка, – искоса взглянул на Сашу, – хорошо она тебе подмахивает?

Все, что произошло потом, не заняло и минуты. Саша, стремительно вскочив, ударил Валеру по щеке. Тот отшатнулся, красивое лицо исказила злая гримаса. Отшвырнув ногой табуретку, сделал быстрый выпад. Удар в подбородок опрокинул Сашу. Столик сотрясся, упала бутылка лимонада.

– Не смей! – крикнула Лариса, вскакивая.

Саша снова кинулся на Трофимчука. Сцепились, упали, молотя друг друга, и Валера, подмяв Сашу, нанес ему сильнейший удар по лицу. И уже спешил к ним, ругаясь, толстяк администратор. Ахали, возмущались посетители. Слово «милиция» перекатывалось, как шар, по кафе.

Валера скорым шагом устремился к выходу, за ним и его компания. Лариса, схватив Сашу под мышки, помогала ему подняться. Он зажимал ладонью окровавленный нос.

– Хулиганы! – орал администратор. – Милицию вызову!

По аллее сада, по улицам шли молча. Прохожие посматривали – кто сочувственно, а кто с неприязнью – на Сашино разбитое лицо. Никто, конечно, не слышал, как этот парень внутренне стонет, как вопиет оскорбленное самолюбие. Гроша ломаного не стоила его бездарная жизнь.

Лариса привела Сашу к себе домой, обмыла ему лицо холодной водой и велела лечь на тахту, держа мокрый платок у носа. Под глазом у него наливался синяк.

– Болит? – спросила Лариса, сев на край тахты и озабоченно вглядываясь в Сашу.

– Меньше… Спасибо, Лара. Я, пожалуй, пойду.

– Лежи, Акуля. Останешься сегодня у меня.

Он смотрел на нее, медленно возвращаясь из темно-красного царства боли и обиды.

– У тебя глаза, как у эльфа, – сказала она. – Всегда будешь за меня заступаться?

Он взял ее за плечи и медленно, преодолевая собственную нерешительность, притянул к себе.

Лариса отдалась ему со страстью женщины, услышавшей зов судьбы.

17

В сентябре они поженились. Усилиями энергичной Тамары Иосифовны был заказан и сшит для Саши темно-синий габардиновый костюм – впервые в жизни он надел приличную одежду. «Чувствую себя как принц Уэльский», – сказал он, и Лариса, смеясь, подхватила: «То ли еще будет, ваше высочество!»

Свадьбу устроили тихую, в семейном кругу. Коган сидел задумчивый, поглядывая поверх очков на Сашу, на Майю. Нет, конечно, он понимал, что никакие они не «че-эс», не члены семьи врага народа, в эти чертовы ярлыки он давно не верил, – но, по правде, маленькому доктору хотелось лучшей участи для любимой дочери. А Майя, худенькая, полувоздушная, в единственном своем выходном платье с подложенными плечами, выпила вина, раскраснелась, разговорилась. Обращалась она главным образом к Тамаре Иосифовне:

– Вы говорите – молодым теперь трудно. Но ведь это – как посмотреть, с чем сравнить… Я, знаете, в лагере доходила совершенно… на общих работах… Горожанка, профессорская дочка – и лесоповал… И когда меня взяли в прачечную, это же какое было счастье – стирать вонючие портянки и подштанники вертухаев… А сейчас вспоминаю этот вечно клубящийся пар, сквозь который наши синюшные лица…

– Досталось вам, Майя Константиновна, – посочувствовала Тамара Иосифовна. – Саша говорил, у вас непорядок с легкими. Вот что: у нас в поликлинике хороший пульманолог. Покажу-ка я вас ему.

– Да ничего, не беспокойтесь… Пока держусь с Божьей помощью… И худой живот, а хлеб жует… – Майя, необычно оживленная, перекрестила молодых, с силой сказала: – Да хранит вас Бог!

Первое время молодожены жили в квартире на Дрелевского, в комнатке дочерей, из которой младшую, Тату, переселили в большую комнату-гостиную. Однако вскоре выявилось неудобство, именно с Татой и связанное: девочка была поймана на подглядывании и подслушивании молодой семейной жизни. Лариса надрала уши плачущей сестре. Энергичная Тамара Иосифовна озаботилась подыскиванием квартиры для молодоженов, в чем и преуспела: у ее медсестры (Тамара Иосифовна служила окулистом в поликлинике) было полдома на окраине города, и в это скрипучее деревянное строение, за которым раскинулись пышные лопухи, и вселились Лариса с Сашей.

Тут они были счастливы. Утром за окном их светелки им пели малиновки. Стояло дивное бабье лето. По выходным молодожены уходили в недалекий лес, полный свежести, игры света и тени, соснового духа. Бродили, взявшись за руки, и летучая паутина касалась их лиц. Было легко и просто жить, самое время читать стихи.

Он читал нараспев:

Брэнгельских рощ

Прохладна тень,

Незыблем сон лесной;

Здесь тьма и лень,

Здесь полон день

Весной и тишиной…

– Как чудно! – Лариса смеялась от радости жизни. – Какой звон аллитерации!

И – тоже нараспев:

Если спросите – откуда

Эти сказки и легенды

С их лесным благоуханьем,

Влажной свежестью долины,

Голубым дымком вигвамов,

Шумом рек и водопадов…

Старые лиственницы благосклонно качали иглистые ветви над их головами, рыжая хвойная подстилка мягко стелилась под ноги – ах, если б вся дорога жизни была столь же податлива…

– Смотри, Акуля, какой роскошный белый гриб! Ну что же ты! – Она смеялась. – Не на меня смотри, а на гриб.

– Не хочу на гриб. – Опустившись на колени, Саша молитвенно обнял ее ноги. – Я люблю тебя.

18

Летом 54-го они сдали госэкзамены и были, как говорят, выпущены в самостоятельную жизнь. Ларису взяли в штат «Молодежки», в тот же отдел писем. Саша ожидал, что столкнется с препятствием, но оформление в гороно на должность школьного учителя математики произошло на удивление гладко.

Да и многое другое удивляло. Появилась повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», в которой сочувствие автора было явно отдано бедному художнику, предпочитавшему казенной идеологии лирические пейзажи. Что-то происходило в сельском хозяйстве: вместо обязательных, подметавших все подчистую заготовок вводилась система закупок. В комендатуре Саше вдруг сказали, что ежемесячные отметки – знак многолетнего ограничения прав – отменены.

Удивительное, странное наступило время. Оттепель!

– Авара му! – орали мальчишки на улицах. – Бродяга я!

Газеты призывали молодых в казахстанские степи, на целину.

И прошел по городу слух, что пересматриваются дела «врагов народа».

Уж совсем плоха стала Майя после Сашиной женитьбы и его переезда в окраинный домик среди лопухов. Застарелый лагерный кашель всю душу выматывал. И появилось в ее медкарточке грозное словцо «инфильтрат». Но когда Саша заявился с известием о пересмотре дел, у Майи словно слетела с потухших безучастных глаз мутная пелена. Чуть не весь 55-й год она продержалась на ногах – ходила по эмвэдэшным кабинетам, выстаивала в очередях, ожидала вестей из Ленинграда, куда велели переадресовать заявления.

– Мне уже все равно, – говорила Майя, и блеск в ее карих глазах разгорался. – Но Яшу пусть они мне отдадут. Пусть признают, что он ни в чем не виновен.

И вот в ноябре пришло коротенькое казенное извещение: «По вопросу реабилитации вашего мужа Акулинича Я. П. вам надлежит явиться в Ленинград по адресу…»

Легко сказать: «явиться в Ленинград». Где взять денег на поездку? И ведь не на два дня – хождение по инстанциям занимает недели, даже месяцы. Где там жить?

Это были, конечно, не их проблемы. Их заботой было выгонять из Ленинграда, тебя вывезут за государственный счет, – а обратно, уж если ты остался жив, изволь добираться сам.

Хорошо, что у Коганов большая родня. Списались с питерской племянницей Зиновия Лазаревича, и она, одинокая учительница музыки, чудом уцелевшая в блокаду, согласилась приютить Майю.

Саша поехал с матерью; у него с Нового года начинались в школе каникулы. Лариса провожала их на вокзале. Она была на шестом месяце. Беременность шла трудно, с осложнениями, – пришлось из окраинного домика перебраться обратно в родительскую квартиру, под заботливое крыло Тамары Иосифовны.

На вокзале Лариса вдруг расплакалась.

– Ну что ты, Ларочка, что ты! – встревожился Саша, обняв ее.

– Акуля, – проговорила она сквозь слезы, – у меня предчувствие… нас с тобой хотят разлучить…

Он принялся ее успокаивать, никто и никогда не разлучит, да и всего-то на две недели он уезжает…

– Прости, – сказала Лариса. – Сама не знаю, почему разнюнилась. Акуля, не забудь пойти к Андрееву.

Да как же можно забыть. Николай Романович Андреев, доцент Ленгосуниверситета, заинтересовался Сашиной статьей в «Вестнике МГУ» и вступил в переписку с ним. В одном из писем, состоящих из математических выкладок, Андреев спросил между прочим: «Почему бы вам не поступить к нам в аспирантуру?»

Ленинград обрушился на Сашу сырым оттепельным ветром с залива, вызванной им простудой и тревожащими душу воспоминаниями. От нахлынувших воспоминаний и Майя была сама не своя. Каждый день, проезжая по набережной, она смотрела из окна троллейбуса на ворота и торец длинного университетского корпуса. На Невском, у Казанского собора, устремляла тоскующий взгляд в теснину улицы Плеханова, прикрытую косо летящим снегом.

Саша съездил на Обводный канал, разыскал дом, в котором жил с бабушкой и из которого их увез в ссылку рыжеусый милиционер. Поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила толстощекая женщина с головой, по-деревенски повязанной платком в мелкий черный горох. Саша спросил про Докучаеву – до войны жила тут в комнате рядом с кухней…

– Нет таких, – отрубила женщина и захлопнула дверь.

Возле арки, ведущей во двор, Саша остановился, потрясенный внезапно вспыхнувшей в памяти картиной: весна сорок второго, он сидит, полуживой, вот на этой самой приступке, бабушка и другие женщины деревянными лопатами разгребают огромные блокадные сугробы, и вдруг из снега – человеческая рука…

Племянница Когана, Элеонора Михайловна, жила в коммуналке на 8-й линии Васильевского острова. Ее большая комната была перегорожена раздвигающейся фанерной стенкой. В блокаду тут вымерла вся ее семья – только она уцелела, и чудом уцелел, не сгорел в печке беккеровский рояль. Косоглазенькая, в круглых очках, Элеонора жила одиноко, работала в музшколе. К ней и домой приходили ученицы – из-за перегородки неслись гаммы и пьески для начинающих, прерываемые тихим голосом учительницы.

Саша простуженно кашлял, Майя тоже кашляла в платок. Элеонора, очень верившая в гомеопатию, принялась их лечить белыми горошинами из коробок с мудреными названиями. Саша осторожно подшучивал над ее увлечением.

– Напрасно смеетесь, Саша. – Элеонора указательным пальцем поправила очки на переносице. – Будущее безусловно за гомеопатией.

– А по-моему, теперь вся сила в гемоглобине.

– Я читала Ильфа – Петрова и помню эту фразу. А вот позвольте спросить, Саша, раз уж вы такой начитанный. Знаете, наверное, что Чернышевского пытались освободить из ссылки? Ипполит Мышкин явился в Вилюйск, одетый жандармским офицером, и потребовал его выдачи. Почему у него сорвалось это?

– Не знаю. Почему?

– Потому, что он надел аксельбант на левое плечо вместо правого.

– Где вы это вычитали?

– У Набокова.

– Набоков! Я только слышал о нем. Очень хотелось бы почитать.

Элеонора задумчиво поправила очки:

– Сколько вы еще пробудете здесь?

– Пять дней. А маме придется задержаться, если вы не возражаете…

– Пожалуйста. Ну, я попробую достать.

На следующий день Элеонора принесла завернутую в газету толстую пачку листков-фотокопий заграничного издания романа Набокова «Приглашение на казнь».

– Романа «Дар», в котором о Чернышевском, сейчас нет, ходит по рукам, – сказала она. – Но этот роман не хуже.

Саша погрузился в листки запретного писателя. Боже, какая необычная, живописная и странная проза!

– Потрясающая книга, – сказал Саша за вечерним чаепитием. – Фантастическая страна. Цинцинната осудили за непрозрачность, за «гносеологическую гнусность».

– За то осудили, что он думал по-своему, – сказала Элеонора. – Это не так уж фантастично.

– Пожалуй, – кивнул Саша. – Но его, приговоренного к казни, заставляют плясать с тюремщиком, благодарить директора тюрьмы. Он обязан прямо-таки полюбить своего палача.

– А это разве взято из головы? Не из жизни?

Саша посмотрел на косенькую учительницу музыки, на ее маленькие сухие руки без колец, без маникюра, занятые наливанием чая.

– Ну, все-таки такого не было, – сказал он неуверенно. – Хотя… немецкие фашисты заставляли своих жертв как бы сотрудничать. Набирали из них капо. Над воротами концлагерей вешали издевательский лозунг «Arbeit macht frei»…

– У нас тоже заставляли сотрудничать. И любить палача заставляли.

– Вы хотите сказать, что «Приглашение» – роман из советской действительности?

– Нет. Вернее – не только. Он – против тоталитарных режимов вообще. Поэтому Набоков избегает географической определенности.

– А я вот что скажу, – вмешалась в их разговор Майя. – Книгу я не читала, но из ваших слов видно, о чем там. В наших лагерях именно это и делали – заставляли сотрудничать с тюремщиками. Угрозами или посулами затаскивали в стукачи. Самый страшный был для них враг – тот, кто думал по-своему. Непрозрачный, как ты, Саша, говоришь…

Подошли к концу каникулы, Саша уехал домой, в Киров. Майя осталась в Ленинграде – ожидала решения властей. В начале февраля пришла от нее телеграмма: «Отец и я реабилитированы остаюсь хлопотать квартире».

19

Февральская метель неслась над городом, рвала в клочья дымы из заводских труб. Но уже заметно прибыл день, в восьмом часу просветлело, и окна приняли, как надежду, свет взошедшего за облачным одеялом солнца.

У Коганов завтракали рано: Тамара Иосифовна торопилась в свою поликлинику, а Тата – в школу. Лариса принесла из кухни поднос с кофейником и дымящейся кастрюлей с геркулесом. Со вздохом села, жалобно сказала:

– У меня большой живот, он тяжелый как комод.

Странная вещь – с развитием беременности у нее возникла склонность к рифмоплетству.

– Папа, почему ты не ешь? – спросила она.

Доктор Коган, наморщив просторный лоб, просматривал «Правду».

– Вот, взгляните. – Он ткнул пальцем в первую страницу. – К открытию съезда дали плакат. На знамени – один Ленин. Без Сталина.

Саша живо взял газету. Действительно: вместо двух привычных государственных профилей – один.

– Ну и что? – сказала Лариса. – Сегодня нарисовали одного, завтра нарисуют второго.

– Нет, это неспроста, – сказал Саша. – В газетах статьи о народе как творце истории. Народ, а не личность – такой сделан акцент. Это что-то новое.

– От такого акцента станет лучше плацента, – сострила Лариса.

Она готовилась к родам ответственно, книжки читала, благо у родителей была изрядная медицинская библиотека.

Неспроста, неспроста дали в «Правде» однопрофильный плакат. В отчетном докладе, в материалах XX съезда появилось необычное выражение «культ личности», который вызвал тяжелые последствия «в виде нарушений социалистической законности».

Небывалые слова!

А вскоре пронесся слух о закрытом докладе Хрущева. Хрущев ругал Сталина! Великий и Мудрый был, оказывается, и не велик, и не мудр. Он загнал в концлагеря миллионы людей, в том числе старых коммунистов, ленинскую гвардию. Он был жесток, капризен и подозрителен. Он наделал страшных ошибок в начале войны. Он готовил новые репрессии…

Мыслимо ли было такое свержение божества с заоблачных высей?

– Sic transit gloria mundi, – резюмировал доктор Коган.

Но даже он, со своей еврейской головой, не мог предвидеть поворота, который начала совершать страна.

– Историю, – сказал Коган тихим голосом, – все-таки творит не народ. Народ, как всегда, безмолвствует, а правители то устраивают ему большое кровопускание, то дают передышку. И то, и другое, конечно, для его же блага. Pulvis et umbra sumus.

– Что это значит? – спросил Саша.

– «Мы только прах и тень». Это из Горация.

– Зиновий Лазаревич, я уважаю Горация, но ни с ним, ни даже с вами согласиться не могу. С культом Сталина покончено. Идет реабилитация жертв его диктатуры, укрепляется законность. Разве это просто передышка? Это же серьезная переоценка всего устройства жизни.

Поднятием бровей и полузакрытием глаз доктор Коган изобразил сомнение.

– Ты превышаешь возможности, – сказал он и закашлялся.

У него было неладно с горлом, голос часто садился. Тамара Иосифовна никак не могла вытащить его к себе в поликлинику к отоларингологу.

– Ты варвар, – сердилась она. – Как можно так относиться к собственному здоровью?

А Сашу словно на крыльях несло. Прежде незнакомое ощущение полноценности прямо-таки делало его счастливым. Он тянул большую нагрузку в школе, поспевал и к частным ученикам. Впервые он зарабатывал не только на прокорм, но и сверх того, и матери отправлял в Ленинград ежемесячные переводы.

По вечерам Саша, как бы ни был занят, обязательно выводил Ларису погулять перед сном. Бережно вел ее, обходя обширные мартовские лужи.

– У нас будет мальчик, – сказала она однажды на вечерней прогулке.

– Откуда ты знаешь? – удивился Саша. – Опять твои телепатические штучки?

– Сегодня в магазине, когда за молоком стояли, одна бабуля глянула на меня и говорит: «Острый живот и задница клёпом. Мальчик у тебя, молодуха, будет».

– Что это – клёпом?

– Не знаю.

– У тебя нормальная круглая задница, – сказал Саша. – Вот еще – «клёпом»…

– Обиделся за мою задницу? – Лариса засмеялась.

– Ларчик, знаешь, что я надумал? – сказал он на краю очередной лужи. – Хочу вступить в партию. Я говорил с директором школы, он фронтовик, очень приличный мужик, так он поддерживает. Чего ты остановилась?

– Это я от удивления. Зачем тебе в партию, Акуля?

– Ну как – зачем? – Он посмотрел на желтый ломоть луны, вынырнувшей из плывущих облаков. – Партия осудила культ Сталина, восстановила попранную им законность. Прекращены репрессии…

– Все это так, но… как-то вы не вяжетесь – партия и ты.

В лунном свете лицо Ларисы выглядело, как прежде, очень красивым – без отечности, без пятен.

– Я согласен с новым курсом партии, – значит, вяжемся. Ну, я еще подумаю. Отцу пока не говори.

В середине апреля Лариса родила рыженькую дочку. Ее назвали Аней, и теперь она, крикливая и беспокойная, стала определять жизненный уклад семьи. Глаза у Анки были ярко-синие.

А в мае Саша подал заявление в партию. Директор, бывший редактор дивизионной газеты, написал Саше рекомендацию изуродованной под Будапештом рукой. Еще рекомендовали школьная комсомольская организация и военрук, бывший разведчик, носивший на лацкане пиджака орден Славы 3-й степени. В партийную организацию школы входили семь человек, шестеро проголосовали за, а старая дева-завуч воздержалась. И стал Саша кандидатом партии.

Несло, несло его на крыльях в том памятном году.

20

В начале июля он прилетел в Ленинград: матери дали комнату. О возврате большой квартиры на Плеханова, понятно, и речи не было. Но и двенадцатиметровая комнатка в Автово, на Кронштадтской улице, на первом этаже, была счастьем. Узкая и длинная, как пенал, она единственным окном выходила в тот угол глубокого двора, где стояли – и благоухали – мусорные ящики. Соседи – непьющий и оттого постоянно мрачный крановщик морского порта со странной фамилией Собакарь и его болезненная жена-товаровед – встретили новую жиличку неприязненно. Им, конечно, с подростком сыном, тесно было в одной, хоть и большой, комнате, и они были сильно нацелены заполучить эту, двенадцатиметровую, в которой умер от недостаточности здоровья одинокий старичок фармацевт. Но райжилотдел отдал комнату реабилитированной «че-эс». Такая была установка времени.

Когда Саша примчался в Автово, он застал мать в слезах: только что сосед категорически запретил ей заходить в ванную комнату, которую Собакари использовали как кладовку для хранения бесчисленных банок с соленьями и вареньями.

Постепенно, однако, быт наладился. От старичка фармацевта осталась какая-никакая мебель. Собакари не то чтобы смягчились, но уж и то хорошо, что перестали придираться. Поворчит, бывало, мрачный крановщик, что воду разбрызгивают вокруг раковины, – и уймется. А его жена-товаровед, озабоченная слабой успеваемостью сына, обрадовалась, когда Саша предложил подтянуть юного балбеса по математике. Даже принесла две банки – с маринованными грибами и с вареньем из крыжовника.

Все удавалось Саше Акулиничу в то прекрасное лето.

Начальник районного паспортного стола хоть и морщился, словно от нехорошего запаха, но разрешил ему прописку в комнате матери. Куда денешься, если спущена установка насчет реабилитации? Само собой, сперва следовало выписаться из Кирова.

И еще одно важное событие того лета: Саша подал заявление в аспирантуру мехмата Ленинградского университета. Ему настоятельно посоветовал идти в науку Андреев Николай Романович – молодой доктор наук, изящный, щегольски одетый, подчеркнуто доброжелательный. Он Сашу знал по его статьям и авторитетно за него высказался у себя на кафедре. С Сашиной помощью Николай Романович намеревался внести вклад в теорию динамических систем – один из ее разделов Саша заявил как тему своей кандидатской диссертации.

Заявить-то заявил, но это всего лишь слова, а подтверждением должен был стать реферат. И Саша полетел в Киров – сочинять реферат и собирать документы, нужные для аспирантуры и ленинградской прописки.

Лариса выглядела утомленной: Анка плохо ела и часто просыпалась по ночам с громким плачем, у нее был зуд – по-научному диатез.

А доктору Когану предстояла операция на гортани: подтвердились опасения Тамары Иосифовны. В конце августа она увезла мужа в Москву. Там же, в Москве, обреталась их младшая дочь Тата, Татьяна, сдавшая экзамены в консерваторию.