Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Игорь, – сказала она невпопад, – а ты бы хотел родиться с жизненным опытом?

– Как это? – Он уставился на нее.

– Ну, прямо от рождения иметь жизненный опыт, а не набирать его с годами… Ладно, не отвечай, я глупость говорю… Вон идет мой, четырнадцатый. Пока!

Уехала в автобусе, оставив Игоря Носкова хлопать глазами. Ей нравилось озадачивать верного оруженосца. Бывало, разрешит ему поцеловать, прощаясь у подъезда, но чаще – остановит грозным окриком: «Как тебе не стыдно?»

Вот и Расстанная – нахохлившиеся от холода и сырости старые дома, скользкий от наледи тротуар, краснобокий трамвай, на повороте высекающий своей дугой искры из проводов (и не больно ему, вскользь подумала Марьяна).

Взлетела, легкая, на третий этаж. Дверь отворила Валентина Георгиевна.

– Здрасьте, тетя Валя, приехала вам помогать! – выпалила Марьяна единым духом.

– Спасибо, Марьяночка. Раздевайся.

Сегодня был сороковой день, ожидались гости, и помощь Валентине, конечно, была нужна. С утра она, в фартуке, повязанном поверх байкового голубого халата, хлопотала на кухне.

– Спасибо Владу, привез мне продукты. Где бы я достала кур и колбасу? А водка – где ее возьмешь без талонов? Проходи, Марьяночка, вот тебе тапки. Или ты сперва к Лёне зайдешь? Он у себя, вчера его выписали.

– Зайду поздороваюсь.

Марьяна, быстро причесав перед зеркалом русые кудри, промчалась через большую комнату, где с простенка меж окнами, с фотопортрета смотрел Михаил Гольдберг, в парадной тужурке с погонами инженер-капитана второго ранга, моложавый и усмешливый. В смежной маленькой комнате лежал на тахте Лёня в синем тренировочном костюме. Отложив книгу, он привстал, улыбаясь Марьяне.

– Лежи, лежи! – сказала та. – Здравствуй! Как твоя голова?

– Привет, Мари. – Он тронул пальцами свою остриженную голову. – Да вроде бы она на месте.

– Что читаешь? – Марьяна подсела к нему на тахту, посмотрела на обложку книги. – «Книга Марко Поло». Это интересно?

– Очень интересно. Вот я как раз остановился… – Лёня перевернул страницу. – Послушай. «В пятистах милях на юге от Кесмукарана в море Мужской остров… На этом острове ни жены, и никакие другие женщины не живут; живут они на другом острове, и зовется он Женским. Мужья уходят с этого острова на Женский и живут там три месяца: март, апрель, май. На эти три месяца ходят мужья на тот остров жить с женами, и все три месяца они наслаждаются, а через три месяца идут к себе, на остров, и девять месяцев занимаются делом». Здорово? – спросил он.

– О-очень умные мужья. И каким же делом они занимаются, когда уходят от жен?

– Ловят рыбу, собирают амбру. По-моему, это правильная жизнь.

– Ты бы хотел жить такой жизнью?

– Конечно.

– А я бы на Женском острове умерла от тоски. Ну ладно, Лёнечка, пойду помогать твоей маме.

– Посиди еще немного! Новую песню не сочинила?

– Нет. Крутится в голове мелодия, а слова пока не идут.

– У тебя вначале музыка? Мари, тебе надо показаться какому-нибудь серьезному музыканту.

– Пока что надо готовиться к экзаменам. Знаешь, буду поступать на филфак. Такой у нас компромисс с мамой.

– Ну что ж, правильное решение.

– Ты такой снисходительный… – Марьяна всмотрелась в его темные глаза. – Господи, какая печаль! Почему, Лёня?

– Ну, мало ли… Потому, наверно, что Ленинград стоит в геопатогенной зоне.

– Что-что? Что ты еще придумал?

– Это не я. Какой-то ученый муж в «Вечерке»… нет, в другой газете… ну, не важно… сообщил, что Петербург построен над зоной глубокого разлома, разделяющего Балтийский щит и Русскую платформу.

– Ну и что?

– А то, что это плохо. В зоне разломов – повышенная сейсмическая активность.

– В Ленинграде не бывает землетрясений.

– Но могут быть. И потом: такие зоны совпадают с центрами войн и революций. А уж этих потрясений в Питере – навалом.

– Ой, Лёня, не хочу засорять голову. И я не верю, что у тебя плохое настроение от этого дурацкого разлома. Ты что-то задумал, ну, признавайся!

– Мари, – сказал он, взяв ее за руку. – Знаешь что? Давай сбежим из Питера. В Мурманск, например. Или в Печенгу. Это замечательные места.

– И там нет разломов, да? – Марьяна тихонько потянула свою руку из Лёниной. – Ладно, читай своего Марко Поло, а я побегу на кухню.

6

Гости стали собираться около шести часов. Первым заявился Колчанов. Вручил Валентине букет гвоздик и сел в передней на табурет, потирая колени.

– Ноги болят, Витя? – сочувственно спросила Валентина.

– Сейчас… отдышусь немного… Не обращай внимания…

– Какой ты худой. Плохо питаешься?

– Кефир пока удается покупать, – неопределенно ответил Колчанов. – А вот кота прокормить не могу. Ни мяса в магазинах, ни рыбы.

– Да, – вздохнула Валентина. – Ну и времена настали. Пройдем в комнату, Витя. Не надо, не снимай ботинки.

Из кухни шел запах жареной курятины. И доносились оттуда голоса. Там Марьяна и двоюродная сестра покойного Гольдберга, пожилая дама-стоматолог, заканчивали изготовление салатов. Колчанов и Валентина сели в кресла у журнального столика в большой комнате, где уже были накрыты два составленных стола. Перед ними во всю стену простирался гористый берег, подробно отраженный в сине-зеленой воде залива. Гольдберг с фотопортрета взирал – казалось, с иронической усмешкой – на пиршественный стол.

– А Цыпин приедет? – спросила Валентина.

– Вряд ли. На днях у него был сердечный приступ.

– Стенокардия, да? Витя, я звонила следователю. Костю и тех двух, братьев, взяли в этот… в изолятор. На допросе они все отрицают.

– Может, они действительно не виноваты.

– Не виноваты – так их выпустят. Витя, от тебя пахнет спиртным. Зачем ты…

– Ноги меньше болят, когда выпью. Можно закурить? – Колчанов чиркнул зажигалкой. – Смотришь на меня как на динозавра, – заметил он тихо.

– Вовсе нет. Смотрю – и вижу тебя прежнего, молодого… Помнишь, мы однажды пошли на лыжах по Неве, а с корабля спрыгнул на лед медведь…

– Нет. Не помню.

Она посмотрела на Колчанова долгим взглядом, потом поднялась и ушла на кухню.

Вскоре собрались гости – отставные каперанги-кавторанги и бывшие сослуживцы Гольдберга по «гражданке»: инженеры со «Светланы». Расселись за столами, и один из светлановцев, по фамилии Надточий, с треугольным лицом и желтой прядью, аккуратно зачесанной поверх лысины, произнес прочувствованную речь о Гольдберге. Хорошо говорили о нем и другие. И как-то так стал поворачиваться разговор, что вспоминали больше смешные случаи. Как разыгрывали друг друга в далекие лейтенантские времена, тут Миша Гольдберг был главный мастер. Позвонит, бывало, из своей каюты в каюту приятеля, тоже лейтенанта, и спросит строгим голосом командира крейсера (очень похоже умел ему подражать): «Какой длины у вас телефонный шнур? Измерьте сейчас же». Тот хватает линейку, старательно измеряет, докладывает: «Товарищ капитан первранга, метр тридцать шесть». А Миша ему: «Теперь запихните его себе в задницу».

Сухонький коричневолицый инженер-кавторанг Толстяков рассказывал, какие у Миши происходили неприятности из-за анекдотов, до которых он был большой любитель.

– Вот, помню такой. Перед денежной реформой сорок седьмого года приходит один еврей к раввину за советом: как быть? Снять все деньги с книжки, или, наоборот, все, что есть, положить на книжку, или часть оставить на книжке, а остальные снять? И мудрый раввин ему сказал: «Недавно моя дочь Фира выходила замуж. Перед брачной ночью она прибежала ко мне и спросила: „Папа, как мне быть? Первой раздеться и лечь в постель или подождать, пока Моня разденется и ляжет, или нам лечь одновременно?“ И знаете, что я ей ответил? „Что бы ты ни делала, а Моня все равно тебя – это самое“». – Переждав вспышку смеха, Толстяков добавил: – За этот анекдот Миша получил сильный раздолб от начальника политотдела эскадры.

А другой старый друг, каперанг в отставке Пригожин, белоснежно-седой человек с громовым голосом, сказал:

– Когда мы с Мишей служили в инженерном отделе, его чуть не посадили. Знаете, за какой анекдот? Муж уехал, а жена, как водится, приняла любовника. Вдруг муж возвращается, забыл что-то, и любовник успел голым выскочить на балкон. А на дворе глубокая осень, он жутко мерзнет и вообще загибается. Вдруг на перила балкона садится ангел и спрашивает: «Плохо тебе?» – «Плохо! – стучит зубами любовник. – Помоги, помоги!» – «Ладно, – говорит ангел, – но сперва – испорть воздух». Любовник, что делать, портит. «Нет, – говорит ангел. – Громче!» Ну, он делает громче. Тут его толкают в бок, будят и говорят: «Иван Иванович, сколько можно безобразничать на партийном собрании? Да еще сидя в президиуме».

Опять взрыв смеха за поминальным столом.

– Так его затаскали по начальству, – сказал Пригожин. – И дело шло к аресту. Клеили издевательство над партийными органами. Ты помнишь, Валентина?

– Еще бы не помнить. – Глаза у Валентины повлажнели. – Страшное было время.

– Хорошо еще, – гремел Пригожин, – что Миша служил исправно и комфлотом не согласился на арест. Но из партии Мишу вытурили. Ну, давайте еще раз его помянем.

Пили исправно, и закуска была правильная. Марьяна бегала на кухню, выносила опустевшие блюда, принесла жареную курятину. Раскрасневшаяся от выпитого вина, с блестящими глазами, она сидела рядом с Лёней, с интересом слушала разговор гольдберговских сослуживцев.

– У нас на бригаде, – говорил коричневолицый Толстяков, – был флагмех, такой Очеретин. Своеобразный человек. Вот он однажды на партсобрании, где шерстили одного офицера-выпивоху, высказался: «Это советская власть такая дурочка, что терпит разгильдяев и платит им зарплату». Он-то хотел как лучше, а получилось, что на него переключились: «Как это – дурочка? Да вы что?» Он – оправдываться: «Я не в том смысле, что она дура, а в том, что излишне церемонится…»

Смех перекатывался за столом, как румяное яблоко. Даже Колчанов, при мрачном своем настроении, усмехался в седые усы, слушая военно-морскую травлю.

– Но вообще-то, – сказал он, – советская власть вовсе не дурочка. Она никогда не церемонилась со своими подданными. Миллионы запереть в лагеря, миллионы уложить на войне – она и глазом не моргнула. Чего там, нас же много.

– Ну, это вы зря, Колчанов, – прищурился на него Пригожин. – Советская власть с самого начала была вынуждена защищаться от врагов. Вон их сколько было. Вы же сами воевали, так?

– Воевал. На моих глазах погиб ни за понюх табаку батальон морской пехоты, отборные бойцы. Кто помнит их имена? Они и не числятся погибшими в бою, а – пропавшими без вести. Кто считал у нас погибших на войне? Так, по прикидкам, то семь миллионов, то двадцать, теперь – уже двадцать семь. У немцев до самого конца, до апреля сорок пятого, шел счет. В «Зольдатенцайтунг» публиковали списки погибших солдат – и где похоронен и даже номер на кресте.

– Бросьте! – нахмурился Пригожин. – Так можно далеко зайти.

– Надо просто додумать до конца. У нас теперь гласность.

– Гласность – не значит, что можно оплевывать.

– Разве я оплевываю? – Колчанов повысил голос, он ведь тоже умел, да еще и под хмельком. – Тут не плеваться. Тут – плакать кровавыми слезами, что в России никогда не дорожили человеком…

– «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке», – вставил Лёня. Голова у него была больная, а вот же, классику он помнил.

– Я собирал материал о Крузенштерне Иване Федоровиче, – продолжал Колчанов, – и наткнулся на его «Записку» о снабжении российско-американских колоний. Там была такая фраза, я запомнил: «Известно, что нет ни одного государства в Европе столь расточительного в рассуждении подданных, кроме России, более всех нуждающейся в оных». Такое расточительное государство у нас было, такое и осталось.

– Я недавно увидел на уличном развале одну книгу, – вступил в разговор светлановец Надточий. – И глазам не поверил: Бердяев! Он же был запрещен, а теперь – пожалуйста. Очень интересно он пишет о судьбе России. Россия – неразгаданная тайна. В русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления.

– Как это понимать? – спросил Пригожин.

– Наверное, в том смысле, что русская душа сгорает в искании правды. Ищет и не находит. Отсюда – неутоленная мука…

Мелодично звякнул звонок. Пришли запоздалые гости – Владислав Масловский и Нина. Расцеловались с Валентиной, уселись, потеснив других гостей. Нина, крупная и златовласая, в трикотажном костюме горчичного цвета, сразу оказалась в центре внимания. Толстяков сказал одобрительно:

– Что мама, что дочка – просто красавицы.

– Спасибо, – улыбалась Нина. – Ой, извините за опоздание, Влад только что заехал за мной на работу. Спасибо, спасибо, – это она Толстякову, положившему ей на тарелку салат оливье. – Да, да, вина, я не пью водку. Валечка, дорогая, и ты, Лёня, мы помним, конечно, и вот – за светлую память о Михаиле Львовиче… – И потом, выпив и наскоро закусив: – Валечка, я сегодня была на допросе. Ильясов велел привести Костю Цыпина и тех двоих, и я, конечно, подтвердила, что Костя просил одолжить пятнадцать тысяч. Конечно, опознала одного из братьев, Валеру, он сидел в тот день за рулем. Валера дерзко отвечал. А Костя выглядел подавленным – бледный, глаза бегают…

– Что же будет дальше? – спросил Лёня.

– Назавтра Ильясов вызвал Влада и Квашука. А дальше – посмотрим.

– Я почти уверен, что это они напали, – сказал Владислав, наливая себе водки.

– У Влада очень сильная интуиция, – пояснила Нина.

– Интуиция! – Лёня хмыкнул. – У Влада интуиция, а Костя – давай садись в тюрягу… Извините, у меня голова болит. Пойду полежу.

Марьяна проводила его встревоженным взглядом.

– У Бердяева, – сказал начитанный светлановец Надточий, – интересные мысли о противоречивой русской жизни. Русский народ всегда жил в тепле коллектива, то есть в общине, отсюда недостаточное развитие личного начала. Отсюда смиренное терпение многострадального народа. Он пассивный и по природе своей безгосударственный, он, как невеста ждет жениха, ожидает прихода властелина. Он самый аполитичный народ, никогда не умевший устраивать свою землю. И в то же время Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна…

– Да бросьте вы! – гаркнул Пригожин. – То, что многострадальный, – да! Всю дорогу отбивался от врагов, от нашествий. А то, что не умел устраивать свою землю, – вранье! Вон как размахнулась Россия – на пол-Европы и пол-Азии. «Пассивный, аполитичный», – передразнил он, скривив рот. – Пассивный народ разве сумел бы одолеть Гитлера? Аполитичный – разве создал бы мощную сверхдержаву? Устарел ваш Бердяев!

– Может, в чем-то и устарел, – сказал Надточий, – но в главном – прав. Вы посмотрите, Горбачев ослабил цензуру, допустил разномыслие – и сколько сразу вскрылось безобразий. В экономике застой, в деревне разлад, в магазинах пусто. А нацреспублики? Уже пошла стрельба, вот-вот разбегутся. Разве это хорошо устроенная земля, нормальное государство?

– Вы что, молодой человек, против социализма?

– Я не молодой, – запальчиво ответил Надточий. – И – ой, только не надо пугать!

– Хватит о политике! – воскликнула Валентина. – Нельзя же так, без передышки…

– Вот и я хочу сказать, хватит авралить, – проговорил миролюбивый Толстяков. – Я и газеты бросил читать, ну их к чертям. Как супруга моя умерла, так и сижу на садовом участке. На земле поработаешь – на сердце легче. Летний загар всю зиму держу…

– Сергей Никитич, – обратился Колчанов к непреклонному каперангу Пригожину. – Вы как считаете, в Гэдээр была хорошая жизнь?

– Хорошая!

– Почему же тогда немцы в прошлом году побежали из Восточного Берлина в Западный, а не наоборот?

– Потому что поддались пропаганде!

– Ну, восточная пропаганда была никак не слабее западной. Нет, Сергей Никитич, не в пропаганде дело. От хорошей жизни не бегут.

– Да что вы заладили – хорошая жизнь, хорошая жизнь…

– А разве это не главное? Для чего затеваются революции, если не для того, чтобы сделать жизнь хорошей?

– Хотите сказать, что хорошая жизнь при социализме невозможна?

– Хотел бы сказать, что возможна, но весь опыт двадцатого века…

– Ненавижу капитализм! И не хочу вас слушать, Колчанов!

– Вот-вот! Главный аргумент – ненависть! Проще же возненавидеть, чем понять…

– Братцы, угомонитесь! – воззвал Толстяков. – Мы для чего сюда пришли?

– Умников много развелось! – бушевал Пригожин. – Все им не так, все плохо…

– Да сколько можно жить с вывихнутыми мозгами? – ярился Колчанов.

– Предлагаю тост за Валентину Георгиевну! – выкрикнул Толстяков и поднялся с фужером в руке. – За верную подругу! Мужчины – стоя!

Нина вгляделась в отца, тяжело выпрямляющего спину.

– Папа, тебе не надо пить, – сказала быстро.

– Ну да! – возразил Колчанов. У него лицо было в красных пятнах, он дышал неровно, с хрипом. – Уж за Валю я выпью.

7

Владислав вошел в Лёнину комнату. Там было полутемно, только горел торшер над тахтой. Лёня лежал лицом к стене.

– Спишь? – спросил Влад.

Лёня медленно повернулся на спину, сощурился от света.

– Ну что? Не зализал еще раны боевые? – Влад присел на тахту. – Не тороплю, конечно, но желательно, чтобы поскорее. – И после паузы: – Я взял новый кредит, но не знаю, удержимся ли на плаву. С мясом все хуже, да и другие продукты… Знаешь, Лёня, что я надумал? Веду переговоры с одним фирмачом – оборотистый мужик, торгует всем, что угодно, от компьютеров до двутавровых балок. Вроде бы он согласен поставлять в совхоз стройматериалы в обмен на продукты для нашего кафе. Ты слышишь?

– Слышу.

– Так что же не реагируешь? Без бартера мы не выкрутимся.

– А что он хочет за свои стройматериалы?

– Ну что! Участие в прибыли, конечно. Хотя какие у нас дивиденды, смех один. Но если он войдет в дело, может, мы продуемся и всплывем. Как говорят подводники. Слышишь?

– Да.

– У него планы, знаешь… – Влад усмехнулся, погладил себя по густым усам. – В Питере, говорит, сотни полудохлых столовок. Будем, говорит, арендовать одну, другую, третью… постепенно, конечно… и будет в перспективе сеть кафе типа парижских бистро. Ну, что скажешь, Лёнечка?

– Дух захватывает, – проворчал тот. – А если твой фирмач тебя кинет?

– Риск, конечно, есть. Но любое предпринимательство рискованно. Важно поддержать его заинтересованность в деле.

– Владик, отдай ему мой пай.

– То есть как? Что ты несешь?

– Я выхожу из игры.

– Не понял, Лёня. Объясни вразумительно.

– Чего тут объяснять? Не по мне все это.

Владислав вгляделся в лицо друга и партнера, как энтомолог в пойманного жука.

– А что же – по тебе? – Пауза. – Лёня, почему молчишь?

– Если б я знал, – неохотно промолвил тот. И, еще помолчав: – Когда я служил на Северном флоте, у нас на посту Ристиниеми был такой Борька Черных, старший матрос. Он, как и я, был гидроакустик. Мы с ним слушали море, вахта неслась круглосуточно. Ты помнишь «Моби Дика»? У капитана Ахава на «Пекоде» плавал вторым помощником Стабб, о нем так сказано: «Это был ни трус, ни герой, а просто беспечный сорвиголова». Смертельная схватка с китом была для него все равно что званый обед. Вот такой характер имел мой напарник Борька. Акустик был прекрасный, но мог такое учудить… Ну ладно, я не о том. Перед дембелем Черных мне сказал: «Знаю, Питер классный город. Полно баб. Но если, Лёнька, заскучаешь, вали ко мне в Мурманск. Хорошие акустики и на траловом флоте нужны».

– Ты что же, – удивился Влад, – хочешь сказать…

– Хочу сказать, что я был хороший акустик, – монотонно проговорил Лёня. И добавил: – Не рой копытом землю, Владик. Я, наверно, у тебя поработаю шофером. До весны.

– До весны? А потом?

В комнату заглянула Нина:

– Можно к вам? Лёня, ну как ты? Ничего? Влад, поехали. Надо папу отвезти домой. Что-то он мне не нравится. Возбужденный, взъерошенный, плохо ходит.

– Пусть пьет поменьше, – сказал Влад. – Лёня, пока. Наш разговор еще не окончен.

8

Юрий Ильясов смолоду делал хорошую карьеру. Ранняя женитьба на дочери важного начальственного лица способствовала быстрому продвижению способного юриста по этажам службы. В двадцать восемь лет Ильясов стал заведовать отделом в городской прокуратуре. И уже светило ему новое крупное назначение, как вдруг…

Женщины! К этим прекрасным созданиям, преимущественно блондинкам, склонным к полноте, Ильясов был о-очень неравнодушен. До поры до времени многочисленные увлечения сходили неутомимому дамскому угоднику с рук. Супруга то ли не верила, то ли делала вид, что не верит анонимным звонкам и открытым сигналам «доброжелателей», коих всегда предостаточно. Но однажды супруга, получив очередной донос, прикатила поздним вечером с дачи – нагрянула внезапно, как гром небесный, – и застукала мужа в кровати с любовницей. В результате разрыва – полного и оглушительного – Ильясов, изгнанный из сфер, очутился в неуютной комнате в коммуналке. Новое назначение отменили, из прокуратуры выперли. Потыкался Ильясов в разные ведомства и, обнаружив, что почти все ходы перекрыты, устроился следователем в райотделение милиции. Заново обженился, но – ненадолго. Серия квартирных обменов привела Ильясова в однокомнатную квартиру в новом спальном районе. Он перевел дух после житейских бурь, осмотрелся и…

Тут надо сказать, что родился-то Юрий Ильясов в Ленинграде, но корни по отцовской линии уходили в солнечный Азербайджан. Оттуда, из Баку, приехала его дальняя родственница Зара поступать в институт Лесгафта. Она была метательница копья. И сумела так далеко копье зашвырнуть, что поразила троюродного дядюшку прямо в любвеобильное сердце. Они поженились. Удивительно при этом, что Ильясов изменил своим вкусам: Зара не отличалась полнотой и была жгучей брюнеткой. Да и вообще в его характере произошли значительные изменения. Он стал спокойнее в отношении женского пола, тут, конечно, и возраст сказывался. А когда Зара на соревнованиях в ГДР влипла в автомобильную аварию (автобус столкнулся с трейлером) и ее с поврежденным позвоночником привезли в Ленинград, Ильясов превратился прямо-таки в заботливую няньку. Уж как он выхаживал свою ненаглядную Зару! Строго следил, чтоб она выполняла комплекс лечебной гимнастики, носил на руках на балкон и усаживал в кресло – подышать воздухом, наловчился готовить диетическую еду…

Теперь-то Зара опять встала на ноги, но о метании копья пришлось забыть. Она пошла на бухгалтерские курсы.

Что ни говорите, а жизнь – вещь странная и непредсказуемая.

На службу Ильясов приехал, как всегда, ровно без пяти минут девять. В коридоре уже сидел Владислав Масловский, вызванный повесткой. В скучном, как в любом казенном учреждении, электрическом свете его узкое лицо с будто приклеенными толстыми усами выглядело бледным, утомленным. Он привстал, здороваясь с Ильясовым, и тот пригласил его к себе в кабинет.

Кабинет был маленький. Желтый шкаф с папками и сводами законов каким-то чудом уцелел в блокадные зимы. Письменный стол с прибитым инвентарным номерком был сколочен плотником, начисто лишенным эстетического чувства.

Ильясов позвонил, велел привести задержанных братьев Трушковых и Константина Цыпина. Затем вызвал секретаря. Вошла худущая очкастая девица в джинсовом брючном костюме. Какое-то время Ильясов перебирал с ней бумаги, говорили они о непонятном, и Владислав совсем заскучал.

В коридоре затопали, милиционер ввел в комнату задержанных. Ильясов вздел на крупный нос очки, оглядел эту троицу и велел сесть на деревянный диванчик у стены. Диван заскрипел под их молодыми телами. Три пары глаз уставились на Влада с явно недобрым выражением.

Ильясов начал допрос, а очкастая девица записывала.

– Свидетель Масловский, знаете ли вы этих людей?

– Я их не знаю, но вот эти двое приходили…

– Отвечайте на вопросы точно. Вы их не знаете. Видели ли вы их раньше и при каких обстоятельствах?

– Вот эти двое, – указал Влад на братьев, – второго ноября пришли ко мне в кафе «Ладья». В грубой форме объявили, что хотят взять кафе под охрану, и потребовали тридцать тысяч. И столько же платить каждый квартал.

– Врет ваш свидетель! – выкрикнул младший из братьев.

– Трушков Валерий, помолчите, пока не спрашивают, – строго сказал Ильясов. – Продолжайте, Масловский.

– Я отказался платить. С какой стати? Они – матюкаться. Ну, я тоже ведь умею. Они ушли с угрозами. Сказали, что придут завтра, и если я не заплачу, то будет плохо.

– Приходили они на следующий день?

– Нет. Но наш бармен Квашук видел их машину «Жигули», номер 92–24, стоявшую возле кафе. Он опознал эту машину двадцать пятого ноября, когда был на митинге в Румянцевском сквере.

– С Квашуком будет отдельный разговор. Известно ли вам о знакомстве Гольдберга с этими людьми?

– Знаю только, что Гольдберг знаком с Цыпиным. Их отцы когда-то воевали в морской пехоте под Ленинградом.

– Гольдберг знаком с Цыпиным, – повторил Ильясов, взглянув на девицу-секретаря, сидевшую за его столом и быстро писавшую. – Считаете ли вы, что Цыпин и Трушковы в тот вечер, третьего ноября, подстерегали Гольдберга?

– Да, это вполне возможно.

– Трушков Александр, – обратился следователь к старшему из братьев, – подтверждаете ли вы показания Масловского, что второго ноября вы приходили к нему в кафе с требованием указанной суммы денег?

– Ни к какому Масловскому я не приходил, – хмуро ответил Саня. – Вижу этого гражданина первый раз.

– Сидели ли вы вечером третьего ноября в своей машине номер 92–24 возле кафе «Ладья»?

– Нет. Никакого кафе «Ладья» не знаю.

На те же вопросы младший брат, Валера, ответил резко: не был… не знаю… чего вы нам лепите… не имеете права держать…

– Вот так же нагло он и тогда разговаривал, – сказал Влад.

Валера дернулся к нему словно бы с автоматом в руках:

– С кем-то спутал нас, да, козел?

– Ах ты бандюга! – возмутился Влад. – Я ж тебя хорошо запомнил…

Раскричались оба. Ильясов, стуча по столу, угомонил их, Валере пригрозил добавить пятнадцать суток за хулиганское поведение.

Костя Цыпин на вопросы отвечал нехотя, односложно. Глаза у него беспокойно бегали, на лбу, на щеках, поросших бледно-рыжей щетиной, выступили капли пота, хотя в комнате было не жарко, скорее прохладно.

– Вы при очной ставке с Ниной Бахрушиной подтвердили, что просили одолжить пятнадцать тысяч, – говорил Ильясов. – Значит, вам была нужна крупная сумма, так?

– Ну, нужна, – слабым голосом ответил Костя. – А кому деньги не-не-не-нужны…

– Знакомы ли вы с Леонидом Гольдбергом?

– Ну, знаком…

– Знали ли вы, что Гольдберг, как совладелец кооперативного кафе, может иметь крупную сумму?

– Ничего я не знал…

– Где вы были вечером третьего ноября?

– Нигде не был… Дома сидел…

– Цыпин, предупреждаю: дача ложных показаний отягчит вашу вину.

Битый час допрашивал Ильясов трех упрямцев, потом отпустил Масловского, попросив подписать показания, и пригласил в кабинет Квашука, вызванного на десять утра.

Алексей Квашук, в хорошей импортной куртке, подбитой искусственным мехом, вошел с широкой улыбкой, поздоровался с Ильясовым как с родным человеком. Внятно изложил, как третьего ноября видел машину «Жигули» номер 92–24, стоявшую возле кафе, и в ней сидели люди, а за ветровым стеклом болтался олимпийский мишка яркого оранжевого цвета. И ту же машину он, Квашук, видел у Румянцевского сквера двадцать пятого ноября, и в нее после митинга сели вот эти трое. Да, он всех их узнает…

– Ну и что, если он машину узнал? – выкрикнул Валера.

– Значит, вы признаете, Трушков, что ваша машина стояла третьего ноября у кафе? – спросил Ильясов.

– Может, и стояла. А что, нельзя? Может, мы хотели эту… кофе выпить! А потом передумали и уехали. Ну и что с того?

– Здесь вопросы задаю я, – повысил голос Ильясов. – Цыпин, к вам вопрос: вы знаете, где живет Гольдберг?

– Ну, знаю…

– Вы были в машине в тот вечер, третьего числа?

– Нигде я не был… – У Кости голос сел до сиплого шепота. И зрачки бегали в щелках глаз.

Ильясов пристально смотрел на него. За многие годы юридической службы он приобрел опыт проницательности, и этот опыт ему подсказывал, что Цыпин – слабое звено. Еще два-три допроса – и он, смертельно напуганный, сломается. Уже почти не сомневался Ильясов, что дело, с самого начала выглядевшее как тухлый висяк, теперь близко к раскрытию.

Отпустив Квашука и велев увести задержанных, он поднял очки на лоб и погрузился в чтение протоколов допросов. Сопоставлял, размышлял, планировал. Мыслительный процесс он привычно интенсифицировал чаем. И как раз служительница принесла ему третью, а может, четвертую чашку чая, когда позвонил дежурный и сказал, что Цыпин просится к нему, Ильясову, на беседу.

Цыпина привели, и Ильясов, взглянув на его расхристанную внешность, понял, что выиграл дело. Он вызвал давешнюю секретаршу в джинсах и приступил к допросу.

У Кости губы прыгали и голос срывался:

– Они по-позвали в дело третьим… в ав-автосервис… а где денег взять? Пятьдесят тысяч надо… Ну, я просил Нину… У Гольдбер-берга тоже… никто не дал…

Ильясов налил воды в стакан, протянул Косте.

– Валера сказал – надо у этих жи-жидов деньги взять, – продолжал Костя, опорожнив стакан.

И дальше рассказал, как подъехали к кафе «Ладья» и братья пошли к Масловскому требовать денег, а он, Костя, сидел в машине и ждал, а назавтра вечером снова поехали, стали у кафе, и он через ветровое стекло машины показал братьям Гольдберга, когда тот с Масловским и этим, барменом, выпихнули из кафе двух пьяных. А потом поехали на Расстанную, он-то, Костя Цыпин, знал, где Гольдберг живет, и там, в подъезде, спрятались в темном углу и стали ждать, когда Гольдберг приедет. И ждали долго…

– Вы хотели убить Гольдберга? – спросил Ильясов.

– Нет! – выкрикнул Костя. Пот тек по его небритым щекам. – Нет, не хотели! Только по-попугать! Мо-монтировкой по голове… А убивать не хотели!

– Кто ударил?

– Валерка… Я не бил, това-варищ следова… Не бил я, не бил!

– Ваше показание записано.

– Ви-виноват, что навел… Но я не бил! – кричал Костя. Его трясло, как в трамвае.

– Цыпин, успокойтесь. Вот, еще выпейте воды. Вы помогли следствию, и суд учтет ваше добровольное признание.

Теперь, когда Цыпин раскололся, дело пошло как по гладкой, без ухабов дороге. Обложившись листами протоколов, Ильясов вдумчиво сочинял постановление о предъявлении обвинения. Может, он бы управился до обеда, но вдруг звякнул телефон – начальник отделения вызвал к себе.

– Юрий Исмайлович, что там у вас с делом Гольдберга?

Ильясов стал обстоятельно докладывать, но начальник, рослый блондин, прервал его:

– Придется прекратить дело.

– Не понял, Вадим Алексеич…

– Я и сам не очень понимаю. – Начальник пожал широкими плечами с майорскими звездами на погонах. – Сейчас позвонил Веревкин из городского у-вэ-дэ. Есть, говорит, указание освободить этих… ну, задержанных по делу Гольдберга.

Ильясова было нелегко удивить, насмотрелся всякой всячины за долгие годы служения правосудию. Но тут он удивился, пожевал губами, сказал недовольно: