355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгений Войскунский » Румянцевский сквер » Текст книги (страница 7)
Румянцевский сквер
  • Текст добавлен: 25 марта 2017, 13:30

Текст книги "Румянцевский сквер"


Автор книги: Евгений Войскунский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Комбат майор Маслов при высадке был ранен в ногу. Передвигаясь с помощью ординарца, он ворвался с двумя ротами в деревню Мерекюля, напрочь разгромил там штаб дивизии, подавил огневые точки и по дороге, освещенной горевшими в Мерекюле домами и штабными машинами, повел десантников на юг, к поселку Пухково. (Малков подтвердил, что так и было заранее предусмотрено, если десант распадется на группы, действующие самостоятельно.) По дороге в группу комбата вливались малые группки десантников, и всего их было около трехсот. Быстро продвигались по дороге. Комбату, припадавшему на раненую ногу, помогали идти двое бойцов. Во встречном бою разгромили немецкую колонну с обозом, шедшую от Пухково к Мерекюле. Захваченные повозки с боеприпасами развернули, уложили на них раненых и продолжали идти на юг. Рассветало. И уже увидели слева островерхие домики Пухково, и майор Маслов повернул группу к Лаагне с целью перерезать шоссе Нарва – Таллин, как вдруг пришлось остановить движение. От шоссе шла навстречу моторизованная колонна, танки шли, а слева, на окраине поселка, появились крытые грузовики, из них выпрыгивали солдаты.

Комбат приказал занять круговую оборону поблизости на высотке, поросшей реденьким сосняком и кустарником. Стали окапываться под огнем приближающихся «тигров». Потом гром с неба покрыл грохот разрывающихся снарядов. Из облачной мути выскочили, снижаясь, «юнкерсы», звено за звеном, девять машин, и пошла чертова карусель. «Юнкерсы» с воем пикировали, клали бомбы на высотку, ее сплошь заволокло черным дымом. Оглохшие, лежали десантники на вздрагивающей земле. Многих побило осколками. Только улетели бомбовозы, как с двух сторон полезла на высотку пехота. С западной стороны надвигались, ведя огонь, «тигры». По ним ударили противотанковые ружья. Им навстречу поползли десантники с гранатами. Подорвали четыре «тигра», отсекли от них и расстреляли пехоту. Атаку отбили с обеих сторон.

Но передышка была недолгой. Атаки следовали одна за другой, каждый раз все более настойчивые, ожесточенные, теперь уже со всех сторон. Весь день, до темноты, гремел на высотке бой, десантники дрались умело, яростно, не подпускали к себе, отбили десять атак, уложили на склонах не менее батальона противника. Но и сами несли большие потери. Оставшиеся в живых все были ранены. Ночью комбат, вторично раненный, созвал уцелевших командиров. Кольцо плотное, сказал он, и нам остается одно – драться до последнего патрона. Но командиру взвода разведки младшему лейтенанту Давитая комбат поставил задачу: с несколькими своими ребятами найти щель в кольце, пробиться к частям Второй ударной и доложить о трудном положении и месте десанта. Это был хоть и маленький, но все же шанс.

Среди пятерых разведчиков, которых повел Давитая, был и он, Соколов. Пройти, проползти незамеченными не удалось. Он не стал рассказывать о последнем бое разведчиков. Все в группе Давитая погибли, один он, Соколов, каким-то чудом уцелел, хоть и прошитый пулями. В овраге, в густом кустарнике, стянул с себя гимнастерку, разрезал финкой на полосы, обвязал туловище, чтоб остановить потерю крови. Долго слышал, пробираясь оврагом, а потом лесом, выстрелы танковых пушек. Немцы продолжали бить по высотке. Соколов торопился, насколько мог, – думал, что вот-вот части Второй ударной выйдут к шоссе и тогда, может, поспеет к утру подмога…

– У них боезапас кончался, – хрипел Соколов. – И свой, и трофейный… Теперь-то что ж, всех побило там…

Он закрыл глаза, застонал сквозь зубы.

Весь день провели десантники в землянке на краю болота. Отсыпались. Доели последние консервы, «запивали» снегом.

К вечеру умерли двое тяжело раненных. Один из них был пожилой, лет тридцати, в довоенной жизни учитель физкультуры в смоленской школе, – он бредил, звал не то Валерию, не то Калерию, требовал, чтобы скорей собиралась, не то опоздаем на поезд. На полуслове затих, изо рта поползла пена…

В десятом часу вечера Малков скомандовал на выход. Все понимали, конечно, что ничего другого не остается, как снова пытаться пройти через линию фронта к своим. Кузьмин заупрямился. Он лежал, накрывшись полушубком, и одно лишь твердил в ответ на уговоры:

– Никуда не пойду. Тут буду лежать, пока не сдохну.

Малков сдернул с него полушубок, крикнул:

– Приказываю встать!

Кузьмин снизу вверх посмотрел на него, оскалив зубы не то в гримасе, не то в улыбке:

– Давайте, давайте… – Здоровой рукой рванул ворот гимнастерки. – Стреляй меня, старш-тинант!

Нехорошее повисло в землянке молчание.

– Вот что, Кузьмин. – Малков бросил на него полушубок. – Уговаривать не стану. В таком положении, как у нас, каждый решает сам… сам за себя… Я бы тоже лег, Кузьмин… – Малков, морщась, потер забинтованный лоб. – Но у меня жена и дочка… угнаны немцами… И пока я живой, я буду…

Не договорив, начштаба направился к лазу. Вслед за ним вылезли из землянки остальные. С помощью Вани Деева пошел и Соколов, откуда только силы у него взялись. Последним вышел Кузьмин.

Метель улеглась, только мела колючая поземка.

Обойдя болото с востока, пятнадцать десантников снова приблизились к переднему краю. Шли медленно, гуськом, оставляя за собой извилистую колею в толстом снежном покрове, Тихо было. И с каждым трудным шагом прибывала надежда, что вот она, щель, сквозь которую выйдем к своим. Не сплошняком же протянута линия фронта.

С шипением взлетела ракета. Десантники мигом залегли. В зеленоватом свете увидели справа кирпичную башню со сбитым верхом и еще разглядели дымки, тут и там стелющиеся над снегами. Сумасшедшая явилась мысль: не к позициям ли Второй ударной вышли? Может, эти землянки топят свои… Воображение рисовало раскаленную печку, сделанную из толстой трубы, – протянуть бы к теплу обмороженные ноги…

– Uhu-u! – раздался поблизости выкрик. – Wie spät ist es?

– Ohne Viertel zwölf![2] – донесся ответ.

Было слышно, как выругался по-своему немецкий часовой. Верно, и ему было неуютно в выморочном эстонском лесу.

Всю ночь брели вдоль переднего края, то и дело натыкаясь на позиции противника, падая и замирая при свете ракет. Ракет немцы не жалели.

Под утро опять слышали, как заговорили пушки. И опять сквозь холодную безнадежность шевельнулась мысль: может, наши снова пошли на прорыв?

А мороз резал горло и наполнял грудь будто колким льдом – было больно дышать. Из туч выплывала бледная, словно тоже обмороженная, луна, в диком ее свете обросшие лица десантников казались неживыми.

Хутор посреди лесной поляны, куда вышли под утро, был разбит войной. Но в погребе неподалеку от разрушенного дома нашли рассыпанную мороженую картошку. Ну, это… Это, называется, повезло. Свой-то сухой паек был съеден. Разожгли в погребе костер, пекли картошку в золе. Большого огня, понятно, не разводили, чтобы не пускать дым наружу. Полусырая, неприятно сладковатая картошка плохо шла в горло. В котелки набирали и растапливали снег.

Дым ел глаза. Да и зверский застоявшийся холод был в этом погребе с цементным полом. Цыпин предложил перейти в деревянный сарай на краю усадьбы, там, сказал он, сена навалом. И верно, хороший оказался сарай. Выставив часового, десантники зарылись в сено.

Малкову не спалось. Сидел, обхватив голову и слегка раскачиваясь, – так, казалось, она болела меньше. Шурша сапогами в сене, вошел Ваня Деев, часовой, самый молодой в батальоне боец. Сказал Малкову, что со стороны хутора вроде бы послышалось лошадиное ржание. Малков велел усилить наблюдение за хутором.

Цыпин, услыхавший этот разговор, сказал, с трудом шевеля раненой челюстью:

– Если лошадь тут забыли, то, само, конина мясо хорошее. Пойти посмотреть?

– Нет, – ответил Малков. – Нельзя нам себя обнаруживать.

Цыпин поворочался в сене, ища удобное положение для раненого плеча. Потом опять раздался его сиплый голос:

– Как же это… Говорили, на побережье их мало… А их до хера… Всю дорогу, само, еле пробиваемся…

– Помолчи, Цыпин, – сказал Малков. – Отдыхай.

– Вот мы пробились, – не унимался тот. – А где ж Вторая ударная подевалась?

– Армейские части пробьются тоже. Не сегодня, так завтра.

Малков передвинул планшетку себе на колени и замер, склонясь над картой-трехверсткой.

– Цыпин, – сказал Онуфриев сонным голосом, – ты про какую лошадь говорил?

– Про никакую. – Помолчав, Цыпин добавил: – Была лошадь, да гриву мыши съели.

Когда стемнело, Малков поднял свой маленький отряд. Но четверо, ослабевшие от ран и потери крови, от голода, не смогли встать на ноги, среди них и Соколов.

– Ладно, лежите тут тихо, – решил Малков. – Мы сегодня прорвемся, сразу пришлем вам помощь.

Он был почему-то уверен, что прошлой ночью нащупал проход через линию фронта: левее давешней кирпичной башни со снесенным верхом была подходящая низинка, поросшая лесом и вытянутая к югу. Туда и пошли одиннадцать десантников, способных передвигать ноги.

Ночь была безлунная, черная. Двигались бесшумными призраками, замирая при выбросах ракетного света. И уже пересекли наискосок низинку эту, чуть не утонули в глубоких снегах, и уже начали медленный осторожный подъем по пологому склону – а там, по расчетам Малкова, могли быть и дозоры Второй ударной, – как вдруг:

– Halt! – откуда-то справа молодой и как бы испуганный выкрик. – Wer ist da?[3]

И сразу ракеты одна за другой вылетели в чугунное небо. Десантники, конечно, носом в снег. Но немцы, вот же дьявольщина, не успокоились. «Зейн… дорт… шпенс… бештимт…» – слышались возбужденные голоса. Настырный часовой, видно, поднял тревогу. В мертвенном ракетном свете увидели десантники, как прямо к ним направились, перекликаясь, темно-зеленые фигуры с автоматами на изготовку. Сколько их? Десяток… нет, больше… Что делать? Подняться и бежать? Враз перестреляют…

Малков негромко скомандовал:

– К бою. – И, подпустив немцев ближе: – Огонь!

Зеленые фигуры попадали в снег. Пошла перестрелка, полетели гранаты. Грохот, стук, мат. Отползая в сторону, десантники пытались оторваться. Перебежками, от дерева к дереву, уходили обратно в низинку…

Потом, когда оторвались и плелись из последних сил по собственному следу, Колчанов сказал Малкову:

– Я вроде бы слышал, когда стрельба пошла… вроде по-русски крикнули…

– Мне тоже показалось, – живо обернулся Малков. – А что крикнули?

– Ну, вроде: «Эй, фрицы, чего всполошились?»

Колчанов с трудом ворочал языком. Он был ранен – в спину впился осколок гранаты. Хорошо еще, что овчинный полушубок смягчил удар. Каждый шаг был как последний шаг. Упасть и не двигаться… не двигаться, ох… Мама родная, вдруг подумал он вовсе несуразно.

– Там наши, – как бы сквозь сон слышал Колчанов голос Малкова, шедшего впереди. – Прорвемся завтра, ночью…

Под утро вернулись на разоренный хутор, в сарай тот самый – всемером. Все раненые, изнуренные до крайнего предела. Бинтов уже ни у кого не было. Рвали на полосы тельники. У Колчанова в спине засели два осколка. С помощью Вани Деева обвязался вокруг торса тельняшечьими тряпками.

Было их теперь, считая с четырьмя неходячими, одиннадцать.

Онуфриеву и маленькому юркому Найдуку достало сил сходить в погреб, испечь котелок мороженой картошки. Ели молча. Вдруг заспорили: какое сегодня число? Одни говорили – шестнадцатое, другие – нет, семнадцатое. Кузьмин сказал:

– Какая разница? Все равно дату на нашей могиле не нашкрябают.

– Брось, Кузьмин. – Малков повел на него хмурый взгляд из-под черных уголков бровей. – Завтра прорвемся.

– На тот свет, – буркнул Кузьмин. Он сидел, уставясь на пальцы своей здоровой руки, черные от картошки. – А вот интересно, – сказал он тихо, – сойдусь я там с ней?

– С кем? – спросил Найдук.

– С Симой-радисткой. С Дворкиной.

– Что за разговоры, Кузьмин? – спросил Малков. – Ты откуда взялся такой… разговорчивый…

– С Апрелевки я. С Подмосковья.

– Тем более! Почти москвич, а слова у тебя как у темного талдона.

– Чалдона? – переспросил Онуфриев. – Так чалдон это я. Коренной сибиряк.

– Я говорю – не чалдон, а талдон. Ну… который языком треплет, сам не знает что, – пояснил Малков. Он навзничь лежал на сене, осторожно трогая лоб, как бы проверяя, на месте ли повязка. – У нас в Ивановском был один, по соседству. Сидит на завалинке, и бормочет, и талдычит… про конец света… пока сноха не выскочит и в дом не уведет. Вот его прозвали талдоном.

– А вы разве деревенский, товарищ старш-тинант? – поинтересовался любопытный Найдук.

– Кузьмин из-под Москвы, а я из-под Ленинграда, – не сразу ответил Малков. – Село Ивановское – слышали? Недалеко от станции Мга. Я учился в Питере, как раз летом сорок первого окончил Гидрографический институт. Полярником должен был стать.

– Ивановское? – сказал Колчанов. – Так его ж освободили в прошлом году, когда блокаду прорвали.

– Ну да, – подтвердил Малков. – Я был там. Только жену и дочку не нашел, их немцы угнали. Куда-то угнали, – повторил он, будто прислушиваясь к жуткому звучанию этих слов.

– Беда-а, – вздохнул Найдук. – У меня тоже вот… Харькивщину ослобонили, а моя родня тоже… задевалась кудай-то. Пишу, пишу в Паютино, в Близнюки – не отвечають…

– Найдук, – сказал Колчанов. – Пойди смени Цыпина.

– Есть. – Найдук засобирался на вахту, повесил на грудь автомат. – Эх, – вздохнул он, трудно идя к воротам сарая. – Ноги-то, ноги… поморожены обои…

Цыпин вошел в сарай, остановился, привыкая к темноте. Снаружи-то было светлее – от снега.

– Сюда иди, – позвал Колчанов. – Тебе картошку оставили.

Цыпину было трудно жевать, он мял картофелины пальцами и глотал.

– Опять, – сказал он сипло, – пушки в той стороне стреляют.

Канонада, недавно возникшая на юге, глухим прибоем достигала сарая.

Сон сморил десантников. Только тихо стонали тяжело раненные.

Спали недолго. Пропели ржавые петли ворот, Найдук гаркнул – словно гранату кинул в сонное царство:

– Па-адъем, братва! Фрицы идут!

После теплого сена – опять брюхом в снег. В сереньком утреннем свете всматривались с лесную опушку на северной стороне поляны, откуда грунтовая дорога выходила к хутору. Там, примерно в полукилометре, шла непонятная жизнь. Ревели, приближаясь, невидимые моторы. Темнозеленые фигуры сновали вдоль опушки, и было похоже, что много их, не меньше роты. Цыпин разглядел, что фрицы орудуют лопатами, выбрасывая снег.

– Интересно, – сказал Малков. – Если они копают траншеи… Новый, значит, готовят рубеж…

– Может, наши прорвались и наступают, – полувопросительно сказал Колчанов.

Из леса стала выползать техника. Чуть не на полкорпуса зарываясь в снег, шли тягачи на гусеничной тяге, тащили пушки. Малков определил: противотанковые. Да, было похоже, что немцы строят новый рубеж. В шуме моторов приугасла канонада, долетавшая с переднего края. А может, наши кончили артподготовку и пошли на прорыв?

О, как хотелось, чтобы федюнинцы прорвали оборону и пришли сюда… пока еще живы последние бойцы десантного батальона…

На полуразрушенный хутор немцы не обращали внимания. И Малков решил пока не уходить из сарая. Куда идти? В лесу дожидаться ночи? С четырьмя неходячими ранеными? Один из них умер под утро. Другой очень плох, бредит, сгорает, как видно… Да и семеро ходячих – выдержат ли целый день без отдыха, без еды, в лесу на морозе? При таком изнурении? Уж лучше тут сидеть тихонько, – может, досидим до темноты, а там…

Медленно тянулось время, бесстрастно отмеряя час за часом.

Малков, отправив своих бойцов в сарай, сам вел наблюдение за немцами из окопа, вырытого в снегу. Оттуда, с лесной опушки, доносились урчание моторов, визг пил. Теперь Малков точно знал: немцы готовят новый рубеж обороны – расчищают позиции для противотанковых орудий, роют землянки, делают пулеметные гнезда. Значит, противник считает это направление танкоопасным. Значит, здесь возможен прорыв Второй ударной, прорыв, по какой-то причине не удавшийся в ночь на четырнадцатое.

Клонило в сон. Вдруг Малков, боковым зрением уловив какое-то движение, вздернул тяжелую голову. От хутора, казавшегося нежилым, к сараю шла рыжая лошадь, запряженная в сани, а в санях сидел, держа вожжи, седобородый возница в тулупе, в высокой серой шапке, будто колпаке. Малков, пригнувшись, скользнул в приоткрытые ворота сарая, поднял десантников – мол, едет сюда старик эстонец, – велел огня не открывать. Старик, подъехав, по-хозяйски открыл заскрипевшие ворота пошире и вошел в сарай. Он был невысокий, с чрезмерно длинными, как показалось Колчанову, руками. Нагнулся было набрать сена – да так и застыл, увидев вооруженных людей, молча смотревших на него из глубины сарая.

Малков, подняв руку как бы для приветствия, шагнул к нему:

– Дед, ты по-русски понимаешь?

Старик кивнул, медленно разгибаясь. В щелках его глаз под седыми бровями плескался страх.

– Не бойся, – продолжал Малков. – Ничего тебе не сделаем, если будешь молчать. Понял?

– Та, – выдохнул старик.

– Ты за сеном приехал? Набери сена и езжай к себе на хутор. И молчи! Молчи! Если донесешь немцам, то…

Он навел на него ствол автомата.

– Я путу молчать! – высоким голосом выкрикнул возница. – Путу молчать!

Длинными руками сгреб охапку сена и медленно пошел из сарая. Малков последовал за ним, выглянул из ворот, ожидая, что дед вернется еще за сеном. Но тот с неожиданной прытью вскочил в сани, дернул за вожжи и, щелкая языком, погнал лошадь к хутору.

Малкову это не понравилось. Черт его знает, что выкинет подозрительный дед. Похоже, что он, Малков, свалял дурака. Надо было задержать старика, оставить до вечера в сарае. А теперь…

Решение быстро созрело в его контуженой голове.

– Онуфриев, Найдук! – позвал он, оборотясь. – За мной! Бежим к хутору!

Думал ли он, что удастся добежать незамеченными?

На возницу с лошадью немцы, занятые своим делом, не обратили внимания. Но троих бегущих за санями заметили. Колчанов видел из снежного окопа у ворот сарая: там, на опушке, немцы, побросав лопаты, закричали что-то, засвистели. Темно-зеленые фигуры быстрым шагом направились к хутору, где скрылись бегущие. Семь, восемь… десять, одиннадцать, считал Колчанов. Целое отделение…

До хутора немцы не дошли. С нижнего этажа дома (верх был разрушен) ударили автоматные очереди. С полчаса длилась перестрелка, потом все смолкло там. Кажется, немцы отползали назад, к своим позициям. Одно из орудий, высунув ствол из сугроба, открыло огонь. Вспышки, вспышки, резкие удары, грохот разрывов. Хутор заволокло бурым дымом, дым пробивали всплески огня, немцы садили снаряд за снарядом. И вот уже дом пылал, что-то там рушилось… дым застил полнеба…

Молча смотрели десантники, как горел хутор. Зачем, ну зачем он побежал туда? – думал Колчанов, нервно потирая заросшую щеку. Предотвратить возможный донос старика? Но он же понимал, что фрицы увидят… Вот же контуженая голова…

Ранние сумерки быстро гасили серый свет дня.

– Сержант, – раздался голос Цыпина, – надо пойти к хутору. Посмотреть, само… Может, их не побило…

– Знаю, – сказал Колчанов. – Когда стемнеет, пойдем посмотрим.

Но он, конечно, понимал, что мало, ничтожно мало шансов, что те уцелели. Он напряженно всматривался. Немцы опять пошли к горящим развалинам дома… обходят его кругом… вот остановились, закурили… невнятно доносились голоса… один из них указал рукой на сарай…

Дом догорал – багровая рваная рана на темно-сером теле наступающей ночи.

Немцы, докурив, потянулись по заснеженной поляне к северной опушке. Но трое направились к сараю.

Колчанов, полуобернувшись к своим, бросил отрывисто:

– Что будем делать?

– Пострелять к… матери, – просипел Цыпин. – И в лес.

– А неходячих что – бросить тут?

Поскрипывал снег под сапогами приближающихся немцев. Уже нет времени на раздумье.

– Все в сарай, – решил Колчанов. – Зарываемся в сено. Может, не увидят. Если обнаружат, сразу открываем огонь. Но – коротко!

Призраки скользнули в сарай. Тяжелых закидали сеном. Сами зарылись. А скрип снега под ногами все ближе. Вот – оборвался. В приотворенных воротах возникла темная фигура. Десантники затаили дыхание. Хоть бы раненые не застонали. Немцы, должно быть, вглядывались в черную глубь сарая. Перекинулись несколькими фразами. Потом чиркнули спичками и пошли прочь, голоса удалялись.

Потянуло дымом. Промерзшее у ворот сено дымило, дымило – и выбросило красный острый язык огня.

– Быстро на выход! – сказал Колчанов.

Вдвоем с Кузьминым они потащили к воротам Соколова. Второго неходячего несли Цыпин и Ваня Деев. Двоих умерших пришлось оставить – уже не было времени, сено горело жарко, и уже занимались косяки у ворот. Обжигало лица, руки. У Колчанова загорелся распахнутый край полушубка. Проскочив в горящие ворота, он упал в снег, катался, сбивая огонь.

Побежали, таща неходячих, заходя за сарай, заслоняясь им от немецких позиций. Но те трое, что подожгли сарай, отошли недалеко. Они увидели бегущих, заорали, застрочили из автоматов. Десантники упали в снег. Колчанов, вырвав чеку, швырнул гранату. Рвануло там, стук автоматов оборвался. Не мешкая, опять побежали, но, выйдя из-за горящего сарая, оказались освещенными пожаром на белой целине поляны. В лес не уйти. Оставалось только – бежать к погребу, в сторону догорающего хутора.

На лесной опушке заработали пулеметы. Десантники ползли по снегу, неходячие тоже из последних сил, – ползли под ливнем трассирующих пуль.

Эти двести, или сколько там, метров до погреба одолевали целую вечность. Позади пожар, впереди пожар, и неутихающий огонь над головой. Только снег и не горел под ними.

Когда один за другим скатились в погреб, затравленные, обмороженные, мокрые от пота, – долго не могли отдышаться. Погреб был крепкий, с мощными стенами из плитняка, схваченного цементом, с толстой насыпной крышей, способной, может быть, выдержать артогонь. Но – сидеть, как в норе, и ждать, пока придут, закидают гранатами?..

– Ваня, – сказал Колчанов Дееву, – вылези и наблюдай, пока мы тут… обсудим…

– А чего обсуждать, – прохрипел Соколов. – Уходите все… пробивайтесь к нашим. А мы с Чурилиным останемся… Все равно нам каюк…

Он был плох, жизнь истекала из его тела, но, от природы здоровый парень, доменщик в прошлом, все еще тянул, сердце работало.

– Уходите. Только курево оставьте…

– Я тоже останусь, – сказал Кузьмин. – Нету у меня сил идти.

А Цыпин:

– Все останемся. Пускай сержант идет один.

– Ну уж нет, – отрезал Колчанов. – Или всем идти, или всем тут – до последнего, значит, патрона.

Квадрат открытой двери был розовый от пожаров. Слышно было, как длинными очередями бьют неутомимые пулеметы.

– Они думают, нас тут целая рота, – усмехнулся Колчанов. – Ну, так что, остаемся?

– Ты иди, сержант, – сказал Цыпин. – У тебя компас… не заплутаешь… Одному, само, легче пройти.

– Пойдем вдвоем, – решил Колчанов. – Цыпин и я. Если прорвемся, то приведем помощь. Давай собирайся.

– Постой, – неуверенно сказал Цыпин. – Чего там собираться. Покурить надо. Бумажка есть у кого?

И, надо же, ни у кого не осталось и клочка сухой газетной бумаги, чтобы свернуть самокрутки. Впрочем, вспомнил Колчанов, есть же у меня эти… заявления в партию… Вытащил из нагрудного кармана слежавшиеся листки. От Шалыгина… от Онуфриева… они же убитые… да и другие… Из всех, написавших заявления, один только Цыпин живой…

– Не возражаешь, – спросил Колчанов, – если пустим на раскур твое заявление?

Цыпин пожал здоровым плечом.

Все листочки аккуратно сложили, чтобы по сгибам отрывать. Свернули цыгарки, кресалом высекли огня. Колчанов высыпал в кисет Кузьмина махорку из своего портсигара – жестяной коробки, удобно выгнутой «по ноге», чтоб карман не оттопыривала. Себе оставил немного, закрутки на три.

– Эх, – прохрипел Соколов. – Последний раз махорочкой затянуться.

Молча курили.

– Снег пошел, – сказал Колчанов, глядя сквозь проем двери на небо, мерцающее привычно тревожным светом ракет. – Мы с Цыпиным постараемся пройти, ребята. Возьмем по гранате, по одному диску. Сколько гранат остается у вас? Четыре? Так. Ну, и последние диски. Плюс два «шмайсера» с полными рожками вам оставляем.

– Сержант, – сказал Кузьмин. – Ты, если прорвешься, напиши моей маме. Кузьмина Вера Федоровна. Апрелевка Московской области, Советская, пять. Запомнишь?

– Запомню. Да ты еще сам напишешь.

– Сам я стану этим… пропавшим без вести. Все мы скоро станем…

– Брось, Кузьмин.

– У нас в Апрелевке завод грампластинок, я там работал. Ах, пластиночки были! Хау ду ю ду-у, мистер Браун… Рио-Рита…

– Отплясал ты, мистер Браун, – прохрипел Соколов.

– Отплясал, Мишка! Помнишь, как мы на Ханко в Дом флота ходили?

– Ну.

– А самый хороший был у меня последний танец. Когда «Сталин» подорвался, а я в залив сиганул… тут она подплыла… я ее облапил, а она подбрасывает, подбрасывает… – Кузьмин засмеялся.

– Тебе с бабами всегда везло.

– Везло! – подтвердил Кузьмин и, оскалив зубы, еще пуще захохотал.

Странно и грозно прозвучал его смех в холодном, ледяном погребе, в клубах махорочного дыма, в сумасшедшей этой ночи, подсвеченной пожаром и ракетами, перекрещенной трассами пулеметного огня.

– Кузьмин, останешься за старшего, – сказал Колчанов. – Держитесь, братцы. Мы за вами вернемся. Пошли, Цыпин.

Они выбрались из погреба. Тут стоял Ваня Деев в отрытом в снегу окопе. Молодое, безусое и безбородое лицо его, стянутое по бокам ушами шапки, было обращено к северу, к немецким позициям. Оттуда продолжали бить пулеметы, простреливая поле от сарая до погреба.

– Не спят фрицы, – сказал Ваня Деев. – А вы пошли? Ну, счастливо.

– Тебя Кузьмин сменит. – Колчанов обнял его за плечи. – Будешь с ним впересменку стоять. А мы вернемся, Ваня.

С неба, пульсирующего розовым светом от догорающего сарая, сыпался негустой мокрый снег. А хутор, совсем уже догоревший, рисовался ломаным черным силуэтом.

Колчанов и Цыпин поползли на юг. Своих ног Колчанов не чувствовал, и это было плохо. Руки болели, острой болью кололо в спине. Он слышал за собой тяжелое дыхание Цыпина, потом перестал слышать, обернулся. Цыпин лежал на боку в снежной борозде, проложенной Колчановым. Пришлось вернуться к нему.

– Ты чего?

– Плечо, – сипло сказал Цыпин. – Болит, спасу нет. Ты иди один, Колчанов.

– Ну нет. Отдохни немного. Вон до кустов доползем, еще метров триста открытых, а дальше встанем на ноги. Лесом пойдем.

Колчанов перевернулся на спину. Мокрый снег холодил лицо, ложился на губы, можно было его слизывать. Похоже, оттепель начинается… Хоть бы ноги выдержали…

Поползли дальше. Ползли долго, с передышками. Ну, вот он, кустарник, подлесок. Можно наконец подняться на ноги. Колчанов сверил с компасом направление к передовой, к той низинке, которая вела к позициям Второй ударной. Пошел, проваливаясь в снег. Плохо шли ноги. Хоть руками их переставляй. Вдруг он, оглянувшись, увидел, что Цыпин стоит, прислонясь к сосне. Черт, да что же это такое? Пришлось сделать десятка два трудных шагов обратно. Цыпин смотрел исподлобья.

– Не пойду дальше, – сказал он. – Не могу идти.

– Я тоже не могу. Надо, Цыпин.

Помолчали. Позади них пулеметы упорно продолжали расстреливать поляну.

– Да зачем тебе надо?

– Что? – не понял Колчанов невнятно произнесенные слова.

– Зачем тебе надо, само, чтоб я с тобой шел?

– Дурацкий вопрос. Вдвоем легче. Больше шансов пройти…

– Нет. Тебе надо держать меня при себе.

– Как это?

– Тебе ж велено, само… присматривать за мной…

– Чего-о? – разозлился Колчанов. – Хватит пороть хреновину! Давай, давай, пошли!

Шагнул было с протянутой рукой, чтобы отодрать этого болвана от сосны, – и отпрянул: Цыпин быстрым движением наставил на него автомат. Лицо его, с черными провалами глаз, с запекшейся кровью на разбитой нижней челюсти, было страшно.

– С ума ты сошел, Цыпин.

Тот ничего больше не сказал. Ствол автомата, черным зрачком уставившийся на Колчанова, слегка подрагивал.

– Ну и черт с тобой!

Колчанов повернулся, пошел, по колено утопая в снегу. Оглянулся – тот все еще стоял, держа его на прицеле. Но, отойдя на полсотни метров, Колчанов потерял Цыпина из виду. Либо деревья прикрыли, либо тот уже пустился по-пластунски обратно. Небо там, над поляной, все еще дрожало и мерцало.

Лес был полон сырым застоявшимся холодом. Ветер раскачивал беспокойные кроны сосен. Никогда Колчанов не чувствовал себя таким потерянным, беспомощным, как в эти часы продвижения по враждебному лесу. Ноги отказывались идти. То и дело приходилось ползти, потом он заставлял себя подниматься. Раза два, наткнувшись на деревья, обнаруживал, что спит на ходу. Или просто теряет сознание.

Еще он помнил, что, пройдя низиной и начав подъем на ее пологий, поросший кустарником склон, слышал немецкие окрики, замирал под беспощадным светом ракет. Ночь гудела ветром, мигала ракетами, стучала пулеметами, забивала снегом беззвучно зовущий рот.

Беспамятство вдруг оборвалось отчетливым матерным словом.

Колчанов раскрыл глаза. Он лежал на дне окопа, над ним склонились две головы в шапках со спущенными ушами. Серые армейские шапки со звездочками, серые шинели – свои, свои!

– Свой я, – разжал он губы, замкнутые холодом и отчаянием. – Свой… с десанта…

– Я ж говорю, с десанта он, – сказал один из солдат.

А второй:

– Мы тебя, парень, чуть не пришили мордой к снегу, когда ты на дозор выполз. Кричим тебе, кричим, а ты, твою мать, ползешь, как танк.

Потом, в землянке, где на ящике тускло горела коптилка – фитиль в снарядной гильзе, – Колчанова допрашивал майор с усами, как у Буденного, а другой офицер, врач, наверное, или фельдшер, осматривал, качая головой, его разутые бесчувственные ноги. Колчанов коротко рассказал о гибели десанта, потом попросил достать из слепцовского планшета карту.

– Карандаш дайте, – сказал он майору.

Язычок коптилки колебался от его простуженного дыхания. Колчанов помнил то место на карте, которое ему показывал старший лейтенант Малков. Нашел тот хутор, обвел карандашом лесную поляну, начертил на ее северной опушке новый немецкий рубеж. И поставил жирный знак умножения на месте погреба, где ждали помощи последние десантники. Настойчиво объяснил, прочертил на карте, как туда пройти.

– Что ж, – отрывисто сказал майор. – Пошлем разведчиков.

Его лихие усы, рыжие в свете коптилки, занимали чуть не половину худого лица.

– Как же получилось, товарищ майор, – сказал Колчанов, болезненно моргая. – Как получилось, что мы пробились… и к шоссе, и к железной дороге… а ваши навстречу не вышли…

– Не твоего ума дело, сержант, – сердито оборвал майор и, надев шинель, шагнул к выходу из землянки. Но вдруг остановился, сказал, полуобернувшись: – Части Шестьдесят третьей дивизии атаковали четырнадцатого. Атаковали пятнадцатого. Были отброшены. Разведрота трижды пыталась. Пройти немцам в тыл пыталась. Чтоб найти десант. Не вышло. – Снова майор направился к выходу и снова остановился. Повысил голос: – Понял, сержант? Против нас не слабаки воюют. Но все равно! Станцию возьмем, дорогу перережем!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю