Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Валера выступил вперед. Вспыхнули и прокатились по скверу аплодисменты. Валера осклабился. Его улыбка, окраенная черными «венгерскими» усами, выглядела хищной, победоносной.

Снизу на него оторопело смотрел Алеша Квашук. «Что за херня, – быстро неслись его мысли. – Они же, братья Трушковы и Цыпин, чуть на тот свет не отправили Лёньку Гольдберга, ограбили его, – а вон как повернул Самохвалов: бандитов в герои… Или жизнь теперь такая – все шиворот-навыворот?..»

– Рано или поздно им придется нести ответственность перед русским народом! – кричал Самохвалов. – Мы должны приблизить этот исторический час!

«Это куда ж он зовет? – смятенно думал Квашук. – Я хожу сюда, хочу русскую правду услышать, а он что же – зовет громить… А этот, Трушков, волком на меня глядит…»

Квашуку было не по себе. Мороз пробился под его франтоватую куртку, даром что она мехом подбита, и продрал до озноба. Одно его тут удерживало – Зоя. Уж очень хороша баба! Угадывалась под дубленкой ладная фигура.

Откричал Самохвалов огнедышащие слова, помахал на прощанье рукой и отступил к своим людям в заднюю часть эстрады. Толпа потекла к выходу из сквера. Квашук тоже двинулся, придерживая Зою под локоток.

– Эй, бармен, погоди!

Валера Трушков, спрыгнув с эстрады, догнал Квашука и схватил за плечо. Тот, обернувшись, сбил трушковскую руку:

– Что надо?

– Что надо? – Трушков радостно и хищно улыбался. – Морду тебе надраить надо, защитник жидовский!

Вообще-то он был хлипок против рослого Квашука – но ужасное дело, как проворен. Пригнувшись и стремительно, как пружина, выпрямившись, Трушков снизу нанес удар Квашуку в челюсть. Квашук взвыл, опрокидываясь навзничь, шапка его откатилась. Зоя завизжала, бросилась его поднимать, но он сам вскочил на ноги и быстро пошел на Трушкова. В следующий миг они закрутились на снегу, осыпая друг друга ударами. Квашук бил прицельно, у Трушкова текла из носу кровь, но и Квашуку досталось, от удара ногой в пах он согнулся, застонал, потом остервенело накинулся на юркого противника…

Тут попрыгали с эстрады еще несколько самохваловских удальцов. С криком «Наших бьют!» устремились в драку. Некоторые люди из толпы попытались унять драчунов, но были отброшены. Воющий, изрыгающий матерщину клубок крутился у ограды заснеженного фонтана.

Резкий свист оборвал драку. Квашук был повержен, недвижно лежал, разбросав руки, как распятый, на снегу. Удальцы быстро уходили из сквера. Валеру Трушкова вели под руки, ему, как видно, здорово досталось от кулаков Квашука.

– Алексей! Алеша… – Зоя, нагнувшись, дергала его за руку. Подняла испуганный взгляд на подругу, молча стоявшую рядом. – Ой, он как неживой… Ритка, ну помоги же…

Вдвоем приподняли Квашука. Он вдруг глянул на них узкой щелкой глаза (второй совсем заплыл) и прохрипел:

– Я сам.

Сплевывая кровью на снег, поднялся. Его повело в сторону, девицы успели подхватить. Зоя сказала:

– Надо его в больницу.

– Нет, – сказал Квашук. – Про… проводите к остановке. Домой поеду.

– Да ты помрешь по дороге, – сказала Зоя. – Я тут недалеко живу, на Пятой линии, угол Большого. Сможешь идти?

Она нахлобучила Квашуку на голову шапку, решительно забросила его руку себе за шею и с помощью Риты повела из сквера. Люди из поредевшей толпы хмуро смотрели на медленную процессию, на багрово-синее лицо Квашука. Сочувствующих не было: били парни из окружения Самохвалова – значит, за дело. Человек в буденновском шлеме сказал громко:

– Масона, бл-ля, повели.

В животе болело, в паху болело, но Квашук пытался держаться прямо. Тревожил левый глаз, не желавший раскрываться. Но и одним глазом видел Квашук, что опять замело. Белыми холодными руками касалась метель его избитого лица.

У подъезда на углу Большого проспекта Рита простилась и ушла по своим делам.

Потом были длинный, как стадион, полутемный коридор коммуналки и неожиданно светлая комната, обклеенная голубыми обоями с повторяющимся рисунком – вазочкой с ромашками. По комнате бродила маленькая седая женщина в стеганом буро-малиновом халате, дотрагивалась тряпкой то до комода, то до телевизора, то до подоконника с колючими стрелками алоэ в горшках и приговаривала при этом: «Так… так… так…» Она уставила на Квашука слезящийся взгляд и сказала:

– Это Сережа?

– Да какой Сережа, – резковато ответила Зоя. – Мама, ты пойди к себе.

Маленькая женщина, выронив тряпку, послушно направилась к двери в соседнюю комнату.

Зоя, скинув дубленку и шапку, занялась Квашуком. В ванной обмыла ему лицо, потом, приведя обратно в комнату, усадила перед столиком с зеркалом и принялась смазывать ему вокруг глаз душистым кремом. Мягкие касания ее быстрых пальцев были Квашуку приятны. Неподбитым глазом косил на Зою – да, не ошибся он, фигурка, обтянутая лиловым платьем, потрясная. И, вот же странно, избитый, сквозь боль по всему телу – воодушевился Квашук, как всегда, когда нравилась женщина.

– У тебя платье, – сказал он, – такого цвета, как у меня рожа.

– Хохмач. – Зоя улыбнулась, показав белые зубки и розовую верхнюю десну. – Ляг на тахту и лежи, а я чай приготовлю.

Он лежал, осторожно трогая языком расшатанный зуб спереди. Щелкало в батарее отопления. От тепла и хорошего ухода Квашука разморило, обида и боль приугасли. Мысли о том, как бы поймать Трушкова, измолотить ему морду и объявить по всему Питеру, что он никакой не герой, а грабитель и – вдруг пришло в голову нужное слово – фашист, эти мысли понемногу отступали. Их вытесняла Зоя. А когда она подсела к нему на тахту, Квашук вдруг прозрел и левым, прежде закрытым глазом.

– Ты красивая, – сказал он. – А кто такой Сережа?

– Мой бывший муж.

– Я что – похож на него?

– Совсем не похож. А то, что мама сказала, так это… Она немножко, ну, с приветом. Как Максим погиб… ну, мой младший брат… он на мотоцикле разбился… с тех пор мама съехала… я просто была в отпаде… Тебе чай сюда подать или за стол сядешь?

– Погоди. Когда ты рядом сидишь, у меня ребра обратно срастаются.

– Тебе сломали ребра? – У Зои взлетели черные дужки бровей. – Алеша, тебе надо к врачу…

– Не надо. Вот пощупай. – Он взял ее руку и приложил к своей грудной клетке. – Давай посчитаем ребра. Ревизию сделаем.

– Да ну тебя. Ты несерьезный какой-то. Зачем ты в Румянцевский ходишь?

– Да так, для интересу. А ты?

– У нас в райкоме комсомола многие ходят.

– А кем ты там работаешь? – Квашук, как бы невзначай, положил руку на ее теплое колено.

– Машинистка я. Мой завотделом говорит, мы, как русские люди, должны идти за Самохваловым. – Она скинула руку Квашука с колена. – Ну, я вижу, ты стал совсем живой. Садись пить чай.

Чай был хороший – горячий, с молоком, с печеньем и зефиром.

– А почему этот, как его, Трушков, – спросила Зоя, – обозвал тебя жидовским защитником?

– Потому что он гад. – Квашук боком, осторожно, чтоб зуб не выпал, отгрыз от печенья. – Он никакой не герой, а грабитель. Фашист, вот кто.

– Ой, только не надо так. – Зоя нахмурилась. – У нас каждого, кто патриот, сразу называют фашистом.

– А как еще назвать? Если подстерегает в подъезде и монтировкой по голове. И деньги отнимает. А его отмазывают и говорят: евреи виноваты.

– А они не виноваты?

– В данном случае еврея ограбили, чуть не убили. А Трушковы, которые грабили, – теперь в героях. При чем тут патриотизм?

– Ну, не знаю. Евреи все богатые. А русские бедно живут. А артисты, писатели? Почти все – евреи, только укрываются русскими фамилиями.

– Зоечка, хватит о евреях. Ты ужасно красивая, прямо София Ротару.

– Ты скажешь! – Зоя стрельнула в него карими глазками. – Ну и что, что красивая? А счастья все равно нету.

– Ну, счастье! – Квашук придвинулся к ней вместе со стулом. – Счастье все равно что пароход. Сегодня он где-то там, а завтра – вот он, пришел и ошвартовался.

– Ты на пароходе плаваешь?

– Плавал. Теперь на берегу. – Квашук еще ближе, вплотную придвинулся. – Зоя, у меня душа радуется, когда смотрю на тебя.

Он осторожно обнял ее.

– Руки, руки! – сказала Зоя.

Но не торопилась высвободиться. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в упор. Вдруг Зоя, закрыв глаза, медленно потянулась к нему и встретила дрогнувшими губами его жадные поцелуи.

2

Под большой вывеской «Автосервис» братья Трушковы, стоя на стремянке, прибивали вывеску поменьше: «Шиномонтаж». Лиза, толстенькая жена Сани Трушкова, стояла внизу, смотрела, ровно ли.

– Валера, – сказала она, – свой край опусти немного. Ага, вот так.

Бодро стучали молотки, загоняя костыли сквозь ушки вывески в кирпичную стену. Лиза шагнула было к воротам сарая, то бишь здания автосервиса, но, услыхав скрип снега под шагами, обернулась. Костя Цыпин, длинный, в огромной желтой шапке и зеленой куртке, подошел, кивнул ей. Лиза тихо сказала:

– Ты лучше уйди. Слышишь?

Костя не ответил. Исподлобья оглядел братьев, достал из пачки сигарету, закурил.

– Ой, кто к нам пришел! – Валера соскочил со стремянки и направился к Косте, осклабясь и поигрывая молотком. У него лицо было в кровоподтеках и в двух местах залеплено пластырем. – Какой сурпри-ыз!

– Стой! – велел ему старший, Саня. Он неторопливо слез со стремянки, звучно высморкался, подошел к Косте. – Ну! Чего надо?

– Сам знаешь, – хмуро ответил тот. – Деньги обратно хочу получить. Свой пай.

– Пай обратно! – Валера хохотнул. – Ой, уморил! Ты где его взял, пай-то? Может, геройским трудом заработал?

– Надо разобраться, – сказал Саня. – У твоего жида сколько взяли? Двадцать кусков. Ты это своим паем считаешь? Ладно…

– Да он и не прикасался к ним! – выкрикнул Валера.

– Обожди! – Саня вдумчиво продолжал: – Они что, в банке лежат? Сам знаешь, где они. Вон, – кивнул на сарай, – трубы, калорифер покупали? Покупали. Яму делали?

– Только на мои, что ли, делали? – Костя зло пыхнул сигаретой.

– Не только, – справедливо рассудил Саня. – За аренду, за обустройство все паи пошли. Взятку в управление еще добавить. Вон Лизавета, бухгалтер наш, считала. Сколько ушло, Лизавета?

– Ну, сколько? – Лиза хмыкнула. – Сколько было, столько и ушло.

– Вот. А прибыль какая? Ноль целых, хер десятых. Пока только на бензин да масло хватает. Тебе ясно?

– Не хочешь весь пай, – сказал Костя, – ладно, отдай половину. Мы уезжаем, нам деньги нужны.

– Нету денег, – отрезал Саня.

– Кончили считать? – весело осведомился Валера. – Ну, теперь я посчитаю. У меня своя булгахтерия. – Все поигрывая молотком, он подступил к Косте. – Сейчас вычитать с тебя будем. За сколько ты продал нас тому следователю очкастому?

– Чего п…шь? – огрызнулся Костя. Но отступил шага на два. – Никого я не продавал…

– Врешь! – заорал Валера. – Свою шкуру спасал, а нас подставил! У-у, падла!

Он замахнулся молотком, в тот же миг Лиза, визжа, вцепилась в его занесенную руку. Валера, матерясь, вырвался. Но неудачно: потерял равновесие, мелко засеменил, падая, – и с ходу упал на Костю, сбив его с ног. Они забарахтались на снегу, пыхтя и тыча кулаками друг в друга. Молоток, выпавший из руки Валеры, поднял Саня.

– А ну, хватит! – скомандовал он. – Вы, петухи! Отпусти его, Валерка!

Валера, ухвативший Костю обеими руками за горло, нехотя повиновался. Встал, отряхиваясь. Костя корчился на снегу, хрипел, держась за горло.

– Еще сдохнет тут, – проговорил Саня, морща задумчивый лоб. – Нам только не хватало…

Лиза, хлопотливая толстушка, приподняла Костю за плечи:

– Ну, ну, продышись!

Слава Богу, продышался Костя. Хотя и имел плохой, изжелта-синий вид. С Лизиной помощью поднялся на ноги, кинул на братьев взгляд, в котором, понятное дело, не было нежности, и пошел прочь, отплевываясь в разные стороны.

А придя домой, не говоря ни слова, прошел в кухню, достал из холодильника бутылку «Жигулевского» и долго пил из горла.

– Ну что? – спросила Лена, жена, дождавшись утоления жажды.

– Сволочи. – Костя утер губы ладонью. – Не отдают деньги.

– Ну, значит, все. Летим на Сахалин.

Она и родом-то была оттуда, с далекого острова. В поселке Бамбучки, близ Холмска, жили ее родители. Там, и верно, по склонам сопок рос мелкорослый японский бамбук. Сахалинское морское пароходство кормило семью: папа плавал боцманом на одном из паромов, ходивших между Холмском и Ванино, и на тот же паром устроил дочку. Там-то, в Татарском проливе, и высмотрел ее, молоденькую дневальную, Костя Цыпин, моторист этого замечательного плавсредства.

Ах, Холмск, все вверх-вниз, черные шлакоблочные дома и морской вокзал со стилизованным каменным компасом… В порту – суда, суда и краны, краны… А то, что дожди часто льют, так оно и хорошо – прибивают пылищу, из которой, вообще-то, состоят сахалинские дороги. Разве плохо жилось им, молодым, когда обженились, в Холмске? Костя плавал, Лена пошла учиться в техникум, папа-боцман устроил им жилье в пустующей комнате своего матроса-плотника, подавшегося на большие заработки в бухту Провидения. В пароходстве записался Костя в очередь на квартиру. Да и в Бамбучках хоть и немудрящий был домик, а всегда там были кров, и еда, и выпивка. Чем плохо? И вся эта хорошая жизнь рухнула – исключительно через нервный Костин характер. Ужасно рассорился он на пароме со вторым механиком из-за какой-то ерунды, даже вспоминать тошно, – и списался с судна. Хлопнул, можно сказать, дверью. Молодой жене объявил, что по горло сыт сахалинской жизнью и улетает обратно в свой Ломоносов. А что ей оставалось делать? Куда муж, туда и жена, правда ведь?

Но не нравилась ей жизнь в Ломоносове. Тесная квартира, крикливый выпивающий свекор, беспокойная свекровь, от которой несло больницей, хлоркой. Не раз уж порывалась Лена плюнуть на все это и податься обратно в родные Бамбучки. А теперь-то, когда Костю чуть не упекли за решетку и он, сильно напуганный, сам уже хочет драпануть отсюда, – теперь, ясное дело, одна им дорога на Сахалин.

Костя, утолив жажду пивом, так и объявил родителям, войдя в ихнюю, проходную комнату, что сегодня же возьмет в трансагентстве авиабилеты в Южно-Сахалинск.

– Ой! – Ксения, в домашнем халате, остановилась посреди комнаты. Она мокрой шваброй протирала крашеный пол. – Чо это ты надумал, Костя? Чо вам тут плохо?

– А что хорошего? – Лена встала перед свекровью, руки уперев в широкие бока. – Сыночек ваш чуть в тюрьму не загремел.

– Ну, так же отпустили его!

– Отпустили… Сегодня отпустили, завтра, мало ли, опять сцапают.

– Чо это, Лена, нас пужаешь? Отец, чо молчишь? Скажи им!

Цыпин лежал в постели, накрывшись одеялом из цветных лоскутов. После сердечного приступа, прихватившего две недели назад, Ксения выдерживала его на постельном режиме, давала сустак, поила чаем, настоянным на шиповнике. Цыпин читал «Тараса Бульбу» – очень нравилась ему эта вещь про вольную казачью жизнь.

Сняв очки, он посмотрел на жену, на Костю, сказал слабым голосом:

– Я тебя породил, я тебя и…

Тут он запнулся. Ох, не похож был в эту горькую минуту Цыпин на когдатошнего бойца морской пехоты. Ну, вовсе не похож! Куда девалась былая хватка? Лежал под лоскутным одеялом седобородый тщедушный старичок.

Костя помигал на отца, ожидая окончания фразы. Спросил:

– Ну, и что ты меня?

Цыпин молча – и словно издалека – смотрел на сына.

– Отец молчит, так я скажу, – быстро заговорила Ксения со шваброй в руке. – Он ночью плакал! Эт до чаво же довели чавека, первой раз в жизни заплакал! Я ему – чо с тобой? А он говорит – опозорили нас, родной сын опозорил…

– Никто не по-позорил! – вспыхнул яростью Костя. – Вам Колчанов, мать его, наплел, а вы уши раззявили!

– Колчанов не такой чавек, чобы врать… – С затаенной надеждой Ксения спросила: – А кто же Лёню Гольбейга бил да грабил?

– Откуда я знаю! Я не бил! Нас почему выпустили? Нету улик! По-понятно вам?

– Ой, не знаю, прям не знаю, чо и думать…

– А и не надо думать, – сказала Лена. – Вы живите себе. А мы улетим на Сахалин, тоже жить будем. И зарабатывать. Там не копейки плотют, как у вас тут.

Ксения, бросив швабру, опустилась на стул и тихо заплакала. Большой, загрубелой рукой утирала катившиеся слезы.

Цыпин сказал:

– Пускай улетают. Не плачь. Был у нас сын, теперь, само, не будет.

И отвернулся к стене.

В квартире наступило молчание. У себя в комнате молодые собирали вещи, запихивали в чемоданы. Ксения прибегала с работы, кормила-поила Цыпина своего. А тот, дочитав до конца «Тараса Бульбу», подолгу лежал с закрытыми глазами – то ли спал, добирая недосланные за целую-то жизнь часы, то ли думал о чем-то. Ночью вдруг застонал протяжно, Васю Кузьмина какого-то позвал – и проснулся. Ксения тоже, понятное дело, очнулась от сна:

– Чо с тобой? Болит чо-нибудь?

– Ничего не болит, – хрипло сказал Цыпин. – Тундра приснилась… норвейская… Спи…

В день отъезда Костя, уже одетый в дорогу, в огромной желтой шапке, неловко обнял мать, чмокнул в мокрую от слез щеку. Потом повел взгляд на отца, лежавшего тихо, с закрытыми глазами.

– Прощай, батя, – сказал Костя и шагнул было к двери, но вдруг остановился, добавил негромко: – Ты прости меня.

В такси всю дорогу был задумчив, слова не проронил. А в аэропорту оставил Лену стеречь чемоданы и направился в почтовое отделение.

3

Все утро Лёня Гольдберг провозился со своей машиной. За недели его болезни автомобиль покрылся толстой снежной шубой. Лёня щеткой сбросил снег, но наледь осталась на ветровом стекле, на красных боках «Москвича». Завести мотор не удалось: ну, еще бы, столько дней простоя на морозе.

Лёня бросил безуспешные попытки пробудить машину от зимней спячки. Сидел в холодном ее нутре, смотрел на редких прохожих, на трамвай, поворачивающий с Лиговки на Расстанную. А морда у трамвая вовсе не умная, думал Лёня. Скорее тупая. Но – деловитая, не вызывающая сомнений в материальности.

С того дня, когда он очухался в больнице, у него появились – ну, вот именно, сомнения в непререкаемой материальности окружающего мира. Смятая картина наводила на мысль об иллюзиях. Врач стремительно входил в палату, полы его белого халата развевались у Лёниной койки и в то же время у дальней, на которой лежал пожилой армянин, травмированный наездом автомобиля и событиями в Баку. Но ведь предмет не может одновременно находиться в двух разных местах. Это аксиома. Хотя… в квантовой механике она, кажется, нарушается…

Иллюзорность таилась и в несоответствии духа и тела. Пока его тело недвижно покоилось на больничной койке, дух блуждал в холодном открытом пространстве, и призрачно проступали сквозь его голубизну белые зубцы хребта Черского. Ложные солнца медленно восходили, неотличимые от истинного, единственного. Мир материален? Так нас учили с младых ногтей. Но почему так много иллюзий? Антиматерия? Ведь открыты античастицы, несущие противоположный заряд. Уставшая материя аннигилирует при встрече с античастицами. Материя устала… Какая странная мысль…

Лёня вылез из промерзшей машины. Ладно, когда понадобится ее завести, придется у кого-нибудь «прикурить».

В подъезде стояла мать в шубе и шапке, она запирала почтовый ящик, из которого только что вынула газеты.

– Ты куда, мама?

– В издательство. Возьми почту. Ой!

Из газет выпал какой-то бланк. Лёня поднял его.

– Перевод мне, – сказал, вглядываясь в мелкий незнакомый почерк. – На тысячу двести рублей.

– От кого, Лёнечка?

– Не знаю. Нет обратного адреса. – Он хмыкнул. – Вроде никто мне не должен.

– Ну, деньги всегда кстати, – сказала Валентина Георгиевна. – Лёня, в холодильнике суп и котлеты, ты поешь, если я задержусь.

Войдя в квартиру, Лёня снял пальто и, оставшись в тренировочном костюме, повалился на тахту. Развернул свежий номер «Ленинградской правды». Американские угрозы Ираку: если Саддам не уйдет из Кувейта, будет война. Годовщина армянского землетрясения. Безумные цифры – 25 тысяч погибло, а из 700 тысяч пострадавших 500 тысяч все еще без крова. Столько было широковещательных заявлений о всенародной помощи, а на деле… ну, как всегда… Верховный Совет обсуждает проект бюджета. Военные расходы – больше 90 миллиардов, народное образование – около четырех, здравоохранение – два… Будь он во главе государства – сделал бы как раз наоборот…

Тут Лёня выпустил газету из рук и попытался сосредоточиться на мысли, занимавшей его в последние дни. А что, если наоборот? – так можно было ее сформулировать. Бывает ли польза от наоборотных решений? Еще какая! В этом мире, где как бы действует закон несообразности, решение, принимаемое вопреки формальной логике, очень даже может принести пользу. Большую часть бюджета – на медицину, жилищное строительство и образование. С точки зрения обыденного сознания – смешно, верно ведь? А в действительности? Образованный, благоустроенный и здоровый народ не допустит войн и прочих мерзостей, несообразностей… не допустит власти Железной пяты… Он обустроит свою жизнь, защитит себя надежной системой самоуправления. Нелогичное, наоборотное решение обернется наибольшей пользой для государства…

Ладно, хватит умствовать, господин доморощенный философ, оборвал он свои мысли. Государство все равно сделает по-своему, отдаст образованию не более двух процентов. Мы же, население огромной страны, – быдло, не заслуживающее серьезной государственной заботы.

Он потянулся к книжной полке, нависшей над тахтой, вытянул книжку Ботвинника «Алгоритм игры в шахматы». Программирование шахмат – вот интереснейшее дело! Быстродействующая электронно-вычислительная машина способна сделать то, что недоступно человеку, – перебрать все возможные варианты. Ха! Подсчитано, что число возможных вариантов шахматных партий, играемых до сорокового хода, равно 2х10¹¹⁶. Невообразимое число! Оно гораздо больше числа электронов во Вселенной. И это значит: если все население Земли, включая грудных младенцев, будет круглые сутки играть в шахматы, делая один ход в секунду, то потребуется 10¹⁰⁰ веков, чтобы сыграть все возможные варианты. А возраст Вселенной тоже подсчитан – он «всего лишь» 2х10⁸ веков.

Но и компьютеру не нужно перебирать все варианты. В начале 50-х годов Клод Шеннон ввел числовую функцию, посредством которой машина, оценивая данную позицию, сразу выделяет группу перспективных вариантов, один из которых и выбирает. Появились шахматные программы, способные на равных играть с гроссмейстерами. С каждым годом они совершенствуются, «учатся» играть все сильнее – советская «Каисса», например…

Вот чем хотел бы он заняться! Жаль, что в свое время не закончил институт. Конечно, он знаком с машинными языками и владеет программированием, но – кто же возьмет на такую работу без диплома? Сделал глупость в юности – и сиди, не рыпайся.

Хватит грызть себя. К чертям-с! Разберем-ка лучше партии, которые привел в своей книжке уважаемый эксчемпион.

Лёня раскрыл секретер, поставил на шахматную доску фигуры. Больше часа с удовольствием разбирал варианты. Но вот мелодично звякнул звонок у двери.

Раскрасневшаяся с мороза, в белой шубке и белых сапожках, Марьяна вошла со словами:

– Лёня, приветик! Ну, как ты? Влад просил узнать…

– Здравствуй, снегурочка, – сказал он. – Рад тебя видеть. Снимай шубу.

– Нет, нет, я на минутку!

Однако положила портфель на подзеркальник и скинула шубку Лёне на руки.

– Влад просил узнать, – тараторила она, стягивая сапожки, – собираешься ли ты выйти на работу. Они там совсем зашиваются. Влад психует. Да еще Квашук с кем-то подрался и не может с разбитой мордой стоять за стойкой. Бармен должен выглядеть благообразно, правда?

– Истинная правда, – подтвердил Лёня, придвигая к ней домашние тапки матери. – И не только бармен. Влад утром звонил, я ему сказал, что завтра приеду в кафе.

– A-а, вы уже говорили. Так я пойду…

Марьяна, несколько смущенная, потянулась за сапожками, но Лёня отвел ее руку:

– Я не отпущу тебя, Мари! Хочешь кофе?

– Хочу!

В кухне он принялся молоть кофейные зерна. Марьяна, в красной водолазке и синей юбке, взбила перед зеркалом русые кудри и вошла в кухню с намерением помочь Лёне.

– Не подходи близко, – сказал он с жужжащей кофемолкой в руках. – Она может взорваться.

Марьяна прыснула:

– Ты смешной, Лёнечка! А где мама?

– Ушла в издательство. Ей иногда звонят, просят перевести французские тексты. Так. Будем варить кофе. Ты сядь за стол и спокойно жди.

– Ой, как мне нравится, когда приказывают! – Марьяна села за стол, накрытый клеенкой в красную клетку. Склонила голову набок. – Я так устала от наук, особенно от тригонометрии. Терпеть ее не могу!

– Надо терпеть.

– Зачем? Какой смысл? Лёня, я сочинила новую песню. Жалко, у тебя нет ни гитары, ни пианино.

– А ты спой.

– Ну, слушай. – Марьяна вытянула шею и с полузакрытыми глазами запела:

О жизненный опыт! С вершины твоей

раскатистый гром перестроечных дней

не кажется страшным. Я же одна

опытом жизни не наделена,

и оттого, что я вижу вокруг,

я трепещу, как свеча на ветру…

Тут она вскинула руки:

Господи, дай мне великую честь

жизненный опыт скорей приобресть!

Ее голос оборвался на высокой ноте. Марьяна уставилась на Лёню.

– Знаешь, Мари, – сказал он, снимая с плиты закипевший кофейник, – мне раньше казалось, у тебя просто детская болезнь рифмоплетства… ну, как у многих… А теперь вижу, что это серьезно. Ты здорово продвинулась.

– Ты это серьезно, Лёня? О том, что у меня серьезно?

– Да.

– Вот что для меня важнее всего услышать. Спасибо, Лёнечка!

Они пили черный кофе с ванильными сухарями.

– Мари, а тебе действительно не терпится приобрести жизненный опыт?

– Конечно! Ты не представляешь, как это противно – когда тебя заставляют делать то, что ты не хочешь, и твердят при этом, что ты маленькая и должна слушаться.

– Но ты действительно маленькая. В смысле – молоденькая.

Марьяна посмотрела на него долгим взглядом, в котором было не то удивление, не то порицание. Но и таилось в нем нечто лукавое. Очень по-женски посмотрела.

– Спасибо за кофе. – Она встала, одернула водолазку, облегавшую высокую грудь. – Пойду, Лёня.

– Не спеши. Давай еще поговорим.

Они прошли в его комнату.

– Играешь сам с собой в шахматы? – спросила Марьяна, сев на тахту.

– Разбираю некоторые партии. А ты умеешь в шахматы?

– Нет. Один мальчик учил меня, но я неспособная.

– А что за мальчик?

– Мой одноклассник. Игорь Носков. Он за мной ухаживает.

Опять ему почудилась лукавинка в ее улыбке.

– Мари, – сказал он, садясь с ней рядом, – мы с тобой друзья, правда ведь? Так вот, я бы хотел тебе посоветовать…

– Не надо! Не хочу никаких советов от тебя!

Он удивился горячности ее слов. И ощутил какую-то неловкость. Будто вспугнул боязливую птицу.

– Так хорошо на душе, когда ты меня понимаешь, – сказала Марьяна, вздернув брови и сделав рукой округлый жест. – Зачем же ты сам все портишь? Я вовсе не маленькая девочка. Если хочешь знать… – Она слегка запнулась. – У нас в классе есть девчонки, которые… они трахаются с мальчиками…

– Марьяна! – вскричал Лёня. – Да ты что?..

– Ой, какой ужас у тебя на лице! Не беспокойся, Лёнечка. Я – нет. Я только целовалась.

– Целовалась, – проворчал он. – Ты бы поосторожней… Я в твои годы тоже полез целоваться однажды и…

– И что же? – спросила она с интересом.

– И ушибся об угол ее челюсти.

– Бедненький! – хихикнула Марьяна. И – вдруг сделавшись серьезной: – Послушай, Лёня. Я знаю, ты… ну, неравнодушен ко мне. Ты тоже… ну, ты мне нравишься. Почему же ты… человек с жизненным опытом… ты что же, ждешь, чтобы я первая призналась?

Ее распахнутые серо-зеленые глаза смотрели испытующе.

– Мари, – сказал Лёня медленно. – Я не ждал твоего признания. Но и не осмеливался на свое, потому что…

– Знаю, знаю! Разница в возрасте – не могу больше слышать об этом! Такая чушь! Чаплин женился на Уне О’Нийл, когда ему было шестьдесят, а ей восемнадцать… Ой, что это я говорю… – спохватилась она и порывисто встала. – Лёня, я пойду.

Он тоже поднялся и сказал:

– Я постоянно думаю о тебе. Гоню эти мысли, но… Я люблю тебя.

Марьяна, чуть помедлив, подошла к Лёне, закинула руки ему за шею. Он крепко обнял ее и целовал, целовал нежные губы.

– Ты мое чудо, – проговорил, задыхаясь. – Моя стройная сосенка…

– Еше, еще говори!

– Моя звонкая птица…

У него голова закружилась. Не в порядке еще была голова. Выпустив Марьяну из объятия, Лёня сел на тахту.

– Что с тобой? – Марьяна присела перед ним. – Голова болит, да?

– У Игоря Носкова небось никогда не болит голова, – сказал он.

– А ты ревнивый! Лёнечка, это даже смешно сравнивать.

– Мари, – он усадил ее рядом с собой и взял ее руки в свои ладони, – ты должна знать… Я заблудился… Не знаю, что делать со своей жизнью.

– Ты выздоровеешь и вернешься в кафе.

– Нет, – качнул он головой. – То есть вернусь ненадолго. До весны.

– А потом?

– Наверное, уеду в Мурманск. Пойду акустиком на океанский промысловый флот.

– Акустиком? В океан? – удивилась Марьяна. – А здесь ты не можешь остаться?

– А что здесь? Я ведь недоучка. Без диплома. Разве что пойти в таксисты.

Она смотрела на Лёню, приоткрыв рот. Помолчав, решительно сказала:

– Ну, мне все равно. Летом окончу школу – и стану твоей.

Она засобиралась уходить. Лёня пошел ее провожать. На трамвайной остановке он сказал, пытливо глядя сверху вниз на Марьяну:

– Ты подумай, Мари. Подумай как следует.

Она быстро помотала головой:

– Не хочу думать. Я люблю тебя.

Взмахнув портфелем, побежала к подошедшему трамваю и скрылась за его обледенелым окном.

Лёня, улыбаясь, как старому товарищу, тихому и холодному декабрьскому дню, пошел на почту. Он получил по переводу деньги и бланк с письменным сообщением, нацарапанным мелким неровным почерком: «Больше пока перивести не могу. Остальное периведу почастям».

Подписи не было.

4

Утром семнадцатого декабря Колчанов проснулся рано от неприятного сна. Будто он бежит на лыжах сквозь снегопад, а снег идет все гуще, и будто кто-то в этом лесу не лесу, в незнакомой, в общем, местности, гонится за ним. А кто – не видно. Только слышен шорох чужих лыж об тяжелый смерзшийся снег. И скрипят, мотаясь на ветру, верхушки сосен. Гонка эта измотала его. И как будто впереди сквозь живой снежный занавес проступили очертания моста. Знакомый мост… Мост лейтенанта Шмидта?.. Там, на мосту, тонкая фигурка в синем лыжном костюме… она махнула ему, Колчанову, рукой… А мост начинают разводить, уже рычат поворотные механизмы. Надо добежать, добежать… Вот только сил нету… Он останавливается возле большого сугроба, втыкает палки в снег… Где-то вроде трубы трубят… Что это? Из сугроба смотрит на него лицо человека с закрытыми глазами – его, Колчанова, лицо…

Проснулся в испуге. Откуда берется странное ночное кино, черт бы его побрал?

Машинально совершая утренний туалет, он все еще был во власти этого сна, пока не смыл его теплым дождиком душа. Вот только далекий трубный звук словно застрял в ушах.

Готовя завтрак, вспомнил поразившую его когда-то песню Галича. «Где полегла в сорок третьем пехота, пехота, и, значит, зазря, там по пороше гуляет охота, охота, трубят егеря…» Хорошая песня. Только в сорок не третьем, а четвертом.