Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Была самоволка, – подтвердил Колчанов. – Так ведь он отсидел на губе.

– Гнилой либерализм! – оборвал его капитан Одинец. – Должон был ваш Цыпин идти под трибунал. Пожалели. Вы присмотритесь к нему, товарищ Колчанов.

– Да я и так его знаю, еще по Второй бригаде.

– Плохо знаете. Знаешь, например, из какой он семьи?

– Тамбовский он, из крестьян.

– К вашему сведению, его отец расстрелян за участие в антоновском мятеже.

Тут Колчанов рот раскрыл. А что скажешь на такой жуткий факт?

– …должон докладывать о его поведении, каждое высказывание брать на заметку…

Колчанов тупо смотрел на правильное лицо капитана, на открывающуюся и закрывающуюся щель безгубого рта. Вот на что она похожа – на трещину во льду, подумал он.

– Слышишь, что говорю, Колчанов? – Одинец придвинул к нему лист бумаги. – Напишите, что согласны помогать выявлению нездоровых настроений.

– Зачем, товарищ капитан? – встрепенулся он. – Писать зачем? Я, если услышу такое… нездоровое… я сам к вам приду…

– Нет, Колчанов. Как молодой коммунист, должон понять: дело государственной важности вам доверяют. Значит, надо оформить по порядку. Пишите.

Колчанов обмакнул перо в чернильницу и стал писать под диктовку: «Согласен помогать в выявлении…»

Из комнаты Одинца он вышел с нехорошим самочувствием. Ноющая боль в животе не отпускала, угнетала мысль, что зря он поддался нажиму, написал бумагу… Это из-за антоновского мятежа. Ах ты ж, японский бог… Что же ты, Цыпин, такой факт скрывал?.. Да ведь когда антоновщина была, спохватился он, – в двадцатом году, что ли? А Цыпин-то с двадцать первого… Ну все равно нельзя скрывать…

Он был обязан раз в неделю приходить к Одинцу с донесением. Однако в назначенный день, десятого января, заявился с пустыми руками.

– Ничего такого не слышал, товарищ капитан.

Капитан сдержанно пожурил его за пассивность. Тихим голосом рассказал, как хитер враг, как выискивает болтунов, нарушителей дисциплины, особенно если у них в прошлом есть что-то чуждое. Привел примеры, правда, не из жизни бригады и не называя воинских частей и фамилий, но очень даже крепкие примеры.

– Так что, Колчанов, нельзя впадать в пассивность. Надо поактивнее, вам ясно?

– Как это – активней?

Одинец медленно разжал и вновь сцепил пальцы на столе.

– Значит, надо не только слушать, что говорят, но и наводить разговор.

– Наводить?

– Наводить на текущий момент. Если у человека мысли чистые, он всегда правильно выскажется. А если затаил, то может и прорваться. Это надо брать на заметку…

С третьего января как ударил мороз, так и держался. В пробитом во льдах от Лисьего Носа к Ораниенбауму фарватере зажимало, затирало тральщики и баржи с частями Второй ударной армии, которую перебрасывали на пятачок. В ночных ледовых дозорах бойцы из колчановской роты видели, как медленно, без огней, темными призраками шли корабли по фарватеру.

Возвратясь однажды из ночного дозора, согревшись кружкой несладкого, но горячего чаю, старший краснофлотец Цыпин получил из рук ротного почтальона письмо. Вообще-то письма к нему приходили редко и с одного только адреса – от сводной сестры из райцентра Жердевка Тамбовской области. А тут почерк на треугольничке письма был незнакомый. Цыпин развернул его и стал одолевать неровные строчки, нацарапанные твердым карандашом. В ходе чтения понял, кто их написал, и стал уж носом клевать, усталость-то после дозорной службы ужасная, – но тут дошел до такого места, что сон долой. Из хриплого матерного выкрика, раздавшегося в кубрике, явствовало, что новость получена изрядная.

К Цыпину на койку подсели несколько бойцов, не успевших заснуть, и он всем дал прочесть поразившую его строчку: «…теперя точно я беременая о чем хочу тебе собщить…»

– Она, может, придуривается, – сказал боец Кузьмин Василий. – У баб, знаешь, бывает.

– Чего ей придуриваться? Зачем? Што она с Тольки поиметь может, кроме дырки в кальсонах? – сказал другой.

– Видел я твою Ксению там, в Ижорах. Кожа да кости, – сказал третий. – Куда ей рожать?

– А как? – спросил Цыпин, морща лоб и ероша волосы на круглой голове. – Аборты-то, само, вроде запрещены.

– Да пусть рожает, – сказал Кузьмин.

– А где ей жить, если, само, родит? В Долгове у ней и комнаты нет в медсанбате, только угол. Ко мне в казарму?

– А чего? – сказал Кузьмин. – Отгородим ей угол. Будет нам скрашивать суровые военные будни.

– Тебе все хаханьки. А тут промблема… Офицерам можно… а рядовому Красной Армии куда податься, если, само, схочет семью заиметь…

– Надо было раньше думать, – сказал Колчанов со своей койки, он весь разговор слышал. – А не тащить девчонку в кусты.

– A-а, товарищ сержант, – насмешливо сказал Цыпин. – Я учту, товарищ сержант. Другой раз, коли сильно вскочит, я вперед подумаю: что ж ты, дурак, не туда зовешь…

Смех покрыл его неразумные слова.

Под утро четырнадцатого января орудийный гром разбудил Кронштадт. От Усть-Рогатки звонко бил своими двенадцатидюймовками линкор «Петропавловск», еще недавно именовавшийся «Маратом». Дребезжали в домах оконные стекла от пальбы. С тяжким шелестом уносились снаряды на Южный берег. Там, за Петергофом, раскатывался и нарастал сплошной грохот, небо грозно высвечивалось и словно дрожало.

Под каменными сводами Западной казармы, в холодных кубриках, которые сколько ни протапливай, все равно не согреешь, никто уже не спал. Бойцы 260-й бригады прислушивались к канонаде, и разговоры сводились к одному: скоро и наш черед. Еще не знали, на какие берега придется высаживаться, но знали: будут, будут десанты. Недаром же «260-я ОБМП» – отдельная бригада морской пехоты – расшифровывалась с легкой руки здешних остряков, как «260 раз Обойти Балтийское Море Пешком».

Но в этот январский день, когда началось наступление, бригада еще не вступила в дело. Занимались плановой боевой подготовкой. А после обеда сержант Колчанов направился, по тягостной обязанности, к капитану Одинцу. Старался, чтоб сотоварищи по роте не заметили, куда он идет. В том конце коридора, где помещалась комната «смершевского» капитана, будто сгустилось нечто тайное, стыдное, требовавшее полутьмы и сокрытия.

И опять он пришел с пустыми руками. Капитан Одинец осерчал. Поднялся, невысокий, плотно обтянутый синим кителем, и тихим голосом стал выговаривать Колчанову:

– …Доверяли как молодому коммунисту… где вы девали партийный долг… поддались отсталым понятиям… в вашей роте боец Цыпин высказывает антиофицерские настроения, а вы…

– Это как – антиофицерские? – спросил ошарашенный Колчанов.

– А так! – отрезал капитан. – Офицера все, что хотят, делают, а рядовому – не пикни. Что, по-вашему, не анти-офицерская агитация? Вы, комсорг роты, это слышите, и ничего! Где ваша бдительность?

Колчанов вскинул на Одинца растерянный взгляд:

– Товарищ капитан, я слышал, только… только ничего такого… Разговор был по части семьи… У Цыпина девушка забеременела, он и говорит, что квартиры нет, чтоб семью, значит… Офицер, значит, может квартиру заиметь, а рядовому… Никакой агитации не было…

– Это по-вашему, Колчанов! – тихо загремело в ответ. – Боец развратничает, брюхатит женщину и нагло требует квартиру! Да еще бросает тень на советских офицеров! А молодой коммунист Колчанов считает – ничего такого!

– Товарищ капитан! – Колчанов тоже встал. К щекам у него прихлынула кровь. – Я хоть и молодой коммунист, но попрошу не кричать… А если у вас есть в роте, кто докладывает, так вы меня освободите…

Меж ними повисло и отмерило несколько секунд трудное молчание. Капитан Одинец подвигал вверх-вниз белыми бровями.

– Сядь, Колчанов, – сказал он и сам сел, пальцы сцепил на пустом столе. – Ты должон понимать, какая на нас ответственность. Если сегодня упустим человека, он завтра, когда в десант пойдет, что выкинет? Можем мы быть уверены? Потому и работаем, чтобы – полная уверенность. Так? – Он подождал, пока собеседник кивнет. – Ну и все. А критику учись воспринимать.

– Я научусь. Разрешите идти?

– Не торопись. – Одинец достал из ящика бумагу, придвинул к Колчанову. – Напиши подробно про тот разговор.

– Так вам уже доложили, товарищ капитан…

– Это вас не касается. Вы пишите. Все, что Цыпин сказал. Подробно. Давай, давай, – нажимал он, видя, что Колчанов колеблется. – Вы обязаны, как давший подписку.

Колчанов мысленно послал капитана очень далеко. И принялся писать. Писал медленно, каждое слово обдумывая. Старался не отклоняться от факта. Так и записал фактически: «Цыпин сказал, что квартира это проблема. Офицерам можно, а рядовому нельзя, если хочет заиметь семью».

В последних числах января рота, где служили Колчанов с Цыпиным, получила приказ готовиться к десантной операции. Еще толком ничего не было известно. Знали только, что роту придают автоматному батальону – лучшему подразделению бригады – для усиления. Замполит батальона знакомился с личным составом роты. Беседуя с Колчановым как с комсоргом, расспросил о бойцах, и – вдруг:

– А вот боец Цыпин. Слыхал, у него с дисциплиной слабовато. Что скажешь, комсорг?

– Товарищ старший лейтенант, – твердо ответил Колчанов, – мы с ним по Второй бригаде еще знакомы, вместе дрались под Котлами, под Копорьем. Ничего, кроме хорошего, сказать не могу. Оружием владеет, стойкость имеет.

– Ну, ладно, – сказал замполит. – Поглядим.

В тот вечер Колчанов в коридоре казармы остановил Цыпина, отвел в сторонку.

– Ты вот что, Цыпин. Есть на тебя нарекания, что с дисциплиной слабовато. Болтаешь много. Ты это… болтовню прекрати.

– Какую болтовню? – Цыпин выкатил шалые глаза.

– Лишнее болтаешь. Это может отразиться, понятно?

– Ничего не понятно.

– Отставят тебя от десанта и… – Колчанов запнулся досадливо. – В общем, Цыпин, я предупредил. Веди себя тихо!

– Есть вести тихо! – Цыпин преувеличенно старательно вытянулся. – Разрешите, товарищ сержант, само, до гальюна добежать. А то с перловки в животе урчит, и пятки чешутся…

5

Ксения управилась с уборкой в комнате и вошла в кухню со щеткой и тряпкой. Повела курносым носом:

– Ух, накурили! Пройдите в комнату, я тут протру.

– Да ты особо не старайся, – сказал Цыпин. – Он теперь беспартийный.

Перешли в большую комнату, где по двум стенам стояли книжные стеллажи – предмет гордости Колчанова.

– Я и телефон его вызнал, – сказал Цыпин, глядя в окно на мокрый пасмурный день. – Петрова этого. Вот позвоню и, само, сделаю визит.

– Не надо, Толя. Если Петров здоров, он спустит тебя с лестницы. А скорее всего, он больной старик. Не ходи, не надо.

– С лестницы! Это еще – кто кого спустит.

– Ты упрям, знаю. Нам скоро семьдесят, Толя. Пора забыть Мерекюлю.

– У меня память пока не отшибло! Это у тебя, само… Родную партию позабыл.

– Не твое это дело. У меня свои причины.

– Какие причины? Горбачев вожжи отпустил, вы все и сыпанули в разные стороны… политбойцы!

Тут Ксения вошла в комнату.

– Ну что ты кричишь? – напустилась на мужа. – Тебя окосевшего привезли, спать уложили, чаем напоили – а ты на него же и шумишь.

– Не пускай его к Петрову, – сказал Колчанов. – Во избежание неприятностей.

– Эт какой Петров? A-а, в разведке который… Я-то не пущу, да разве удержишь? Если чавек лезет на рожон.

– Чавек! – передразнил Цыпин. – Помолчи, чухляндия! Коська был дома, когда ты с Рамбова уехала?

По старой привычке балтийских моряков он называл Ораниенбаум – он же Ломоносов – Рамбовом.

– Кудай-то ушел с утра с Ленкой. – У Ксении лицо сделалось озабоченным. – Ой, Витя… – Она села в кресло у журнального столика напротив Колчанова, крупной красноватой рукой провела по щеке, словно слезу утерла. – Ой, Витя, хочу спросить совета… Чо нам с Костей делать? Вбил себе, чо нужен ему свой этот… как его… все забываю…

– Автосервис, – мрачно вставил Цыпин.

– Ага, вот. Двое там скинулись, Костю зовут третьим. А пай-то большой, пятьдесят тысяч. Где их взять?

– Он же с Сахалина при деньгах приехал, – сказал Колчанов.

– Ой, при деньгах! Да он давно порастряс. Лена говорит, у них шесть тыщ всего осталося. К отцу пристал: «Достань мне денег, у тебя друзья богатые».

– Это я, что ли, богатый? – усмехнулся Колчанов здоровой щекой.

– Ой, не знаю, Витя, чо делать-то. Костя и раньше… а теперя и вовсе нас не слушает. Еще боюся, чо он к энтому на митинги бегает… к Самохвалову… Вот и отца, – кивнула она на Цыпина, – туда тащит…

– Никто не тащит! – закричал Цыпин. – Я не блоха, чтоб на аркане! Там интересно объясняют, само, про нашу жизнь.

– Ой, интересно! Друг дружку пужают, чо Россию продают, и крича-ат…

– Да ты откуда знаешь, ты ж не была!

– Сам рассказывал. Ай забыл? Стоят и крича-а-ат, время у них, чо ли, много…

– Умолкни! Вставай, поехали.

– Витя, – сказала Ксения в передней, когда тот подал ей плащ. – Если соль остыла, ты разогрей. А лучше – сходи в поликлинику. Зуб-то надо лечить.

– Ладно. Спасибо, Ксана, за приборку.

6

Колчанов родился в конце декабря – значит, по знаку зодиака был он Козерог. А у Козерогов, известно, имеется склонность к пессимизму. Самая ничтожная малость может Козерога повергнуть в такое уныние, что хоть вешайся на люстре. Правда, до этого, как правило, не доходит, потому что, несмотря на восприимчивость натуры, Козероги очень выносливы.

Вот и Колчанов Виктор – много печальных событий выпало ему на долю, но выдюжил. А потому и выдюжил, что Козерог. Чем иначе объяснить, что не погиб, не сгинул в болотах под Мерекюлей, что ухитрился выйти к своим и даже избежал гангрены, отделался ампутацией обмороженных пальцев на обеих ногах. Пальцы – что? Главное, что ноги целы, а ставить ступни по-новому Колчанов скоро приноровился. Ну, походка изменилась. Зато ногти не надо стричь на ногах – тоже ведь хоть и малое, а преимущество. Может, он и вправду был везун.

Тогда-то, в сорок четвертом, и закончилась для Колчанова война. Не годный к строевому продолжению службы в морской пехоте, он получил тихое тыловое назначение. Родная 260-я бригада пошла высаживаться на разные острова Балтийского моря: летом – в Выборгском заливе, осенью – в Моонзунде, а победной весной сорок пятого – аж на косу Фрише Нерунг в удаленной Восточной Пруссии. А он, главстаршина Колчанов, сидел в славном городе Кронштадте, ведал партучетом в политотделе Учебного отряда. Дело было партийное, ответственное, но вообще-то необременительное. Оставалось довольно времени для личной жизни, и Колчанов не тратил его зря – достал учебники, освежая в памяти школьную премудрость, готовился поступать в Ленинградский университет.

Осенью сорок пятого, демобилизовавшись, поступил на исторический факультет. Такая стояла замечательная осень – без воздушных тревог, без опостылевшей светомаскировки на окнах, – всё, всё! Отвоевали, отстояли Питер, уберегли страну от немецких фашистов, и такая теперь начнется жизнь, полная смысла и радости, что только поспевай ухватить ее за пестрые перышки.

Он, Колчанов, всюду поспевал – и на лекции, и на семинары, и на заседания комсомольского комитета, куда его, фронтовика-партийца, выбрали единодушным поднятием рук. И еще он поспевал на свидания.

Валя Белоусова приходилась ему родственницей, дочерью маминого двоюродного брата, кораблестроителя. Они и жили по соседству, на Большой Пушкарской, но в школьные годы Колчанов, конечно, не обращал внимания на троюродную сестру. Валька была на шесть лет моложе – пискля, куклы, альбом с дурацкими стишками вроде: «Ты лети, лети, письмо, прямо Валечке в окно. Если Вале неприятно, ты лети, письмо, обратно». И мама у нее была писклявая, смешливая, голова в мелких кудерьках, – она преподавала французский язык, и Валька с детства болтала по-французски – трэ бьен, силь ву пле, сэ врэ. «Ты врэ, врэ, да не завирайся!» – дразнил ее Колчанов. Девочка надувала губки и кричала: «Сам не завирайся!»

Вдруг в сорок пятом вернулась с матерью из эвакуации, из Башкирии, прехорошенькая девушка – точеная фигурка, легкая поступь, сияющие сиреневые глаза. Ничего похожего на довоенное глупое существо. Прежний писклявый голос позвончел, словно наполнившись звоном праздничных колоколов.

– Ой, какой ты ста-ал! – пропела Валя и пальчиком тронула молодые колчановские усы. – Прямо капитан Грей!

– А ты, значит, Ассоль? – усмехнулся он.

Валин отец, Белоусов Георгий Семенович, в войну выдвинулся как превосходный организатор ремонта боевых кораблей. Теперь у него была крупная должность в исполкоме Ленсовета. Семью он перевез с Большой Пушкарской, из коммуналки, в хорошую квартиру на Съездовской линии, сам пропадал на работе. Его жена опять пошла преподавать французский в Академию художеств. А Валя поступила на искусствоведческий факультет оной академии.

В ту осень и зиму они часто встречались. После занятий Колчанов шел по Университетской набережной, да не шел, а, можно сказать, летел к Академии художеств. Тут, не доходя до нее, был сквер, а в сквере высокий обелиск с золоченым орлом на шаре и надписью: «Румянцова побѣдамъ». Сюда после академических занятий прибегала на свидания Валя. Она вечно бежала, улыбаясь от радости жизни.

– Ишь быстроногая, – говорил Колчанов, с удовольствием глядя на нее, разрумянившуюся, в серой пушистой шапочке.

– Это Ахилл был быстроногий, – возражала она, смеясь.

Увлеченно говорила о Древней Греции.

– Ах, представь, на Лесбосе произошел переворот, и Сафо пришлось бежать на Сицилию… А Данаиды! Бедненькие, они, пятьдесят девиц, бежали из Египта в Аргос, хотели спастись от брака с двоюродными братьями, и все равно сыновья Египта женились на них, но Данаиды в первую же ночь убили мужей. Сорок девять убили, только одна из Данаид пощадила мужа, – а знаешь почему? Он ей понравился!

Рассказывая, взмахивая ручкой в белой варежке, она взглядывала на Колчанова, как ему казалось, лукаво.

– Ну, мы-то с тобой не двоюродные, – ляпнул он. – Мы троюродные…

– Что ты хочешь сказать? – Валя содрогнулась от взрыва смеха.

Вся морская пехота, вся краснознаменная Балтика смотрела на Колчанова – так уж он ощущал это прекрасное мгновение.

– Хочу сказать… а вот что: я тебя люблю…

Валя слабо ойкнула. Одна ее рука повисла, отягощенная портфелем, другой она уперлась Колчанову в грудь, когда он притянул ее за плечи. В следующий, однако, миг и эта рука опустилась. Они целовались в Румянцевском сквере. Над их головами мотались на осеннем ветру, терлись друг о друга голые ветки лип.

Ходили по скверу, вокруг двух заваленных снегом фонтанов. И опять грозно пылали Котлы… угрожающе шарили прожекторные лучи по вздыбленным льдам у берега Мерекюли… Валя, держась за руку Колчанова, слушала его рассказы о боях – таких недавних, но уже далеких – и замирала, притихшая, большеглазая. Он плечом сквозь ее шубку ощущал маленькую твердую грудь. Рано темнело, пустел Румянцевский сквер, пустела набережная – они принимались целоваться…

Колчанов приходил к Белоусовым в гости в их новую квартиру на Съездовской линии. Елизавета Григорьевна, Валина мама, встречала его приветливо. Она отощала в эвакуации, в кудряшках появилась седина. Но по-прежнему тараторила, слегка картавя. За чаем спрашивала Колчанова – как мама? как сестра? Вспоминала, какой хороший человек был отец Колчанова Василий Федорович – как шла ему военная форма и как прекрасно он играл на баяне.

Об отце у Колчанова мнение было сходное, но несколько омраченное порками – раза три отец пускал в ход ремень, правда, за дело: за нехорошие слова, принесенные из школы, за раннее курение. Не от этих ли запомнившихся порок образовался у Колчанова мрачноватый и упрямый характер? Не забудем, впрочем, что был он Козерог. Василий Федорович после каждой педагогической порки приносил Вите подарок, однажды мяч волейбольный, в другой раз книгу «Как закалялась сталь», в третий – лобзик для выпиливания из фанеры. Он командовал кавалерийской частью, с ней и отправился на финскую войну, но лошади не выдерживали зверского мороза той зимы – у них происходил разрыв сердца. Лошади, известно, плохо переносят нечеловеческие условия. Василий Федорович со своим батальоном продолжал воевать в пешем строю. Под самый конец войны, при прорыве линии Маннергейма, осколок финского снаряда сразил Василия Федоровича насмерть.

Попивая чай с мятным пряником, Колчанов немногословно отвечал Елизавете Григорьевне:

– Мама? Ничего… Нет, всю блокаду тут… Ну, дистрофия, конечно, но выжила… Ага, работает на Металлическом… юрисконсульт… Сестра? Ничего… в сберкассе контролером…

В разгар чаепития приезжал с работы Георгий Семенович. Высокий, худощавый, в хорошо сшитом костюме, непременно в белой сорочке с галстуком, быстрой походкой входил в столовую.

– А, морская пехота! – Он крепко пожимал Колчанову руку. – Садись, чего ты тянешься? Я не воинский начальник. Ну, как на Балтике?

– На Балтике порядок, – почтительно отвечал Колчанов.

Он чувствовал себя стесненно во флотской суконке с темными пятнами на месте споротых погончиков и потертых брюках с широченными клешами. Ему хотелось быть похожим на Белоусова.

Валя уводила Колчанова в свою комнату. Тут, у шкафа, набитого книгами, они проводили жизнерадостные минуты. Герой Беллерофонт, верхом на крылатом коньке Пегасе, метал убийственные стрелы в чудовище Химеру. Ну что ж, Колчанов ничего не имел против того, что мускулистые герои пронзали и давили зловредных гадов, коих в Древней Греции было, согласно мифам, не меньше, чем в наше, тоже, конечно, героическое время. Очередной замечательный миф замирал у Вали на устах – на розовых губках, которые Колчанов принимался целовать. От объятий и поцелуев у Вали кружилась голова, да и у него тоже – но был предел, дальше которого он не смел идти. Валя отводила его руки, несколько минут они сидели рядышком на кушетке, остывая, переводя дыхание.

Зима шла снежная, но теперь вновь появившиеся дворники сгребали сугробы к обочинам тротуаров. В выходные дни, если не мела метель, Колчанов с Валей ходили на лыжах по Неве.

Тот февральский воскресный день выдался на редкость погожим. Уплыли осточертевшие тучи, открыв скромную голубизну северного неба. Было тихо, безветренно. На той стороне Невы радовался выглянувшему солнцу купол Исаакия.

Валя и Колчанов спустились на лед возле сфинксов, стороживших Академию художеств, и побежали по току реки в сторону моста лейтенанта Шмидта. Снег был примятый долгой зимой, слежавшийся, лыжи то и дело разъезжались по голому неровному льду. Валя бежала быстро на легких своих ногах. Колчанов приотстал. В довоенные годы он был хорошим лыжником, да и теперь, конечно, но – без пальцев ноги отталкивались не с той уже силой.

Слева его обгоняли несколько лыжников, тоже, как и он, в черных флотских бушлатах, но с курсантскими шевронами на рукавах. Один из них повернул лицо, очень знакомое, черноглазое, усмешливое, – да это же Мишка Гольдберг! Колчанов махнул ему палкой. Гольдберг вмиг подъехал, они обнялись, тыча друг другу в спину кулаками с зажатыми палками. Ах ты ж, сколько не виделись, с самого начала сорок четвертого, когда курсантов стали отзывать с флота в училища, – ну да, бригада готовилась к десантам, а курсачи поехали доучиваться. Гляди-ка, четыре «галочки» у Гольдберга, – значит, на последнем курсе уже?

– Да, да, кончаю, – подтвердил тот. – От наук в мозгах мозоли, надоело, в лейтенанты хочу! А ты как, брат?

Расцепив лыжи, громко переговариваясь, побежали рядом. Валя стояла, поджидая, под мостом – очень заметна была на невском льду ее красная вязаная шапочка, ее ладная фигурка, обтянутая синим лыжным костюмом.

Подъехали. Колчанов познакомил ее с Гольдбергом. Дальше двинулись втроем. Гольдберг с горячностью убеждал Валю приходить в Дзержинку на танцы – каждую субботу у них танцы под радиолу. Анекдот на бегу рассказал, сам же и похохатывая, – как обучали еврея прыгать с парашютом, мол, дерните это кольцо, а если парашют не раскроется, то вот это, второе, а внизу, на земле, вас встретит товарищ Семенов. Вот прыгнул еврей, дернул кольцо – не раскрылся парашют. Дернул второе – тоже не раскрывается. Он летит и думает: хорошенькое будет дело, если еще и товарищ Семенов меня не встретит.

Бежали мимо причала, что под памятником Крузенштерну. Тут стояли-зимовали буксирные пароходы, два старых тральщика. На юте одного из тральцов шла потеха: матросы возились с медведем, не то танцевали с ним в обнимку, не то боролись. Медведь был, конечно, ручной. Раскачиваясь, он топтался по палубе, под хохот матросов отстранял лапой весельчака, губки бантиком, пытавшегося надеть ему на голову шапку.

– На тральщике! – крикнул со льда Гольдберг. – Откуда медведь? Сколько ему лет?

– Молодой! – ответили матросы. – Тебе как раз в сыновья годится.

Тут медведь спрыгнул с невысокого борта на лед, поднялся на задние лапы перед лыжниками и, ворочая головой, стал сосать лапу.

– Минька сладкого просит! – крикнули с тральца. – Он сладкое обожает!

– Ах ты, сластена! – засмеялась Валя и рукой в пестрой варежке опасливо потрогала косматую медвежью шубу. – Жалко, нет ничего.

– Почему это нет? – Гольдберг рылся в кармане бушлата. – Где-то были у меня… А, вот!

Он поднес медведю на ладони кусочек сахара. Мигом его слизнув, медведь опять засосал лапу – просил еще. У Гольдберга и второй кусочек сахару завалялся. Минька с хрустом съел и второй, но было ему, конечно, мало. Он легонько зарычал: давай еще!

– Нету больше, Потапыч! – весело сказал Гольдберг. – Все! Курсантская жизнь не слаще твоей. Пошли, ребята.

Он тронулся, но не успел и двух шагов сделать. С неожиданной ловкостью медведь сцапал его за штанину и зарычал громче, обнажив желтые клыки. Вот же, черт мохнатый, привязался! Клыки-то подпилены, а когти – будь здоров! Гольдберг вырвался рывком и, крикнув: «Бежим в разные стороны!», с силой оттолкнулся и понесся. Покатили и Валя с Колчановым.

Бежать было трудно. Одно дело – без пальцев все же, а другое – лед был неровный, торосистый, тут гляди в оба. Колчанов бежал на середину невской шири и слышал за собой топот и сопение. Мишка, что ли, догоняет? Обернулся – точно Мишка, только не Гольдберг! Скачками гнался за ним медведь. Да быстро как! Словно мохнатый шар катился. Колчанов поднажал, но не получилось уйти от погони.

Медведь ухватился цепкими когтями за бушлат и стоял, ждал, глазки злые – давай ему сахар. От медвежьей настойчивости у Колчанова заболел живот. Он беспомощно озирался. Гольдберг и Валя, увидев нехорошее его положение, катили к нему. Медведь, рыча, стал теребить грудь колчановского бушлата. Отскочила и покатилась по льду латунная пуговица.

– Да отвяжись, дурак, – бормотал Колчанов, добавляя и другие слова.

– Эй, эй, Минька!

С громкими криками бежали матросы с тральщика.

– Ребята, помогите! – тоненьким голосом крикнула им Валя, она была очень испугана. – Скорей!

– Минька, а ну назад! Кому говорят?!

Матросы, подбежав, стали отдирать мохнатого сластену от Колчанова.

– Что вы его распустили? – сердито сказал Колчанов, подобрав оторванную пуговицу. – Вон какие когти.

– Извиняйте! – Матросы уводили недовольного медведя, отшучивались. – Минька у нас несознательный. Мы его на губу посодим.

А один из них, весельчак, губки бантиком, доброжелательно предложил:

– Корешок! Тебе, может, нижнее белье надо сменить? Так пошли, мы смену найдем.

Валя залилась звонким колокольчиком. Гольдберг вторил ей: гы-гы-гы-ы-ы. Колчанов сквозь обиду и улетучивающийся испуг усмехался, фыркал носом.

Попрощавшись, Гольдберг умчался догонять своих курсантов. Валя и Колчанов побежали назад. У сфинксов поднялись на набережную, и Валя повела его к себе на Съездовскую – непременно хотела заштопать дырки на бушлате от медвежьих когтей, пришить пуговицу. Она это, оказывается, умела. Ловко орудуя иголкой, расспрашивала Колчанова о Гольдберге. Что ж, опять вспомнил Колчанов, как дрались они под Котлами, под Копорьем…

– Какие вы, морская пехота, молодцы! – сказала Валя.

Целую неделю они не виделись – лекции, общественная работа, то да се, – а в субботу Колчанов из университета позвонил Вале около четырех часов, она была уже дома.

– Валь, сегодня в клубе Промкооперации «Джордж из Динки-джаза». Американская комедия. Пойдем?

– Не зна-аю, – нерешительно пропела она. А потом: – Витя, твой Гольдберг звонил, пригласил к ним в Дзержинку на танцы.

– А-а… – Колчанов запнулся. Отрывисто сказал: – Танцы – это, конечно… Ты пойди, пойди.

И повесил трубку.

7

Последний пациент на приеме у Нины Викторовны Бахрушиной оказался жутким занудой. Еще не старый мужик, а весь в комплексах. Сон некрепкий. Начальство третирует, жена не любит… Нина проверила рефлексы – ничего страшного. Ну, нижнее веко дергается. А у кого, скажите на милость, ничего не дергается в наше сумасшедшее время?

Выписав успокоительные таблетки (тазепам на ночь), Нина ласковым обхождением заставила-таки этого нытика подтянуться, улыбнуться. Может, он сообразил наконец, что негоже мужчине распускать нюни, когда перед ним красивая златоволосая женщина. Подозревала Нина, что у пациента есть и другая проблема – сексуальная, но говорить об этом он стесняется.

Ладно. Окончив прием, она сняла халат, подкрасила лицо, надела дубленку. Быстрыми каблучками простучала по коридору. Из кабинета завотделением позвонила дочери домой:

– Марьяна, ты пообедала? Почему только суп? Свари пельмени, пакет в холодильнике… Нет, меня не жди, я еду к дедушке. Влад не звонил? У тебя там музыка гремит, ты выключи и займись уроками… Не задали? Что-то вам ничего не задают… Что? Никакого кафе! Ты слышишь, Марьяна?

Потом набрала номер отца:

– Папа, ну как ты? Ничего? Ну, молодец. Я еду к тебе.

Счастье, что отец не ноет. Не любит жаловаться на болячки. Но Нину тревожило, что у него плохо заживает ранка на месте удаленного зуба. Кроме того, знала она, что в осеннюю холодную пору у отца болят старые раны.

В вестибюле, у выхода, Нине заступил дорогу некто длинный, в зеленой нейлоновой куртке и огромной желто-мохнатой шапке. Нина вскинула недовольный взгляд – какой-нибудь настырный пациент, наверное, – и узнала Костю Цыпина.

– Привет, Нина. А я тебя жду.

– Здравствуй, Костя. У тебя дело ко мне?

– Ну, сразу дело. – Он сморщил в улыбке маленький, как у матери, нос. – Просто так разве нельзя прийти?

– Костя, извини, я тороплюсь к отцу.

– А я на машине. Могу подвезти.

В машине – «Жигулях» светло-капустного цвета – он был не один, за рулем сидел парень в сине-красной куртке, в лыжной вязаной шапочке с многократно повторенным по обводу словом «ski».

– Это Валера, – представил водителя Костя, усаживаясь рядом с Ниной на заднем сиденье.

– Очень приятно, – сказала Нина.

Валера, обернувшись, улыбнулся, показав золотой зуб. Глаза у него были близко посажены, черные усы под прямым углом загибались книзу, «по-венгерски».

– Куда поедем? – спросил Валера. – На Будапештскую? Ага. Надо, значит, на Краснопутиловскую, а там на Бассейную выкатимся.