Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Шел июнь пятидесятого года, прохладный, дождливый. Все выпускные экзамены Саша сдал на пятерки, но золотая медаль ему не вышла: в аттестате оказалась четверка по биологии (в одной из четвертей, верно, было «хорошо», и эту отметку почему-то перенесли в аттестат).

Ну да ладно. В то лето Сашу волновала война, вспыхнувшая на Корейском полуострове. Он приколол на стенку вырезанную из газеты карту Кореи, отмечал продвижение северных войск.

Саша подал документы на физико-математический факультет пединститута. Между прочим, в этот же институт, на филологический, подала и Лариса Коган. А Валера Трофимчук умчался в Ленинград поступать в физкультинститут имени Лесгафта – ему, гимнасту-чемпиону области среди юношей, прямая была туда дорожка.

Петр Илларионович Орлич, как обычно, уехал на Кавказ, у него были друзья-альпинисты в Орджоникидзе, в Тбилиси, и намеревались они совершить какой-то трудный траверс и восхождение на Ушбу. Перед отъездом Орлич сказал Саше:

– Я принимать экзамены не буду, но в приемной комиссии о тебе знают. Да я спокоен, ты сдашь. А вот как у тебя с сочинением? Надеюсь, не пишешь «корову» через ять?

Физику и математику Саша сдал на «отлично». Но за сочинение ему выставили «удовлетворительно», и эта троечка дала сумму на единицу ниже проходного балла. Он попытался пройти к председателю приемной комиссии, но дальше секретаря его не пустили. Секретарь, дама с лицом настороженной птицы, полистала бумаги и сказала:

– У вас тройка за сочинение.

– Знаю, – сказал Саша. – Но почему? Я не делаю ошибок. Разрешите посмотреть…

– Мы объяснений не даем, – отрезала дама.

– Я три года брал первое место на олимпиадах. Вот грамоты…

Но секретарь движением бровей отвергла протянутые грамоты. Саша потерянно захромал к двери. Вдруг дама окликнула его:

– Акулинич! – И, глядя в сторону, понизила голос: – Попробуйте представить апелляцию.

– А… а как надо ее… апелляцию? – совсем растерялся Саша.

– Напишите об олимпиадах. Об общественной работе. Вы комсомолец? Ну, напишите, в общем, какой вы хороший.

Дождь припустил, когда он шел к трамвайной остановке. Колотил по желтым лужам на асфальте, пускал и гасил пузыри. Саша, вмиг промокший, не ускорил шаг. Что толку торопиться? Он бормотал:

Вода рвалась из труб, из луночек,

Из луж, с заборов, с ветра, с кровель,

С шестого часа пополуночи…

Томик Пастернака, который дал ему прочесть Орлич, поразил Сашу. Даже малопонятные стихи таили в себе странное очарование. А иные сразу укладывались в память.

Вода с шумом низвергалась с небес. Саша, ничем от нее не защищенный, в полный голос выкрикивал:

Как усыпительна жизнь!

Как откровенья бессонны,

Можно ль тоску размозжить

Об мостовые кессоны?

Апелляцию он сочинял полдня. Давалась она туго: расхваливать себя – неприятное занятие. Все же составил, переписал начисто – и отнес в институт.

Но апелляция не помогла.

– Сашенька, – сказала Майя, собирая тусклым августовским вечером кое-какой ужин. – Не надо отчаиваться. Слышишь?

– Слышу, – кивнул Саша.

Он стоял перед картой Кореи. Там черт-те что происходило: американцы высадили десант в Инчоне… Инчон – это тот самый Чемульпо?.. высадили десант, и северокорейские войска, дошедшие почти до крайней южной точки полуострова, покатились назад, на север…

– Наверное, можно на заочное отделение, – продолжала Майя. – Садись, Сашенька. Положить тебе в пшенку кусочек масла? Сегодня в продмаге давали масло, я в очереди выстояла… взяла двести грамм…

Молча ели кашу. Принялись за чай.

– Когда-то я училась на мехмате, – сказала Майя своим надтреснутым голосом. – О Господи! Даже не верится теперь.

– Расскажи про отца, – сказал Саша, отхлебнув из стакана. – Какой он был?

– Он был… – Майя полуприкрыла глаза. – Он был необычайный… Он с ходу мог сочинить песню на заданную тему… Ты похож на него, такой же способный…

– Я не сочиняю песен.

– И не надо! – с внезапной горячностью выпалила Майя. – Ничего не надо делать такого, что выделяет… бросается в глаза… Блаженны скромные, ибо их есть Царство Небесное…

– Мама, неужели ты вправду веришь, что есть Небесное Царство?

– Да! Да! Изгнанные за правду найдут награду в Царстве Небесном. Блаженны чистые сердцем, ибо Бога узрят! На земле много жестокости, неправды. Люди должны держаться Христовых заповедей, очищаться нравственно… в душе растить Царство Божье… Без этого жить невозможно!

Глаза Майи зажглись прежним, когдатошним блеском, вся ее тощая, почти бесплотная фигура как бы приподнялась над скудным столом, устремилась ввысь.

В конце августа возвратился с Кавказа Орлич – загорелый, веселый покоритель вершин. Узнав, что Сашу не приняли, Орлич послал за ним Алену. От Майи Алена узнала, что Саша все свободное от репетиторства время просиживает в библиотеке. Там, в читальном зале, она и разыскала его.

Саша сидел у окна, листал географический атлас.

– Что ты ищешь? – спросила Алена.

– Ох, здрасьте! – Саша изумленно-радостно воззрился на нее. – Ищу атолл Эниветок… Американцы там взорвали атомную…

– Саша, тебя хочет видеть Петр Илларионович.

Саша предстал перед Орличем в его институтском кабинете. Сухо, деловито Орлич поинтересовался, в какую комендатуру ходит он с матерью отмечаться и что у них за отношения с комендантом. Пояснил недоумевающему Саше:

– Был звонок из комендатуры в ректорат. Рекомендовали воздержаться от твоего приема в институт.

– За что они нас преследуют? – пробормотал Саша.

– Не задавай дурацких вопросов. Принеси свой аттестат и грамоты с олимпиад. Сейчас же.

Впоследствии Саша узнал от Алены, что Орлич ездил с его бумагами в комендатуру, имел разговор с оперуполномоченным, а потом еще с кем-то из областного начальства. Так или иначе, Сашу приняли на заочное отделение физмата. Он ходил на лекции вместе с очниками. После зимней сессии, которую сдал на пятерки, его зачислили на дневное.

10

Как-то раз в феврале Саша в институтской столовой оказался за одним столиком с Ларисой.

– Привет, Акуля, – улыбнулась она. На ней был облегающий белый свитер.

– Привет. Какие сегодня омерзительные котлеты.

– Не омерзительнее, чем обычно. А я слышала, в эн-со-о тебя хвали-или! За какой-то реферат.

– Что слышно о Валере? Приезжал он на каникулы?

– Приезжал. – Лариса поправила черный локон. Ее голубые глаза сияли.

– Вы виделись? – спросил Саша.

– Мы поженились, – сказала Лариса и засмеялась не то от счастливого самочувствия, не то от глуповато-удивленного Сашиного вида.

– Поздравляю, – сказал Саша.

Не доев твердую безвкусную котлету, он побрел было в аудиторию, но передумал и, развернувшись на сто восемьдесят, смылся с последней пары – с лекции по основам марксизма-ленинизма. Основы без меня не рухнут – эта мысль поддерживала его, пока он бродил по протоптанным в снегу тропинкам городского сада. Саша заставлял себя думать о назревшем в Иране конфликте Мосаддыка с английской нефтяной компанией, но непослушное воображение рисовало гибкую фигуру Валеры Трофимчука: соскочив с турника, Валера обнимал голубоглазую деву, стягивал с нее белый свитер…

Мороз пробирал сквозь плохонькое пальто до позвонков. Окоченевший, он дотащился до дома. Горячий чай растекся по жилам, вытесняя холод отчаяния. Саша отрезал длинную полоску бумаги и, перекрутив, склеил ее концы. Потом повел посредине бумажного кольца карандашом, ни разу не оторвав его кончика и не выйдя за края полоски, – линия привела в исходную точку, сомкнулась. Саша разрезал кольцо, ведя ножницы по этой линии, – кольцо не распалось, а оказалось дважды перекрученным. То был лист Мёбиуса, имеющий не две, как все листы, а одну поверхность, – математический парадокс. Саша размышлял над ним, все тут было странно, не укладывалось в обычный трехмерный мир.

Орлич посмеивался над новым его увлечением:

– Ищешь выход в четвертое измерение? – Он ткнул карандашом в одно из уравнений: – Тут, господин Мёбиус, изволили некорректно дифференцировать. Слабоваты, сударь, по части непрерывных групп.

Саша представил новый реферат на обсуждение в НСО – научное студенческое общество. Разговор был горячий, однако научный спор неожиданно перекинулся в комсомольский комитет факультета.

– Акулинич, твоя теория параллельного мира – явное отступление от материализма, – заявил секретарь комитета, молодой человек с острой ранней лысиной, сурово глядя на Сашу сквозь очки. – Объясни свои идеалистические шатания.

– Да нет никаких шатаний! – защищался Саша. – Это просто топологическое исследование… Никакой параллельный мир я не открывал…

– Но такова логика твоего реферата. Выход за пределы трехмерного мира – что это, как не попытка подвести теоретическое обоснование под поповщину?

– Да что вы, товарищи! – воскликнул Саша, растерянный, красный от волнения. – Топология исследует свойства различных фигур, их размерность… При чем тут поповщина?..

– Акулинич, ты нас не собьешь, – твердо сказал секретарь.

Большинством голосов комитет припаял Саше выговор с занесением в личное дело.

Орлич послал Сашин реферат в Москву университетскому профессору Понтрягину. Долго не было ответа. Орлич объяснил: Понтрягин слепой, надо ждать, пока ему, человеку занятому, секретарь прочтет реферат провинциального студента, – а может, реферат и вовсе не дойдет до него. К концу учебного года вдруг пришла в пединститут – для Саши – бандероль от Понтрягина, а в ней его книга «Основы комбинаторной топологии» и короткое письмо, в котором членкор одобрительно отозвался о реферате и пожелал способному студенту успеха в научной работе.

Письмо знаменитого математика, лауреата Сталинской премии, произвело сильное впечатление на факультете. Комсомольский комитет выговор снял, записав, однако, в протоколе: «Ввиду осознания комсомольцем Акулиничем своей ошибки и принятия мер к ее устранению».

После весенне-летней сессии Орлич, как обычно, улетал на Кавказ. Саша зашел к нему проститься. Петр Илларионович был занят укладкой огромного рюкзака, на журнальном столике лежала карта Кавказа с красной ломаной линией альпинистского маршрута. За чаем Саша высказал одобрение китайским добровольцам, спасшим КНДР от разгрома.

– Добровольцы! – усмехнулся Орлич. – Там воюет китайская регулярная армия, не менее двухсот тысяч. Между прочим, и наши летчики там.

– Откуда вы знаете? – удивился Саша.

– Это дрянная война. Северяне, напав на Юг, не понимали, какой возникнет резонанс в мире. Все взаимосвязано, и не надо нарушать равновесие.

– С чего вы взяли, что Север напал на Юг?

– Пей чай, вьюноша, и не задавай глупых вопросов.

У двери позвонили, Орлич пошел открывать. Наверно, Алена, подумал Саша. Но в комнату вошла другая женщина – Саша узнал в ней актрису драмтеатра, как раз недавно он видел ее в спектакле «Московский характер». Актриса выглядела эффектно в белой шляпке и терракотовом костюме – розоволицая, полненькая, самоуверенная дама неопределенного возраста. Она расцеловалась с Орличем, милостиво кивнула Саше и громким контральто принялась рассказывать о предстоящих гастролях театра в Ленинграде и о жутких интригах ведущей артистки. Саша поспешил проститься. Орлич сказал на прощанье рокочущим басом:

– К моему возвращению изволь подготовить свой раздел.

Саша кивнул. Еще зимой они с Орличем затеяли совместную работу по функциональному анализу, идея была интересная, но вычисления шли тяжело.

– Я прилечу в августе, – сказал Орлич. – Ну-с, счастливо оставаться, вьюноша.

Он не прилетел в августе. Он вообще не вернулся в Киров. Где-то в Кабарде, на склоне Дыхтау оборвалась связка, трое альпинистов, в их числе и Орлич, ухнули в глубокое ущелье. Тел их не нашли.

11

Пасмурным октябрьским днем Саша вышел из комендатуры. Как всегда, когда он ходил туда отмечаться, настроение было скверное. Что же, на всю жизнь он прикован невидимой цепью к этому облупленному подъезду с тугой, недоброй, как ночной кошмар, пружиной?

Свернув за угол, он едва не столкнулся с Аленой. Она, в блестящем от дождя клеенчатом плаще, радостно ойкнула.

– Саша, как давно не видела тебя!

От ее высокого звенящего голоса Сашу словно приподняло над мокрым тротуаром. Оказывается, Алена жила тут, в старом доме, где парадная дверь забита намертво, а к черному ходу нужно пройти по доскам, брошенным на лужу. На третьем этаже, в коммуналке, пропахшей квашеной капустой, Алена снимала комнату. Сюда она и привела Сашу.

– Вытри ноги, пальто повесь сюда, – командовала она. – Ты, наверно, голодный?

– Да я обедал…

– Знаю, какие обеды у нас в институте. Ой, Сашенька, я так рада!

Алена обняла его. Он ощутил теплое молодое тело и, повинуясь внезапному импульсу, потянулся к ее губам. Алена не уклонилась от поцелуя. Секунды две или три стояли обнявшись. Алена высвободилась, тихо засмеялась:

– Однако ты как порох…

На электроплитке она быстро зажарила яичницу. Нарезала хлеб и тонкую бугристую колбасу.

– Он обожал Грузию, – говорила Алена. – Ешь, ешь. Не нравится эта колбаса? Мне тоже не нравится, но другой в магазине нет. Он говорил, что, не будь русским польского происхождения, он хотел бы быть грузином. Их песни любил, и живопись, и поэтов. В сущности, он был космополит, но не дай Бог, если бы кто-то услышал… – Она понизила голос: – У меня было предчувствие, хочешь верь, хочешь не верь, предчувствие, что не надо ему этим летом в горы. Но как было его удержать? Тем более что он… что мы расстались… – В серых глазах Алены стояли слезы. – Эта Носкова… разве она понимала Петра Илларионовича? Толстая трещотка, которую занимают только театральные сплетни… Сейчас будем пить чай с трубочками. Ты любишь трубочки с кремом? Он любил толстых баб… у которых всего много… Ох, что это я говорю… – Алена уткнула лицо в ладони, и ладони стали мокрыми.

– Алена, – сказал Саша, – вы очень хорошая.

Откуда такая смелость взялась – он погладил ее по голове. Алена схватила его руку, прижала к своей груди:

– Слышишь, как сердце бьется?

Ничего он не слышал. Оглушенный прикосновением, по-мужски возбужденный, он осторожно мял тугую грудь.

– Не надо, Саша. – Алена отвела его руку.

Пили чай с трубочками. Белый крем был сладок чрезмерно.

– У него были неприятности, – говорила Алена. – Между прочим, из-за тебя тоже… Кто-то в этих, в органах, стал на него наезжать. Его вызывали туда, предупредили, что если он не перестанет слушать Би-би-си, то… В обкоме работает его бывшая жена, они вместе учились когда-то, недолго были женаты. Она до поры защищала Орлича, но ведь она партийная дама и не может говорить «да», если там говорят «нет»… Я просила, просила его быть поосторожней, но Орлич и осторожность никак не рифмуются… Саша, не смотри на меня такими глазами, – сказала она вдруг. – Расскажи, как твои дела. Чем ты теперь занят?

– Да так, ничего особенного. То, что мы начали с Петром Илларионовичем, я один не потяну. Алена, вы извините, что я так смотрю…

– Можешь говорить мне «ты».

– Вы мне очень, очень нравитесь. Очень.

– Да уж знаю. – Она тихо засмеялась.

Провожая Сашу, она вышла на лестничную площадку. Простившись, он уже начал спускаться, и тут она сказала:

– Саша, подожди. Знаешь что? Приходи послезавтра. К семи часам.

Та осень была на редкость дождливая.

Над кроватью Алены тикали часы-ходики, на них, на голубой жести, белый лебедь обнимал крылом голую женщину. При первой встрече Саша, перевозбужденный, трепещущий, сник после безуспешной попытки.

– Ты не бойся, – успокаивала Алена. – Ни о чем не думай. Просто отдайся инстинкту.

– Они мне мешают, – шепнул Саша, указав на ходики. – Прямо как метроном…

– А мы их остановим.

Алена, став на колени, потянула часовую гирю книзу. Ее плавное движение, белизна ее тела вызвали новый прилив желания. Теперь все пошло, пошло, пошло как надо…

Отдыхая, они лежали рядом, тихо разговаривали.

– Ты знаешь, меня всегда мучила хромота… В ней как будто сфокусировалась вся… все невзгоды жизни. Блокада, голод, ссылка… бедность… помнишь, Поприщин жаловался: «Достатков нет – вот беда…»

– Поприщин – это из «Записок сумасшедшего»?

– Да. Но даже не это… бедность – ладно, я другой жизни и не знаю. Но вот – унижение… Плохо переношу это…

– Понимаю, Сашенька.

– А теперь, – продолжал он изливать душу, – я как будто взлетел над невзгодами… перестал быть парией…

– Никакой ты не пария. У тебя голова светлая, ты многого добьешься.

– Да? Ты так думаешь? Милая!

Он обнял Алену, стал целовать. Снова они слились.

– Ты неутомимый… – Алена тихо смеялась.

А дождь стучал и стучал в окно. Дождливая шла осень. И на редкость счастливая.

В декабре Алена получила телеграмму из своего Кирово-Чепецка, поселка в полусотне километров от Кирова. Младшая сестра-школьница извещала, что опасно заболела мама.

– Я знала, – сказала Алена Саше при прощанье, – предчувствовала… За все хорошее надо платить… – Она прильнула к нему долгим поцелуем. – Прощай, Сашенька. Вспоминай иногда.

– Разве ты не приедешь? – всполошился он. – У тебя же в мае защита!

– Не знаю. Я буду преподавать математику в школе. Зачем мне кандидатская степень?

– Алена, ты сама же строила планы…

– Планы на песке… Конечно, когда моим руководителем был Орлич… А теперь? Сарычева смотрит на меня так. – Алена изобразила презрительный прищур. – Она же ненавидела Орлича… его иронию… Все это формально, Саша. Ученой дамой я не смогу… – Она усмехнулась. – Что поделаешь, не получится из меня Софья Ковалевская.

– Я приеду к тебе в Чепецк!

– И что будешь там делать? Да тебя и комендатура не отпустит… Прощай, мой хороший. Побаловались мы – и хватит.

Все в нем, все естество возражало: не хватит, не хватит! Но с жизнью не поспоришь.

12

Дурацкая вышла история с институтскими «стилягами». Никаким боком Саша к ним не примыкал – не носил узких брюк, не прожигал жизнь на вечеринках с выпивкой и танцами впритирку с девочками. И не было у него с Мишей Галкиным особой дружбы. Миша носил клетчатый пиджак и узкие брюки необычного, немешковатого покроя. Полуприкрытые глаза под вздернутыми бровями придавали ему несколько высокомерный вид. Учился Миша средне. Но было у него увлечение – стихи, он много знал на память. Это-то и сблизило с ним Сашу. Бывало, они, выйдя из института, бродили по улицам, вполголоса читая наизусть Есенина, Пастернака, Сельвинского.

На очередном комсомольском собрании Галкина объявили «стилягой». На него обрушилась резкая критика: «влияние гнилого Запада», «низкопоклонство», «неучастие в общественной жизни…». Саша сидел и помалкивал, хотя и имелись у него вопросы к обвинителям. Вдруг одна из них, Клава Потехина, активистка с заостренным книзу озабоченным лицом, перескочила с Галкина на Сашу:

– …Вовлек Акулинича. Они оба увлекаются безыдейной, упадочной поэзией Есенина, Ахматовой. Как будто постановление ЦеКа по Зощенко и Ахматовой их не касается. И я сама слышала, как Акулинич восхищался гнилыми афоризмами какого-то сатирика, – мол, он видел во сне действительность и с каким облегчением проснулся. Это же, товарищи, клеветнический выпад!

Саша не стерпел, попросил слова.

– Да, в постановлении критикуют Ахматову, но разве там сказано, что нельзя ее читать? Зачем же так усердствовать? Аверченко не принял революцию, эмигрировал, но Ленин советовал его издать. И правильно! Разве сознательный человек не может сам разобраться, где идейно, а где безыдейно? То же самое – афоризмы. Станислав Ежи Лец – польский сатирик, и действительность у него польская…

– Акулинич, – строго прервал председательствующий, – Польша – социалистическая страна. Так что нечего оправдываться!

– Да вы что, товарищи? Разве социализм против сатиры? – защищался Саша.

– Критика нужна! – выкрикнула Потехина. – Но не клевета, как у Зощенко и твоего этого… Леца!

Взял слово Миша Галкин. Выше обычного подняв брови, стал каяться, признал ошибочным чтение Ахматовой и пообещал активно участвовать в комсомольской жизни.

А ведь именно он, Галкин, проводил каникулы в Москве и привозил оттуда ходившие в списках стихи Ахматовой и Цветаевой, «Непричесанные мысли» Станислава Ежи Леца. Листки запретных рукописей Саша читал мало сказать с интересом. Как откровение…

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

Это стихотворение Ахматовой потрясло Сашу. «Безвинная корчилась Русь…» С такой силой писать о том, что как бы и не существовало, но на самом деле тлело мрачным огнем под поверхностью будничной жизни…

Раскаявшийся Миша Галкин отделался строгим выговором. Строгача влепили и Саше, даром что он в стилягах не ходил. Формулировка была: «За чтение и распространение идейно чуждых произведений упадочной литературы». «Упадочной» вставили по предложению Клавы Потехиной, активистки.

13

Приближалась зима с обычными заботами о тепле и пище. И, хоть и далеко от Москвы расположился серокаменный город Киров, но – тянуло из столицы зябким сквозняком. Доносились слухи. Приходили газеты с участившимися фельетонами о ротозеях, которых облапошивали злоумышленники с еврейскими фамилиями. А тринадцатого января грянул гром: под скромной рубрикой «Хроника» газеты сообщили об аресте группы врачей-вредителей.

– Правильно их прижали, – сказал сосед, бывший майор-зенитчик, когда Саша вечером пришел слушать радио. Краснолицый, с трехдневной седой щетиной, он покручивал ручки трофейного приемника «Менде». – Давно надо было.

Комнату, пропахшую спиртным духом, наполнил радиоголос, исполненный благородного негодования:

– Врачи-убийцы пытались поднять руки на наших советских полководцев, чтобы ослабить оборону Советского Союза…

– Гады! – прохрипел майор. – Жданова убили… Маршала Василевского хотели… Конева… нашего комфронтом…

– …связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой…

Отставной майор матюкнулся, налил себе в стакан портвейну из початой бутылки.

– Почему вы их не любите? – спросил Саша. – Что евреи вам сделали?

– А то и сделали! – Майор грозно вытаращил на него бледные глаза. – Этому Лей… Лейтману кадровики докладывали – надо оставить дослужить, а он – нет, представить его к увольнению… меня, значит…

– Кто это – Лейтман?

– Кто! Начпо армии, полковник, мать его… «Нам пьяницы не нужны!» А кто не пил? Он, что ли, не пил? Сам товарищ Сталин сказал – выпьем за русский народ…

– Бдительность и еще раз бдительность! – призывал голос из приемника.

Мрачные, темные шли дни. Что-то назревало. Что-то происходило в столице.

В институтской библиотеке Саша столкнулся с Ларисой. Она только что отошла от столика, неся стопку книг.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй. – Лариса скользнула по нему взглядом и пошла к двери.

Это было не похоже на нее: без улыбки, без обычного обращения «Акуля», без того, чтобы перекинуться несколькими фразами.

– Лариса! – окликнул он. – Постой. Как ты поживаешь?

– Ничего. Вот, – показала она глазами на книги. – В четверг экзамен.

– Белинский, Некрасов, Салтыков-Щедрин, – прочел он корешки. – По русской литературе?

Она кивнула и сделала движение уходить, но Саша опять задержал ее:

– У тебя что-то случилось, Лариса?

Она медленно пожала плечом, исподлобья посмотрела на Сашу:

– А ты ничего не знаешь?

– Нет. Но если не хочешь, не говори.

– Моего отца выгнали из больницы.

– То есть как? – вскричал он. – За что?

– За что? Ты не читаешь газет?

– Но ведь врачи-вредители – в Москве. При чем тут твой отец?

Она опять пожала плечом.

В четверг Саша поднялся на филологический факультет и разыскал аудиторию, где принимали экзамен у третьекурсников. В коридоре перед дверью стояла группка студентов – двое парней и десяток, наверное, девушек. Ларисы среди них не было. Негромкий, полный обычных экзаменационных волнений, клубился разговор. Вдруг из него выплыла необычная фраза:

– Откуда ты знаешь, что не родственник? Лариса сама говорила, у них родня в Москве.

Это сказала плотная девушка с желтой косой вокруг головы. Ей возразил долговязый юноша с недавно пробившимися усиками:

– Ну и что? У евреев знаешь сколько Коганов? Как у нас Ивановых.

– Сравнил! – Девушка с желтой косой состроила презрительную гримасу. – У них теперь свое государство, вот бы все Коганы и уехали туда.

– Что за чушь ты несешь? – возмутился Саша. – Если кто-то из евреев провинился, значит, виноваты все?

– А ты кто такой? – Девица уставилась на него круглыми глазами. – Ребята, что за экземпляр у нас появился?

– Он с физмата, – сказала маленькая девица в очках. – В эн-эс-о вечно обсуждают его рефераты.

Тут дверь распахнулась, из аудитории вышла Лариса, раскрасневшаяся, в черном свитере и серой юбке. Подруги кинулись к ней: ну, как?

– Четверка, – сказала она. И удивленно взглянула на Сашу, обдав голубым сиянием: – Акуля, ты что тут делаешь?

– Ай-яй-яй, четверка, – сказала девушка с желтой косой. – Такая отличница-разотличница, и вдруг – четверка!

Саша помог Ларисе отнести в библиотеку книги. По дороге рассказал о давешнем разговоре под дверью аудитории.

– …будто у твоего отца родня в Москве – те самые Коганы…

– Это Дашка сказала?

– Ну, у нее коса вокруг головы.

– Даша Царькова. – У Ларисы над переносицей, на белом лбу меж черных кудрей, прорезалась горькая складочка. – Мы были подруги на первом курсе. А потом… – Она помолчала. – У нее мама начальница, работает в горкоме. Спасибо, Акуля, что помог.

– Ты теперь домой? Можно я тебя провожу?

По дороге говорили о всяком, избегая главного, что тревожило душу. Скоро прилетит из Ленинграда на каникулы Валера, говорила она, у него там здорово идут дела, отличился на соревнованиях в Праге, и, представь, хотят включить его в сборную СССР по гимнастике.

Каникулы шли невеселые. Опять болела мама, кашляла с кровью. Саша мотался по квартирам учеников. Третьего февраля его позвал на день рождения бывший одноклассник Петя Сорокин, заядлый шахматист и спорщик. Пока собирались гости, Петя блицевал с Сашей, сыграли несколько пятиминуток и успели разругаться: уж очень азартно играл Петя, очень не любил проигрывать. Собралось человек двенадцать, заявился и Валера Трофимчук, но почему-то без Ларисы. Саша стиснул ему руку:

– Ну, как ты?

– Да вот, догуливаю каникулы, – сказал Валера с белозубой улыбкой. – Послезавтра улечу в Питер.

Он был хорош – стройный, с вьющимися русыми волосами.

– Ты, я слышал, отличился в Праге?

– Было, – кивнул Валера. – Я, может, в июне в Швецию поеду.

– Молоток. А где Лариса?

– Не знаю, – отрывисто бросил Валера. – Дома, наверно.

Дома так дома. Ему-то, Саше, что за дело до этой парочки? У него свои заботы: исследование, начатое с Орличем, сдвинулось с мертвой точки. Вот что значит нестандартная мысль…

Он торопился к знакомой машинистке, которая перепечатывала его статью – текст между уравнениями и формулами. Был ранний вечер с тихим снегопадом, только что на улице Дрелевского зажглись подслеповатые фонари. Саша как раз проходил мимо подъезда дома, где жила Лариса, а навстречу шли две темные фигуры, большая и маленькая. Когда поравнялись, Саша узнал в той, что побольше, Ларису. Она ответила на его приветствие и, не задерживаясь, прошла мимо.

– Постой! – сказал Саша. – Давай поговорим, что ж ты так…

Она остановилась. Ее меховая шапка, облепленная снегом, была надвинута на глаза.

– Это моя сестра, – сказала Лариса. – Она во второй смене, очень неудобно.

Сестра, румяная и, в отличие от Ларисы, темноглазая, посмотрела на Сашу без особого интереса и, взмахнув портфелем, юркнула в подъезд.

– Ты ее провожаешь? – спросил Саша.

– В школу ходит сама, а из школы – я ее встречаю. Какие-то мальчишки ее обижают. Кричат ей «жидовка»… Ну, я пойду.

– Лариса, минутку. Как твой отец?

– Папа болеет.

– Они не имели права уволить его. Надо обжаловать! Это произвол неумных людей.

– Обжаловать! – Лариса улыбнулась как бы через силу. – Ты, Акуля, какой-то… не от мира сего… Люди перестали с нами здороваться. Даже друзья боятся звонить.

Помолчали. Снег тихо касался их лиц.

– А как Валера? Звонит из Питера?

– Нет, – сказала Лариса. – Мы разводимся.

– Да ты что? – вскричал Саша.

– Я уже подала заявление. Он не возражает. Оставил бумагу, чтобы рассматривали в его отсутствие. Вот так, Акуля. – Опять она невесело улыбнулась. – Сходила девушка замуж.

– Лариса, – сказал он. – Я очень, очень сочувствую.

Она всмотрелась в Сашу из-под надвинутой шапки, белой от снега.

14

Квартира в доме близ речной пристани вставала рано. Топали по коридору, возле уборной ворчали, что кто-то долго сидит, доносились голоса из кухни. А в то утро, холодное и туманное, еще далекое от рассвета, в комнату Акулиничей постучали. Саша вскинулся на своей скрипучей кушетке:

– Кто?

– Вставайте! – услышал высокий голос Складышевой. – Сталин умер!

Саша, быстро одевшись, выскочил в коридор. Дверь в комнату соседа, отставного майора, стояла настежь, оттуда доносился исполненный печали голос Левитана:

– …с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался председатель Совета министров Союза ССР и секретарь…

Почти все жильцы квартиры стояли тут – кто в халате, кто в трусах и майке, в тапках на босу ногу. Майор, трезвый, с красным мрачным лицом, стоял навытяжку перед своим приемником. На нем была мятая пижама.

– …Имя Сталина бесконечно дорого для нашей партии, для советского народа, для трудящихся всего мира…

Складышева, обливаясь слезами, тоненько простонала:

– Ой, беда-а-а…

– …Привел советский народ к всемирно-исторической победе социализма…

– Как же без него-то теперь… – сказал кто-то плачущим голосом.

У Саши тоже шли слезы. Как же теперь… что же будет с нами?..

В тот день был траурный митинг в актовом зале института. От подступавших слез прерывались речи ответственного человека из горкома, и ректора, и студентов-активистов.

С детства было привычно: Сталин в Кремле, во главе государства, указывает путь и печется о народе. Казалось, так будет вечно. Как же теперь жить без него? Пугающее своей неизвестностью – как вновь открытый нежилой материк, – наступало Время После Сталина.

Вечером, накрывая ужин, Майя поставила на стол бутылку плодово-ягодного вина.

– Хочешь выпить за упокой его души? – спросил Саша.

– За Антихриста не пьют, – громким шепотом сказала Майя.

Саша смотрел на мать удивленно. Что-то в ее облике было новое. Свои седеющие волосы, обычно стянутые в узелок на затылке, она распустила, теперь за ушами как бы торчали, топорщились сизые крылышки. Тощее, почти бесплотное тело облегало ее единственное нарядное лиловое платье, перешитое из давнего, довоенного. Саша вдруг увидел еще не старую женщину, красивую внезапно вспыхнувшей последней красотой.