Текст книги "Румянцевский сквер"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Он тронул машину и, переключая скорости, поехал очень быстро.

На ветровом стекле болталась куколка – ярко-оранжевый олимпийский мишка.

– Афганец, – сказал Костя, мотнув на него головой. – Покоритель кишлаков. Нин, а ты совсем не изменилась. Мы сколько, лет восемь не виделись?

– Наверно, – сказала Нина.

От отца она знала, что Костя несколько лет жил на Сахалине, а года два назад вернулся оттуда и привез жену-морячку.

– У тебя ко мне какое дело, Костя? – спросила Нина.

– Деловая! Хотел за жизнь поговорить, а ты сразу… Ладно! Дело, конечно, есть. – Костя сбил шапку на затылок, помигал, глубокомысленно подняв брови. Он лобастый был, как отец, а глазами и носиком-кнопкой пошел в мать. – Нин, я слышал, ты своему Аркадию отставку дала…

– Ох! – Нина, подскочив, вцепилась обеими руками в спинку переднего сиденья. – Валера, не гоните так. Чуть не врезались в автобус…

– Не боись, – бросил тот через плечо. – Не врежемся.

– И вышла за моряка, – продолжал Костя. – Верно?

– За морского врача. Но он теперь не плавает. Ушел из пароходства.

– Ну, ясное дело, моряка всегда на берег тянет, – хохотнул Костя. – Вот и у меня так, Нин. Плавал, плавал – хочу теперь береговую жизнь сладить. Тем боле разрешается теперь это… ну, не на дядю, а на себя…

– Чего резину тянешь? – резковато сказал шофер Валера. – Хотим свой автосервис открыть. Средства нужны. Мы с братом подсобрали…

– Точно, – подхватил Костя. – Чтоб начать, вложить надо. Братья нашли, а я вот… обращаюсь к знакомым людям… Нин, это дело верное, деньги пойдут. Через год весь долг верну в цельности. Можно и с процентом.

– Понятно, Костя. А сколько нужно?

– Ну, сколько! Сколько сможешь. Тыщ пятнадцать…

– Таких денег у меня нет. Ты попроси у Лёни Гольдберга, хотя, насколько я знаю…

– Да просил я у него! Не дал. Говорит, только раскручиваем дело.

– Это правда, Костя, – закивала Нина. – Я от Влада знаю, Влад же с ним компаньон. У них все деньги в обороте, огромные расходы, налоги…

– Ладно, – сказал Костя. – Все ясно.

Он закурил, не спросясь.

Валера лихо обгонял другие машины, на перекрестках рвался на желтый свет. От сумасшедшей езды, от табачного дыма, от неприятного разговора Нина чувствовала себя неуютно.

– Костя, не обижайся, ради Бога. Я бы охотно тебе помогла, но у нас действительно…

– Да ладно, – отмахнулся он. – Раз нет, так нет. Пойду обратно на моря, – добавил, помолчав, – мотористы в каждом пароходстве требуются.

С хмурым видом уставился в окно. Зато Валера вдруг развеселился. Бросал через плечо рубленые фразы:

– Генка Семенихин был такой. Десантник. У нас в Афгане. Мы дембеля ждали. «Генк, ты куда пойдешь?» – «В женихи пойду». – «Сразу в женихи?» – «Ага, сразу. Женихи в каждой семье требуются».

Он будто подавился смехом.

– Ну и что? – мрачно спросил Костя.

– А ничего. Обои ноги ему оторвало.

Дальше до Будапештской ехали молча. Большое облегчение испытала Нина, когда, попрощавшись, вылезла из машины. Но в то же время и тревожило что-то. Дурацкий у меня характер, подумала она, быстро идя по обледенелому тротуару к отцовскому подъезду. Буду теперь угрызаться, что денег ему не дала…

8

Колчанов обижался на дочь: неделями не появляется, только по телефону – ну, как ты, папа? Но когда она приезжала, обида испарялась от теплоты чувств.

Так и сегодня. Заготовил сухое выражение лица, а вошла Нина, и улыбка – редкая гостья на суровом лице, как сказали бы в старину, – раздвинула седые усы. Нина чмокнула отца в жесткую щеку. Затараторила, снимая дубленку, стягивая сапоги:

– Представляешь, меня Костя Цыпин подвез на машине. Вдруг объявился! Ой, папа, ты зарос, буду тебя стричь!

Устремилась в кухню, стала вынимать из сумки продукты.

– Тут сыр, творог, хорошо еще, что в буфете у нас что-то есть, а то ведь в магазинах жуткие очереди, сразу расхватывают. Вот яблоки, ты непременно яблоки ешь, чтоб желудок работал. Как твои запоры?

– На месте. Куда они денутся?.. – Колчанов с удовольствием смотрел на дочь – очень похожую на Милду, по-латышски крупную, златокудрую. – Давай чай пить. Я заварил крепкий, как ты любишь.

– Гераська! – Нина нагнулась к коту, вертевшемуся под ногами. – Ты мой хороший, усатый! – Потрепала Герасима по теплой голове. – Ну, давай чай. Нарежь вот сыр, хлеб.

Сели чаевничать.

– А чего это Костя к тебе заявился?

– Деньги ему нужны. Хочет с друзьями открыть свой автосервис.

– А-а, – вспомнил Колчанов. – Да-да, Ксана говорила. Новое поветрие, экономическая свобода. Выбор сделан…

– Какой выбор?

– Так называется первый раздел «Основных направлений» – «Выбор сделан». Ты не читала?

– Нет, конечно. Меня тошнит, когда вижу в газетах эти простыни.

– Горбачев представил Верховному Совету программу перехода к рыночной экономике. Наверное, рынок действительно нужен.

– Влад с Лёней говорят, что спасение только в рынке. А я не понимаю. Ведь рынок – это когда частная собственность на все, все, все? А как же развитой социализм?

– Пишут в газетах, что рынок не противоречит социалистическому строю. Черт его знает. Сомнительно. Кооперативные кафе или там частный автосервис, короче, сфера обслуживания не противоречит, наверно. Но как быть с тяжелой промышленностью, да и с легкой? И с сельским хозяйством? Колхозы, что ли, распускать?

– По мне, чем их скорее распустят, тем лучше. – Нина засмеялась. – Вот бы дед услышал, что я сказала. Он бы – живо меня в Кресты!

– Что-то происходит, – задумчиво произнес Колчанов. – Я пытаюсь понять, но… Очень все запутано… Магазины почти пустые, мясо, яйца исчезли – и в то же время по телевизору показывают, как сотни туш выброшены на свалку и гниют. Кто выбросил? Зачем? Чтоб недовольство вызвать?

– Да-да, я тоже видела! – Нина сделала большие глаза, в раннем электрическом свете они наполнились синевой. – Возмутительно!

– Горбачев призывает к рынку, – продолжал Колчанов, допив чай и закурив сигарету, – а когда ему на стол кладут «Пятьсот дней», толковую, кажется, программу перехода, – он ее по боку. Как понять? Гидаспов на митинге кричит – есть такая партия, не отдадим руководящую роль, а демократы требуют от партии покаяния. Черт-те что!

Нина снесла посуду в мойку, надела фартук, начала мыть.

– Ты бы поменьше думал о нашем бардаке, – советовала, поглядывая вбок на отца. – Вот плохо, что курить никак не бросишь. Ты говорил, у тебя сухость во рту…

– Редко выпиваю, вот и сухость.

– Папа, не шути! Надо непременно сделать анализ на сахар, сто раз говорила! Вот давай в понедельник – приезжай ко мне в поликлинику.

– К тебе далеко. Я в свою схожу, в районную.

– Ну, так сходи! Не шути со здоровьем!

– Да какие шутки. Мне надо в Гатчину съездить, поработать в архиве, – а ноги плохо ходят.

– Где ноги болят? В икрах, в лодыжках?

Нина велела отцу лечь на диван, осмотрела ноги. Сердце выслушала, измерила давление.

– Папа, никакой Гатчины! Давление невысокое, но мне не нравятся экстрасистолы. Есть у тебя анаприлин? Утром и вечером по полтаблетки! А коринфар еще есть? Я запишу назначения, и ты, пожалуйста, не забывай. И надо бы подумать о трентале…

– Что-то происходит, – повторил Колчанов, натянув носки и сунув ноги в тапки. – Помнишь, недавно один депутат, Белоярцев кажется, сделал запрос о передвижениях войск вокруг Москвы. Язов и Крючков опровергли – мол, помогаем картошку копать, – но вообще-то… Была кинута мысль о возможном перевороте…

– Ах, да перестань, папа! Поменьше забивай себе голову дурацкой политикой. У тебя белье есть нестираное?

– Нету.

Три года назад, когда умерла Милда, Колчанов оцепенел. Нина тогда переселилась к отцу, чтобы как-то наладить ему быт. Опять, как некогда в молодые годы, отец стал выпивать – водкой глушил серую тоску одиночества. Нину до слез доводил. Потом, спустя месяца полтора, возвратился из долгого плавания Влад – и Колчанов будто очнулся вдруг. Прогнал Нину домой: «Нечего, нечего. Жене надлежит с мужем обретаться. Я управлюсь, ты не волнуйся». И – верно, управился, стал себе каши варить, супы из готовых пакетов. Приспособился стирать и гладить. А главное – вернулся к своим занятиям, засел за статьи о войне на Балтике, собирал материал об истории морской пехоты. Собственно, и держался этими занятиями да еще выступлениями в библиотеках и школах – рассказывал племени младому, незнакомому о войне и блокаде.

– Ну, папа, ты у меня молодец, – похвалила Нина. – Пересядь сюда, постригу тебя.

Щелкая ножницами вокруг колчановской головы, жаловалась на Марьяну: стала жутко непослушная, дерзит не только ей, Нине, но и Владу… Что-то сочиняет, стишки душещипательные. Вечно у нее громыхает магнитофон, что за музыка теперь ужасная… Бахрушин, между прочим, вернулся из Венгрии. Опять возник, всегда поддатый, с красной физиономией, – объявил, что хочет устроить Марьяну учиться в институт международных отношений… Теперь еще это кафе. Марьяна повадилась туда бегать… помогает обслуживать, таскает подносы… Ей там интересно, видишь ли… А Лёня тоже хорош…

Зазвонил телефон. Нина взяла трубку:

– Да, я. А, здрасьте, тетя Ксана. Да ничего, вот папу подстригаю. Можно, можно.

Протянула трубку отцу.

– Ой, Витя, – услышал Колчанов низкий голос Ксении. – Извиняюсь, чо отрываю тебя. Мой-то Цыпин опять беданакурил…

– Что опять? – переспросил Колчанов. – А, набедокурил.

– Уж я его удерживала, да разве удержишь? Пошел к Петрову на квартиру, уж не знаю, чо там было, только подралися они. Теперь Петров на моего дуралея в суд подал…

– В суд? – Колчанов хмыкнул. – Почему раньше мне не сообщили? Про драку?

– Да откуда ж я знала? Он только сёдни и рассказал, когда повестка пришла. На семнадцатое декабря вызывают.

– Ты откуда звонишь? Толя с тобой?

– Не, он дома. Я с угла звоню. С автомата.

– Ксана, скажи ему, чтоб сегодня же мне позвонил.

Положив трубку, потер озабоченно лоб:

– Ну, Цыпин! Вот уж не даст спокойно пожить. Обидел какого-то отставного полковника, тот на него подал в суд. Черт-те что!

– Сядь, – сказала Нина, – достригу. Он шизоид, твой Цыпин. Мама его не любила, да и я… Чего ты вечно с ним носишься? Ах, ах, морская пехота!

– Кому ах-ах, – нахмурился Колчанов, – а нам…

– Ясно, ясно! Вы, ветераны, ужасно обидчивые. Наклони голову вправо. А ведь жизнь состоит не только из воспоминаний о войне.

– Мы свои воспоминания никому не навязываем.

– Папа! – Нина нервно всплеснула руками. – Чего ты вечно обижаешься? Слова тебе прямо не скажи!

– Можешь не говорить.

Колчанов, отойдя к письменному столу, сунул в рот сигарету.

– Господи! Спешишь к тебе, чтобы помочь, а ты…

Нина всхлипнула, опустилась на диван. Тыльной стороной ладони вытерла глаза, но слезы катились и катились.

– Ладно, ладно. Успокойся. – Колчанов подошел к ней, протянул носовой платок. – Перестань плакать. Что я такого сказал?

– С утра до ночи, с утра до ночи, – жаловалась, плача, Нина. Под глазами у нее появились темные пятна размытой туши. – Как заведенная. На работе невропаты, психопаты. Домой приедешь – нервотрепка с Марьяной. Влад пропадает в своем кафе. Не с кем душу отвести…

9

Телефон зазвонил, когда Колчанов уже постелил себе на тахте. Прошлепал босыми ногами к телефону, услышал далекий, перебиваемый тресками голос Цыпина:

– Ксана сказала, ты позвонить просил. Ну, чего?

– Толя, почему ты подрался с этим, с Петровым?

– Да я не дрался, само… Сперва по-хорошему, ветеран с ветераном, пива выпили. А когда я за Мерекюлю, он осерчал. Слово за слово, цепляться начал. Ты, мол, провокатор, сахаровец… Армию охаивать не моги… А сам-то плохо видит, кулаками тычет, по уху мне заехал…

– Дальше? – Колчанов переминался на холодном полу. Фонарь с улицы лил в комнату красноватый свет, и как раз в световом квадрате торчали тощие его ноги с обрубленными пальцами.

– Ну, я ему тоже. Врезал промеж глаз. Это, само, пусть не дерется. Он, вишь ли, разведданные подавал правильные, а мы…

– Короче, Толя.

– Там его сын был, пузатый лошак, пива нам подливал. Он, само, хвать меня за ворот и потащил к выходу. А папаня наскакивает: «Давай, Виталик, спусти гада с лестницы». Ну, я Виталика этого палкой огрел.

– Господи! – вздохнул Колчанов. – Драку затеваешь в чужой квартире. Что будем делать?

– А что? На суде я им все выложу. Как через ошибочные разведданные положили, само, батальон.

– Да перестань ты! Заладил – разведданные! Кому это нужно? Кто он такой, Петров? Полковник в отставке? Где живет? Как зовут?

– Зовут Дмитрий Авраамович. А живет он…

– Дмитрий Авраамович? – вскричал Колчанов. – Черт, я же его знаю! Ладно, Толя, кончаем разговор. Я подумаю, что можно сделать.

Лег, лампу зажег над тахтой, взял приготовленную книжку – «Соленый ветер» Лухманова, – который уж раз хотел прочитать. Но что-то томило, мешало – глаза скользили по строчкам, а смысл не доходил. Петров! Как же он, Колчанов, не додумался, что Цыпин наткнулся на того полковника в отставке Петрова, именно, именно Дмитрия Авраамовича, который у них в институте заведовал военной кафедрой! Оно, конечно, Петровых много на свете, фамилия простейшая, не Фабрициус, к примеру, не Грум-Гржимайло. Аккуратно причесанная на боковой пробор седовато-чернявая голова, растущая прямо из плеч, без шеи, маленькие глазки, прищуренные в постоянной готовности отыскать недозволенное… Когда громили Акулинича, он, Петров, как секретарь парткома, задал перцу институтским либералам. Даже и ему, Колчанову, влепил. Даром что были в приятельских отношениях, ну как же, два фронтовика…

Он вздрогнул, услышав покашливание из маленькой комнаты. Увидел полоску света под дверью. Сунул ноги в тапки, накинул махровый халат, вошел в смежную комнату.

Старый Лапин в огромной, неизменной серо-коричневой пижаме восседал в любимом кресле и раскладывал пасьянс. В свете торшера его бритый череп отсвечивал ярко, жизнелюбиво как-то.

– Здрасьте, Иван Карлович, – сказал Колчанов.

– Кто звонил? – с рассеянным видом спросил старый Лапин. – Не Милда?

– Милда умерла, сто раз вам говорил. Цыпин звонил. Он с Петровым подрался, тот на него в суд подал.

– Опять. – Лапин потряс вынутой картой. – Опять, смотри-ка, валет крестей лезет. Ну?

– В шестьдесят пятом, помните, его в психушку сунули. Вы еще звонили к своим, просили выпустить Цыпина. Помните?

– Помню. Тебя в Архангельск распределили, а вы с Милдой только поженились. Я, конечно, приложил. Чтобы тебя в Питере оставили.

– Нет, я о другом, Иван Карлович. Другой был случай.

– Другой? – Старый Лапин посмотрел на Колчанова сквозь выпуклые очки и подмигнул левым глазом. – Я помню. Тебе припаяли строгача из-за этого… диссидента… как его…

– Акулинича.

– Да. Это когда было?

– В шестьдесят восьмом, во время чехословацких…

– Ну да. Наши вошли в Прагу, чтобы там не скатились.

– Куда не скатились?

– В ревизионизм. Он живой?

– Кто? Акулинич? Умер в лагере, в Мордовии. В семидесятом. Он вообще был болезненный, а с ним так жестоко…

Лапин завозил ногой в ботинке по паркету.

– Не жестокость, – проворчал он, – а строгость. Заступники хреновы. Такой огромной страной, как Россия, нельзя править иначе, чем строгостью.

– Чтобы боялись?

– Чтоб боялись преступить закон.

– Закон преступаете вы, – хмуро возразил Колчанов. – По какому закону объявили врагами и загнали в концлагеря тридцать миллионов? Вы и сами сидели. Раскрутили маховик, который и своих прихватывал. Но на вас это нисколько…

– Такие, как твой Акулинич, засирают людям головы. Дай им волю, сдадут государство мировому империализму.

– Талдычите одно и то же. Надоело. К вашему сведению я летом вышел из партии.

Старый Лапин словно и не услышал крамольных слов. Покашливая, выкладывал карту за картой.

– Слышите? – повысил голос Колчанов. – Массовый выход из партии. Перестройка у нас. Слышите?

– Вот он тоже, – Лапин хлопнул тыльной стороной левой руки по валету треф, – отрицал участие. Не помогло его благородию.

– Вы о ком? – Колчанову было не по себе.

– Да о ком же – о лейтенанте фон Шлоссберге. Старший был офицер у нас на минном заградителе «Хопер». Становись, говорит, скотина, на колени и лай по-собачьи в гальюне. Кричи, говорит, в очко полсотни раз: «Мне служба не везет…»

– Если самодур-офицер попался, из этого еще не следует, что все…

– Мы ему рога пообломали. Рыб отправился кормить. – Старый Лапин подмигнул весело и грозно. – Это кто звонил? Милда?

10

Что верно, то верно: был Колчанов обидчив. В детстве сильно обижался на отца, хоть Василий Федорович после каждой порки приносил подарок. На старшую сестру обижался, когда та выхватывала у него книжки – «Затерянные в океане» или там «Дочь тысячи джеддаков» – и возмущалась, что он читает «всякую чепуху», а «Как закалялась сталь» никак не прочтет. Ужасно обиделся на учителя физкультуры, который за мелкую провинность не включил его – великого лыжника! – в межшкольные лыжные соревнования. Обижался на капитана Одинца, обвинившего его в утрате бдительности…

Однако прежние обиды не шли в сравнение с той, что нанесла Валя Белоусова.

Таяли на весеннем солнце сугробы, громоздившиеся вдоль тротуаров. Талая вода бежала к водостокам. А в Румянцевском сквере снег еще лежал – серый, ноздреватый, набухший водой. В голых ветвях лип скакали, галдели воробьи. Валя заулыбалась:

– Посмотри, как они радуются весне!

Колчанов достал из кармана сверток.

– Хочешь? – Он развернул промасленную бумагу. – У нас в буфете появились в свободной продаже.

– Пирожки! Какая прелесть! – Валя откусила, хрустнув поджаренной корочкой. – Спасибо, Витя.

Они пошли по безлюдному скверу вокруг фонтанов, вокруг обелиска, Валя оживленно болтала:

– А стоики считали, что блаженство в невозмутимости и спокойствии духа и что всем правит разум. А герметики были аскеты, космос они считали массой зла, а все, что мы видим, призраками. Можно, я еще один съем? Витя, почему ты такой мрачный? Это от сознательности, да? Миша говорит, в вашей бригаде ты был самый сознательный.

– Ну, раз Миша говорит…

– Ой, Витя, я не могу, какой мрачный! Что случилось?

Ее сиреневые глаза в черных ободках ресниц сияли и искрились на солнце. «Ты меня разлюбила», – хотел он сказать, но вместо этого спросил:

– А что, это плохо, когда сознательный?

Валя засмеялась. Она вообще легко смеялась, всякий пустяк ее смешил, палец покажи – расхохочется.

– Это о-очень хорошо-о! – пропела она и принялась кружиться, помахивая портфелем.

Ухватить бы ее за руки, закружиться с ней в приливе обшей радости жизни. Но не такого склада человеком был Колчанов.

Не удержался, съязвил:

– Это где ж ты научилась так танцевать? В Дзержинке?

Валя оборвала легкомысленное кружение. Склонив набок голову в серой шапочке, всмотрелась в Колчанова:

– Витя, в чем дело? Мне нельзя сходить на танцы?

– Почему нельзя…

– Мальчики в Дзержинке прекрасно танцуют. И между прочим, очень галантны…

– Валька! – Колчанов притянул ее за плечи. – Тебе со мной скучно?

Она отрицательно помотала головой.

– Скучно, да? Скажи правду! Не обижусь. За раны полюбила? Не полюбила, нет, а… просто жалеешь, да? – Он тряс Валю за плечи, а она стояла, уронив руки. – Ну, что молчишь?

– Витя, – сказала она, глядя на него потерянно, почти с испугом. – Конечно, я тебя люблю… как брата…

Ветер шумно прошелся по верхам деревьев, и быстро наплывали тучи, гася весенний свет. С угла 8-й линии донеслось дребезжанье трамвая. Звуки городской жизни омывали Румянцевский сквер, как река остров. А тут, возле победного обелиска исторической жизни, томилась, взыскуя взаимности, одинокая душа.

Еще была в конце того дня гроза, да какая! Колчанов брел по набережной, зябко поводя плечами в мокром бушлате, под грохотавшим, раскалывавшимся небом, под струями холодной воды. Раскаты грома долгим эхом повторяли прозвучавшие у обелиска слова: «Как брата… Люблю как бра-а-а-та…»

Мост начинали разводить, уже работали, рычали поворотные механизмы, и он помчался по мосту, но, добежав до середины, увидел, что другая половина моста сдвинулась, поехала вправо. Кто-то кричал ему: «Стой! Берегись!» Он слышал крики, но все равно прыгнул на уходящую половину, и уцепился за перила, и повис… а снизу, с бугристого невского льда, ему махала рукой Валя в синем лыжном костюме. Она что-то кричала, а он силился и никак не мог расслышать ее слова, заглушенные рокотом поворотных механизмов, и его все дальше уносило к противоположному берегу…

Колчанов очнулся от острой боли в сгибе руки и увидел над собой незнакомое женское лицо в веснушках.

– Тихо, тихо, – сказала женщина. – Не дергайся. – Аккуратно закончила укол, улыбнулась. – Пришел в себя? Ну, молодец.

Клочком ваты вытерла ему потный лоб и ушла. Колчанов поглядел влево, там лежал на койке лысый дядька, а за ним еще один, похожий на Молотова, но без пенсне. Дальше было окно в бледно-зеленой стене, а за окном крыша дома с темнокирпичной трубой.

– Давно я лежу тут?

Лысый повернул к Колчанову голову и ответил:

– Третий дён.

Позже заявилась Лена, старшая сестра Колчанова. Вообще-то она была Ленина, но для простоты общения звалась Леной. Миловидное от природы лицо ее было несколько испорчено принципиальной строгостью выражения.

– Очухался? – сказала она. – Наконец-то!

– Да что случилось?

– А то и случилось, что двустороннее воспаление легких. Шатался по городу под грозой, вымок так, что выжимай. Вот попей компот. Мама сварила из сухофруктов.

Он пролежал в больнице дольше двух недель. Слабость была ужасная – будто из организма выкачали жизненные силы. В воскресенье его навестила Валя. Когда она вошла в палату, розовощекая, с черной челочкой, в белом халате, Колчанов на миг зажмурился, словно от вспышки молнии все той же продолжающейся грозы. Валя положила на тумбочку давно не виданные фрукты – три мандарина – и пропела:

– Напуга-ал ты нас, Витя. Ай-яй-яй! Ну, как ты?

– Трэ бьен, – сказал он сырым голосом. – Ком си, ком са.

– Если трэ бьен, – засмеялась Валя, – то не ком си, и не ком са.

Она села на стул в изножье и принялась, по своему обыкновению, оживленно рассказывать об услышанном на лекциях и вычитанном из книг.

– Когда Шлиману было десять лет, отец, бедный пастор, рассказал ему про Илиаду и показал картинку: Эней покидает горящую Трою. Мальчик спросил: «И никто не знает, где стоял этот город?» – «Никто», – сказал отец. «Я не верю, – сказал мальчик. – Когда вырасту большой, найду Трою». И нашел, раскопал! Поразительно! Поверил Гомеру и подтвердил, что миф был чистой правдой!

Колчанов слушал с улыбкой, с каким-то горьким удовольствием.

– …Женился на молодой гречанке, прекрасной, как Елена! Дочь они назвали Андромахой, а сына – Агамемнон…

– Как Миша поживает? – спросил Колчанов, когда Валя умолкла.

– Миша? – Она посмотрела как бы с легким испугом. – Да ничего… Звонил вчера, страшно занят, готовится к выпускным экзаменам… Ой, чуть не забыла! Он тебе привет передает от однополчанина. Как же его… – Она сдвинула тонкие черные бровки, вспоминая. – От Цыпкина!

– Цы-ыпин? – удивился Колчанов. – Откуда взялся? Он же погиб в Мерекюле…

– Как же погиб, если привет передает?

– Логично… Валя, ты узнай, через Мишу узнай адрес Цыпина.

Тут послышались из коридора приближающиеся шаги, очень твердые, четкие. Дверь распахнулась, в палату вошла златоволосая девушка. Все у нее было крупно – лицо, рост, фигура. Больничный халат не сходился на груди.

– Вот ты где, Колчанов! – возгласила она тоном гоголевского генерала, обнаружившего незадачливого Чертокуцкого в коляске. – Ложишься в больницу, деканат, комитет не извещаешь, только через мамашу и узнали.

Она мельком взглянула на Валю, вскочившую со стула, и протянула ей кулек с яблоками:

– Положи на тумбочку. – Села, безуспешно натягивая полы халата на круглые колени. – Ну, рассказывай. Долго будешь тут валяться? Тебе привет от членов комитета. Степанов Семен должен был со мной поехать, но у них в общежитии сегодня аврал, клопов морят. Чего молчишь, Колчанов? Давай рассказывай.

Колчанов, переведя дыхание, объяснил:

– Это Милда Лапина с нашего курса. А это Валя Белоусова… Троюродная сестра.

– Очень приятно, – сказала Валя. – Ну, я пойду, Витя. Поправляйся. До свиданья!

Сделала ручкой и упорхнула за дверь.

Милда просидела около часу, подробно рассказала о событиях на факультете. По средним векам очень трудный идет материал, невозможно запомнить формы земельной собственности во Франконии – гуфа, аллод, альменда – черт зубы сломит. Между прочим, поступило сверху указание: не допускать принижения русской истории, по-марксистски осмыслить Ивана Грозного, опричнину, объективно прогрессивные репрессии против реакционного боярства…

Колчанов слушал вполуха. Что-то мешало воспринимать новые веяния в исторической науке, прогрессивные эти репрессии…

Прошел по Неве, ломаясь и вздыбливаясь, ладожский лед. Весна набирала силу, медленно и неотвратимо светлели ночи. И в разгар белых ночей, когда с мерцающих прозрачно-синих небес тихо спускается тебе в отверстую душу нечто томительное, словно бы предощущение разгадки тайны бытия – всегда предощущение, никогда не разгадка, – в самый разгар белых ночей, в июне, в воскресный день, новоиспеченный лейтенант флота Михаил Гольдберг сочетался браком со студенткой факультета истории и теории искусств Валентиной Белоусовой.

На свадьбу был зван, среди прочих гостей, и Колчанов. Он пришел в новом костюме – в коверкотовом, цвета какао, пиджаке, перелицованном и перешитом из жакета сестры Ленины, и в своих широченных клешах, выглаженных, как положено, чтоб о складку можно было порезать палец. Вручил невесте букетик нарциссов.

Валя, в белой кофточке и белой плиссированной юбке, сияла. Приняв цветы, поцеловала Колчанова в щеку. Сиял и Миша. На нем ладно сидела тужурка с золотыми погонами, красиво отсвечивали черные волнистые волосы, черные глаза смотрели победоносно.

Лейтенанты-дзержинцы дурашливыми тенорами кричали: «Горько!» Колчанов отводил взгляд, не смотрел, как целуются новобрачные. А когда завели патефон и лейтенанты, танцоры великие, повскакали со стульев, Колчанов бочком подался к двери. В передней его настиг Миша:

– Старик, ты уходишь?

– Да. – Колчанов нашарил в кармане смятую пачку папирос. – Завтра экзамен… по средним векам…

– Очень жаль. Витя, ты… прости, что так получилось. Я ведь не хотел отбивать, но ты же понимаешь…

– Как не понять? Все ясно.

Тут и Валя выскочила из пиршественной комнаты, вопрошающе уставилась на Колчанова. Тот сказал с невеселой усмешкой:

– Оревуар. – У двери обернулся, добавил: – Когда сын родится, назовите его Агамемнон.

Выйдя из подъезда, он постоял в раздумье на Расстанной улице. Было невмоготу возвращаться к учебникам, конспектам…

11

Первенького Ксения родила в положенный срок, в июле 1944-го. Новорожденный гражданин «Ижорской республики» явился на свет хилый, дрожащий, весом не достигший и двух с половиной кило. Раскрыл было рот оповестить мир – но сумел издать еле слышный писк. Был он, дитя блокады, не жилец и прожил на белом свете чуть больше месяца. Так и остался мимолетным – и безымянным – дуновением жизни.

Боец морской пехоты Цыпин Анатолий ничего не знал о рождении сыночка. Был он в это время очень, очень далеко и имел лишь одну насущную заботу: как бы не отдать концы преждевременно. Хотелось Цыпину еще пожить, хотя шансов было ничтожно мало.

А Ксения, глупая девочка с испуганными глазами, не поверила извещению, что Цыпин погиб в десанте. Может, в ее детском, по сути, представлении просто не вязалась с гибелью цыпинская жизненная сила. Вот почему весной сорок шестого, когда Цыпин разыскал ее в Ораниенбауме, сиречь Ломоносове, – когда он, охромевший, с неполной нижней челюстью, заросший рыжей бородой, предстал пред ней в приемном покое больницы, где она работала, – Ксения не слишком удивилась. Она его ждала здорового, он явился искалеченный – только и всего. В больничном дворе была у нее дощатая каморка под лестницей, туда она, взяв за руку, и привела Цыпина с его тощим сидором за кривым плечом. Накормила нежирной больничной едой, напоила кружкой сизого малосладкого киселя, потом, накинув на Цыпина белый халат, повела в душевую. Невзирая на возражения, выскребла его жесткой мочалкой. Ей, больничной нянечке, всякое доводилось видеть, и цыпинское изуродованное ранами тело ее не ужаснуло.

Потом, после бани, в каморке под лестницей, легли они на узкую больничную койку. Ксения спросила:

– Где ж ты был так долго?

Ухмыляясь, поглаживая ее худенькую спину, Цыпин отшутился:

– Я в какой бригаде воевал? В Двести шестидесятой ОБМП. Что значит такое сокращение? Двести шестьдесят раз обойти Балтийское море пешком. Вот я, само, и обошел. Правда, один раз. А ты чего жирку-то не нагуляла? Об тебя ушибиться можно…

От ее ли худобы, а скорее, с долгого, долгого воздержания – ничего у Цыпина в тот раз не получилось. С досады засмолил он махорку, проворчал:

– Алес ист швайнерай.

– Эт чего такое? – спросила Ксения. У нее был диалектный акцент, одни слова растягивала – «ча-аво», – другие укорачивала.

– Эх ты, Чухляндия, – сказал Цыпин.

Тут Ксения и поведала ему о рождении и недолгой жизни сыночка.

– Как его звали? – насупился Цыпин.

– Да не успели назвать. Я-т про себя звала его Ванюшей.

– А где захоронила?

– В Долгове могилка.

– Нету, значит, сына, – помолчав, сказал Цыпин. – Я у тебя дня три, само, поживу. Не возражаешь?

– Почему три? Можно и насовсем.

Но Цыпин уехал. На Тамбовщину поехал, в райцентр Жердевку. Возможно, там, на родной стороне, желал обосноваться. Однако никого из родни не нашел. Одних без вести развеяла коллективизация с ликвидацией, другие полегли в братских могилах на полях войны, а сводная сестра, с которой Цыпин держал прежде связь через письма, вдруг вышла замуж за грузинца (как ему, Цыпину, рассказали соседи), продала дом и в прошлом месяце уехала с тем грузинцем, военным строителем, в южные края.

Никому на родной стороне не был нужен покалеченный войною солдат. Постоял Цыпин под старыми вязами на погосте перед крестом, под которым лежала рано умершая мама, потом закинул за плечи нетяжелый сидор и подался на станцию.

Ксения, когда он снова заявился, взяла его за руку и привела в свою каморку. Теперь-то уж насовсем.

12

В апреле, выписавшись из больницы, Колчанов поехал в Ломоносов навестить его. Не то чтобы очень хотелось увидеть бывшего сослуживца по морской пехоте – воспоминания были не из приятных, – а вот что-то влекло его к Цыпину. И, вызнав у Гольдберга адрес, отправился он в Ломоносов, прямиком в горбольницу, где проживала санитарка Иванова Ксения. Разыскал в больничном дворе место ее жительства – каморку под лестницей. Когда Колчанов, толкнув дощатую дверь, вошел, Цыпин сидел на койке за тумбочкой, что служила тут заместо стола, и ел суп из алюминиевой миски. На нем была выцветшая чуть не добела гимнастерка без ремня. Лобастый, лысоватый, с клочковатой рыжей бородкой, в которой белела макаронина, Цыпин воззрился на вошедшего.