Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 37 страниц)
XXIII
Через два дня вся Высокса, пораженная, толковала уже о другом, не менее удивительном приключении.
Барышня Сусанна Юрьевна вдруг середи дня явилась в переднюю и, обратясь тихо и ласково к дежурной дюжине, спросила:
– Не приезжал еще Онисим Абрамович?
Дежурные, остолбенев, стояли недвижно, тараща глаза, и молчали. Она повторила тот же вопрос и так же кротко… А затем среди всеобщего изумленного молчания двинулась и села около них на ларь… Было видно, что она не знает, где она, да и забыла, что спрашивала.
Один из дежурных бросился бежать с удивительной вестью к Олимпию Дмитриевичу. Молодой барин, нисколько не взволновавшись, с усмешкой двинулся в переднюю, но застал тетушку уже уходящей. Вернее, ее уводили. Старуха Угрюмова и горничная, которым тоже дали знать о приключении, пришли за барышней и позвали ее. Сусанна Юрьевна встала и тотчас послушно двинулась за ними.
Олимпий, смеясь, заставил себе снова все рассказать подробнее, а затем махнул рукой и ушел.
У него была, впрочем, своя забота и поважнее. Да к тому же он был, как без рук, без своего главного наперсника.
Несмотря на всякого рода сумятицу в доме, на обострившиеся отношения двух молодых людей, а за ними и двух лагерей – «бариновых» и «братцевых», главный коновод его партии, Платон безвыходно сидел в своей комнате. Он сказался больным и настолько, что якобы не мог явиться к Олимпию на его зов.
Впрочем, Михалис был действительно болен, и если у него не было никакой особенной болезни, то было страшное нравственное потрясение. Каждый раз, что в его воображении восставал облик молодого Басанова, какая-то дрожь пробегала по спине, и кулаки сжимались.
Михалис понял, что надо прежде вполне овладеть собой, а затем уже войти в прежнюю колею жизни.
На другой день после признания сестры и припадка, который сделался с ним, он, проклинавший ее накануне, снова отнесся к ней с прежней нежностью и горячностью, ласкал и целовал ее более, чем когда-либо, прося у нее прощения за свои бессмысленные слова.
Он понял, что его Тоньку прощать не в чем, она ни в чем не виновна. Вся вина падает на негодяя и изувера, а затем и на него самого. Как же было не уберечь сестру? Сумел быть для нее родным отцом, сумел быть когда-то ее нянькой, а не сумел теперь быть ее защитником от развратника.
В объяснение всего происшедшего Михалис рассказал всем, кто приходил навестить его, что капитал, который достался по наследству Тоньке и ему, пропал, благодаря его неосторожности. Деньги эти были якобы в руках у купца владимирского, который торговал лесом на Волге, разорился и скрылся. И все до единого поверили этой выдумке. Князь Абашвили прибавлял от себя, что и он виноват косвенно, так как этого купца познакомил с Михалисом.
Олимпий вечером, когда ему донесли о чем-то странном, происшедшем у Михалисов, несколько смутился, догадавшись что, быть может, Тонька, которой он за последние дни совершенно пренебрегал и даже не видал, вдруг призналась во всем брату. Но затем россказни о пропавших деньгах успокоили вполне и его.
«Не такая она, чтобы сдуру брату все бухнуть! – решил он. – Она умная… Да и он по сестре не стал бы так выть и кувыркаться. А вот деньги – это другое дело! Для этого человека выше денег ничего нет…»
Но вместе с тем Олимпий досадовал, что в эти дни обострившихся отношений с Аркадием у него не было главного советника. Всякий день посылал он вниз спросить, будет ли у него Михалис, и всякий раз получал ответ, что тот в постели, хворать не хворает, а ноги болят, как будто отнялись. Тогда Олимпий велел сказать, что сам побывает у наперсника. Михалис взволновался, но делать было нечего.
Ввечеру, ожидая молодого барина к себе в гости, Михалис стал просить и даже умолять сестру постараться овладеть собой и разыграть ту комедию, которую он подготовил. Вместе с тем он позвал на помощь и Абашвили. Все трое должны были вполне убедить Олимпия Дмитриевича, что все происшедшее у них и всполошившее весь дом было последствием потери состояния.
– Надо, Тоня, чтобы он и не подозревал, что ты мне все сказала, а иначе все пропало.
Олимпий явился посоветоваться с наперсником и спросить у него, когда он поднимется на ноги, чтобы начать помогать ему. Явившись, он удивился, насколько Михалис изменился, похудел, и главное удивился его странному взгляду. Михалис всегда смотрел далеко не ласково, а теперь взгляд его стал совершенно зловещий, лицо сохраняло отпечаток крайней озлобленности, даже голос его изменился.
Встретившись глазами с Михалисом, Олимпий на минуту усомнился, в деньгах ли дело. Не иное ли что? Но затем явившаяся молодая девушка, сам Михалис и даже князь Абашвили так красноречиво рассказали Олимпию Дмитриевичу о своей беде, о разорившемся купце, что умный и далеко не простодушный молодой человек был совершению обманут.
Через два дня после посещения Олимпия Михалис, поднявшись рано утром, объяснил другу Абашвили, что он чувствует себя отлично.
– Теперь за дело примусь! – сказал он.
И, глядя в лицо друга, Михалис так улыбнулся, что Абашвили задумался, а потом тихо вымолвил:
– Помни, Платон, я помощником твоим!
– И во всяком деле? – спросил Михалис, сверкая глазами.
– Во всяком!
– Какое бы я Дело ни надумал, ты со мной? Верно ли?
– Говорю тебе – верно!
– Ну, а если я возьму топор да пойду крошить всех в Высоксе, начиная с дежурной дюжины, – будешь ли со мной?
Абашвили долгим взглядом, пытливо и пристально всмотрелся в лицо Михалиса, по-прежнему сохранявшее отпечаток озлобления, и затем выговорил:
– Буду! Что бы ты ни затеял, я с тобой! Ведь твоя затея будет за Тоню, а она мне так же дорога, как и тебе.
Через час Михалис был у Олимпия и вошел бодрый, стараясь придать лицу веселое выражение.
– Ну, вот отлично! – встретил его Олимпий. – Нечего убиваться! Деньги – дело наживное. Да я же у тебя и в долгу за расправу с Гончим.
– Да, Олимпий Дмитриевич, воистину вы у меня в долгу… в двойном!..
И Михалис рассмеялся, но смех этот звучал фальшиво.
– Послушайте-ка, что я вам скажу! – произнес Михалис, тряхнув головой и подмигивая, как бы собираясь начать шутить.
Он присел к столу ближе к Олимпию и произнес нараспев:
– Нехорошо, Олимпий Дмитриевич! Приятель, приятель! Главный приятель, как вы сказывали. А все же вы со мной поступили предательски! Хоть и не Бог весть какая беда, а все-таки не хорошо!
– Что такое? – удивился Олимпий, так как вся фигура Михалиса не допускала возможности догадаться, о чем он заговорит сейчас.
– А вот что, Олимпий Дмитриевич: стыдно вам было мою сестренку погублять! Ведь она мне все сказала.
Олимпий разинул рот и сидел озадаченный. Его поразило не то, что Тонька призналась во всем и что Михалис знает все. Его поразило, как этот Михалис, обожающий сестру, легко относится к тому, что должно было бы его собственно заставить горевать.
– Удивились? – заговорил Михалис. – Неужели же вы думали, что Тонька мне никогда ничего не скажет? Понятное дело, рано ли, поздно ли должна была признаться. И вот что скажу я вам: вы должны теперь со мной поквитаться! За вами должок, как вы говорите, за расправу с безруким. А теперь еще должок, если не мне, то сестре. И вот если вы хотите, чтобы я продолжал вам служить верой и правдой и утешился, простил вам вашу стряпню, то дайте мне сейчас же деньги! Теперь, когда все наше за купцом пропало, самое время нам получить другое за наши труды… мои и Тонькины.
И Михалис рассмеялся, но от смеха его покоробило Олимпия.
– Хорошо! – отозвался он. – Я не отказываюсь! Я тебе больше дам, чем ты думаешь, я тебе пять, шесть тысяч дам.
– Маловато, Олимпий Дмитриевич!
– Пока шесть тысяч, а потом еще дам!
– Нет, уж как хотите. Или вы мне дадите десять тысяч, или я вам не слуга!
– Ладно! И на это согласен, только служи мне! Теперь самые бедовые времена, самые мудреные. Устрой мне мое дело с Змглодкой, и я с удовольствием отблагодарю тебя.
– А когда, я могу получить обещанное? – спросил Михалис.
– Вот как все устроится!
– Нет, Олимпий Дмитриевич! Мое последнее слово: теперь все дела у вас в руках и все деньги у вас. Денег в коллегии, я знаю, теперь набралось немало. Прикажите тотчас же принести себе, как бывало приказывал Онисим Абрамыч, десять тысяч и передадите мне их из рук в руки. А нынче ввечеру я начну работать, займусь Аркадием Дмитриевичем и Змглодкой.
Олимпий слегка колебался.
– Не угодно – как угодно! Тогда завтра я соберусь и вместе с сестрой уедем с Высоксы. И расправляйтесь вы тут одни, как знаете!
– Ну, все пустое! Сейчас прикажу принести!
И Олимпий, крикнув человека, написал два слова на имя коллежского правителя. Когда деньги были принесены, Михалис перечел их, положил в карман сюртука и заговорил добрее и веселее:
– Ну, а теперь, Олимпий Дмитриевич, пошлите опять в коллегию, прикажите прислать еще десять! Они есть, я знаю! На этих днях пермский богач-купец страшный куш привез в Высоксу. Так вот пошлите, чтобы еще принесли десять.
– Зачем? – удивился Олимпий.
– Чтобы мне их отдать!
– Что ты, с ума сходишь?
– Нет, с ума не схожу! И вы сейчас сами согласитесь. Желаете ли вы быть единственным владельцем всех Высокских заводов?
– Как единственным?..
– Так! Просто! Как если бы у вас брата и не было. Желаете вы, чтобы я так все устроил, что вам делиться ни с кем не придется?
– Да что же ты хочешь? Похерить Аркадия?
– Ни больше, ни меньше.
Олимпий потряс головой.
– Как же… родного-то брата?! – проговорил Олимпий едва слышно.
– Вон какие нежности на вас нашли! Вы подумайте. Ведь вы-то будете в стороне. Приключится несчастный случай с Аркадием Дмитриевичем. Он на глазах у всех сам помрет. Как? – то мое дело!
– Уж я и не пойму. Как же ты это так сделаешь?
– Да уж это не ваша забота! Говорю вам, на глазах у всех сам помрет. Никто его пальцем не тронет. А вы сделаетесь единственным владельцем, единственным богачом на несколько наместничеств. Тогда Сусанна Денисовна, не имея в виду Аркадия Дмитриевича, сама согласится на все. Даю вам слово! Она теперь предпочитает Аркадия Дмитриевича, как более тихого. А тогда ей выбора нет. И вот если вы пошлете за деньгами и дадите мне еще десять тысяч, то вы будете единственным владельцем всех заводов.
– Ну, нет, Михалис. Так нельзя! Надо подумать!
– Извольте! Думайте! Но только предупреждаю – долго думать я вам не дам. Иначе все дело пропадет!
– Почему?
– У меня есть сомнение, что Аркадий Дмитриевич хочет тайным образом обвенчаться, а углядеть за ним мудрено. Он может, не дожидаясь дня рождения, махнуть в церковь, – вестимо, не в Высоксе. Тогда все и пропало…
XXIV
Сусанна Юрьевна продолжала безвыходно сидеть в своих комнатах и проводила день в том, что лежала на постели на спине с открытыми глазами или бродила по комнатам без цели. Лицо ее страшно изменилось, и помимо того, что сильно исхудало, в нем было нечто странное, бросавшееся в глаза. Рот был как-то бессмысленно раскрыт, а взгляд блуждал или, останавливаясь изредка на каком-либо предмете, упорно приглядывался к нему, но без смысла. Во взоре будто не было сознания окружающего.
Казалось, что она ни о чем не думает, что она как бы спит наяву. Изредка она шептала все те же слова и фразы, которые сорвались у нее в первый день после катастрофы. Чаще всего она произносила, еле шевеля губами и неразборчиво, иногда же громко и ясно:
– Даже могилы нет!..
Однажды, проспав две-три ночи более спокойно, Сусанна Юрьевна объявила, что она будет говеть, исповедается и причастится. Несколько дней сподряд шла служба в большой церкви ради нее. Затем она исповедалась ввечеру и, собираясь наутро причащаться Св. Тайн в церковь, попросила обоих племянников быть в церкви и приказать быть всем нахлебникам и главным дворовым.
– Пускай вся Высокса, помимо заводских рабочих, будет в храме. Таково мое желание! – сказала она.
Действительно, наутро за обедней храм быль полнехонек, и не было только одних крестьян. Канцелярия и коллегия были пусты и заперты, так как весь наличный состав начальников и писарей был в церкви. После причастия и поздравлений Сусанна Юрьевна, благодаря каждого по очереди, каждого приглашала тотчас же в дом.
По ее просьбе и по приказанию Олимпия, в большом зале был приготовлен завтрак. Около полудня дом, и в особенности зал, были переполнены высокскими жителями, от двух молодых господ и до мелких писарей коллегии включительно. Отсутствовали лишь князь Абашвили, выехавший в Муром, и старик Змглод от обострившейся боли в ногах.
Внимание всех было обращено на барышню Сусанну Юрьевну.
Она казалась всем странной, взволнованной и со взглядом совсем особенным. Красивые большие глаза ее горели необычным огнем, и выражение их, да и всего лица, было какое-то озлобленное, будто зловещее.
– Что такое? – дивились и перешептывались все. – Совсем непонятно… Вот, вот, гляди, что она что-нибудь непостижимое выкинет.
И чутье людское на этот раз не ошиблось. Не прошло четверти часа, что все сидели за столом, как Сусанна Юрьевна, обратясь к обоим племянникам, заговорила твердым, почти строгим голосом:
– Я вот, недостойная, исповедавшись вчера, приобщилась сейчас Святых Тайн. И потому приобщилась, что на духу не сказала, не поведала батюшке всего, что следовало… Исповедуйся я по-христиански, то батюшка не допустил бы меня до святого причастия. Но я заглажу свой великий грех. Покаюсь сейчас пред вами, при всех… Мне мало было сказать на духу то, что я должна сказать, чтобы облегчить свою душу и получить прощение у Господа Бога.
Она не договорила от волнения. При всеобщей мертвой тишине за большим столом слышно было ее тяжелое дыхание.
Помолчав несколько мгновений, Касаткина обвела весь стол огненным взглядом, и снова раздался ее голос, в котором, казалось, слышалось теперь сдержанное и заглушенное волей рыдание:
– Непостижимая кончина Онисима Абрамыча для меня великое горе! Всем ведомо почему… Но это наказание Господне, которое я заслужила. И вот я и скажу за что… Олимпий, и ты, Аркадий… и вы все… знайте, что я виновата в смертоубийстве Аникиты Ильича. Я и еще… двое… я, Змглод и ваш батюшка Дмитрий Андреевич, – мы виновны в смерти вашего деда. Я и ваш родитель допустили, а Змглод, чтобы жениться на Алле Васильевне, его… его задушил ночью.
– Тетушка! Что вы сказываете? – воскликнул Олимпий. – В уме ли вы?
Слова племянника странно подействовали на Касаткину. Она будто озлобилась, оглядела всех за столом гневными глазами, будто грозилась всем, а затем заговорила, обращаясь к племянникам:
– Ваш родитель и я дозволили Змглоду задушить Аникиту Ильича… Это так оставить нельзя… вам, внукам. Надо судить… нас двоих. Меня Бог уже осудил и наказал, но этого мало. Я каюсь… Надо суд людской. Надо мне в Сибирь и каторгу идти…
– Тетушка… в полной ли вы памяти? – вскрикнул снова Олимпий. – Вы на себя можете… клеветать. Но зачем на нашего батюшку, на покойника безответного?..
– Вот! Бери! Читай! – громче и резче произнесла Касаткина, доставая из кармана и передавая ему сложенный листок синей бумаги.
Олимпий схватил его, развернул и стал быстро читать вслух.
Это было письмо от немца-доктора, писавшего Дмитрию Андреевичу, что он требует уплаты себе двадцати тысяч, иначе немедленно донесет, что по освидетельствовании мертвого тела Аникиты Ильича Басман-Басанова он удостоверился, что старик был задушен без внешних знаков насилия на шее, а по всей вероятности, подушкой…
Когда Олимпий прочел краткое письмо, то совершенно растерянно поглядел на тетку.
Сусанна Юрьевна выговорила:
– Деньги эти тотчас же были немцу выплачены. Если бы он клеветал, то Дмитрий Андреевич, конечно, ничего не уплатил бы…
– Но зачем… Бог с вами, Сусанна Юрьевна, – заговорил вдруг бледный Иван Змглод. – Зачем было вам и батюшке моему убивать Аникиту Ильича?
– Твоя мать была любовницей дядюшки, а Гончий из мести же донес ему, что я – любовница Дмитрия Андреевича. Дядюшка приказал немедленно мне и ему уезжать отсюда, идти по миру. И вот… Змглод женился… Дмитрий Андреевич женился… Я осталась здесь… Все это давно в Высоксе зналось, чуялось… Не зналось только, кто задушил Аникиту Ильича. Ну, вот теперь знайте! – вскрикнула Касаткина. – Знайте! И суд зовите!
И она, поднявшись из-за стола, двинулась вон из залы…
– Грех вам! Грех! – крикнул Иван Змглод ей вослед.
Она обернулась и выговорила:
– Пойди, спроси… отца и мать. Они то же скажут. Меньше всех виноват Дмитрий Андреевич. А истинный убийца твой отец… Я же виновата – дозволила… Суд все разберет.
И Сусанна Юрьевна вышла из залы.
Разумеется, все уже давно были на ногах, выскочив из-за стола вслед за молодыми господами.
Братья бессознательно сошлись вместе и молча вопросительно глядели друг на друга. Олимпий был гневен, а Аркадий, казалось, перепуган насмерть.
– Ошалела, что ли? – шептал Олимпий себе самому.
«Подстроено, что ли? – вместе с Олимпием думал робко Аркадий и подозрительно глянул на брата. – Подстроено, чтобы мне не жениться».
Разумеется, снова за стол никто не садился, и завтрак не окончился. Переполох за столом сообщился быстро и всем тем, кто не был в зале. Дворня, служившая за столом, разнесла тотчас по дому, а затем и по всем улицам молву о том, что приключилось, и все были равно поражены.
– Ошалела, сама не знает, что болтает! – повторяли многие со слов барина Олимпия Дмитриевича и вместе с тем не верили своим словам, а верили всему тому, что барышня поведала.
И все верили тем паче, что все это как-то подспудно, но единодушно всегда думалось всей Высоксе. Нового было только одно, что барышня назвала злодея. И если бы Денис Иванович был здоров, не сидел бы в эту минуту дома, а сидел бы за столом, то, конечно, по нему, по его лицу можно было бы наверное узнать, зря и со зла болтает барышня, или истину сказывает.
Высказав все, что хотела, Сусанна Юрьевна одна ушла спокойная, а десятки гостей и приглашенных, как ужаленные, повскакав со своих мест, долго толпились в зале, роились и гудели, как пчелы в улье. Мнения насчет происшедшего и всего сказанного барышней разделились резко. Все равно волновались, но всякий верил, тому, чему хотел, на свой лад. Только несколько человек, пораженные правдивостью голоса Сусанны Юрьевны, ее спокойным, точным рассказом, поверили вполне всему.
Во всяком случае все поняли, что теперь дело без суда не обойдется, и снова явится в Высоксу волокита, которая будет судить Змглода. А, пожалуй, вместе с ним и барышню Сусанну Юрьевну! Она себя не отстраняет, сама во всем сознается и сама просит расследования и наказания.
Понемногу, без всякого приглашения со стороны молодых господ, гости стали расходиться один за другим – кто по своим комнатам, а кто по своим домам. Братья, будто очнувшись, вышли вдруг, каждый к себе. Люди стали убирать со стола посуду и кушанья, которые были даже и не тронуты, и все, от буфетчика до последнего мальчугана, глядели, как помешанные.
То, что случилось тому назад без малого двадцать пять лет в этих барских хоромах, вдруг всплыло и каким-то страшилищем явилось в дом.
– Страшное дело! Страшное дело! – повторяли все так, как если бы старый барин Аникита Ильич был умерщвлен в это самое утро.
Прошли целые сутки, а все еще ходили, как в чаду, и все от мала до велика, от двух Басановых до дворовых людей, смутно сознавали и будто сами себе внутренне говорили:
«И зачем было ей?.. Какая же польза?..»
Олимпий был глубоко возмущен двумя поклепами на его отца… Если был кто-либо на свете для молодого человека когда-либо дорог, то это был для него отец. И он даже к памяти отца относился с особым чувством, чуждым его натуре.
А тетка обвинила его отца при всех и в том, что он якобы был ее любовником, состоя уже женихом, и вдобавок в соучастии в гнусном преступлении.
– Ах, дьявол баба! – восклицал Олимпий.
И более суток просидел он у себя, не принимая и не видя никого.
Аркадий, не только смущенный, но совершенно пораженный, чуть не слег в постель от потрясения. Он тотчас сообразил, какие последствия будет иметь дикое заявление тетки на его личную судьбу, на его счастье.
Отца его возлюбленной, полу невесты, обвиняют в убийстве его же деда… А пока все это распутается да разрешится благополучно, что времени утечет! Да и неизвестно, как все это еще кончится. Поговорят и бросят или будет в действительности суд и расследование.
И Аркадий был в полном отчаянии. Целый день пролежал он у себя на диване, запершись, не видя никого, как и брат. Десятки разов собирался он вскочить и ехать к Денису Ивановичу и заговорить с ним…
О чем! Спрашивать, убийца ли он его деда?
Аркадий понимал, что это был бы бессмысленный поступок и обидный для старика. Что ж делать?..
Между тем Иван Змглод тоже не шел к нему… Он ушел домой после завтрака и пропал.
Но не мудрено было Аркадию потеряться, когда и Олимпий не знал, что делать. Когда он вышел от себя, все окружающие – и свои, и гости – стали сбивать его еще более столку своими советами и увещеваниями, совершенно противоречивыми. Одни убеждали немедленно начать дело, не оставлять преступления, хотя и давнишнего, безнаказанным. Другие убеждали, что поднимать дело ни к чему не приведет, кроме глупой огласки.
Доказательств преступления и тогда не было, а теперь, конечно, еще мудренее найти улику. Помимо тогдашнего крайнего смущения и даже болезни Змглода, не было против него никакой улики.
Конечно, не мало изумляло всех, что из дома Дениса Ивановича нет ни слуху, ни духу: он вовсе не хочет оправдываться, только отмалчивается! Однако те, кто знали его поближе, любили и уважали, объясняли это молчание его самолюбием и гордостью.
– Зачем безвинному человеку, – говорили некоторые, – себя оправдывать? Пускай суд приезжает и разбирает!
Письмо немца-доктора, которое сначала показалось очень веским доказательством преступления, теперь разбирали и понимали совершенно иначе. Говорили, что немец просто хотел выманить крупную сумму денег от нового владельца Высоксы Дмитрия Андреевича.
А если Басман-Басанов, только что женившийся, откупился, заплатил требуемое, то это деяние совершенно простое, естественное. Молодому Басанову не хотелось, чтобы первые дни его брака были омрачены соблазнительными толками и приездом суда в Высоксу. По доносу доктора, хотя и клеветническому, конечно, немедленно сочли бы долгом отправить в Высоксу волокиту.
