Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
VI
Через два дня после гаданья Гончий был поражен. Слепая колдунья предсказала верно. Он получил известие о смерти старика и близкого человека… близкого иначе, чем родной отец.
Когда прием по заводским делам кончился, главный и любимый камердинер Онисима Абрамыча, Феофан, тотчас отправился вниз доложить об этом Сусанне Юрьевне и просить пожаловать. Феофан этот считался в Высоксе очень важным человеком, так как он был доверенным лицом Гончего и, пользуясь его большим расположением к себе, часто брал на себя всякого рода ходатайства. Будучи добрым и честным человеком, он, разумеется, пользовался теперь всеобщею любовью.
Этот видный человек уже лет за тридцать, по имени Феофан, был не кто иной, как прежний мальчуган Фунька, служивший мальчиком на побегушках у Аникиты Ильича. Главная должность его, в те времена, заключалась в том, чтобы лететь стремглав чуть не кубарем по лестнице сверху вниз и предупреждать весь дом, чтобы все были настороже, сакраментальными словами:
– Барин идет!..
Попал прежний Фунька в число видных людей лишь по одной причине, но по какой – сам того не знал. Знал про это один Гончий.
Когда прежний Анька, примирившись с Сусанной Юрьевной, был в первый раз у нее наверху, а затем, спускаясь вниз, был арестован обер-рунтом, князем Давыдом, он попросил кого-либо из дежурной дюжины доложить об этом самоуправстве барышне. Но никто не двинулся. Мальчуган Фунька, неведомо почему, из хитрости или просто из жалости, слетал наверх, доложил барышне, что Аньку арестовали и ведут в полицию. И Сусанна Юрьевна немедленно отправилась к Басанову для объяснений.
Онисим Абрамыч узнал об этом деянии мальчика гораздо позднее и случайно, но в тот же день юноша Фунька был уже у него в услужении.
Феофан прошел прямо в комнаты барышни и доложил лично Сусанне Юрьевне, а она немедленно собралась наверх. У нее стало привычкой видеть Гончего всякий день после того, как он занимался делами, чтобы вместе обсуждать все текущие вопросы.
Конечно, Гончему следовало бы ежедневно самому спускаться вниз в апартаменты барышни-опекунши, но она настояла на том, чтобы ей самой подниматься наверх. Это входило в раз принятый ею образ действий по отношению к управителю.
Она неуклонно, систематично, в своих отношениях к нему всячески старалась ставить его вровень с собой, а иногда даже и выше себя. И это немало подействовало на то, что все стали относиться к главному управителю заводов с особого рода уважением.
– Как дозволит Онисим Абрамыч! – было постоянною фразой на устах барышни.
Часто даже в тех делах, которые не касались заводов, касались лишь ее личности, она ставила решение вопроса в зависимости от согласия Гончего.
Поднявшись наверх и войдя в рабочую комнату Онисима Абрамыча, нежно и молча поздоровавшись с ним, она села и вопросительно глядела на него. Этот взгляд часто заменял вопрос: «Ну, что нового?» И каждый день Гончий при этих свиданиях объявлял ей все, что было исключительного и любопытного в деле.
На этот раз Гончий, не говоря ни слова, перешарил на столе несколько бумаг, нашел одну и передал ее Сусанне Юрьевне. Она прочла, а потом, подняв с бумаги на него глаза, вымолвила:
– Это хуже…
– Почему же хуже? – сказал он.
– Хуже! Было бы лучше, если бы он был жив. Все бы это так распуталось, якобы им самим. Как знать, что теперь будет!
– А что же будет?
– Будет, что всякий скажет: дело не чисто! Как же это? Сам же управитель, почти опекун, да является неведомо как, вдруг, главным заимодавцем?
– Золотая моя, ведь все бумаги, документы до последнего клочка бумажки – все ясно, все чисто. А что богатый человек, главный заимодавец заводов, был бездетен, помер и сделал меня наследником всего своего состояния, – тут ничего противозаконного нет. А поэтому и нельзя сказать, что дело нечисто.
– Ну, а я тебе скажу, что непременно будут говорить! – вымолвила Сусанна Юрьевна несколько резче. – Скажут, что этот купец Бабаев…
– Знаю, знаю! – прервал Гончий. – Что он был нищий, никогда ничего не наживал, а я же ему, из доходов заводских воруя, состояние составил с тем, чтобы оно только числилось ему имуществом и по моему требованию или после его смерти ко мне перешло.
– Ну-да! – сказала Сусанна Юрьевна.
Наступило молчание, после которого Гончий заговорил мерно:
– Вот, моя золотая, сто раз я сказывал вам, что, во-первых, эти деньги большущие мною, собственно говоря, не наворованы, а второе – это только одна угроза. Оставят меня эти молодцы на моем месте, ни копейки взыскания с них не будет. Разумеется, если они и вас не обидят… Прогонят они меня, а затем, конечно, вслед за мной и вас, то пускай платят, а уплативши страшные деньги всем кому следует, пускай они с Высоксой провалятся. Будь жив Аникита Ильич, да имей их года, то, конечно, он в какие-нибудь десять лет Высоксу опять бы поднял и очистил. И опять дело бы пошло, как шло при нем и при мне, а эти молодцы, выплатив такой куш, сядут на мели, а через пяток лет будут, если не нищими, то далеко и не богатыми дворянами. Либо то, либо другое: либо мне здесь оставаться, либо уходить.
– Надумать надо что-нибудь, – отозвалась Касаткина.
– Говорил я вам и говорю: никакого способа у меня другого нет. Без отплаты им не могу я уйти. Привык чересчур я за пятнадцать лет иметь в руках важные и любопытные дела и привык к тому, что меня, Онисима Гончего, знают власти в обеих столицах. Да это не главное… Главное, что всякий день с утра и весь день почти до вечера у меня дело есть. Наконец, теперешние заводы, прежние увеличенные да два новых, которые я сам выстроил, – вся Высокса теперешняя – ведь это мое детище, почти такое же, каким было оно для Аникиты Ильича. И вдруг меня два молодца, которые еще недавно были поросятами, сопливыми мальчуганами, по совершеннолетию погонят взашей, думая, что якобы могут сами управиться. Смех, право! Не им под силу такое дело! Добро бы были они дружны, завели бы, пожалуй, сообща по взаимному согласию какого нового управителя, человека не глупого и знающего. А ведь они, как бывало, из-за куска сладкого пирога дрались, так и теперь повздорят в первый же месяц правления. А раздели Высоксу пополам – это, знаете ли, что? Мне говорил один умный человек из Питера, что это будет в некотором роде из Священного Писания суд Соломонов, суд умный: как царь Соломон рассудил дитятю пополам разрубить и двум матерям отдать. Но только в ту пору самозваная мать согласилась, а настоящая – отказалась. А как же будет братьями дело рассуждено? Разделиться двум братьям Басановым значит рассечь Высоксу пополам. А она – не простое имение, где пашут, да сеют, да хлеб в житницы собирают. Высокса, разделенная на две части между двумя злобствующими друг на друга братьями – тот же младенец, разрубленный пополам. Что же будут делать заводы одного Басанова, когда главные домны будут принадлежать другому Басанову? А сделать из Высоксы две Высоксы, отдельные, благоустроенные, на это понадобится лет десять. И, конечно, не нашим молодцам это сделать.
Гончий замолчал. Сусанна ничего не ответила и угрюмо смотрела в окно. Все то, что она слышала, она уже слыхала не раз, хорошо знала, давно поняла и давно согласна была с Гончим во всем. Нового было только то, что один из главных кредиторов, нижегородский купец Бабаев, умер и по завещанию, будучи бездетен, оставил все, что имел, Гончему, а в том числе и то, что Высокские заводы были ему должны.
Известие о его смерти смутило Сусанну. Вдобавок она знала, чуяла, что и сам Гончий смущен, но не хочет признаться. Бабаев умер как нельзя более некстати и запутывал дело и положение Гончего.
И, продумав о неприятной новости весь день, Сусанна собралась тайно от любимца повидать, чтобы посоветоваться, самого умного человека в Высоксе. Но вызвать его было нельзя. Это был больной, хворавший ногами Змглод, давнишний и верный друг, с которым у нее была вдобавок особая связь… общая страшная тайна! Сусанна побывала у старого и преданного друга, но переговорить ни о чем не удалось, так как оба племянника вдруг собрались тоже в гости к старику.
VII
Денис Иваныч Змглод жил по-прежнему в том же доме, который когда-то себе выстроил. Но если тогда поселилась тут пара счастливцев, каких, быть может, не было во всей Высоксе, а затем стал раздаваться здесь голосок одного ребенка, то теперь дом, несмотря на большую пристройку, был полон.
В нем вместе с прислугой было до дюжины человек.
Помимо Дениса Иваныча и Аллы Васильевны, было пять человек детей и свояченица Ильева. Старший сын Змглода, Иван, был лишь на несколько месяцев моложе Олимпия. Старшая дочь, восемнадцати лет, была крестницей барышни Сусанны Юрьевны и была названа в ее честь тоже Сусанной. Затем следовали три дочери, из коих только одной минуло недавно четырнадцать лет, а две другие были еще малолетние.
Главной личностью в семье Змглода была Сусанна. Впрочем, насколько любили ее в семье, настолько же все любили и во всей Высоксе. И все единогласно утверждали, что Сусанна Денисовна – удивительная девица.
Действительно, молодая девушка была далеко не заурядною личностью. Внешностью она была в мать, какою Алла была в молодости. Стало быть, она была красавица собой, белая, как снег, с золотыми вьющимися кудрями, но при этом с оригинальными черными глазами отца. Изящная красавица-девушка удивляла и поражала всех, даже приезжих гостей из губернии и из столиц.
Внешностью, лицом, телом и повадкой уродившаяся в мать, Сусанна, или, как звали ее в семье, Саня, разумом, энергией и вообще нравом уродилась в отца. Характером это был второй Змглод. Девушка была решительна, предприимчива и мягкосердечна. Но если Змглод когда-то вследствие обстоятельств своей жизни прослыл за грозного и злого, то дочь его вся Высокса считала отважной не по-девичьи, а по-отцовски, но зато доброй по-матерински.
Алла Васильевна, конечно, изменилась лицом до неузнаваемости. Ей, казалось, было за пятьдесят лет, а в действительности она едва переступила сорок. Вместе с тем, простодушная или прямо глупенькая в молодости, она теперь совершенно опустилась и удивляла всех своим малоумием, невозможностью заняться даже и хозяйством, не только маленькими детьми.
Всем заведовала Сусанна, причисляя мысленно свою мать к младшим сестрам и заботясь о ней, как о ребенке… Впрочем, брат всячески помогал ей.
Иван Змглод был противоположностью сестре по внешности: он был живой отец не столько чертами лица, сколько смуглым цветом кожи, а разумом и сердцем был совсем в мать, Аллу Васильевну, то есть добрый и недалекий малый. И именно этот характер и привел к тому, что он стал с детства другом Аркадия Басанова.
В них обоих было так много общего, как если бы они были родные братья. По всей вероятности, игра природы или, вернее, таинственные законы природы сказались в двух молодых людях. Аркадий Басанов был по матери и деду потомком одного Басанова, про которого сам Аникита Ильич говаривал часто, что был у него дядя один не только добрейший человек, но чуть не святой своей жизнью, но зато малоумия диковинного: кажется, глупее его и на свете не бывало.
– Святейший дурак был! – говаривал Аникита Ильич.
Иван Змглод, уродившийся свойствами характера в свою мать, был, стало быть, внуком Василия Васильевича Ильева и правнук того же самого «святого» Басанова. Если оба молодых человека были по закону чужими людьми друг другу, то по крови они могли назваться родственниками в шестом колене. Родство дальнее, а при взгляде на них можно было подумать, что это два родных брата, если не лицом, то характером.
Семья Змглода жила дружно, мирно и тихо между собой. Денис Иванович обожал жену по-прежнему и, конечно, обожал детей. Алла Васильевна считалась, по-видимому, главной личностью в семье, но в действительности, если Денис Иванович исполнял все ее желания до малейшей мелочи, то сама Алла Васильевна была в полном подчинении у своей дочери Сани, считавшей мать младшей сестренкой.
Сусанну Денисовну особенно любили все, и если сначала Высокса прозвала ее «Змглодкой», то теперь никто никогда не отзывался о ней иначе, как называя ее по имени и отчеству или по новому прозвищу «Змглодушка».
За последнее время положение и известность Сусанны Змглод еще более увеличились. За последние два года за нее три раза сватались три личности, и всем троим одинаково отказала она, несмотря даже на усовещивания отца.
Один из отринутых женихов служил во Владимире в казенной палате[34]34
Казенная палата – губернский орган Министерства финансов, заведовавший государственным имуществом и строительной частью.
[Закрыть] чиновником, но был, правда, пожилой. Другой, сделав предложение Сусанне Денисовне, даже заставил над собой смеяться: он был главным делопроизводителем в коллегии Высокской и, конечно, мог быть парой для дочери прежнего обер-рунта, если бы личное положенье ее не было исключительное.
Вслед за этим сватовством появилось третье, которое окончательно изумило всех. Приезжий из Петербурга молодой артиллерийский офицер, старинный дворянин по отцу, человек с состоянием, рязанский помещик, встретив Сусанну Змглод на вечеринке у Сусанны Юрьевны, был поражен ее красотой.
Расспросив, кто она, и узнав, что девушка – крестница Касаткиной, молодой человек, хотя дело о заказе казенном было кончено, задержался в Высоксе. Он был не первый. Со-многими прежде, давно, случалось подобное из-за Сусанны Юрьевны.
Прожив две недели, офицер посватался.
Денис Иванович был в восторге. Мог ли он мечтать – он, полутурка, неведомо кто, не то осетин, не то абхазец, – что дочь его будет когда-нибудь русской помещицей и дворянкой. И Денис Иванович был немало смущен, даже поражен на другой же день, когда его любимица отказала наотрез выходить замуж за молодого человека. Никакие увещания не помогли. Сусанна Денисовна объявила отцу, что лучше пойдет в монастырь, нежели пойдет замуж.
Отказ этот, конечно, наделал много шуму во всей Высоксе, а шум этот, толки и пересуд, разные догадки и умозаключения привели к тому, что у Высоксы как будто раскрылись глаза. Долгое ослепление прошло, все будто сразу прозрели, увидели и ахнули. Прозрение это началось, быть может, с самого отца, Дениса Ивановича, но он только покачал головой в ответ на собственные свои догадки, а с дочерью о своих подозрениях не захотел даже и говорить.
Причина, по которой Высокса ахнула, была та же догадка. «Змглодушка» всеми любимая, всему наместничеству известная своим ангельским сердцем, своим удивительным умом, а в особенности своей красотой, могла, конечно, мечтать «об этом диковинном».
Все будто теперь только поняли то, что видели уже давно… А видели все, что два молодых барина, подрастая, часто видаясь с детьми Дениса Ивановича, будучи с ними если не одних лет, то одного поколения, оба относились к крестнице их тетушки и своей дальней побочной родственнице как-то особенно.
Теперь, когда оба барина были уже молодые люди, женихи, а Змглодушка – девушкой невестой, отношения были как будто холодные, а собственно эти отношения стали менее детскими, осторожными. Действительно, в отношениях обоих братьев к Сусанне Денисовне явилось что-то крайне сомнительное. Чужой человек и дальновидный, явившись в Высоксу, конечно, сейчас заметил бы, что оба брата просто влюблены в молодую девушку.
Умная Сусанна относилась к обоим тоже неравнодушно, но, к кому предпочтительнее лежало ее сердце, было неизвестно. Даже в семье полагали, что Саня обоих молодых господ одинаково жалует.
Отказ на предложение руки и сердца молодого офицера заставил, однако, многих вдруг воскликнуть, если не вслух, то мысленно.
Неужели же дочь прежнего обер-рунта настолько о себе возмечтала? Какая она ни на есть умница и красавица, все же считать господ Басановых себе ровней – дерзость. Она должна помнить, что ее отец, если не был крепостным холопом их деда, то был вольнонаемным холопом. И если бы благодаря своему уму и энергии не попал в должность обер-рунта, то был бы, по всей вероятности, простым лакеем, пожалуй, хоть бы даже потом и дворецким. Только его «мастерство» на все руки сделало его на время грозой всей Высоксы, сделало его страшным орудием в руках старого барина.
Впрочем, подозрение, что Сусанна Денисовна хитро старается нравиться обоим братьям и как будто рассчитывает на них, как на женихов, держалось недолго. Было известно, что хотя она нравится Олимпию Дмитриевичу, но он постоянно повторяет, что ранее сорока лет не женится, а может, и совсем никогда не женится.
– На кой прах идти под венец! – постоянно говорил он. – И кой шут это выдумал!
Что касается Аркадия Дмитриевича, то мысль, что он вздумает на ком-либо жениться, казалась совершенно нелепою: всем представлялось, что Аркадий Дмитриевич должен еще лет десять пропрыгать, как мальчуган, забавляясь всякими пустяками.
И в этом все ошиблись. Никто и не подозревал, как давно, сильно и глубоко был Аркадий привязан к красивой крестнице своей тетки. Впрочем, это, может быть, случилось потому, что сам молодой человек будто не знал, как именно относится он к Змглодушке. Он сжился со своим чувством и никогда не размышлял о нем. Когда оно возникло, он был сам слишком юн, полуотрок, и ни о чем не рассуждал. А теперь это бессознательное чувство как-то слилось с его существованием. Думать о том, любит ли он Сусанну Денисовну, как любит, каким образом и до какой степени, было бы то же, если бы он вдруг начал думать, почему он белокурый, а не брюнет, и с каких пор волосы посветлели и каким образом, почему?..
Казалось, что только какой-либо внешний толчок, какое-нибудь особенное и внезапное обстоятельство может заставить его отнестись сознательно к его отношениям с девушкой и спросить: что она ему?
Конечно, теперь, когда Аркадию было уже за двадцать лет, он знал, что есть на свете существо, которое имеет столько значения в его жизни, что заставляет на все в мире смотреть не своими глазами, или как бы через нее. Теперь часто и все чаще приходило ему в голову, что Сусанна должна была бы стать его подругой жизни.
Если до сих пор Аркадий ни разу не обратил внимания ни на одну девушку в Высоксе, если он даже иногда защищался от иной назойливой красавицы, которой нравился, то это было ради Сусанны: его чувство к ней не дозволяло ему кем-либо увлечься, хотя бы ради простой прихоти, временно и шутя.
И все считали барина Аркадия Дмитриевича тюфяком, мякиной и плаксой… А это была мягкая, но страстная натура, способная на истинное глубокое чувство, на отвагу при самообороне.
VIII
Протекавший год имел особое и огромное значение для заводов, разумеется, главным образом для его обитателей.
В тот самый день, когда Гончий заявил Сусанне Юрьевне о смерти Бабаева и о том, что он нежданно и поневоле стал самым главным заимодавцем заводов на крупную сумму, во всем доме толковали и нахлебники, и дворня исключительно об одном и том же. Только Гончий не знал этого до вечера да Сусанна Юрьевна. Ввечеру Феофан доложил об этом говоре Онисиму Абрамычу, а горничная доложила барышне, когда она ложилась уже спать.
Говор шел о том, что этот день – 27-е число, и ровно через месяц произойдет в Высоксе уже давно ожидаемое событие: минет Аркадию Дмитриевичу 21 год, и в этот день опека по закону прекратится. Онисим Абрамыч должен будет сдать все дела, а господа Басановы вступят во владение заводами. Но, что будет затем, представлялось смутно мыслям всех обитателей Высоксы. Но, однако, всем представлялось или чудилось нечто, очень похожее на бурю.
– Будет, – как выражался уже давно старик Змглод, – будет сущий трус и потоп!
В сумерки, в правом флигеле, в угловой горнице, сидел у друга в гостях Михалис. Здесь жил князь Абашвили, по имени Давыд, в честь своего дяди, долго всеми проклинаемого в доме князя Давыда Никаева. Князь недавно явился в Высоксе.
– Знаешь ли ты, – говорил Михалис, – какой нынче день? Ровно через месяц Аркаше минет 21 год, и, стало быть, Аньку уберут и начнут всем править братья. И как это все пойдет и наладится, вот уже который год мы все соображаем и ничего придумать не можем. Покорится Аркашка со своими всеми «братцевыми», то будем жить мирно и тихо, будет всем властвовать наш Олимпий Дмитриевич. Не покорится Аркашка, тогда война пойдет. Уж первое, что потребует Олимпий Дмитриевич, будет неприятно его братцу…
И Михалис рассмеялся громко и несколько ехидно.
– А знаешь ли что? – прибавил он вопросительно. – Я сейчас узнал от Олимпия Дмитриевича.
– Что такое?
– А первое, что он потребует, чтобы братец Аркадий Дмитриевич очистил свои комнаты, уходил жить, куда хочет, чтобы строил себе новые палаты, хотя и лучше этих, да чтобы другие были. А здесь мы расположимся. Мне вот этот весь правый флигель обещан. Олимпий Дмитриевич займет весь дом и спальню свою устроит из двух комнат, что у среднего балкона, и для того стену сломает.
– А Сусанна Юрьевна? – заметил князь.
Михалис громко рассмеялся, как если бы его собеседник сказал самую большую нелепость.
– Глупый ты человек! Да неужто же ты полагаешь, что Сусанна Юрьевна останется еще здесь? Довольно пожила, слава тебе Господи! Когда еще ее черт принес? Ей пятьдесят лет, а она поступила здесь в любовницы к старому хрычу-дяде, когда ей всего, говорят, было годов около двадцати. И чего только она ни натворила тут! Все, что за это время было худого в Высоксе, все – дело ее рук! Ты – новый человек, а спроси-ка, вот, что тебе скажут… И молодого Алексея Аникитича она и уходила, извела и похоронила. И старого своего обожателя Аникиту уходила, приказав его придушить кому-то ночью. И Дмитрия Андреевича женила на наследнице всех заводов, когда она, бедная, обожала твоего дядю, князя Давыда. А потом она же Гончего подсунула, чтобы тот накрыл твоего дядю и привел бы Дмитрия Андреевича убийство сгоряча учинить. А затем он в главные заправилы попал опять-таки по ухищренью Сусанны Юрьевны. Она из-за этого в Петербург ездила. Так вот, начудив так-то, пора ей теперь уж уходить отсюда. Как только объявится совершеннолетие Аркадия Дмитриевича, так сейчас же ее, голубушку, попросят отсюда вон. Ну, конечно, за ней следом съедет и «безрукий» леший.
– Но что же будет? – спросил Абашвили. – Ведь все у вас сказывают, что заводам не устоять. По пословице, «два медведя в одной берлоге не уживаются». Все сказывают, что ума не приложишь к этому делу.
– Подумаем! – выговорил Михалис так важно, как будто бы он сам вступил в права наследства. – Есть одно средство верное! – добавил он. – Пускай братец и все «братцевы» покорятся. Жил же он со своими под опекой «безрукого». Ну, а вперед пускай довольствуется жить под опекой старшего брата. Я даже скажу, что Олимпий Дмитриевич, управляя Высоксой, прижимать не станет брата. Напротив того, будет с ним в ладу, будет ему дозволять все, что тот пожелает, и денег будет давать много. Только не суйся он в управление. И вот обида! Сам-то он, Аркашка, пошел бы на это, да его сподручники не хотят. Ну, вот и придется делить Высоксу…
– Да ведь делить же нельзя? – заметил князь.
– Нельзя! Все можно! Трудно, а все-таки можно! Разделят заводы пополам, припишут к каждой половине крестьян и земли, а там начнут строить новые домны. Пускай этим занимается Аркадий Дмитриевич, а нынешние домны, понятное дело, достанутся Олимпию Дмитриевичу, как старшему. Он же – поблизости отсюда, от главных барских палат.
Собеседники замолчали, и наконец князь Абашвили выговорил как-то загадочно, будто нехотя:
– Ну, положим, Высокса – Высоксой. Как-нибудь поделятся! Ведь нельзя же ей быть все одним куском. Женятся оба Басановы, и будут у них дети – сыновья помрут все, явятся наследники, пожалуй, десять человек Басановых, двоюродных. Ведь не могут же они веки вечные все вместе управлять одним куском, одним имением? Стало быть, Высоксу, как ни толкуй, рано ли, поздно ли, все-таки делить надо. А ты вот что мне поясни… Сказывали мне здесь, что будто есть еще загвоздка. Есть кое-что обоим братцам дорогое, что поделить уже совсем нельзя. Нечто такое. Правда ли это?
Михалис удивленно поглядел в лицо князя и наконец выговорил:
– Что же такое?
– А есть, сказывали мне, некто такой, кого поделить совсем нельзя…
– Ох, понял, понял! – воскликнул Михалис. – Да ты же сказываешь «нечто такое», а выходит это человек… девица!.. Ну это, братец ты мой, легче: Высоксу не выкрадешь, а это можно выкрасть. С этим делом можно в один час времени порешить.
– Каким же способом? – спросил князь.
– Да просто! Кто посильнее, тот и завладеет.
– Так-то так, но я полагаю, что из этого может возгореться пущая вражда, чем из-за самих заводов: тут уж прямо братья на ножи пойдут.
– Может быть! Только нож у Олимпия Дмитриевича подлиннее, чем у братца. Да потом еще неведомо, кого она сама выберет. Выберет Олимпия Дмитриевича, так тот молчи!
– Вот в том-то и сила, – отозвался князь, – что по всей видимости, красавица-то любит, и уже давно, Аркадия Дмитриевича, а Олимпия-то Дмитриевича только боится. А он сильнее во всем своего братца. Стало быть, что же из этого должно выйти? Одолеет старший Басанов, а она всем сердцем к младшему. Что же выйдет?
– Да опять то же, – рассмеялся Михалис. – И тут выйдет столпотворение! Что делать! Видно, уж такое заколдованное место – Высокса, что в ней должны происходить всякие такие дела, что даже в Москве и в Питере откликаются. Чего у нас тут в доме не бывало! Тут и душили, тут и резали, тут и застреливали, тут и покойники ходили.
– Ну, ходил-то дядя! – рассмеялся князь.
– Ну, положим, ходил, и накрыли ею. А почем знать? Может, прежде чем он выдумал скоморошествовать да наряжаться, может, и сам Аникита Ильич и впрямь ходил? Говорят, что все не своей смертью скончавшиеся ходят.
– И вдруг, Платон, из-за этой Змглодки, здесь опять смертоубийство произойдет! – воскликнул князь весело.
– Кто же кого? Старший – умница, а младший – плакса.
– Мне так со стороны сдается, что он и сам не знает, а так шибко любит ее, что на все пойдет.
– В этом деле не грех Олимпию Дмитриевичу и уступить бы братцу. У него самого сотня перебывала, и еще будет сотня скоро… а у Аркашки никого нет и не было.
И Михалис рассмеялся презрительно.