Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)
XII
Сусанна вскочила с ковра, румяная от тревоги, но глаза ее горели недобрым огнем… Она боялась, а когда боялась, то злобилась… Теперь она испугалась того, чего ожидала, чего никогда не видала и что внушало ей непреодолимый, суеверный, подавляющий страх… Смерть! Покойник!
Однако она твердым шагом двинулась на половину Алексея и, войдя к нему, волнуясь, задыхаясь, подошла прямо к кровати и нагнулась над лежащим. Он не шевелился… Она позвала. Он не ответил… Она невольно отошла на середину комнаты и стала…
«Неужели?.. Вдруг… Так!» – думалось ей с ужасом.
– Санна, – тихо позвал он, будто простонав.
Она радостно двинулась и снова нагнулась над ним.
– Что ты, дорогой мой? – спросила она.
– Нехорошо мне очень!.. Очень… – прошептал он. – Если любишь… Санна… причаститься. Дошли до…
– Хорошо. Хорошо… Теперь ночь, Алеша. Утром…
– Всегда ты… все свое…
Санна не ответила, села на постель и глубоко вздохнула. Пережитый минутный испуг давил ей грудь.
– Ты все свое… – снова шепнул Алексей.
– Да. Я все свое. Успеется. Ты не помираешь, Алеша… – заговорила она взволнованно. – Ты хвораешь, можешь справиться. И это… это даже, вот как я скажу, – грех, Алеша, и большой.
Он хотел что-то сказать, но она перебила:
– Да. Грех. Здоровые люди говеют и причащаются. Так! А больные… больные не говеют… больные тогда приступают к исповеди и причастию, когда уже совсем умирать приходится. А ты, слава Богу… через месяц встанешь и опять молодцем будешь…
– Ах, Санна… Санна… – с усилием громче заговорил он. – Не понимаешь ты… Я помираю. Я знаю!.. Знаю!.. И я боюсь идти на суд Божий. Надо покаяться и отцу родному, и на духу. Отцу – ты не даешь, боишься… Ну, дай мне хоть на исповеди…
– Алеша, милый. Посуди ты… – страстно заговорила Сусанна. – Останешься ты жив и здоров, то после этакого признания дяденьке что будет? Он тебя проклянет, а меня прогонит… А если б даже так говорить, что ты должен помереть, то я-то… меня-то ты пожалей. За мою всю любовь как ты мне отплатишь?.. Погубленьем.
– Ну, дай только на духу сказать и причастие…
– Хорошо… Поутру.
– Ты все откладываешь… Не хочу я с этим грехом предстать… Господу.
И больной начал снова дышать гораздо тяжелее.
Сусанна опустилась на пол, стала на колени около его изголовья, взяла его изможденную руку, страшно горячую, в свои обе руки и заговорила со слезами в голосе:
– Алеша, дорогой мой. Если и есть грех, то он на мне. На мне одной! Я за него в ответе, а не ты. Я одна! Я всему виною была. Если бы не я, ты бы давно был женат на ком… И все иначе бы пошло. Я тебя смутила. Говорю тебе: я одна виновата. И Господь это видит и праведно рассудит.
– Нет. Оба… и я больше… – прошептал он горько, – мне… мне отец родной…
– Я пред Господом клянусь, – воскликнула Сусанна, – я беру на себя, на свою душу… беру… ты не повинен, мой бедный…
И она прильнула губами к его горячей руке. Ее слезы заструились по ней, но он не чувствовал не только слез, но и поцелуев. От усилий и волнения он ослабел, и сознание снова прервалось, превратясь в бессвязные и тяжкие видения, неведомые образы, чуждые места, непонятные речи…
Сусанна долго стояла на коленях и долго целовала недвижно повисшую руку, но иначе, чем когда-то, давно, прежде… Теперь она прикладывалась к ней, как к образу.
За дверью послышался шорох и будто от сна разбудил ее… Она встала и заметила, что, быстро войдя, забыла затворить дверь… Она оторопела… Их разговор можно было легко слышать среди тишины ночи…
Сусанна вышла за дверь и не нашла никого, но прислушавшись, различила вдали в портретной чьи-то удаляющиеся шаги.
Действительно, за дверью минуту назад стоял человек… Это был главный рунт, управлявший стражниками и делавший свой ночной обход по дому. Дозорный обход не нужный, лишний, а между тем страх наводивший на дворовых.
Рунт был нерусский, хотя говорил чисто и правильно, так как еще ребенком помнил себя в России. Имя его было Змглод. Он уверял, что он молдованин, родился в городе Яссы и был увезен в плен русскими войсками вместе со своей матерью.
Правда ли это было, или Змглод выдумывал, знать было нельзя. Когда его хотели посердить, то уверяли его, что он – турок. Даже барин Аникита Ильич позволял себе иногда эту шутку.
Во всяком случае Змглод был православный и клялся, что еще ребенком бывал в храме Божием, таком же, как и российские. Имя его было Дионисий, по отцу Иванович, но звался он просто Денис. Впрочем, никто никогда не называл его по имени и отчеству, а все называли по фамилии, похожей на прозвище или, как шутили его недруги, на собачью кличку.
Змглод был тридцатитрехлетний статный молодец и страшный силач. Лицо его было темно-оливкового цвета, борода и усы курчавые и черные без блеска. Зато целая шапка курчавых волос на голове, еще чернее бороды, отливала ярким блеском, хотя он никогда не маслил головы. Черты лица Змглода были неправильны, рот слишком велик, скулы широки, а виски сжаты, нос хотя и орлиный, тонкий, но будто раздавленный у ноздрей, глаза были бойкие, быстрые, но узкие и казались совсем маленькими от густых бровей и чересчур большого высокого лба.
Вместе с тем про Змглода, или «Турку», нельзя было сказать, что он дурен собой. Лицо его было чрезвычайно живое, энергичное, характерное. В некоторые минуты, однако, когда он пылил, – а вспыльчив он был без меры, – лицо его становилось совершенно иным: он был неузнаваем. Все черты лица, казалось, изменялись, рот становился пастью, с рядом белых острых собачьих зубов, ноздри раздувались, и нос казался совсем расплюснутым, глаза исчезали, прищуренные и будто прикрытые сдвинутыми вместе бровями.
Змглода боялась вся Высокса и вследствие его большой власти при полном доверии барина, а равно и по милости его способности пылить и терять на мгновение разум. А в припадке гнева он мог убить и быть прощенным.
Змглод стоял за дверью, когда Сусанна горячо и громко клялась, что берет ответ перед богом на себя. Обер-рунт все слышал и все понял, но нового ничего не узнал… По своей должности и по своей натуре сыщика, шпиона и соглядатая Змглод знал и ведал все, что делалось и говорилось в Высоксе, в доме, во дворе, на заводах и на слободе. И он все докладывал барину – все, что хотел доложить… остальное пребывало при нем в запасе, на всякий случай…
Между тем, после ухода Сусанны Анька Гончий заболтался с Угрюмовой и когда наконец вышел из комнат барышни, то прямо тут же столкнулся с Змглодом. Обер-рунт шел угрюмый, опустив голову, но не со смирным видом, а уподобляясь быку, который собирается броситься и забодать.
– А… стрекулист!.. что здесь поделываешь? – спросил он останавливаясь.
Анька тотчас же заметил, что Змглод, вероятно, только что вспылил на кого и теперь разгуливает свой гнев, придираясь ко всем.
– Я от Анны Фавстовны. Ходил спросить насчет письма… Переписать приказывали.
– Я не любопытствую… не спрашиваю, от кого… от Анны Фавстовны или от другого кого!.. – вымолвил Змглод, ухмыляясь.
Анька опешил, и сердце стукнуло в нем.
– Не мое это дело знать. Прикажет Аникита Ильич разнюхать, – ну… давно разнюханное доложим ему на его опрос… А пока нет приказа и опроса, не наше дело.
Анька хотел отвечать, но язык не повиновался ему: настолько он был поражен словами или намеком Змглода.
Обер-рунт прошел мимо, также по-бычьи опустив голову, а Анька, испуганно проводив его глазами до конца коридора, стоял истуканом.
– Почудилось мне, что ли? – прошептал он. – Нет! Какое тебе! Не почудилось! Говорит: от другого кого. Говорит: молчим про разнюханное. Прикажет – доложим.
И, глубоко вздохнув от смущения, Анька двинулся, но затем круто повернул назад и снова вошел в те же двери, из которых вышел.
Пройдя прихожую, он вошел во вторую комнату и, найдя в ней Угрюмову, передал ей свою встречу и разговор с главным рунтом.
Анна Фавстовна тоже слегка смутилась.
– Что же это? – выговорила она.
– И ума не приложу, – отозвался Анька.
– Так сразу хватил? Мимо идучи?
– Да. Меня даже в жар бросило. Правда, злобен, но ведь не в том дело. Дело то… что он пронюхал.
Анна Фавстовна отчаянно махнула рукой.
– Что ты? Помилуй Бог!
Анька развел руками и опять вздохнул глубоко от сильного волнения.
– Я сейчас, как барышня вернется от Алексея Аникитича, доложу ей. Помилуй Бог!
– Беспременно, Анна Фавстовна. Барышня пускай рассудит тотчас, как тут быть.,
XIII
На следующее утро Сусанна сдержала слово и послала за своим личным духовником. Необходимые меры были ею уже приняты. Главный священник, отец Гавриил, духовник обоих Басановых, был ею отпущен в город к родным. Отец Григорий был священником на дальнем проволочном заводе, но около полудня Угрюмова уже докладывала об его прибытии, и Сусанна, несколько волнуясь, тотчас приняла его.
– А, отец Григорий, – радушно встретила она его. – Здравствуй. Садись!..
– По вашему приказанию, барышня, – заговорил старик-священник, – поспешил явиться. Что угодно будет мне приказать?..
– Ничего, батюшка… как есть ничего… А я давно уже собиралась за тобой послать, да все забывала. А то бывало вспомнишь когда, да совсем не вовремя… Садись…
Священник сел перед барышней прямо, порядливо и с таким видом, как если б он чувствовал и был благодарен за особое внимание. Барин, вызывая своих священников и дьяконов наверх, никогда не сажал их, а, коротко объяснив дело или сделав выговор, отпускал так же кивком головы, как и всех своих управителей и приказчиков.
Только в торжественные дни праздников, именин и рождений Басанова, его сына, дочери или Сусанны духовенство после краткого молебна в большом зале оставалось с гостями и имело право садиться.
Сусанна объяснила отцу Григорию, что давно уже думала об его стесненном положении, просила дядю ему прибавить или пять рублей деньгами или мукой, но Аникита Ильич отказал и даже на нее рассердился, что она не в свое дело мешается и нос свой сует.
– Покорно вас благодарим, барышня, – с чувством сказал священник. – Почто вы себя из-за меня недостойного, гневу ихнему подвергаете?..
– Это что же? Гнева я Аникиты Ильича не боюсь… И в самом чем важном, важнеющем не побоюсь, – резко и холодно ответила Санна, – а в этаком пустом деле и подавно… Я ради вас…
– Чувствительнейше благодарим.
– Ради вас… твоего убожества. Как же можно, имея целую большую семью, детей и внучат, всего душ с дюжину, жить на то, что тебе полагалось, когда еще ты только поступил, да только одного ребенка имел, который теперь сам отец и семейный… Аникита Ильич этого понять не хочет… три рта или двенадцать ртов…
– Они мне лет тому четырнадцать надбавили, и я им…
– Знаю. Два рубля… Что же это? Нет, отец Григорий, я вот что порешила… из жалости к вашему убожеству… Ты знаешь, у меня свое иждивение есть, которое я дяденьке передала и получаю годовой доход – небольшой, да все-таки свои деньги… Ну, вот я и порешила теперь, что я тебе, как моему духовному отцу, положу три рубля из своих, и каждое первое число заходите к Анне Фавстовне и получайте…
– Ах, барышня… ах, Сусанна Юрьевна… – взволновался священник и даже переменился в лице. Он вскочил со стула и, казалось, не знал, что ему сделать. – Господь воздаст вам сторицею, – заговорил он, бормоча от смущения. – Детки мои, внучатки мои… все… все мы будем за вас Бога…
– Садись, батюшка… успокойся… Я рада… я давно хотела…
– Сан мой духовный не дозволяет, а то бы я… – воскликнул отец Григорий… – Дозволь, барышня, хоть примерно отблагодарствовать. На, вот тебе… земной священнослужительский поклон…
Священник низко поклонился в пояс и двумя пальцами тронул пол.
– Не за что… рада чем могу. Но вот что, отец Григорий: избави Бог, если дяденька про это узнает. Он меня загрызет. Всякий день начнет попрекать… Пожалуйста, чтобы это осталось под спудом.
– Как же можно!..
– Чтобы и твои никто не знали: откуда жалованье и кто жалует… Побожись мне.
– Вот Господь… – воскликнул крестясь отец Григорий, и, казалось, глаза его стали влажны от чувства признательности. Нежданный подарок барышни совершенно изменял его положение. Теперь вся его семья не только сыта, но и в довольстве будет.
Поговорив со священником о разных мелочах, об его внучках, которых он обожал, о новом заводе, что собирался строить Баса нов, Сусанна вдруг выговорила другим суровым голосом:
– Все бы хорошо… а вот Алеша…
И она смолкла.
– Да. Господня воля! – вздохнул священник. – Нам Его не прозреть, не уразуметь… все Его…
– На сих днях, отец Григорий… – прервала Сусанна и запнулась, – на сих днях и хочет он… Алеша… да и я его прошу… исповедаться и причаститься…
– Что же? Хорошее, благоугодное желание и действие… Захочет Господь, и силы его сим укрепит и на…
– Если он решится совсем, то я за тобой дошлю… нарочного гонца, и тогда поспешай.
– А как же… – смутился священник. – Я же… Их духовный отец обидится на меня. Наш протопоп…
– Нет, отец Гавриил уехал в отпуск, – ответила Санна.
– То другое дело. А Алексей Аникитич, может быть, пожелают иного кого…
– Нет, нет. Мы уже толковали. Алеша именно тебя желает. Он говорит…
Сусанна слегка потупилась, понизила голос и произнесла нетвердо:
– Он говорит… грех у него один… тяжкий… говорит, я мол лучше отцу Григорию на духу повинюсь, покаюсь… Он мол, отец Григорий человек старый, жалостливый!.. Он скорее рассудит, что на этой земле все грешны… Кто как, на свой лад. Все грешны… Есть воры и убивицы – скрывающиеся… Одни же духовные отцы знают про их… их злодейства… И прощают, до причастия допускают.
– Мне, помилуй Бог, такового не доводилось, – ответил священник, – а бывает… бывает… Всякое бывает на свете! – вздохнул он.
– Покаяние ведь очищает?.. – странно произнесла она, упорно глянув в лицо старика.
Он не ответил, не понимая, что это вопрос, а не замечание. И она повторила.
– Душевное, горькое покаяние ведь очищает тело и душу?.. Так ведь, отец Григорий?
– Вестимо, вестимо…
– И разбойнику Господь Иисус Христос сказал, что он ныне же будет с ним в раю.
– Истинно так, барышня. Золотые ваши слова. Видно, что вы хотя и молоды, а…
Но она снова перебила.
– А грех Алешин – тяжкий грех…
– Где ему, бедному молодому барину, тяжкий грех иметь!.. – закачал головой священник.
– Верно… Я знаю сама.
– Сдается так-то…
– Нет. На наше горе… Оно…
Сусанна смолкла и смущаясь, тревожась, продолжала:
– Отец Григорий, отвечай мне правду, что я спрошу.
– Готов, барышня. Я завсегда так. Душой никогда не кривил.
– Знаю. И все это знают. Все тебя за это почитают и любят. Один дяденька не умеет тебя ценить. Тебя следовало бы давно перевести сюда, в сбор наш, как мы сказываем.
– Ну, что… Я и на Проволочном Господу услужу…
– Скажи, отец Григорий, если я на духу тебе покаюсь… что я убила кого… допустишь ты меня до очищения?
– Если покаяние истинное… Да, ведь, что же про это?.. Так примерное словопрение.
– Если Алеша покается тебе в великом грехе, то ты его, умирающего… без ножа зарежешь или нет…
– Что вы, Бог с вами!.. – воскликнул старик.
И Сусанна, совершенно успокоенная словами, даже видом священника, решила вместе с ним, что богоугодное дело не след откладывать. Уж если зашла об этом речь, есть желание больного, то чем скорее приступить, тем лучше…
В сумерки отец Григорий со Св. Дарами был уже в спальне Алексея… Больной оживился, ожил.
XIV
Вечером, после ужина, Аникита Ильич, угрюмый, под тяжелым впечатлением приобщения сына, сказал племяннице, чтобы она пришла к нему наверх.
Сусанна зорко и вопросительно глянула старику в глаза.
– Побеседовать о важном, а не то что… – объяснил он досадливо.
Когда через полчаса Сусанна поднялась и вошла к нему в кабинет, он встретил ее словами:
– Ну, Санна, давай беседовать… Ум – хорошо, а два – лучше. Вестимо, когда второй ум такой, как твой, а не такой, как Дарьюшкин или вот у Ильева… Плохо, плохо дело, Санна! Не ждал я такого… Верить не хотел…
– Какое дело? – удивилась Санна и немного испугалась. Ей пришла на ум угроза Змглода Гончему.
– Господь с тобой! Знаешь, о чем сказываю… Ничего другого худого нет: Только одно. Алеша…
– Что Алеша? Это… это не новость. Не спешное… Давно уж…
– Да, истинно. Вы все давно напророчили… Говорил я, не каркайте, как вороны. Вот и накаркали…
Санна усмехнулась досадливо и мотнула головой.
– Что головой трясешь! Понятное дело… Он все валялся и вот довалялся, а вы все каркали, и вот…
– Докаркали. Да… Ах, Аникита Ильич. Послушать вас со стороны чужому человеку, он прямо подумает, что вы малого ума. Ей-Богу! Этак всякий хворый, смертельно хворающий и умирающий, по-вашему, должен вскочить перед самой хоть смертью и начать бегать… И смерть испугается, что ли?.. И как пришла, так и уйдет? Оставит человека в живых? Вся сила, стало быть, не поддаваться – и никогда не помрешь, двести лет проживешь…
– Смерть, когда нужно, придет и сразу возьмет. Не оборачивай мои слова наизнанку, – сказал старик вразумительно. – Но ей след брать человека, когда ему восемьдесят лет, а то и под все сто… Я вот, гляди, за девяносто проживу. Если случай какой несчастный, лошадь убила, с моста гнилого в реку ухнул, на заводе под шестерню угодил, – это другое дело. Можно и самого себя прикончить в двадцать лет ножом или из ружья. Я сказываю про жизнь правильную и кончину правильную. Будь я на месте бедняги моего Алеши, я бы до этакого положения не довилялся… Ну, да что же об этом толковать! Теперь поздно… Вижу я, по-вашему все вышло. Скажи-ка мне вот…
– Что именно? Что вы желаете?.. Еще другого доктора?..
– С Высоксой что делать! – перебил Аникита Ильич.
– О-о!! Кто вас поймет… Дайте уж Алеше помереть. Это всегда успеется… Выдать Дарьюшку замуж недолго.
– Одно другому не мешает. Ты, я знаю, любишь завтракать. Да я не люблю. У меня все важное – нынче. Если бы я по-твоему управлял заводами, то давно бы разорился. Немцы поговорку сложили такую: «Завтра да завтра – лентяева повадка!» Ну, вот ты мне свое и скажи, посоветуй, Санна.
– В таком деле я советовать не стану. Мое дело сторона, – как-то резко и холодно проговорила Санна.
– А?.. Да! Вот что, – ухмыльнулся Басанов лукаво, – Понимаю, на что ты гнешь!..
– Ни на что я не гну! – вспыхнула она. – Просто сказываю: не мое это дело. Ваша дочь – вам и выбирать ей мужа. А уж никак не мне.
– Знаю, знаю… Сто раз тебе говорил, Санна, и теперь опять скажу… и еще разов тысячу в жизни нашей ты то же от меня услышишь… не моя вина. Давай класть – и не твоя! Ладно. Ну, не наша вина, Божье произволенье!
– Слышала тысячу разов и тысячу разов отвечала, что я этого и не желаю…
– И лукавишь…
– Нет.
– Лукавишь. Не спорь. Ты бы желала, как и всякая иная, быть барыней… госпожой Басановой.
– Пока мне и так хорошо. Я здесь все одно что барыня. После вас я всегда была как первая, потому что Алеша тоже этого хотел, ни во что не входя… А вот теперь, конечно… Когда будет здесь муж у Дарьюшки, наследник всего, хозяин… он и вас к рукам приберет.
– Ой ли?
– Не сейчас… А будете вы постарше, да послабее, то молодые хозяева исподволь все подберут под себя. Меня постараются выжить. Что я? Я чужая, почитай. Приживалка. Какая я племянница или внучка! Десятая вода на киселе. Да, впрочем, до тех нор я и сама отсюда уйду и всех освобожу…
– Ну, проехала!.. – рассердился старик. – Я хотел о деле говорить, а она свою канитель потянула.
– Я и говорю… толком говорю. Молодой хозяин…
– Да что же мне по-твоему, – перебил он, – Дарьюшку в старых девицах держать? Прежде я полагался на Алешу, говорил: женю, мол, его… Будет он наследник, а у него на моих глазах тоже пойдут наследники. Он, неведомо почему, все артачился, не хотел жениться. Ты в нем эти мысли тоже разводила.
– Неправда! – вскрикнула Сусанна.
– Правда. Я это знаю. И верно знаю. Ты боялась, что его жена тебя тут затмит… Ну, да бросим это. Теперь он не токмо не жених, а одна нога в гробу. И теперь надо совсем нечаянное дело налаживать. Дочь выдавать замуж – от ее брака толк ждать для Высокских заводов. Что же? Я тут, говорю, ни при чем. Произволенье Божеское. Сказываю в тысячный раз тебе… Будь ты завтра, с зачатием или, вернее сказать, роди ты мне мальчугана… Я бы не стал ждать, чтобы ему двадцать лет было. Сейчас б ты стала госпожа Басман-Басанова. Мой расчет был бы такой, что если один ребенок родился, то и другие будут. Стало быть, и сын будет, хоть один-то…
– Ах, Боже, Господи! Как вам не надоест десять-то лет сподряд…
– Все то же сказывать?.. – перебил старик. – Будем сказывать! Ты вот не довольна. Хотел я женить Алешу – ты мешала всячески…
– Неправда это! Я вам сказываю, что это вы измыслили. Алеша не таков уродился, чтобы желать жениться! Слыхали вы, видали вы, чтоб он за всю свою жизнь кого здесь облюбил?.. Ни разу. Все это знают.
– Что правда, то правда. Но все-таки женить его можно было, если б ты помогла, а не… Ну, ладно, не гневись… Однако теперь, когда надо мне поневоле думать, как найти хорошего мужа для Дарьюшки и умного владетеля Высоксы… ты тоже противничаешь. Говоришь, что нас в руки заберут молодые хозяева. Говоришь: я и сама уеду… Ну, вот я на все это тебе и отвечаю все одно. Будь у тебя ребенок… Ну, а нет ничего такого вот уже сколько лет, то и ждать такого нельзя… Стало быть… если не велит Бог Алеше наследовать и его сынам, то надо Дарьюшкиных сынов готовить. Дело это, Санна, простое.
Аникита Ильич смолк и задумался. Сусанна тоже задумалась… Теперь ей ясно вдруг представилось, какая огромная перемена будет в доме и в семье, когда явится молодой барин-помещик, муж наследницы всего состояния. Пойдут дети, и старик-дед начнет, пожалуй, обожать внучат… А начав стариться, и к ней отнесется, конечно, иначе…
Да, не раз в жизни, а сотни разов приходила она в отчаяние, что не может сделаться матерью.
– А как ты полагаешь? – вдруг воскликнул Аникита Ильич, – весело мне будет, приятно будет… что в Высоксе владельцы будут не Басман-Басановы, а Кротковы, Завадские или там хоть бы даже князья Никаевы, что ли?.. Приятно это по-твоему?!. Фамилия много значит…
– Какие такие Кротковы да Завадские? – угрюмо спросила Сусанна.
– Товарищи у меня такие были в молодости, офицеры. У них, поди, теперь семьи есть и дети. Вот я им писать и собрался. Пускай сынов на смотр ко мне посылают… А не годятся, то тогда Дарьюшку за Давыдку отдам: будет княгиней Никаевой.
И старик вдруг задумался глубоко.
