Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
VII
Санна не была особенно встревожена угрозами бывшего любимца, отчасти потому, что Аникиту Ильича слишком вообще все боялись, чтобы кто-либо, хотя бы и смелый Гончий, решился идти к нему с объяснением… Чего? Невероятного дела!
Некоторые обыватели Высоксы искренно и не шутя говорили, что идти к барину по иному делу страшнее, чем идти на смерть… Это была привычка бояться его бессознательная, огульная, внушенная в плоть и кровь с малолетства.
Отчасти же смелая лицедейка надеялась на свое искусство и на свою власть над старым дядей. Несмотря на все свои мимолетные прихоти и измены своей любимице, он все-таки был по-прежнему под влиянием ее красоты. Малейшая нежность и ласка с ее стороны вновь воспламеняли как бы охладевающего к ней старика. От доноса и заявления Аньки она собиралась защитить себя перед дядей целой хитро задуманной комбинацией лжи и клеветы.
Впрочем, в эти дни ей было и не до дерзкого конторщика. Увлекая Дмитрия, она тоже увлеклась… И как пылкая, своевольная и разнузданная женщина, она то избегала развязки и объяснения с ним, то вдруг нетерпеливо и прихотливо сама толкала его на решительный шаг. Если бы Дмитрий был смелее и опытнее, то уже овладел бы ею, улучшив минуту, когда она не владела собой. Но он был второй Алеша… Боготворя и поклоняясь, нельзя бороться и одолевать…
Пользуясь почти юношеской робостью и наивностью его, Сусанна иногда шалила, дразнила и забавлялась его страстью на все лады.
Так прошло еще более недели, и Дмитрий был у нее в гостях после обеда, и они остались одни; она легла на свой ковер, а он сел около нее тоже на полу… Понемногу, все ленивее болтая и отвечая, она притворилась, что вдруг крепко заснула…
Дмитрий долго смотрел на нее… затем позвал раза три, чтобы разбудить и прекратить волнение, которое овладело им… И видя, наконец, что она страшно крепко спит, он потерял самообладание, нагнулся и стал тихо целовать руки ее… Через несколько мгновений, уже почти не помня себя, он страстно прильнул губами к ее лицу…
И долго, крепко спала Санна, только дыхание ее, нервное и порывистое, доказывало, что ей будто снится что-то волнующее ее. И она проснулась только тогда, когда поняла, что он совсем теряет рассудок. Она открыла свои чудные глаза, поглядела кругом себя, потом на него и удивилась…
– Да я спала? – изумленно вымолвила она.
После этого дня Дмитрий сильно изменился, стал пасмурен, задумчив, иногда просто печален.
– Бедный мой! – нежно говорила Санна, оставаясь одна. – Погоди… скоро помогу тебе стать отважным…
За эти же дни, однако, ее снова стало сильнее озабочивать поведение конторщика. Она думала, придумывала и не знала, что сделать, что предпринять, ежедневно ломала себе голову и не находила ничего.
Между тем Анька Гончий, будто совершенно одичав или обезумев от нравственных пыток, не давал Сусанне проходу, подходил и при посторонних, не стесняясь, или не понимая, что он творит, или ничего и никого не замечая, и привязывался к ней, то молил, то грозился. Всякий день могло произойти что-нибудь пагубное для Сусанны.
И, наконец, однажды, она решилась окончательно обратиться к Змглоду. Послав за ним, вдруг она стала нетерпеливо ждать его будто боясь, что раздумает. Наконец Угрюмова доложила ей, что обер-рунт явился, а затем, выйдя в коридор, она позвала и пропустила его к барышне. Змглод вошел и, став у дверей, поклонился. Сусанна подошла к нему и произнесла ласково:
– Здравствуй, Денис Иваныч… Я за тобой послала. Мне надо дело одно порешить. У меня до тебя большая просьба…
– Что прикажете… – отозвался обер-рунт.
– Скажи мне… Это не к делу… А так… Давно я хотела тебя спросить. Что ты такой стал вдруг хмурый, не то хворый? Уж вот которое время. Что с тобой приключилось?
– Ничего, барышня… Так, неможется.
– Да что именно?..
– Не знаю… Неможется… Пройдет! Что указать изволите?..
– Скажи… Не могу я тебе помочь в твоей заботе? – настаивала Сусанна.
Змглод глянул быстро ей в глаза, потом потупился и засопел, будто переводя дыхание.
Сусанна заметила все и, понизив голос, ласково и вкрадчиво произнесла:
– Скажи мне. Есть у тебя что-то на душе. Может быть, я могу тебе чем помочь…
Змглод, не глядя на нее, молча замотал головой, а затем угрюмо выговорил:
– Ничего нету… А если бы что и было… то не могу я сказать, потому что сам не знаю.
– Что? Как? – удивилась она. – Сам не знаешь.
– Да, барышня. Сам не знаю… Мерещится мне чертовщина… Да все, знать, выдумки мои. А коли не выдумки, а правда, то конец мой пришел.
– Да что? Скажи.
– Нет, барышня… Сказывают люди про дело какое, а про выдумки что же сказывать. Станет мне представляться, что вот наша колокольня либо башня коллежская качается… Так что же? И сказывать? Нет, лучше помолчать, а то люди осмеют. Легче не будет… А вот… вы что прикажете? Зачем приказали придти?
– Мне нужно, Денис Иваныч, одно важное дело порешить… – заговорила Сусанна смущаясь. – Избавь меня от дерзостного холопа. Я не хочу беспокоить дядюшку и гневать его пустяковиной. Поэтому я за тобой послала… Надо примерно наказать бы… Да не такой малый. Надо сразу его… Чтобы не было его!
– Кого, барышня?
– Аньку.
– Гончего? – удивленно глядя, переспросил Змглод.
– Да, – отозвалась Сусанна тихо и опустила глаза, под упорным и изумленным взглядом обер-рунта.
– Аньку Гончего? – опять переспросил тот.
– Да, Аньку. Он дерзостно ведет себя. Будто разума решился. И его надо…
– Унять?
– Нет. Его не уймешь, как другого кого. Его надо просто похерить…
Змглод молчал и сильнее сопел, будто уткнувшись носом. Он хорошо, конечно, понимал, что барышня хотела сказать словом «похерить». Это было слово самого барина Аникиты Ильича. Сдать человека в солдаты или сослать на поселение в Сибирь, представив в Нижний земский суд в городе, – не значило похерить…
Похерить обозначало иное, что Змглод, слывший за злыдня и изверга, не любил однако брать на свою душу. Но никто этого не знал и даже не подозревал, воображая что «Турка» рад-радехонек изуверствовать.
Наконец, с тех пор, что Змглод был обер-рунтом, барин только четыре раза приказывал ему четырех человек похерить.
Теперь впервые барышня указывала то же… Но он даже сомневался, имеет ли он право повиноваться ей в таком важном деле…
На краю сада было небольшое здание в два этажа с башней в виде небольшого бастиона, где внизу жили павлины, павы, цесарки, аисты и разные другие заморские птицы, в верхнем же этаже были отдельные комнаты, в которых, однако, никто никогда не жил. Здание называлось Павлиний павильон. Под этим зданием был большой и глубокий подвал, почти подземелье.
Уж четыре раза Змглоду пришлось приводить сюда, с двумя рунтами, «живого человека с заткнутой глоткой» и, растворив поочередно трое железных дверей подвала, вводить его и оставлять…
Человек пропадал без вести… Барин называл это наказание, самое тяжкое и даже преступное, словом: «похерить». В Высоксе об этом догадывались, конечно, вследствие нескромности рунтов, но говорить об этом не смели. Даже приближаться к павильону суеверно боялись, говоря, что около него «нечисто».
Теперь не сам барин, а барышня приказывала это тягчайшее наказание. Змглод смущался, колебался и наконец выговорил:
– Простите, Сусанна Юрьевна… Я без указа барина не посмею… Вдруг спросит барин: где Анька? Пропал без вести без его указа! Как можно! А что просто пропал, убег, – не поверит.
– Как знаешь, Змглод… – холодно, даже надменно, отозвалась Санна. – Долг платежом красен.
– Что вы это, барышня? – как бы оробев, воскликнул обер-рунт.
– Да так говорю… Долг платежом красен. Я у тебя тоже в долгу не останусь… Вот скоро будет Аникита Ильич одно такое дело решать… Постригать собрался кое-кого в монастырь ради того, что ему глупое хныканье прискучило… Я его все отговаривала не грешить… Ну, теперь попрошу не откладывать…
Змглод переменился в лице.
– В монастырь? – глухо проговорил он и глядел, будто думая, что он ослышался.
– Да. И постригут… – смело лгала Сусанна. – А если в Высоксе никому невдомек… то я-то хорошо знаю, что от этого Денис мой Иваныч ума решится… Я одна знаю. Да мало ли чего другие не знают и не видят, а я вижу и знаю, да молчу до поры до времени… Ну, прощай. Ступай.
Змглод стоял, не двигаясь, и глядел в лицо Сусанны как бы обезумевшими от ужаса глазами.
– А если я, барышня, ваше приказание, – глухо заговорил он, – без ведома Аникиты Ильича… в точности исполню…
– Тогда я обещаюсь тебе, вот, как перед Богом: никогда ее постриженью не бывать. Я знаю такое слово на Аникиту Ильича… И пригожуся…
– Слушаю, барышня. Будет по вашему… – резко вымолвил Змглод. – А в случае беспокойств барина, куда пропал Анька, что нам делать? Скажите теперь.
– Правду скажем. Я скажу: я приказала… А за что – сумею сказать. И я заступлюсь за тебя… Полно, Денис Иваныч, мало ты меня знаешь, а то бы не боялся по моему указанию всякое творить… От меня и благополучие и беду не долго нажить.
– Знаю, барышня… И если бы вы когда… – воскликнул Змглод и смолк, махнув рукой.
– Что? Говори. Что?.. Если б я когда за твое дело взялась… Так что ли?.. Молчишь… Ну, обожди… Может, я за него и возьмусь… Сказала я: долг платежом красен. Одолжи меня, и я отплачу.
– Ладно! Помните, Сусанна Юрьевна… Анька будет у меня в Павлиньем павильоне послезавтра… А вы помните…
– В долгу не останусь, – глухо произнесла Сусанна, вдруг взволновавшись.
И, когда обер-рунт вышел из комнаты, она осталась на том же месте, тяжело переводя дыхание и задумавшись…
– Жаль мне тебя, глупого… – тихо произнесла наконец она. – Не полагала я даже, что меня хватит на этакое. Да что же делать? Себя дать загубить?.. Никогда! Такой молодец, который меня изведет, еще не народился. Сам себя, Анька, вини. Я тут ни при чем. Я себя упасаю. Оставь тебя – то сама по миру, нищая, иди, прогнанная отсюда. Нет…
VIII
Время шло и шло, а нечто особенное длилось в доме… Если дворня и все крепостные рабы радовались за свою будущую судьбу, узнавая ближе Дмитрия Андреевича, то сами господа – все от Аникиты Ильича до маленькой барышни – продолжали пребывать в странном расположении духа. Даже нового молодого барина захватило что-то… Не таков он был, когда приехал.
В доме была важная новость, но ею будто никто не интересовался… Будто всем было не до того. Барин вдруг приказал заново отделать правое крыло или флигель дома, где жил покойник… Это всем показалось знаменательно…
Прежде всего из всех комнат вынесли мебель и перенесли в заводские мастерские. Затем в комнатах появилось человек с дюжину рабочих, и началась спешная чистка и окраска… Разумеется, это прежнее помещение Алексея Аникитича предназначалось для Дмитрия Андреевича.
Наконец, в этом крыле была указана работа, которая очень красноречиво сказала о том, чего барин никому не говорил…
Делались такие перемены, что по догадке дворовых людей из холостой квартиры выходил, по их выражению, «семейник».
Стало быть, если все готовится для перехода в правое крыло молодого родственника, то вместе с тем он поселится тут не один и не сейчас, а после важного события.
Однако, ни сам барин, ни барин-гость, ни обе барышни совсем не занимались работами и переделками в крыле.
Всем им было прямо не до того.
Аникита Ильич был вдруг сражен просьбой Аллы идти в монастырь… Девушка не притворялась и не лукавила, решившись просить подобное. Это было единственное средство для нее избавить себя от невыносимой пытки принадлежать старику, который ей был ненавистен и противен до умопомрачения. Алла перестала плакать, но стала дико задумываться и заговариваться, бредить, и нести околесную наяву, среди бела дня.
Вдобавок – и что особенно разгневало Аникиту Ильича – вернувшийся с богомолья отец Аллы похвалил дочь за ее решение и просил барина о том же… Самовластный старик догадывался…
По всей вероятности, богобоязный, честный и всячески добропорядочный Василий Васильевич Ильев, сам убедил дочь выйти из срамного положения и сделаться инокиней.
Действительно, если жена Ильева и старая девица-сестра надеялись, что Алла станет впоследствии барыней в Высоксе, законной супругой барина, то Ильев верно знал, что никогда этого не будет. Не мало таковых метило, и напрасно.
Что касается Сусанны, то она, искусно добивавшаяся влюбить в себя Дмитрия, разумеется, добилась этого скорее, чем думала. Молодой человек был от нее без ума и мысленно твердо решил не жениться на Дарьюшке.
Он мечтал уже о том, что когда он обвенчается с Санной, то дядя оставит их жить в Высоксе или, отпустив в Петербург, положит им пенсию… Ведь он добрый и обоих их любит.
Разумеется, только Дмитрий Басанов, по своей наивности, мог мечтать о подобном. Сусанна же на подобные намеки троюродного «братца», как она звала его, отвечала смехом.
«Да, душевно, сердечно, помыслами своими ты будешь моим мужем, – думала она. – Но по закону ты будешь мужем Дарьюшки и хозяином Высоксы. И отлично мы заживем… Особливо, когда «Кита» уберется на тот свет. Будет он долго откладывать, – можно и помочь в сборах!» – усмехнулась она странной усмешкой.
Даже Анна Фавстовна, однажды заметила, эту улыбку, спросила невольно вдруг:
– И какие это мысли можете вы держать себе на уме, чтобы этак нехорошо ухмыляться?
Однако, завлекая Дмитрия и видя, что она вполне достигла цели (не ныне-завтра он способен прямо объясниться в любви и предложить ей руку), Санна была сильно и даже постоянно озабочена и встревожена.
Змглод после их разговора явился дня через три и объяснил несколько смущенный, что случился казус, небывалый в Высоксе. Намеченная жертва ускользнула из рук.
Анька, очевидно, узнав или пронюхав, что ему грозит, исчез, бежал… Аникита Ильич, озадаченный исчезновением своего лучшего писаря конторы, приказал взяться за поиски… Но, разумеется, это ни к чему не поведет.
– Я полагаю, – сказал обер-рунт, – что молодец со страху хватил за Волгу, а то в Украйну.
Сусанна не согласилась мысленно с обер-рунтом. Страшно встревоженная, она приготовила целый план кампании.
Единственное, чего она никак не могла решить, был вопрос: действовать ли тотчас, не ожидая появления Гончего, или обождать, молчать и явиться защищать себя, когда враг нападет. И день Сусанны проходил в том, что она любезничала и крутила голову «братцу», а затем волновалась от мысли, что вдруг появится Анька и заявит Аниките Ильичу, что он был ее любовником. А лучшим доказательством этого служит то самое, что она со Змглодом задумала учинить над ним без приказу и без ведома барина…
Дмитрий Басанов тоже по замечанию всех, несколько переменился, был пасмурен и задумчив, не так простодушно болтлив и смешлив, как в первое время по приезде. Разумеется, причины никто не знал, кроме его самого и красавицы, его околдовавшей.
Наконец, Дарьюшка, догадавшаяся в первый же день приезда гусара, что он по воле отца – её суженый, все-таки будто надеялась, что судьба смилостивится над ней. Теперь же, как всегда бывает с простоватыми людьми, громовым ударом подействовал на нее пустяк. Приказ отделывать апартаменты ее покойного брата и расположение комнат, новое и особое, делавшее из крыла «семейник», поразили Дарьюшку. Девушке казалось, что решение отца, о котором он молчит и которое только все подозревают, не важно… Важно приготовление будущего помещения для нее с мужем.
Так как правое крыло дома было как раз перед левым крылом, где она жила, и только наполовину укрытое липами, то Дарьюшка с утра видела все, что там делалось, следила за работами и ужасалась, как все идет спешно и быстро… Чувство, которое вызывали в ней эти работы, было таково, как если б на глазах ее рабочие готовили для нее склеп и гроб. И как только все поспеет, так и будут ее похороны, жива ли она, нет ли.
Однако, несмотря на свою простоту или благодаря женскому чутью, Дарьюшка заметила что-то между этим ее не объявленным еще женихом и тетушкой-сестрицей Сусанной Юрьевной. Если она не сама додумалась, то ее няня Матвеевна помогла ей додуматься до помысла:
– Вот бы ему на ней жениться!..
IX
Наконец, однажды, давно ожидаемое Сусанной от влюбленного Дмитрия и лишь отчасти избегаемое ею случилось, и вдруг, когда она наименее ждала.
Санна позвала к себе вечером в гости Аникиту Ильича, Дмитрия, Дарьюшку и кое-кого из главных приживальщиков.
Для всех был приготовлен сюрприз… А именно целый концерт. В гостиной Сусанны появились четыре главных музыканта из высокского оркестра, две скрипки, виолончель и флейта. Но вместе с ними явился и новый певчий, хохол, которого все уже стали баловать за чудный голос.
По приказанию и под наблюдением Сусанны, лучшие и, действительно, даровитые музыканты, а равно и Тарас Файка, разучили несколько пьес, выписанных из Москвы несколько русских песен и несколько кусков из заморских театральных представлений.
И крепостные виртуозы, и молодой хохол-тенор превзошли себя… Или они особенно постарались, или новая диковинная музыка, которой никто, даже Аникита Ильич и сама Сусанна никогда еще не слыхали, но впечатление на всех было потрясающее, не только неожиданное, но даже им самим непонятное и загадочное.
Аникита Ильич после двух-трех пьес, спетых под аккомпанемент квартета его наемных певчих, слегка взволновался. В церкви Файка пел хорошо, его голос звучал сильнее и звонче всего хора… Но ничего особенного, поразительного не было. Только раз он удивил и тронул многих чуть не до слез, когда впервые спел за преждеосвященной обедней «Да исправится молитва моя»… Но теперь это оказался какой-то другой человек, другой Тарас, другой голос…
Или же вся сила была в том, что музыка была другая, какая-то душу захватывающая. Или же главный виновник был первая скрипка и дирижер высокского оркестра, Неручев, человек тихий, молчаливый, тщедушный, с худым лицом, покрытым сплошь веснушками, но с удивительными серыми глазами, которые, когда он играл, менялись и становились будто безумными.
Или же Файка, в первый раз в жизни разучивший не церковное пение, а заморское, итальянское, со страстью отдался тому, что его чуткая художественная природа вдруг нашла в этих чужих звуках. Голос Тараса звучал иначе и сильнее, и заунывнее, и грознее, и печальнее… Это был не Тарас Файка…
В саду, под отворенными окнами, в тени деревьев, собрались все нахлебники, многие из коллежских и конторских, много из заводских заправил… И все, что слушало и ахало, не верило, что это «Тараска» из их хора певчих…
Кончилось однако тем, что если после одной арии Василий Васильевич Ильев прослезился, а Бобрищева последовала его примеру, то глупая Дарьюшка расплакалась, а потом и совсем разрыдалась, как в сороковой день поминок по брату. И девушку пришлось отпустить к себе.
Около часов десяти концерт кончился. Вслед за Аникитой Ильичом все разошлись… А Сусанна, оставшись одна, вышла на свой балкон, села и уныло задумалась.
Музыка эта и ее растревожила… И Бог весть почему она заставила ее думать о таком, что хотя и приходило на ум, но изредка.
Мысли тяжелые, черные были о себе, своем житье-бытье, своей судьбе, своем нерадостном будущем… темном, неведомом… быть может, неисходно тяжком…
А с ней, именно с ней, все и всяческое могло приключиться, самое невероятное. И виновата она сама в этом. Не будь она бесстрашная, озорная «кавказка», то, конечно, и будущее не грозило бы ничем особенно роковым… А так, как она живет и действует, и впрямь жди всяческих бед бедовых и даже гнева Господня!
Задумчивость и мысли Санны было прерваны вдруг каким-то шорохом, который ей почудился под балконом. Благодаря облачному небу, ночь была настолько темна, что нельзя было видеть даже высоких деревьев, укрывавших два крыла дома, не только разглядеть кого-либо у балкона.
Санна снова было задумалась, но снова тот же шорох, яснее и определеннее послышался ей у самых столбов ее балкона.
– Кто это? – окликнула она тихо. Но никто не ответил. И ей вдруг представилось, почудилось, что это наверное он, Дмитрий… Он не лег спать, вышел бродить по саду… А увидать ее среди ночи было легко, так как она была освещена через окно двумя горевшими в спальне свечами.
– Кто там? Отвечай… – снова сказала Санна, перевешиваясь через перила.
– Я влезу по столбу… – послышался знакомый шепот.
– Нет… Не надо, – отозвалась она, невольно смеясь. Но, поняв по шороху на столбе, что ее приказание не исполняется, она двинулась в комнаты и окликнула Анну Фавстовну.
Угрюмова уже спала и не ответила. Санна прошла в спальню, потушила свечи и, осторожно ступая на носки, снова вернулась на совершенно уже темный балкон.
Подойдя к перилам и увидя фигуру, которая с усилием поднимается, она выговорила:
– Зачем?.. И что хорошего?.. Я лучше лесенку спустила бы, если б знала…
Но влезавший уже ухватился за перила, приподнялся и запыхавшись сел на них.
– Сестрица… Простите… Я вас увидел, – заговорил Дмитрий смущенно.
– Ну, что ж делать… Влезли… Что вам? – отозвалась Санна и от избытка волнения, не страха, а наплыва радостного чувства, голос ее изменился и слегка дрожал.
Дмитрий молча слез с перил и зашептал:
– Сестрица… Я увидел из сада… Захотелось поговорить с вами. Сказать вам все, что у меня на душе…
– Тише, – произнесла Санна. – Окна в доме у многих открыты… Узнают, Бог весть, что подумают… Идите…
Она вошла в гостиную… Дмитрий тотчас же наткнулся на мебель и зашумел.
– Тише, – рассмеялась Санна и, подойдя к нему, взяла его за руку. – Идите за мной…
Доведя его до дивана и посадив около себя движением руки, она, сильно волнуясь и смущаясь, колебалась… зажигать ли свечи, затворив окна и опустив занавеси, или оставаться в темноте.
– Сидите… Я зажгу свечи… – сказала она поднимаясь.
– Зачем? Нет… не надо, – тихо отозвался он.
Она снова села и молчала.
– Сестрица… – заговорил Дмитрий робко. – Я хочу вам сказать… Позволите вы мне все сказать… всю душу раскрыть пред вами?.. Дядюшка, я знаю, имеет скрытное намерение меня женить на Дарье Аникитичне, но я вам уже не раз обиняком сказывал, что я не могу… Сердце мое, все мысли мои… Вы не видите, не знаете…
– Я все знаю, Дмитрий Андреевич… – ответила Санна твердо. – Все знаю… вы женитесь на Дарьюшке и непременно. Это мой вам приказ. Слышите! Мой, а не дядюшкин приказ. И если вы меня послушаетесь…
– Сестрица… Сусанна… я не могу! – воскликнул он, и среди темноты стал искать ее руки. Найдя их, он стиснул обе в своих руках. – Вы, Сусанна, сделайте меня счастливым, согласясь принадлежать мне на всю жизнь.
– Да… я и согласна, – шепнула она. – Но только тогда, когда вы женитесь на Дарьюшке, или по крайней мере, когда обещаетесь, поклянетесь мне, что женитесь на ней. Нам обвенчаться, Дмитрий, было бы сумасшествием… Если вы любите меня, то исполните мой совет.
– Но, Сусанна… как же мне венчаться с ней, когда я жить не могу без вас?
– Мы и будем… и останемся жить вместе… – нежно заговорила она, ближе наклоняясь к нему. – Но мы не будем нищие супруги… Будем здесь, в Высоксе. Пока жив Аникита Ильич, будем скрываться всячески… А умрет он… Мало ли что может случиться и устроиться к благополучию нашему… Ну, обещайте мне… Обещай… Дмитрий. Сейчас поклянись, что женишься на Дарьюшке…
Санна передвинулась еще ближе, и он почувствовал на своем лице среди темноты ее дыхание, горячее, неровное, говорившее об ее волнении.
– Клянись мне сейчас!.. – вскрикнула она резким шепотом, – и сейчас же я отплачу за повиновение… и на всю жизнь буду твоя…
– Если так… – упавшим голосом вымолвил он, – будь ваша воля…
– Клянитесь.
– Клянусь Богом! Женюсь и все буду творить, как вы… как ты… Сусанна, указывать будешь…
– Ну, вот… – шепнула она, обвила его голову руками и прильнула горячим лицом к его лицу, губами к губам его.