Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)
XXVI
После торжественных и пышных похорон старого барина состоялся поминальный обед. Помимо своих всех были приглашены к столу, конечно, все приезжие гости, дворяне и чиновники губернские. Даже сам губернаторский товарищ[18]18
Губернаторский товарищ – вице-губернатор, заместитель губернатора.
[Закрыть], запоздавший к отпеванию, был в числе гостей.
После обеда было им объявлено во всеуслышание: «С разрешения наместника, дворянка девица Касаткина облечена властью управлять всем впредь до вскрытия завещания покойного, если таковое в опекунском совете в Москве окажется».
После этого объявления Сусанна Юрьевна сурово объявила всем от себя второе, еще более важное и нежданное: «Во исполнение воли покойного, много раз высказанной всеми и каждому, следует не медля узаконить его заветное желание… После поминок в девятый день, не отлагая нимало вопреки обычаю, на десятый же день быть бракосочетанию наследницы Дарьи Аникитичны с ее давно нареченным, Дмитрием Андреевичем», дабы тотчас же Высокса снова принадлежала Басман-Басановым.
Прошли эти девять дней, и действительно на следующий, десятый, вся Высокса была в храме и вокруг храма, молясь за брачащихся, а затем явилась в дом на свадебный пир.
Новобрачный был радостен и особенно ласков со всеми, как бы обещая менее суровые порядки в будущем. Все вздохнули свободнее, видя нового Басман-Басанова – молодого, веселого, приветливого…
Новобрачная была – краше в гроб кладут! Убита ли она была горем по отцу? Или иное что?.. Одна Сусанна Юрьевна знала правду.
Два раза пыталась Дарьюшка воспротивиться под наущеньем любимого человека… Но он, князь Давыд, вдруг пропал, сгинул… его услали или увезли во Владимир… А Дарьюшка, полуживая, безропотно надела подвенечное платье и только обливалась слезами и в храме, и за свадебным пиром…
В день свадьбы, уж вечером, к барышне явился по ее вызову якобы опальный и хворающий Змглод.
Сусанна Юрьевна, оставшись наедине с ним, обняла его и заплакала:
– Ну, Денис Иваныч, проси, чего хочешь.
– Мне только Аллу!.. – отозвался Змглод. – А успокоение совести… не в вашей воле. Да чаю я – и это придет!
Часть третья
I
Много воды утекло с того дня, что пораженная и взволнованная Высокса молилась в церкви почти одновременно на свадьбе молодой барышни и на похоронах старого барина.
Если в действительности прошло только несколько годов, то, наоборот, по всему судя, казалось, что прошло десятка два-три лет.
Было часов шесть… После душного июльского дня, когда жара уже начала спадать, в большом доме-дворце, на улице кругом дома и главного подъезда – всюду была шумливая и веселая суетня, хлопоты и сборы…
Только сам молодой барин Дмитрий Андреевич Басман-Басанов сидел спокойно в своей спальне, отдельно от жены и детей, с прозвищем «холостая». Сидя в кресле у отворенного окна, он равнодушно, как-то лениво и сонно глядел на улицу, где кишел и гудел народ, но не серый люд, а ярко-пестрый, нарядный…
На площадке, отделявшей дом от коллегии, был целый людской муравейник. Направо теснилась целая куча экипажей: коляски, берлины[19]19
Берлина – название дорожной коляски, изобретенной в Берлине.
[Закрыть], брички, тележки, фуры и даже с полдюжины простых беговых дрожек. Все упряжные лошади были на подбор статные, ценные и всевозможных мастей. Налево стояла «охота» в красивых разноцветных кафтанах с позументами: дюжины две верховых с борзыми на сворах и дюжина пеших с гончими…
По двум сторонам подъезда выстроилась двумя рядами полусотня диковинных, блестящих золотом и серебром, всадников. Это был конвой барина, при его выездах, в гусарских красных венгерках, в причудливых киверах и с волчьими шкурами за плечами на золотых шнурах и золотистой подкладке. Наряд был, конечно, подражанием обмундировке лейб-гусарского эскадрона гвардии.
В большом зале, где по-прежнему висел огромный портрет императора Петра, тоже было шумно, гульливо… Гости из губернии и даже из обеих столиц, жившие в Высоксе, приживальщики-дворяне и равно главные охотники из крепостных – ожидали выхода барина.
Дмитрий Андреевич собирался на охоту верст за десять от Высоксы, где были самые лучшие места по изобилию всякой дичи, где можно было охотиться на зайцев и лисиц, но где равно начинались необозримые болота.
Когда солнце было уже на закате и пунцовым шаром опускалось за озером и лесными берегами, утопая в густой пелене, казавшейся не то пылью, не то дымом, вокруг дома, где кишел народ, все оживилось еще сильнее. Барин с гостями показался на крыльце.
Дмитрий Андреевич сел первым в поданный экипаж, новую берлину, выписанную из Петербурга, и посадил с собой, как бывало зачастую, своего любимца и наперсника, грека Михалиса. После него разместились гости по разным экипажам, а затем охотники, свои крепостные и чужие, по всем тележкам, бричкам и дрожкам. И огромный длинный поезд, предшествуемый и сопровождаемый гусарами, двинулся от подъезда. В то же время молодая барыня Дарья Аникитична была на балконе, вновь выстроенном над подъездом, и стояла с двумя маленькими мальчиками и со своей нянюшкой Матвеевной. Она проводила мужа, кивая головой, но лицо ее было не оживленное, не веселое, а какое-то безжизненное, не выражающее ничего: ни печали, ни радости.
Сусанна Юрьевна тоже провожала охотников из окна своих комнат в верхнем этаже… Один из гостей, на днях приехавший из Москвы, садясь в экипаж и отъезжая, не спускал глаз с красивой по-прежнему «барышни».
Не прошло получаса после отъезда барина, как огромный дом принял тот вид, который напоминал прежние годы. Всюду стало тихо… А этого теперь никогда уже не бывало. Только в прихожей у лестницы слышались голоса дежурной дюжины, которая болтала смело и бойко… не так, как бывало при покойном барине… Вид у дюжины был другой, так как она, на время дежурства, одевалась гайдуками в кафтаны, выписанные из Варшавы.
Проводив мужа и гостей, Дарья Аникитична вернулась в свои апартаменты в центральной части дома, где когда-то были гостиная и за ними комнаты Сусанны Юрьевны… И если всюду водворилась тишина, то здесь долго раздавался детский капризный вой… Старший сын, Олимпий, не хотел ложиться спать и, поужинав, требовал от матери тоже ехать сейчас верхом на «лосадке» вслед за отцом. Это был любимец матери и поэтому сильно избалованный и упрямый ребенок. Младший сын, Аркадий, тихий и кроткий мальчик пяти лет, плакал только тогда, когда старший, семилетний, принимался драться с ним и бил его. А это случалось часто… Уложив обоих сыновей спать, Дарья Аникитична вышла в свою гостиную, где ее ожидали гости, часто проводившие у нее вечера.
Тут была старуха Бобрищева, молоденькая Лукерья Ильева, майор Константинов, не изменившийся нисколько, и князь Давыд Никаев с сестрой Екатериной, красивой брюнеткой… Князю, сильно возмужавшему, казалось теперь за тридцать лет. Тотчас же все уселись за карты, и началась игра на орехи: в мельники, в поддавки и в «зевашки», любимую игру молодой барышни, заставлявшую ее много смеяться, так как старые Бобрищева и Константинов постоянно «прозевывали» свои взятки.
Около девяти часов гости уже поднялись и простились с барышней.
– Небось сейчас же крепко уснете? – сказал ей князь Давыд, прощаясь.
– Нет… Я еще обожду ложиться, – как-то странно отозвалась Дарья Аникитична, потупляясь и как бы смущаясь. Даже голос звучал как-то виновато.
Когда гости вышли от хозяйки и разошлись по дому, каждый в свою сторону, князь Давыд отпустил сестру одну на их половину в правое крыло дома, а сам вызвался проводить хорошенькую Лушу Ильеву в ее квартиру в нижнем этаже дома.
Давыд сильно ухаживал за девушкой с тех пор, что снова вернулся в Высоксу после долгого отсутствия, и все обыватели ждали новой свадьбы. Одна Луша не ждала ничего и совершенно не могла понять поведения с ней князя… При всех князь не отходил от нее и любезничал, вел сладкие речи, а наедине был сдержан, говорил, что никого никогда не полюбит и, конечно, никогда не женится…
Когда Давыд довел девушку до дверей ее квартиры и простился, Луша молвила ему вслед:
– Смотрите, Давыд Анатольевич… Одни теперь пойдете через залу… Ведь все пусто… На охоте все…
– Так что же? – спросил князь, притворяясь удивленным, так как понимал намек девушки.
– Не боитесь?.. Знаете ведь, что там ночью приключается зачастую.
– Все это враки, Лукерья Васильевна. Выдумки людские… и даже грешные выдумки, – сурово ответил Давыд.
– Все так-то сказывают, – извинилась девушка. – И много кто видел.
– Мертвые ходить не могут. А если ходят, – вдруг усмехнулся князь, – тем лучше для нас.
– Как так?!
– Стало быть, и мы тоже, померев, будем гулять на свете… Чем мы с вами хуже других, померших?..
И князь Никаев, ухмыляясь, двинулся снова…
В то же время, когда весь дом погружался в тьму, на верхнем этаже, в комнате, где когда-то происходил прием просителей стариком Басановым, был еще яркий свет. Здесь теперь была большая богато отделанная спальня. Сусанна Юрьевна по своей давнишней и неизменной привычке лежала на полу на мягком персидском ковре, а около нее сидел тоже на полу молодой и красивый малый лет двадцати с небольшим. Это был Бобрищев, новый обыватель Высоксы, родственник старухи, давнишней приживальщицы в доме.
Молодая женщина была в легком, желтом шлафроке[20]20
Шлафрок – просторная домашняя одежда без пуговиц, с большим запахом, так как подпоясывалась поясом. По покрою и назначению похож на халат.
[Закрыть] из тонкой шелковистой и золотистой материи, эффектно оттенявшей ее матовый цвет лица, большие черные глаза и густые косы, рассыпанные по плечам и по красивой шелковой подушке. Она лежала на спине, закинув руки под голову и задумавшись.
Бобрищев уже несколько раз заговаривал, но Сусанна не слыхала и не отвечала.
– Что же?! Скажите прямо! – вдруг резко и громко выговорил молодой человек. – Скажите, что надоел вам… и конец!
– Ах, отстань, пожалуйста… – едва слышно и равнодушно отозвалась Сусанна.
И снова наступило молчание.
В это же время Дарья Аникитична сидела у себя одна и понурясь думала свою думу, тяжелую, давнишнюю, все ту же… Она вспоминала прошлое, невозвратное и один свой роковой шаг, повлиявший на все ее существование…
Зачем когда-то не стала она противиться? Когда отец был в гробу она оказалась полной и единственной владелицей всего состояния и могла устроить свою судьбу по-своему… выбрать в мужья того же князя Давыда, а она по одному слову Сусанны Юрьевны, собственно, дальней родственницы, поехала покорно в церковь и обвенчалась с Басановым.
Теперь она уяснила себе очень многое и поняла, что была игрушкой.
Около полуночи весь дом был темен и спал глубоким сном. Только два края дома были по заведенному обычаю освещены: прихожая, где дежурила дюжина, и большой зал с портретом великого императора… Среди тишины и тьмы кто-то тихо двигался из правого крыла дома и, появясь в дверях залы, остановился, осторожно озираясь и прислушиваясь.
Это был старик, гладко остриженный под гребенку с сильной сединой. Он был в длинном черном кафтане, в мягких бархатных сапожках, беззвучно скользивших по паркету, и с большим костылем в правой руке.
Не узнать было бы трудно! Ночной посетитель был сам въяве, именно он – Аникита Ильич – суровый и грозный старик, страшно погибший от руки убийцы…
II
Прошло около восьми лет со смерти Аникиты Ильича… И не только теперь, но и за самое первое время, когда старого барина заменил молодой, Высокса сразу изменилась настолько, что ничего узнать было нельзя. Казалось, в ней стало люднее, потому что было вольнее и веселее, всем дышалось легче. Хотя старого барина и любили, считая его добрым и справедливым, но теперь будто поняли, что у Аникиты Ильича рука была воистину тяжелая.
Разумеется, Дмитрия Андреевича обожали, зато нисколько не боялись и даже не слушались. Единственная личность, которая внушала еще некоторый страх и которой все повиновались, была Сусанна Юрьевна. С того самого дня, что молодые господа, повенчавшись в церкви, пока старый барин был еще на столе, приехали в дом, а Сусанна Юрьевна хозяйкой приняла их и вместе с тем принимала поздравления всех, а затем тотчас же занялась похоронами дяди, – с этого дня все почуяли, что не молодой барин Дмитрий Андреевич, а она, барышня Сусанна Юрьевна, будет властным лицом в Высоксе.
И теперь, через восемь лет, предположения оправдались… Если Высокса, перейдя от грозного Аникиты Ильича в руки добродушного Дмитрия Андреевича, не расшаталась совсем, то, конечно, благодаря «барышне». Всякое утро молодой Баса-нов принимал всех – и докладчиков, и просителей, как, бывало, старик, но конечно все это по мере возможности старался сократить. И занятия делами по заводам никогда не продолжались более часу. Объездов всех заводов молодой Басанов, конечно, совсем не делал. И все в Высоксе – от главных заправил до последнего заводского крестьянина – знали, что от молодого барина зависят пустяки, мелочи, во всяком же важном деле он идет за советом к барышне.
Равно все знали, что когда приедет кто в Высоксу по важному делу с большим казенным заказом, даже если приедет купец из Нижнего, то для виду все толкуют с барином. Но ответа Дмитрий Андреевич никогда тотчас не даст, просит обождать. Только наутро даст он ответ, который идет, конечно, от барышни.
И действительно, Сусанна в первый же год поняла, что оставлять молодого Басанова управлять всем, поведет к беде. И лень его, и добродушие, и легкомыслие – если ему дать волю – приведут все в полный беспорядок. Наконец, кроме того, Дмитрий Андреевич начинал все более тратить деньги. Году не прошло, что он женился, как уже начал швырять червонцами, как копейками. И чем далее, то более…
После смерти Аникиты Ильича оказались капиталы. Теперь их не было! Разные затеи молодого барина и две поездки в Петербург, о которых даже в невской столице заговорили, стоили громадных сумм. Сусанна видела теперь, к чему идет дело.
Дым коромыслом! Охота, вино, карты, всякие затеи, масса гостей, чередовавшихся в доме и не только живших на счет Басанова, но и занимавших у него деньги, – все это, ежегодно усиливающееся, могло наконец привести путаницу в делах, а заводы в упадок.
Сусанна всячески сдерживала Дмитрия Андреевича, насколько могла, и сначала он слушался ее, даже как будто побаивался, но за последнее время, по выражению Анны Фавстовны, начал «отбиваться от рук». Разговоры, советы и убеждения уже не вели ни к чему.
Сусанна часто смущалась, но теперь кончила рассуждением, что какое же ее, собственно, дело, если все начнет разваливаться? Впрочем, после тяжелой, скучной жизни под гнетом старика-дяди, она сама рада была вздохнуть свободнее, перестать стесняться в своих прихотях. Ей тоже были сначала по сердцу гости, пиры и всякие затеи. Но она знала предел новому образу жизни в Высоксе, тогда как Дмитрий Андреевич этого предела даже не чуял: он не понимал или не хотел понять, что если дела заводов запутаются, явятся долги, то эту страшно сложную машину, которая расшатается, мудрено будет справить, и, конечно, не ему под силу!
Машина эта могла удивительно действовать в руках Аникиты Ильича, встававшего с рассветом и до рассвета и входившего во всякую мелочь. Теперь же только что-либо очень важное доходило до Сусанны Юрьевны и вершилось по ее совету. Масса мелочей не доходила даже до Дмитрия Андреевича и решалась разными заправилами.
Разумеется, такие личности, как Барабанов, Пастухов и другие, вновь по-прежнему занимавшие свои должности, были уже не те, что при старом барине. Они и жили иначе. Все веселились так же, как барин, всякий на свой лад, и, конечно гораздо менее занимались делами. В коллегии бывали постоянно серьезные, важные недосмотры и оплошности, а от них путаница, отзывавшаяся даже иногда на производстве и сбыте. Года с два назад крупный казенный заказ в Москву запоздал и, не будучи поставлен в срок, заставил заводское управление заплатить казне около ста тысяч неустойки. Сусанна ахнула. Дмитрий Андреевич отнеся к делу ребячески. На требование ее тотчас сменить Барабанова он согласился. Коллежский правитель вследствие своей беспечности был главным виновником и кругом виноват. Была прямая связь между уплатой неустойки казне и его двухнедельным пированием по поводу свадьбы дочери. Но затем вследствие слезных молений всей семьи Барабановых он оставил виновного по-прежнему коллежским правителем. И все пошло по-старому.
Но главное, что смущало Сусанну, были две вновь приобретенные Басановым привычки: вино и карты. Он пил все больше. Ужины уже не бывали, как прежде, общие со всеми приживальщиками в большой зале. В доме бывало два ужина: один по-прежнему, на котором председательствовала Дарья Аникитична, а с ней и «барышня», другой же в отдельных апартаментах барина, который длился ежедневно до полуночи и был, собственно, кутежом и попойкой.
Когда-то за полночь большой дом-дворец бывал темен, все в нем давно спало, а кто и не спал, тот вел себя тихо, зная, что грозный барин уже давно почивает. Теперь же случалось, что в час и в два ночи в доме еще был гул. После ужина и вина гудели дикие голоса, начинались карты. Разумеется, в числе гостей, губернских и столичных, бывали личности сомнительные. Не было в России ни одного знаменитого картежника или шулера, который бы не заглянул в Высоксу пользоваться от щедрот богача и добряка Басман-Басанова.
Несколько раз Дмитрию Андреевичу случалось проиграть очень крупные куши, и в этом отношении Сусанна добилась только одного: Басанов дал ей слово и держал его пока: за один вечер дальше десяти тысяч рублей не ходить и отыгрываться только на другой день.
Этот образ жизни уже несколько действовал на молодого Басанова. За восемь лет он сильно пополнел и обрюзг. Ему можно было дать под сорок лет. Казалось, что попойки, где выливалось большое количество венгерского вина, действовали на него сильнее, чем на кого-либо. Изредка, раза три в году, он начинал хворать, валялся в постели по неделе, и два домашних доктора, заменивших прежнего Вениуса, прямо объясняли его хворание невоздержанной жизнью, и в особенности вином.
Если все изменилось в Высоксе, и все обитатели тоже изменились, то было одно существо, которое оставалось по-прежнему то же: тихое, кроткое, будто забытое, вернее, не замечаемое никем. Это была молодая барыня Дарья Аникитична, истинная владелица всего. Но Высокса как-то забыла об этом. Всем казалось, что заводы как будто всегда принадлежали барину Дмитрию Андреевичу.
И только главные заправилы знали, помнили и иногда объясняли другим, что по закону Дарья Аникитична – настоящая владелица и что в важных случаях без ее подписи даже ничего поделать нельзя. Будь она другая женщина и завтра пожелай все забрать в руки, и, конечно, все по ее дудке плясать будут.
В жизни прежней Дарьюшки была, однако, огромная перемена. При ней было двое детей – два сына. Мать была постоянно с ними, от зари до зари возилась с мальчиками, балуя их страшно.
Отношения ее к мужу были странные. Первое время после брака она много плакала, но затем если не примирилась со своей долей, то просто привыкла.
И только года с полтора тому в ее душе снова возник разлад…
Человек, которого она когда-то тихо и кротко, но по-своему пылко, любила, после долгого отсутствия снова появился в Высоксе – князь Давыд Никаев…
III
Если «барышня» в глазах обитателей Высоксы заменила в некотором смысле старого барина, то на это с самого начала повлияла и маленькая подробность. Спустя месяца два после смерти Аникиты Ильича, молодые супруги пожелали переселится из правого крыла дома в центральную часть его, следовательно, занять и комнаты Сусанны.
Дмитрий Андреевич предложил ей в свою очередь занять комнаты старика-дяди. Сначала Сусанна отказалась наотрез. Она не могла себе представить, как решится она поместиться в этих комнатах, где погиб старик по ее милости… ведь она дала согласие: от нее Змглод потребовал одного слова или хотя бы только молчания.
И поэтому, конечно, суеверный страх, если не угрызения совести, останавливали ее. Однако, недаром умная женщина была, по выражению Анны Фавстовны, «отчаянная». Она подумала и согласилась.
Разумеется, в этом верху все отделали заново, а главное совершенно переделали две комнаты – спальню и уборную. Одна стена была выломана и именно так выломана, что многие не понимали, что за странная прихоть у барышни. А прихоть была простая: Сусанне хотелось, чтобы то место у стены, где стояла кровать дяди, на которой погиб он от руки Змглода, очутилась бы среди большой комнаты. Одним словом, чтобы ничто не напоминало прежней спальни старика, чтобы она исчезла.
Наконец, Сусанна переменила расположение комнат настолько, что спальня ее приходилась в той самой комнате, где был прием просителей и где много лет тому назад она сама сидела в ожидании… как примет ее дядя, страшный богач, и останется ли она в Высоксе властвовать. И именно на том самом месте, где когда-то сидела она, двадцатилетняя замечательная красавица и ждала решения своей участи, теперь поставила она свою постель. Выход в коридор был уничтожен, стена замурована, а в другом месте пробита для новой двери прямо в кабинет.
Когда Дмитрий Андреевич затеял перенести от апартаментов старика-дяди на противоположный угол дома пресловутую «винтушку», то Сусанна, однако воспротивилась. Она заявила, что лестница, как свой отдельный выход на улицу, ей будет удобна. Дмитрий Андреевич молча и пытливо глянул ей в лицо. Сусанна встретила его взгляд упорным, но лукавым взглядом, и он первый опустил глаза.
– Ведь ты женат, – сказала она. – Стало быть, теперь я все едино, что вдова!
И чугунная лестница осталась на своем месте.
Разумеется, первое время в этом помещении, где все-таки кое-что напоминало грозного основателя и повелителя Высокая, женщине было, конечно, жутко. «Владимирский Мономах» был такая своеобразная и крупная личность, что не мог не отпечатлеться надолго в умах всех его знавших.
Странная внезапная смерть сурового старика прибавила тоже что-то особенное к его облику. Вследствие этого вскоре же после его смерти в большом доме создалось поверье. Старый барин ходил по дому, и многие его видели! По крайней мере раза два-три в год видели Аникиту Ильича или идущего по анфиладе парадных гостиных, или сидящего где-либо, или спускающегося по лестнице, как бывало, на прогулку.
Каждый раз, что появлялись эти россказни, Сусанна требовала от Дмитрия Андреевича строжайшего наказания болтунов. Она конечно, не верила в возможность подобного, но тем не менее помещаться именно в тех комнатах, где он жил, ей стало еще неприятнее.
Все эти россказни были не вполне выдумкой. Известным образом настроенное воображение всех обитателей заставляло их видеть старого барина и верить в свое видение.
Не одна лишь прислуга, но кое-кто из приживальщиков тоже видел покойного барина. Константинов, самый степенный из всех нахлебников, божился, что однажды ввечеру, когда он, напившись чаю, собирался ложиться спать, к нему в маленькую комнатку, освещенную лишь одной лампадкой у киота, вдруг вошел Аникита Ильич.
– Может, и так, зря показалось, – объяснял Константинов, – но только, Богом божусь, не лгу. От страха я чуть не хлопнулся замертво.
Затем явилось одно обстоятельство, которое заметили не сразу, но когда все убедились в нем, то оно прибавило загадочности, возбудило и некоторое смущение. Умный человек, пожалуй, самый умный в Высоксе, и уж, конечно, не трус, Денис Иванович Змглод, перестал бывать в доме с той минуты, что зажигались огни.
И если жизнь в Высоксе шла веселее и с каждым годом все шумнее и шире, то все-таки поверье о старом барине, ходящем по ночам по своему большому дому, несколько отравляло существование всех. От самого Дмитрия Андреевича и до последнего мальчишки в дворне никто не любил в ночное время проходить бесконечную вереницу апартаментов и комнат.
Только два существа относились к поверью отрицательно. Первая была Дарья Аникитична.
– Грех так сказывать про батюшку-родителя, – говорила она всем укоризненно и даже обижаясь, – он был добрый, справедливый, только строгий. Греха на нем почти не было и душенька его могла в рай пойти…
И действительно, Дарьюшка не боялась проходить одна, хотя бы и в полночь, по всему дому и не верила совершенно, чтобы душа ее отца «мытарствовала».
Другая была Сусанна, которая просто не верила в возможность приведений. Иногда, чувствуя необъяснимый трепет, в особенности когда она оставалась ночью одна в этих его собственных комнатах, она вдруг возмущалась сама на себя, и страх мгновенно переходил в гнев.
– Ну, увижу!.. – восклицала «отчаянная» вслух, гневно озираясь кругом себя. – Что ж?! Я виноват лишь тем, что промолчала…
И она уверяла себя, что была поставлена в безвыходное положение. Могла ли она отдать старику всю свою молодость, тоскливо, даже тяжко прожив столько лет под его указкой, вдруг примириться с изгнанием, идти на все четыре стороны нищей, по миру, с сумой?..
«Конечно. Только промолчала! – утешалась Сусанна. – А Змглод пошел на это для себя же самого… ради Аллы…».
Однако, перейдя в комнаты Аникиты Ильича, она в ответ на вздохи и нытье Угрюмовой объяснила ей кратко и строго:
– Если когда здесь в комнатах привидится вам дядюшка, то знайте, Анна Фавстовна… На другой же день вы выедете с Высоксы! В этом божусь вам перед Богом!..
Сусанна знала, что делала. Анна Фавстовна не могла уразуметь, каким образом можно наказать человека за то, что он мертвеца с того света увидал. Но вместе с тем женщина, поселившись в этих страшных комнатах, боялась теперь увидать Аникиту Ильича не потому, что он – мертвец, а потому, что ее прогонят с Высоксы. И она решила:
«Лучше помру от страха. Рот кулаком заткну, а кричать не стану!»…
И однажды, через полгода после перехода наверх, Сусанна нашла Анну Фавстовну вечером в гостиной на кресле в странном виде. На тревожный вопрос ее: что случилось? Угрюмова, полумертвая от страха, отвечала, что ей нездоровится.
В действительности женщина видела… «Да ведь как? Воочию!» Видела, как отворилась дверь и вошел Аникита Ильич… Она задохнулась, крепко зажмурила глаза и заткнула себе рот пальцами, чтобы не закричать.
Сусанна догадалась и насупилась.
«Надо что-нибудь придумать», – решила она.
Через неделю, в сумерки, страшный переполох в квартире девиц Тотолминых поднял весь дом на ноги. Старые девицы были приятельницы Угрюмовой и проводили целые дни вместе. И обе они, ежедневно беседуя с Анной Фавстовной о «наваждении», с ней приключившемся, разумеется вскоре же и сами увидели покойника. Случай этот окончательно смутил всю Высоксу и тем паче, что старые девицы обе, да еще одновременно, зараз, увидали Аникиту Ильича как живого у себя в комнате, а не в зале.
И тогда Сусанна Юрьевна круто взялась за дело. Переговорив с Басановым, призвав на совет Змглода и еще двух-трех лиц, она уговорила добродушного Дмитрия Андреевича дать всем на Высоксе «острастку». Две старые девицы получили четыре тысячи и были тотчас изгнаны из дома и из вотчины. Тотолмины, обливаясь слезами, несмотря на подарок, выехали… и с горя сознавались, что им этакое, может, и почудилось зря…
Затем Сусанна Юрьевна настояла на том, чтобы был объявлен из канцелярии строжайший указ всем обитателям дома. Он был следующего содержания:
«Дабы праздные языки и блазни[21]21
Блазни – соблазн, соблазнительные слова, поступки; смущать, совращать, наводить на грех.
[Закрыть] не смущали людей и не оскорбляли вечной и блаженной памяти старого барина, то первый, кто не ложно, искренне, но из глупого страха, увидит что-либо памяти Аникиты Ильича обидное, или тем паче будет таковое измышлять ради грешного и кощунственного соблазна и потешничества, то он, если приживальщик, будет немедленно удален с Высоксы, а если он свой человек – дворовый или крестьянин, то будет нещадно наказан розгами или сдан в солдаты».
Сусанна знала, что делала, но все-таки созналась сама себе, что у нее полной уверенности в успехе нет, а что это только проба. Прошло с приказа только два месяца… Все подняли голову и глядели веселее…
Угроза подействовала… а через год или два и самое поверье было забыто. И так прошло семь лет.
Но вдруг, с год тому назад, Бог весть почему, нежданно, непонятно… Аникита Ильич стал снова «ходить». И уже не так, как прежде. Теперь видали его очень часто, но почти всегда на одном и том же месте, в большом зале, около портрета великого императора. Видали его дежурные и рунты и всегда около полуночи. Повторялось это раза два в месяц. При этом самые степенные люди, самые умные, тоже видали. Наказание следовало за наказанием. Каждый раз кто-нибудь изгонялся из дому, изгонялся совсем с Высоксы, наказывался розгами, сдавался в солдаты, ссылался на поселение… Сусанна упорно боролась, и тщетно.
Старый барин все-таки «ходил»!..
Наконец, всеми уважаемый дворовый, прежний буфетчик, Спиридоныч, семидесятилетний богобоязненный и богомольный старик, тоже однажды переходя большую залу около полуночи, хлопнулся на паркет без чувств. Когда кто-то из дежурной дюжины нашел его и привел в чувство, старик, плача и крестясь и не боясь кары, заявил, что он видел барина Аникиту Ильича в нескольких шагах от себя и сам будет просить господ удалить его из дому и дозволить после такого страшного дела поступить в монастырь.
И все обитатели, не только дворня, не только рунты, не только нахлебники, но и сами господа, еще недавно изредка подшучивавшие над прежним хождением Аникиты Ильича, теперь вдруг были, очевидно, тоже сильно смущены. Шутить никто не отваживался. Сусанна же задумывалась и тайно обдумывала предлог, чтобы переселиться из своих «его» комнат в другую часть дома.
Однако умная женщина все-таки дивилась несказанно и недоумевала: почему же теперь часто видят? Почему всегда в зале, внизу? Там он проходил только во времена оны к его сыну Алексею, когда тот умирал, или проходил на свою ежедневную прогулку. Почему же здесь, где он провел всю свою жизнь, в этих самых комнатах, его никогда никто не видел? Анна Фавстовна была не пример. Когда она, тому уже более семи лет, обмерла и закричала, то ее горничная, уже год спустя, созналась Сусанне Юрьевне, что подобное случилось из-за ее шалости. Она Угрюмову целый вечер «науськивала», все повторяла ей:
«Увидите, да увидите», а затем надев кафтан и «сделав рожу», явилась к ней в комнату и стала мычать… В чем именно нашла Угрюмова сходство между нею и старым барином, было неизвестно. И мало ли тогда, семь лет тому назад, могло быть подобных шалунов, пугавших народ.
Теперь было не то… Теперь происходило что-то действительно загадочное, когда даже строжайшее наказание не действовало на самых степенных людей.
«Что же это?» – часто думала и говорила себе Сусанна. Дмитрий Андреевич относился к делу особенно, тоже как-то беспечно. Иногда он подшучивал:
– Нам что же бояться? Ведь дядюшку видают больше холопы. Нам он не является. Стало быть, он сам нас боится.
