Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)
XIII
– Гончий!
– Дождались!
– И след было такого ожидать!
– Вот и сажай людей, как псов, на цепь.
– За что же так – барина, а не барышню?!
– Чтой-то будет?! Чтой-то будет?!
Так толковала на первых порах с ног смотавшаяся от волнения, пораженная и как бы нравственно пришибленная, Высокса.
Только один человек судил дело по-своему и не подозревал Гончего. Это был умный Змглод. Он был глубоко убежден и повторял всем: что Гончий, по всей вероятности, сам теперь уже на том свете.
И понемногу дело представилось еще мудренее, еще темней.
Кто же покусился на жизнь доброго, всеми любимого барина? Зачем? Почему? Кому понадобилась его смерть? – задалась Высокса вопросом. И если барин помрет, то барыня, еще молодая, поплакав недолго, не соберется ли опять замуж? И тогда, «чтой-то будет?» Кто будет владельцем всего и всех? Вдруг после доброго и ласкового Дмитрия Андреевича наживет Высокса второго Аникиту Ильича, такого же грозного, да к тому же не такого же справедливого. И привольная спокойная жизнь обратится в мытарство, пожалуй, даже в каторжное существование. Ведь всяк человек – от девяностолетнего деда до младенца зависит от воли, от прихоти своего барина-душевладельца.
За восемь лет никто в Высоксе зря не пострадал, в солдаты не сдан, в Сибирь не угнан. За восемь лет только грозился барин. Буяны и негодяи – и те уцелели, только высланы с заводов в дальнюю и степную вотчину.
И вот теперь, помри барин Дмитрий Андреевич, надо будет Бога молить, чтобы Дарья Аникитична оставалась вдовой… а через тринадцать лет будет уже Олимпий Дмитриевич совершеннолетним и может вступить в управление заводами.
Так толковала и рассуждала Высокса.
Басанов лежал в охотном доме… Помимо двух своих докторов, был еще третий, вызванный из Владимира, человек пожилой, заслуженный, с орденом на шее, по происхождению немец, по фамилии Франкфуртер. Лицом он был неприятен – черный, крючконосый, с огромным ртом… Зато он, как доктор, весьма внушал доверие в своих познаниях.
Свои доктора тотчас же присудили барина к смерти и дали ему несколько дней жизни. Губернский доктор, явившись на третий день утром и осмотрев раненого, первый заявил, что терять надежды не след.
В Высоксе в большом доме было мертво-тихо и пусто, как никогда не бывало. Все, от барыни с сыновьями и барышни до главных приживальщиков, переехали в охотный дом среди леса. Разумеется, псари, охотники, гусары – все были в Высоксе, а комнаты верхнего этажа охотного дома, равно оба флигеля и все домики и избы заняты господами и ближними людьми, никогда еще здесь не бывавшими. Таким образом вся жизнь высокского дома перешла в охотный дом. Среди глуши леса появилась сразу настоящая усадьба… На дороге между лесом и Высоксой было чуть не гулянье от зари до зари… Ехали взад и вперед всякие экипажи и всадники… Скакали гонцы… Шли пешеходы кучками, так как заводское население постоянно ходило справляться: «Что барин?».
Прошла неделя…
Дмитрий Андреевич был слаб, болен, но страдал сравнительно мало. Главная беда заключалась не в характере раны… он был ранен навылет: пуля пробила лопатку и вышла под ключицей, но серьезного смертельного повреждения не причинила. Беда была в том, что Басанов, которого долго несли лесом на руках, едва продираясь сквозь чащу, потерял довольно много крови и ослабел.
Однако, когда пошла вторая неделя, доктор Франкфуртер всем к нему обращавшимся отвечал неизменно:
– Если я Дмитрия Андреевича через месяц не поставлю на ноги, то возьмите меня и утопите вот в этом озере.
И все в Высоксе приободрилось…
Уже перестали толковать о том, кто будет новым барином, новым – помилуй Бог – душевладельцем… Все снова толковали теперь исключительно о том, как, дело приключилось… Кто стрелял? Кто подстрелил? Нечаянно или умышленно?
И кончила тем Высокса, что решила:
– Вестимое дело – ненароком!
Один любимец барина, князь Никаев, продолжал упорно стоять на своем, что дело это темное, что так оставлять его нельзя. Надо расследовать, кто был в линии охотников, когда подняли медведицу, и кто не был в линии, а впереди и позади…
– Ничего, князь Давыд Анатольевич, расследовать и узнать нельзя! – повторял Змглод. – Нечего разузнавать, кто был и кто не был в линии. Надо уразуметь, нет ли человека в Высоксе, который бы таил в себе злобу на Дмитрия Андреевича.
– Верно! – отвечал князь Давыд. – И надо добраться, кто он таковой, а не сказывать, что все случилось ненароком, и руки покладать. Напротив, не покладать рук, пока не окажется злодей. А злодей этот – из приятелей Гончего.
Змглод был не согласен с этим мнением. Он рассуждал, что если б Анька ушел цел и невредим, то его самого можно было бы еще заподозрить. А он на том свете без всякого сомнения… А если и жив, то уж, конечно, в тот день, когда на барина покушение было произведено, сам валялся при смерти. Отец Аньки, старик Абрам, на такое деяние никогда не пойдет: не таков! У него трех сыновей убей, и он разве в монастырь соберется с горя, а не кровь проливать. Приятелей таких у Гончих, чтобы они пошли за него мстить, не может быть. Дружба дружбой, а всякому своя шкура дорога… Стало быть, не Гончий тут виноват, а некто другой… А вернее все объясняется простой случайностью.
Сусанна Юрьевна, хворавшая после исчезновения Аньки, была уже несколько спокойнее, когда разразился громовой удар над Высоксой.
Барышня, при известии о невероятном происшествии на охоте, тотчас отправила гонца в город за губернским доктором, а сама, приказав запрячь таратайку, первая из всех примчалась в охотный дом.
Ее появление оживило и приободрило всех. Даже сам раненый стал глядеть иначе.
– Пустое! – резко, твердо объявила Сусанна, как бы врач. – Если рана в грудь, насквозь… и льет кровь, а дышать вы можете и живы, то, стало быть, и будете живы… От таких ран, завсегда я слыхала, либо люди помирают тотчас на месте, либо живут.
Сама Сусанна не верила своим словам и надежды почти не имела до тех пор, пока Франкфуртер не заявил, что отвечает за жизнь раненого.
Но когда Дмитрию Андреевичу было лучше и все уже надеялись на его выздоровление, Сусанна стала снова темнее ночи, была страшно угрюма, задумчива и молчалива.
Она часто оставалась подолгу одна в маленькой комнатке, недалеко от комнаты больного, и, схватив себя обеими руками за голову, сидела не двигаясь, не замечала входивших к ней и не слыхала, если кто заговаривал.
Сусанне, казалось, что она уже пережила смерть Гончего, смерть человека, который ей был близок… ближе и дороже всех, и дороже всех именно в то мгновение, когда не только все думали, но и сам он был убежден, что она его ненавидит и презирает.
Все это случившееся было очевидно колдовством. Все это – наваждение. Опять на нее «сатана полез», как когда-то часто говорила она Угрюмовой, или он, Анька, любя ее и страдая, обратился к какому-либо колдуну и получил «приворот любовный» и приворотил ее снова к себе. И в ней началась борьба… а затем она уступ ила колдованию Гончего… Но он этого не знал. Все кончилось бы, вероятно, полным примирением. А он покончил с собой!
Сусанна вполне убедилась в смерти Аньки особенно с той минуты, когда увидела Басанова в постели.
Оба были в одинаковом положении. Обоим грозило одно и то же, как последствие обильной потери крови. Из раны Басанова, конечно, вытекло меньше крови, нежели из отрезанной руки Аньки. К тому же все было к услугам Дмитрия Андреевича – и врачи, и лекарства, и всякий уход… А он? Анька?.. Он ушел ночью валяться как собака где-нибудь а избе, не только не обращаясь за помощью, а скрываясь… Понятно, что он истек кровью и тихо ушел на тот свет, сам того не зная, что уходит.
Внезапное страшное известие заставило ее встрепенуться, забыв на время о бедном Аньке и о своем горе, но теперь, поселясь в охотном доме и уже зная, что больной поправляется и будет жив, Сусанна снова впала в свое прежнее оцепенение… Когда до нее доходили толки и предположения, что покушение на Басанова дело Гончего или его приятелей, она молча трясла головой. «Он на том свете, – думалось ей, – а приятелей-друзей у него разве я одна!..»
Но, помимо Сусанны Юрьевны, была еще другая личность, на которую все дивились: барышня Дарья Аникитична.
Молодая женщина была неузнаваема, настолько поразило ее, казалось, происшествие с мужем… Вначале оно было совершенно естественно, но теперь, когда Дмитрий Андреевич начинал поправляться, она продолжала смотреть, как пришибленная, будто не радовалась, а оставалась под гнетом… и чего?.. первого перепуга, от которого не могла еще очнуться… или чего иного?
Всем сдавалось невольно, что не самая болезнь мужа гнетет молодую барыню, а будто что-то иное, затаенное…
XIV
Прошло более месяца со дня роковой охоты и ужасного случая. Все снова были в большом доме уже недели с две.
Дмитрия Андреевича перевезли в Высоксу осторожно, шагом, на перинах, пристроенных в большом рыдване[25]25
Рыдван – большая дорожная карета.
[Закрыть]. Благодаря доктору Франкфуртеру и дельному искусному пользованию и уходу, Басанов быстро поправлялся и теперь уже мог подолгу сидеть в постели, мог беседовать и даже шутить. Было лишь одно обстоятельство, мешавшее немного быстрому выздоровлению. Басанова не покидала мысль: «Кто злодей?».
Жизнь в Высоксе вошла в обычную колею, но лучшую, прежнюю колею первых двух-трех годов после женитьбы Басанова, когда еще не было в доме разных сомнительных прихлебателей и гостей-картежников.
Болезнь Дмитрия Андреевича заставила поневоле отменить ужины с попойками и пьянством… Картежная игра была разрешена в правом флигеле в комнатах Михалиса, но без главного игрока, барина, дело не ладилось… У грека было тесно и скучно, и, попробовав поиграть три раза, все главные картежники решили ждать, когда барин совсем поправится.
Дарья Аникитична была менее печальна, хотя задумчива и почти не отходила от мужа, ухаживая за ним и на время отдав двух сыновей на полное попечение своей старой няни Лукерьи Матвеевны. Но каждый раз – а это случалось часто – что Басанов заговаривал с женой о своих подозрениях насчет неведомого злодея, Дарья Аникитична становилась сумрачно печальна.
А мысль о неведомом враге не покидала Дмитрия Андреевича, угнетала, почти терзала. Ежедневно думал он об этом и говорил со всеми, чаще со Змглодом, Сусанной Юрьевной и еще чаще с вновь назначенным обер-рунтом. Нахлебники из прислуживанья и лести, чтобы угодить и понравиться, сами постоянно заводили речь о неведомом злодее. Франкфуртер тщетно запрещал эти беседы и тщетно сердился…
Басанов, видимо, хотя медленно, но несомненно шел к полному выздоровлению. Вскоре он уже стал подниматься два раза в день с постели и сидеть по три и четыре часа в кресле. Если бы согласие доктора, то он бы проводил и целый день в кресле. А вместе с тем настроение духа пациента оставалось по-прежнему озабоченно-сумрачное. Басанов был просто преследуем мыслью: кто мог пожелать убить его? И за что? С тех пор, что он стал владельцем Высоксы, он не мог вспомнить, чтобы сделал кому-либо что худое. Кроме добра, от него никто ничего не видел. Его даже упрекали в том, что он набаловал и распустил все по заводам.
И вдруг в то самое время, когда он был убежден, что его в Высоксе все любят, некоторые даже обожают, явился враг, злодей. Если он остался жив, то совершенно случайно.
– Возьми пуля немного в сторону, ниже и правее, – говорил Франкфуртер, – то прошла бы через сердце!
Сначала, когда все думали на Аньку, Басанов был спокойнее. Но затем было решено, что злодей находился в числе охотников. Но кто же? Кто-либо из гостей или кто-либо из псарей-охотников? Перечислив всех, обдумав личность каждого, пришлось совсем бросить эти подозрения. Тогда злодей – посторонний, случайно очутившийся в лесу или пришедший нарочно? В таком случае догадаться уже было окончательно невозможно.
И помимо заботы о том, кто мог это быть и как разыскать убийцу, Басанов тревожился и о другом: ведь он теперь очутился в положении Сусанны! Он должен тоже постоянно бояться вторичной мести, вторичного покушения. Но она, по крайней мере, хоть знает, кто ее враг, и, если он жив, она может легче уберечься. Он же может видеть, и пожалуй даже часто, своего врага и не знать, не ведать этого.
Новый обер-рунт Высоксы напрасно клялся барину, что добьется своего, откроет, кто злодей. За этим он и взялся заменить ленивого и глупого Егора Ильева.
Но Басанов не верил. Он согласился на замену Ильева без всякой надежды на успех, да еще вдобавок вопреки желанию Сусанны Юрьевны.
А назначение этого нового начальника всей полиции и сыщиков, против которого ратовала барышня, немало удивило всю Высоксу. Назначенный вновь сам того пожелал, упрашивал долго и упорно барина и, наконец, настоял на своем. Это был князь Давыд.
Никаев заявил, что он хочет во что бы то ни стало добиться: «кто злодей?» А это всего легче и вернее, сделавшись самому заправилой полиции. И так как он твердо и самоуверенно обещал Басанову раскрыть темное дело, то и был назначен обер-рунтом.
Однако, дельный Денис Иваныч, приглядевшись к действиям князя, только покачивал головой и шутил:
– В метель по грибы пошел наш князь Давыд.
Вместе с тем все обитатели Высоксы дивились немало на барышню Сусанну Юрьевну.
Красавица-барышня, несмотря на то, что все было «слава Богу», что барин выздоравливал, ходила по-прежнему сумрачная и печальная. Она сильно похудела в лице и почти подурнела… Постоянно отказывалась она спускаться вниз к обеду и ужину и кушала у себя в комнатах под предлогом нездоровья. Вместе с тем – а это всех озадачило – она окончательно отдалила от себя молодого Бобрищева и при переезде из охотного дома в Высоксу вдруг совсем перестала разговаривать с ним и принимать его у себя. Говорили, что она просила даже Дмитрия Андреевича приказать Бобрищеву совсем уехать из Высоксы. Когда же Басанов отказал зря изгнать молодого человека, то она со злобы сказала:
– Может быть, он и палил в вас!
Разумеется, никто не знал и не мог бы никогда догадаться, какая причина печали и чуть не хворости Сусанны Юрьевны. Угрюмова и та не знала. Ни с кем не обмолвилась тоскующая от зари до зари женщина.
А тосковала она, даже страдала все по той же причине.
«Лишилась единственного человека, – думалось ей, – которого любила, потом возненавидела, потом опять полюбила через колдовство его и потеряла навсегда, сама загубив зверским образом!»
Да, Гончий не выходил у нее из головы. Она верила теперь вполне, что ее новое чувство к нему есть колдовство, но не боролась с собой и с этим чувством, а отдавалась ему с какой-то горькой радостью. Лучше это думанье о нем и горемыканье, нежели какая утеха, какая новая прихоть. Бобрищев ей стал ненавистен, а другой кто и на ум не шел.
Думая иногда по целым вечерам о том дне, когда она видела Гончего у столба, и о той страшной ночи, когда он, изуродовав себя, ушел, Сусанна чувствовала, что теперь согласилась бы на все на свете, чтобы он, Анька, был жив и был с нею. Он один любил ее так, как следует любить. Да и она, собственно, его одного любила. Остальные все – пустая забава была. Теперь это совсем ясно. Теперь?! Когда его уже нет в живых! Когда она убила его!
А в том, что Гончий умер, Сусанна не сомневалась. Раза два подробно переговорив обо всем с доктором Франкфуртером, она поневоле вполне убеждалась в этом. Доктор объяснил ей, что Гончий, конечно, не мог вовремя принять все меры, необходимые против страшной потери крови, по незнанию, что нужно делать. Однако он рассказал два случая, им виденные: про одного солдата и про дровосека, которых вылечили простые знахари.
Вся Высокса тоже решила, что Гончий умер, потому что, спасаясь далеко, истек кровью.
Общее и единодушное мнение о судьбе «отважного» молодца и какое-то новое странное почти теплое отношение всех обитателей к «бедняге» действовали также на Сусанну. «Глас народа, глас Божий! – решила она. – И если всем его жаль, все забыли его злодейское покушение, все будто простили прошлое… то она-то сама… ей каково?..»
Просиживая целые дни и вечера одна у себя наверху, Сусанна Юрьевна неизменно всякий день, около полудня, гуляла в саду, заходя всегда в самую глухую часть его, где не было никогда ни души из гостей или нахлебников. Здесь она тихо бродила, задумавшись все о том же… или садилась на скамью и сидела по часу неподвижно, как окаменелая, иногда даже не думая ни о чем, а просто томясь…
Однажды, в ясный осенний день, Сусанна Юрьевна по обыкновению вышла на свою прогулку и пошла прямо в излюбленную глухую сторону сада…
Она двигалась тихо, но на этот раз не шла, задумавшись и глядя себе под ноги, как всегда, а уныло озираясь кругом. Дойдя до скамьи, на которой она всегда садилась, она уже собиралась сесть, но остановилась из-за непрошенного свидетеля своего одиночества.
Присматриваясь, как всегда, кругом, к чаще, она заметила среди кустов в сотне шагов какую-то темную фигуру, стоявшую неподвижно. Она пригляделась пристальнее и, вдруг тихо ахнув, начала бледнеть…
– Что я? Ума лишаюсь, что ли? – вымолвила она, озлобляясь на себя самое.
Но глаза ее не отрывались от этой фигуры. И она побледнела, как снег… Не одни глаза, а что-то иное, в ней самой… Сердце что ли… ей подсказывало, что это он, Гончий… он, умерший… Стало быть, привидение…
Но фигура двинулась… и в ее сторону… и стала виднее, явственнее.
Сусанна отчаянно вскрикнула всплеснула руками и бросилась бежать, что нашлось в ней силы.
Но он, Гончий, тоже побежал лугом, наперерез, чтобы загородить ей дорогу к дому…
И она будто поняла сразу все, поняла, что это пробуждение от долгого сна в виде любви и печали… Это? Теперь? Действительность? Теперь лютый враг, – около нее, жив, невредим и явился, конечно, поквитаться…
Все мутилось в голове ее, бег перешел в шаг… Ноги немели, а в глазах темнело.
И в первый раз в жизни Сусанна Юрьевна лишилась сознания… Она упала среди дорожки без чувств, зная, чуя, что ее последний час настал.
«Зарежет… А если б знал…» – была ее последняя смутная мысль.
Когда она очнулась и пришла окончательно в себя, то увидела над собой грустное, бледное лицо. И она опять вскрикнула робко, замирая…
– Не опасайтесь. Я вас не трону…
Это говорил он, Анька… Говорил едва слышно, но горькое чувство ясно прозвучало в словах. Он стоял на коленях около нее, и в его ярко горящих глазах блестели слезы.
– Анька! Аня! Аня! – дико вдруг закричала Сусанна и, безумным порывом обхватив его шею, она прижалась к нему и вся дрожащая, трепетная, целовала его в лицо.
– Что это? – услыхала она. – Помилуй Бог! Что же это?
– Ты жив? Ты жив! – шептала она, как бы не сознавая, что случилось, кто с ней и что с ней самой.
– Сусанна Юрьевна! Да что же это?.. – дико закричал он. – Или боитесь? Лукавите?! Ради Господа Бога! Говорю, не трону вас… Не лукавьте!..
– Аня. Люблю я тебя… Измучилась! Истерзалась! Думала – умер… а ты…
И страшное рыданье вдруг огласило сад. Оно больше слов и поцелуев сказали всю правду.
Гончий поднял ее с земли, обнял, довел до скамьи и, усадив, сел рядом.
– Господи! Да что же это! Помереть можно… – глухо проговорил он.
XV
В тот же день, поздно вечером, среди полной темноты от безлунного неба и нависших облаков, случилось не только нежданное, но совершенно невероятное. Если бы Высокса, вся от мала до велика, знала это, то оно показалось бы ей еще невероятнее, чем загадочный выстрел в молодого барина. Даже сами виновники невероятного приключения сами себе не верили. Им самим казалось мгновениями, что действительность есть, собственно, сновидение, если не колдовство.
Около десяти часов Гончий приблизился к дому, завернул за угол и на опрос дежурного рунта ответил: «Кострома!». Затем он отворил дверь и стал ощупью подниматься по железной лестнице. Он настолько был взволнован, что раза два остановился и глубоко вздохнул.
Винтушка, по которой он шел первый раз в жизни, но о которой, конечно, не раз слыхал еще при старом барине, показалась ему бесконечно длинной. Наконец, наверху из-под двери мелькнул свет… Он остановился перед дверью и простоял несколько мгновений. То же соображение или подозрение, что мучило его весь день, снова явилось в нем. Неужели же это западня? Неужели она прикажет его сейчас злобно и предательски умертвить у себя в комнатах и среди ночи скрыть где-нибудь мертвое тело?
«Время есть еще, – думалось ему, – стоит только, не отворяя этой двери, снова спуститься обратно и бежать от лиходейки лукавой и злой».
И снова началась в нем все та же нравственная борьба. Он снова начал уверять себя, что Сусанна Юрьевна не лукавит, что просто в ее душе случился какой-то для него непостижимый переворот. Не может быть, чтобы жажда мести была в ней настолько сильна, что она после всего того, чему уже подвергла его, хотела бы теперь окончательно стереть с лица земли.
И невольно приходило на ум, что хотя подозрение это ни на чем не основанно, однако подобное в таком непреклонном человеке, как Сусанна Юрьевна: дело возможное.
Но вдруг он вспомнил свое существование за восемь лет, вспомнил, как тянуло его сюда, в Высоксу и к ней, чтобы только хотя поглядеть на нее…
И он вдруг, будто озлобившись, решил, что подобного существования и жалеть нечего.
«Ну, погибать! – чуть не вымолвил он вслух. – И пускай! Один конец!» Он двинулся, отворил дверь и вошел в небольшую комнату. В соседней тотчас же раздались легкие шаги и шуршание женского платья. Сусанна появилась на пороге, молча подошла к нему вплотную, взяла его за руку и провела в свою гостиную. Усадив его, она тотчас глянула на его руку и выговорила с чувством:
– Бедняга! Весь день я думала об этом. Если бы можно было вернуть, похерить это содеянное? Чего бы я ни дала теперь! Какие диковинные дела творятся на белом свете! Вот там от Угрюмовой из окошка смотрела я на тебя. Было время одуматься, не злодействовать!.. И опять скажу, как уже говорила, что тогда уже, глядя на тебя у столба во мне что-то такое творилось непонятное… надвигалось то, что теперь… Но если все мне и теперь совсем непонятно, то тогда я еще пуще дивилась. Да, если бы можно было вернуть!
Гончий, теперь только поверивший окончательно, что она не лукавит, восторженно глядел на нее.
Нет, не надо, Сусанна Юрьевна!.. – воскликнул он. – Если сто раз еще такое должно бы приключиться, я и сто раз пойду на это. И скажу: давай Бог, тем лучше!..
Она удивилась и вымолвила:
– Что ты, Бог с тобой!
– Верно. Тем лучше.
– Почему же?
– Если бы всего этого не приключилось, то я бы здесь тоже теперь не сидел. Без всего, через что вы заставили меня пройти, в вас бы этой перемены не приключилось. Нет, слава Тебе, Господи! Был я когда-то счастлив на свете, потом изнывал и помирал от горя и тоски. А теперь не знаю сам, что я такое и что такое кругом меня. Сдается иной раз, что я ума решился. А то кажется, что все это сном обернется.
– Ну, вот, вот! – воскликнула Сусанна, улыбаясь. – И мне все кажется, что это сон! А в Высоксе, когда узнается, прямо скажут, что это наваждение! Скажут, что ты колдун.
– Что же, по правде сказать, коли не я сам колдун, – задумчиво отозвался Гончий, – то все-таки в этом деле какое-то колдовство есть. Таковое, как вот теперь между нами, вряд ли когда на свете бывало! Никогда я о таковом не слыхал! Любовь – так любовь, а злоба – так ненавистничество и заклятая вражда. А мы с вами вон что!.. И уразуметь не под силу!
И Гончий развел руками. При этом движении Сусанна снова поглядела на его обвязанную руку и помолчав несколько мгновений, выговорила:
– Вон мое наказание будет! Всегда буду я глядеть на эту твою руку, и всегда будет мне сердце щемить. Будет всегда наказанием!
Гончий вдруг как-то встрепенулся и вымолвил с чувством:
– Всегда ли, Сусанна Юрьевна?..
– Что ты хочешь сказать?
– Всегда ли? Надолго ли? Ведь это старое наше по-новому опять недолговечно… Пройдет полгода, ну скажем, год, и опять вы меня оттолкнете. Но я на это так и иду. И во второй раз я не буду безумствовать! Я сочту уже великим счастьем, что мне можно будет оставаться в Высоксе и хотя бы всякий день видеть вас, глядеть на вас…
И взгляд ярких и красивых глаз Аньки говорили еще больше, нежели чувство, которым звучало каждое слово. Сусанна смотрела ему в глаза и сравнивала… Никто никогда так не смотрел на нее, как он, Анька.
«Да, правда, – мысленно проговорила она, – он один настоящий человек. Все остальные около него кажутся какими-то куклами».
Она начала расспрашивать Гончего, как прожил он эти восемь лет, входя в малейшие подробности. Потом она снова, хотя узнала все утром в саду, расспросила его, как лечился он у знахарки Ешки и как баба-колдунья выходила его, поставила на ноги не хуже ученого доктора.
И узнав, снова спрашивала то же… И на все лады по два, по три раза рассказывал он все, что делал за восемь лет, за что он брался, как мучился, бросая одно дело за другим, и как он жил только одним – надеждой побывать в Высоксе и видеть ее мельком, издали, хотя бы на одно мгновение.
Пока он говорил, Сусанна внимательнее приглядывалась к нему. Он, действительно, сильно изменился… Тогда он казался моложе своих лет, теперь, казался старше. Ему можно было дать, пожалуй и под сорок лет. Он похудел и побледнел от болезни. Глаза казались тоже другими: казались больше, а взгляд еще тверже, еще упорнее, в котором было еще более силы и отваги, нежели прежде. Теперь уже всякий с первого взгляда определил бы, что за человек этот Гончий. Уж, конечно, не заурядный или дюжинный. Не будь он полуграмотный писарь, а богатый дворянин, то, ничего в нем не изменяя, можно было бы смело предсказать ему не простую судьбу на земле. Такие всегда в «люди» выходят.
И Сусанне Юрьевне вдруг теперь пришло на ум силою воображения нарядить Аньку в тот мундир, в котором явился в Высоксу Дмитрий Андреевич. Она это сделала, насколько могла, и почти ахнула… Это же худое бледное лицо со сверкающими глазами, выделяясь над золотистым мундиром, в который мысленно нарядила она его, стало вдруг чем-то диковинным.
«Как же могла я тогда, – подумалось ей, – предпочесть ему Дмитрия Андреевича, глуповатого, какого-то совсем простого. Он, Анька, – не простой. Теперь я это вижу и чувствую больше, чем когда-либо. И люблю его еще пуще после того, как изуродовала».
Между тем рассказывающий Анька смолк и смотрел на нее. Наступило молчание. Сусанна пришла в себя, поглядела на него долгим, грустно-задумчивым взглядом и вздохнула.
– Да, Аня, наваждение! – выговорила она.
– И такое еще наваждение, – произнес он улыбаясь, – что я до последней минуты не верил ни вам, ни себе… Ведь я вот уже на винтушке у вашей двери простоял долго, спрашивая: отворять ли дверь? Не лучше ли бежать обратно?
– Почему? – удивилась она.
– Как почему? А если западня?.. Если вы приказали придти сюда затем, чтобы здесь два-три холопа, по вашему приказу, меня умертвили. А тело среди ночи с камнем на шее – в озеро.
– Неужели ты это думал?
– До самой последней минуты, пока вы не взяли меня за руку и не привели сюда.
– Стало быть, ты не поверил всему, что я говорила тебе в саду? Не верил в перемену…
– И верил, и не верил!
– Если ты словам моим не верил, то ведь по лицу моему ты мог видеть, что я не лукавила, что я не из страха смерти говорила…
– Правда ваша, было что-то. Не слова ваши, а вот глаза ваши, либо голос, дали мне уверенность идти сюда. А слова что же?.. Понятное дело, что всякий, боясь быть зарезанным, обещает все на свете! Ведь вы же не верили, когда я вам говорил, что я вас не трону?
– Нет, Аня, я верила и не боялась! И ты тоже глазами и голосом меня успокоил, а не словами. Я сразу почуяла что ты меня не убьешь, а отпустишь. Я, может быть, тут только первый раз совсем поняла, как много ты меня любишь! Много больше, много умнее, чем другой кто – все они, все эти… Ну, да что их поминать! И молодые – да на стариков смахивают! Право, тот же Дмитрий Андреевич больше по-стариковски и себя и все чувствует, чем Аникита Ильич…
– А Алексей Никитич? – произнес вдруг Анька.
– И он, бедный, был то же, что иная красная девица…
– Стало быть, выходит, я один из всех?
– Да, ты один.
– Сусанна Юрьевна, – воскликнул Гончий, – ведь от таких слов ваших можно совсем ума решиться! После всего, через что я прошел, да услыхать теперь такие слова, – прямо надо разум потерять от счастья! Знаете, я, пожалуй, под утро руки на себя наложу…
– Что ты!.. И впрямь с ума сошел! – ахнула Сусанна.
– Нет, право, так! Так следует! Это меня один очень умный человек в Нижнем надоумил. Он сказывал: «Ты тогда, Онисим, после того, что хотел барышню убить, должен был себя похерить. Коли не можешь ты без нее жить, а счастию твоему пришел конец, то и жизни своей конец сам учини». Так я теперь и скажу: вот именно ныне мне след покончить с собой! Лучшего ничего в жизни не будет, а худшее, много худшее непременно будет. Сказываю вам, через полгода, либо год, вы меня опять бросите, и я опять буду видеть, как другой кто – на моем месте, а вы его ласкаете… И опять закрутится у меня невесть что на душе, опять я осатанею.
– Никогда этого ничего не будет! – воскликнула Сусанна. – Не понимаешь ты… ничего не понимаешь. Я другая стала… Колдовство это твое! Или все это страшное сделало, что промеж нас двух было… Сама я не знаю… Но один, знаю, человек на свете, которого я могу любить и должна любить… один – ты, Аня…
И, крепко обняв его, она страстно прижалась к нему.
Только перед зарей спустился Гончий по винтушке на улицу и скрылся никем не замеченный.
