Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
IX
Онисим Абрамыч, принимая просителей и докладчиков, был настолько расстроен и сумрачен, что почти никого не слушал, очевидно, думая о другом. Отпустив разных канцеляристов, подписав кое-какие бумаги, отложив две или три в сторону для подписи самой опекунши, он вдруг прекратил прием, объявив его на завтра.
Позвав Феофана, он резко выговорил:
– Ступай к Олимпию Дмитриевичу и скажи, что я желаю его видеть. Пускай он сам ко мне пожалует, или я к нему приду. Понял?
– Понял-с, – отозвался Феофан.
– Да что ты понял? Пойми толком. Никогда я у него не бывал, всегда вызывал к себе. А теперь видишь что! Стало быть, с этого начни: Онисим Абрамыч желает, мол, с вами повидаться, побеседовать и будет у вас. Если же желаете, то пожалуйте наверх. Доложи ему так, чтобы он раскусил. Он – умный, сейчас почует, что ему почуять след.
Феофан отправился в праве крыло дома. В комнатах Олимпия Дмитриевича стоял гул голосов. У него было до десяти человек гостей, из коих только трое из губернского города, остальные же – свои приспешники и прихлебатели.
Лакей доложил о Феофане Платону Михалису, Михалис передал Олимпию. Феофан слышал, как в гостиной раздался гулкий хохот. Чей-то голос воскликнул:
– Начал хвост поджимать!..
Феофану, любившему своего барина, Онисима Абрамыча, стало досадно и обидно.
«Ладно! – подумал он про себя. – И волки хвосты поджимают, а все ж таки они – волки».
Олимпий приказал отвечать, что сам тотчас же будет у Онисима Абрамыча.
Действительно, через несколько минут он уже поднимался наверх. Он нашел Гончего задумчивым и ходящим по своему кабинету из угла в угол медленной походкой человека волнующегося.
Главный управляющий и молодой человек поздоровались и сели молча.
– Побеседуем толком! – вымолвил Гончий. – Дело не спешное, но важное, надо его непременно так ли, сяк ли порешить!
– Знаю, знаю! – отозвался вдруг Олимпий. – И не хочу верить, что вы не можете. А если нельзя, то я и обойдусь…
Гончий на минуту удивился и присмотрелся к его лицу.
– Нет, Олимпий Дмитриевич, вы ошибаетесь! Вы насчет чего-то другого…
– Знаю, – повторил Басанов. – Вы будете говорить, что не можете мне дать три-четыре тысячи на обновление и переделку охотного дома. Не верю я, чтобы у вас таких деньжонок не было. А просто не хотите вы. Считаете, что это моя прихоть. Мне бы хотелось опять завести охоту, какая была при батюшке, а охотный дом чуть не сгнил. Я уже справлялся, посылал разузнавать! Чтобы вновь отделать охотный дом, купить собак в столице или у кого из соседей, и на все другое, разное, нельзя меньше трех тысяч. Впрочем, повторяю, обойдусь своими…
Гончий улыбнулся и вымолвил:
– Ну, а я совсем не об этом хочу с вами потолковать! Мое дело поважнее охотного дома. Что же касается этой вашей затеи, так вот…
Гончий встал и, приотворив дверь, крикнул Феофана и приказал:
– Сходи от меня в коллегию, снеси вот… чтобы сейчас же… Получи и принеси!
Гончий передал Феофану бумажку, на которой черкнул несколько слов. Затем он сел снова и заговорил:
– Вот что, Олимпий Дмитриевич, через месяц братец ваш будет совершеннолетний! Опека снимется!.. Делом этим, стало быть, пора заняться сейчас же. Сдача такого управления, как Высокские заводы, – мудреное дело. И вместо того, чтобы начинать его со дня рождения Аркадия Дмитриевича, я бы желал начать его тотчас. Поэтому мне нужно, чтобы вы мне прямо объяснили, что вы предполагаете делать. Какие ваши намерения?
– Я еще пока, Онисим Абрамыч, – отозвался Олимпий, – ничего особенного не придумал! Да я же один и не могу. Надо в согласии с братцем.
Гончий улыбнулся.
– В согласии с братцем? – повторил он. – Эта задача, еще мудренее, чем сдача дел заводских! У вас, к несчастию, сего, то есть согласия, никогда не бывало.
– Эго точно! – улыбнулся Олимпий и вдруг, нахмурившись, прибавил: – Я в этом не виноват! Он – слабодушный, у него семь пятниц на одной неделе. Я с ним тысячи раз мирился, тысячи раз уговаривал жить в дружбе. И что же из этого вышло? Послушает он меня – согласится, потом послушает другого – иначе рассуждает, а там третий, четвертый прибегут… И что последний кто ему сказал, то и он повторяет. С этакой мельницей какое же согласие может быть? Какой ветер подул, по тому ветру эту мельницу и повернуло.
– Вот по этой причине, – ответил Гончий, – что я считаю вас умным, дельным человеком, у которого одна пятница, а Не семь, я с вами и хочу потолковать! Что вы решите, то и будет.
А что пожелает Аркадий Дмитриевич, будет уже делом второстепенным. Одним словом, я считаю, что все зависит от вас. Итак, прямо скажите мне: при совершеннолетии Аркадия Дмитриевича оставите ли вы меня управляющим вашими заводскими делами так же, как и теперь? Понятное дело, что теперь я над вами главный вместе с Сусанной Юрьевной, а тогда уже вы, два брата, будете главными лицами, я же буду исполнять ваши приказания. Но я хочу теперь же знать, оставите ли вы меня?
Олимпий вдруг видимо смутился. Он собрался что-то сказать, запнулся, потом опять двинул языком, но вымолвил что-то совершенно непонятное. И, наконец, он выговорил резко, будто рассердясь на самого себя.
– Я ничего сказать не могу! Все в согласии с братцем должно…
– Позвольте, оставим согласие братца в стороне! Я у него его согласия в свой черед могу попросить. Вы мне скажите про себя и скажите прямо, честно. Оставите вы меня управителем или нет? Если нет, я сейчас же попрошу, чтобы прислали кого нужно из столицы для наблюдения над сдачей заводского управления. Этого нам больше чем на три месяца хватит. Ну-с, стало, отвечайте прямо: сдавать мне, готовиться к отставке и уходу от дел или нет? Я знаю, что вы – человек правдивый, прямой, и юлить не станете.
Олимпий совершенно насупился, глядел в сторону своими ястребиными глазами и в сотый раз удивил Гончего своим поразительным сходством с дедом Аникитой Ильичом.
– Прямо скажу, Онисим Абрамыч, – заговорил Олимпий сурово. – Мне бы хотелось управлять самому, конечно, вместе с братцем. Управитель главный, конечно, нам нужен. Но рассудите, что вам быть под нашей командой не пристало. Согласия не будет. Вы пятнадцать лет были полным хозяином. Как же вдруг вы будете наши приказания исполнять? Каждое из них будет вам казаться неподходящим, неправильным, а нам будет казаться самым настоящим. Что же тут выйдет? К примеру скажу. Вы вот соорудили плотину около Проволочного завода, стоила она страшных денег. А я бы этого никогда не сделал! Да и все говорят в Высоксе, что стоила она безумных трат, а ни на что не нужна.
Гончий вдруг изменился в лице. Это был главный упрек, который делала ему вся Высокса. Но Гончий сам знал отлично, что сооружение этой плотины было необходимо не для заводов, а для искусного и мнимого увеличения долгов, лежащих на заводах.
Он собрался отвечать, но в эту минуту вошел Феофан и передал ему что-то в бумаге, перевязанной тесемочкой. Гончий развернул. Это были четыре пачки серых билетов – четыре тысячи рублей.
– Вот-с! Для охотного дома! – произнес он, передавая деньги молодому человеку.
Лицо Олимпия прояснилось.
– Кстати, позвольте прибавить… Если бы я был управителем вашим, то дела пошли бы так же, как шли до сих пор. Порядливо и успешно. Едва вы станете совсем независимыми, как в качестве молодых людей оба захотите как можно меньше иметь забот и как можно больше денег. При моем управлении денег вы будете получать вволю. Больше, чем вы думаете. Если вы останетесь с каким-нибудь наемным управителем, ничего не понимающим, вы скоро запутаете все дела, и придет время, когда и четырех тысяч на какую-нибудь затею у вас не будет. Не проще ли было бы жить вам в свое удовольствие, а все заботы поручить человеку, который уже пятнадцать лет к ним привык?
Гончий вопросительно поглядел на Олимпия, ожидая ответа.
Прошло мгновение и показалось ему вечностью.
– Не могу я, Онисим Абрамыч, скажу по совести, – наконец тихо ответил Олимпий. – Оставаясь нашим управителем, вы непременно захотите управлять по-своему, а не по-нашему. И если брату будет это все равно, то мне оно покажется… как бы сказать?.. кажет, обидным. Мне сдается, что всякий дворовый человек, всякий заводской и всякий деревенский мужик будет на меня, своего барина, смотреть, как на какого приживальщика, а не как на барина. Всякий будет знать во всей Высоксе, что если нужно что, дело какое, просьба ли какая, – все зависит от Онисима Абрамыча, а не от господ Олимпия и Аркадия Дмитриевичей! Так жить, воля ваша, нельзя! Опять скажу, если бы вы остались, как желаете, нашим управителем, то с братцем, может быть, вы ладить бы стали, а я с вами никогда не полажу. Мало ли что захочу я сделать, а вы будете противиться. Поверьте, через месяц мы поссоримся, и вы сами уйдете, и мы будем еще пущими врагами. Так не проще ли вам сдать дела и жить в Высоксе, хотя бы даже вот и в доме, и быть нашим советником? В ином деле мы с братцем будем обращаться к вам, а вы будете нам советовать. Каждый раз, что мы с ним в чем не согласимся, вы, третий человек, рассудите.
Наступило молчание, так как Гончий не ответил ни слова, угрюмо задумался и слегка опустил голову.
– Это ваше последнее слово? – выговорил он наконец глухо.
– Да… Что же?.. Я не могу!.. Я прямо правду говорю. Скажите братцу, и он, хоть и мельница, а все-таки, полагаю я, скажет вам то же. Он тоже хочет сам управлять.
– Не можете вы двое, дравшиеся с малолетства, – резко выговорил Гончий, – не можете вместе пироги печь, кашу варить, не только заводами управлять! Одно спасение было бы разделиться, но это…
– Ну, что ж, разделимся!
– Разделитесь?.. Да есть ли хоть один человек разумный, который бы вам сказал, что разделиться можно? Это разрушение и погибель Высокских заводов.
Гончий начал горячо доказывать, что раздел невозможен. Олимпий знал это давно и молчал.
Гончий, вдруг заметив в лице молодого Басанова нетерпеливо-презрительное выражение, сразу смолк, а затем выговорил гордо и холодно:
– Да. Я вижу, что вам хоть кол на голове теши… толку не будет…
– Толк будет, Онисим Абрамович, – резко и недружелюбно отрезал Олимпий, вставая. – Будет толк! Только не тот, который вам желателен. Всяк за себя, а Бог за всех. Вы захотели тесать кол на моей голове, а она оказалась твердой… Тем лучше для меня.
Гончий изумленно поглядел в лицо молодого человека… Олимпий пошел из комнаты, улыбаясь самодовольно и презрительно вместе… Гончий проводил молодого человека до двери и оставшись один, выговорил глухо:
– Ну, погоди же… Аникитово отродье!.. Я тебе себя покажу… Поросенок!.. И как же я этого духу не видал, не заметил, проморгал?..
Олимпий между тем, быстро спустившись вниз, вернулся к себе и, найдя своих гостей, тотчас рассказал свое объяснение с главным управителем.
Михалис первый начал смеяться и подшучивать, а затем и все стали вторить ему.
X
Гончий был не только изумлен, но поражен. Прежде, тому назад еще года четыре, в нем была уверенность, что братья, враждующие между собой и не имеющие возможности разделить состояние, и сами будут просить его управлять всем по-прежнему. За последнее время сдавалось, что он ошибся в расчете. Он мог себе сказать, что промахнулся по пословице: «на всякого мудреца довольно простоты».
Сделавшись важным лицом в Высоксе после смерти Басанова, он был занят делами и почти совершенно не вмешивался в воспитание молодых людей. Это было делом Касаткиной. В действительности никто мальчиков не воспитывал. Разные учителя менялись, обучая их кое-чему, а воспитание в сущности совершалось той средой, в которой они вырастали: нахлебники и дворовые воспитывали их.
Пока Басановы были мальчиками, Гончий даже не обращал на них никакого внимания и мало видал. Когда они стали юношами, то он более интересовался ими, чаще видел и во всем систематически старался об одном: чтобы они еще более возненавидели друг друга и полюбили его. Лучшее средство к этому было конечно, одно: поблажка во всем обоим, а в распре их поблажка старшему, как сильнейшему. Таким образом юноши Басановы были вполне свободны и делали то, что хотели их друзья, наперсники и окружающие этих друзей их собственные любимцы.
Оказалось теперь, что поблажка ни к чему не привела. Братья продолжали враждовать, слушались во всем своих «лебезителей», как прозвал Гончий их любимцев, а его самого и оба брата, и оба лагеря равно не любили. Он промахнулся. И даже вдвойне. Он знал Олимпия, как человека умного, с твердой волей, ясно видел, что молодой человек уродился прямо в своего деда, но все-таки он не ожидал найти в нем ту смелость и даже резкость, с которой тот теперь заговорил.
«Просто слепота какая-то на меня нашла! – говорил себе Гончий. – Взялся бы вовремя, то все бы на свой лад наладил, а теперь поздно…»
Сусанна Юрьевна, узнав подробно о результате разговора с Олимпием, тоже как будто слегка удивилась. Она почему-то всегда надеялась, что по достижении совершеннолетия оба брата согласятся оставить Гончего главным руководителем всех дел. Она думала, что молодые люди захотят веселиться и что занятие делами покажется обоим равно страшной обузой.
– Не верится мне как-то! – сказала она, выслушав объяснение Гончего. – Это он вдруг на себя напустил. Посмотри, не пройдет года, надоест ему вся эта обуза, и он захочет освободиться, захочет иметь управителя.
– Да, – отозвался Гончий, – знаю это наверное. Сдаст все дела и ни во что входить не станет. Но только сдаст не мне, а тому же пролазу и хитрецу Платошке Михалису. Больше скажу: Михалис его и подбивает, чтобы получить самостоятельное управление в руки.
Сусанна вызвалась переговорить сама с обоими «племянниками», как она их называла, хотя была только родственницей.
– Ничего не будет! – решил Гончий. – Аркадий мямля, колпак, попросту сказать, дурак. А этот хоть и умен, но творит то, что Михалис пожелает.
Переговоры Сусанны Юрьевны с обоими молодыми людьми не привели, однако, ни к чему. Олимпий ее тоже удивил. Он будто отчасти скрывался до сих пор, и мягкость, с которой он обращался постоянно с ней и по отношению к Гончему, оказывалась теперь как бы напускная. Теперь он будто снял маску, он говорил решительно и более чем когда-либо поглядывал взглядом своего деда исподлобья, упорно.
Он заявил «тетушке», что, несмотря ни на что, желает сам управлять своим имуществом, а Гончий не может после полной независимости сделаться вдруг подначальным.
– Только ссориться будем! – сказал он. – И в конце-концов очень скоро сам Онисим Абрамыч не захочет оставаться.
Разговор Сусанны Юрьевны с Аркадием, конечно, тоже не привел ни к чему. Молодой человек отвечал, что он на все согласен, рад бы, чтобы Гончий оставался и управлял всем, но что его согласие без брата ничего не значит.
На следующий день, довольно рано, Гончий, после доклада нескольких человек, спустился вниз, прошел в правое крыло дома и, вдруг появившись в комнатах Олимпия Дмитриевича, попросил Михалиса и двух молодых людей оставить его наедине с барином. Он заявил Олимпию, что пришел последний раз спросить у него решительного ответа.
Олимпий слегка гневно, но холодно и спокойно ответил, что перемены в мыслях его нет никакой. Он объяснил:
– Рассудите сами, Онисим Абрамыч, главное обстоятельство, про которое я вам уже сказывал. Нельзя вам, после долгой привычки быть полным хозяином, вдруг попасть под мою команду. А мне быть по-прежнему под вашей не будет значить, что я управляю. Чем больше я думаю об этом, тем больше вижу, что желаемое вами совершенно невозможно.
Через несколько минут Гончий уже вышел из комнат и, пройдя весь дом, отправился в левый флигель. Аркадий Дмитриевич, узнав о появлении главного управителя, смутился так, как если бы его поймали в какой-нибудь шалости.
Начав с ним говорить, Гончий тотчас же увидел ясно то, что и предполагал. Никакие переговоры с молодым человеком ни к чему повести не могли. Аркадий соглашался положительно на все, но прибавлял:
– А вот как братец! Я без братца не могу!
Гончий сумрачный вернулся к себе и тотчас же приказал управляющему канцелярии писать бумагу в дворянскую опеку.
В это же самое время Олимпий, извещенный о том, что Гончий переговаривался с его братом, тотчас же послал сказать Аркадию, что желает с ним видеться, перетолковать и просит его к себе. Когда Аркадий явился к брату, то был несколько удивлен. Олимпий встретил его словами:
– Обнимемся и поцелуемся!
Разумеется, Аркадий крепко обнял брата и, расцеловавшись, совершенно был растроган.
– Слушай, брат! – заговорил Олимпий, сев и усадив его около себя. – Пришли времена такие, что нам надо зажить на иной лад. Пословица сказывает: «Кто старое вспомянет, тому глаз вон». Мы с тобой завсегда враждовали, маленькими дрались, а когда были большими, то ссорились на иной лад, еще, почитай, хуже. И это потому, что наши разные блюдолизы да прихлебатели нас только друг на друга науськивали. Меня – мои, тебя – твои! Теперь всему этому должна быть перемена. Хочешь ли ты сего?
– Понятно, братец! Я всегда желал с тобой в дружбе жить.
– Ну, и слава Богу! Я в чем был виноват, прошу у тебя прощения и вперед постараюсь всячески себя сдерживать. Только одного прошу у тебя. Не слушай ты, что будут тебе напевать твои все, которых здесь прозвали «братцевыми». А я тебе обещаю, что мои «бариновы» тоже замолчат. Я-то с моими всегда справлюсь! Прежде всего скажи мне: хочешь ли ты вместе со мной всем управлять, или хочешь, чтобы оставался Гончий?
– Это, братец, как вам угодно?
– Я хочу, чтоб он уходил, а ты как хочешь?
– Ну, что же? Пускай уходит.
– Твердо ты это порешил?
– Коли ты желаешь, чтобы он уходил, то и я желаю. Что вы, то и я…
– Хорошо! Теперь скажи, как ты полагаешь, что нам делать: разделиться, или вместе управлять всеми заводами?
– Опять-таки, братец, как ты желаешь.
Олимпий толково объяснил брату то, что тот, впрочем, давным-давно знал, – о невозможности разделить заводы на две части без огромных затрат, совершенно непроизводительных.
– Зачем делиться? – сказал Аркадий. – Будем вместе жить и вместе всем править.
Олимпий снова обнял брата, и оба снова расцеловались. Старший крепко, а младший горячо. Аркадий был тронут. Сердечный и чувствительный на ласку, он однако ни от кого за всю свою жизнь ее не видал, если исключить друга Ивана Змглода и его сестру. Его всегда тяготила вражда с братом, искусственная, устроенная наперсниками, так как сам он против брата ничего иметь не мог. Детьми они дрались, и Аркадию приходилось плохо, а злобы на брата-драчуна и тогда не являлось. Теперь он строго судил брата только за его, как говорила Высокса, «бабоедство». Но это до него прямо не касалось.
Предложение брата, нежданное и отрадное, – жить в мире, впервые, что они были на свете, – растрогало Аркадия, и Олимпий, умный и бессердечный, увидел, что «плаксу» водить за нос надо ласковым обращением.
«И хорошее дело! – подумал он. – Ласка ничего не стоит, а на него, дурака, действует. Не знаю, почему я раньше не догадался. Впрочем, раньше плевать мне было на него. А вот теперь важно, что нашелся фортель, как мне им орудовать».
– Я всегда, брат, жалел, что мы все вздорим, – говорил он. – Ну, маленькими сопляками дрались мы, – это завсегда промеж всех братьев было и будет на свете. А вот теперь, когда мы уже с тобой не махонькие, то это самое враждование только на руку разным прохвостам. На руку было бы и Гончему. Я знаю, что он имел в уме оставаться навек заправилой, знаю, что мы вместе не управим, повздорим. Ну, вот наша теперешняя дружба, – прибавил Олимпий, – подарочек, которым подавится «безрукий».
И он снова обнял и расцеловал брата.
Аркадий вышел и был совершенно счастлив…
XI
– Ну, стало быть, сегодня петлю накидывать! – шутил Гончий, злобно усмехаясь. Он только что проснулся и еще лежал в постели, потягиваясь.
– Да голубчики… на задние лапы сядете и хвосты подожмете! – рассмеялся он снова, уже входя в кабинет.
Около полудня Гончий послал Феофана к Олимпию просить его к себе. Басанов сначала удивился и хотел ответить отказом, чтобы Гончий понял, насколько времена переменились… Подумав, он ответил:
– Сейчас буду!
Гончий принял молодого человека вежливо, холодно и стал говорить, что ему очень любопытно узнать, как братья намерены действовать, вступив в управление.
– Если бы возможен был раздел, то и толковать нечего. Разрезать всю вотчину пополам…
– Понятное дело, пополам, – отозвался Олимпий.
– Да. Поровну. Но это невозможно. Высокса не простая вотчина с посевами да с запашками. А если бы так, то дело самое простое. Только одному из двух братьев новую усадьбу себе выстроить. А тут что же делать, когда разделиться нельзя?
– Нет, многие говорят, что можно разделиться, – ответил Олимпий.
– Кто же это говорит?
– Да вот хоть бы Платон.
– Михалис! – ехидно произнес Гончий. – Полюбопытствовал бы я узнать, как он разделит.
– Он говорит, что можно отделить дальние заводы. Если мы двое не уживемся вместе, то один из нас двух выстроит себе новый барский дом. На это и место есть подходящее – у Мохнатой горы, где рощу можно сейчас в большой сад обратить.
– А домны?
– Домны новые, особенные, надо выстроить.
– Ну, что же, и хорошее дело, – усмехнулся Гончий, – если Михалис такой знающий распорядитель! Он же может быть у вас и управителем. Теперь скажите мне второе, Олимпий Дмитриевич. Как вы думаете поступить насчет уплаты долгов? В случае сдачи мной управления и снятия опеки я знаю, что двое главнейших высокских кредиторов пожелают иметь свои деньги тотчас же. Каким путем думаете вы устроить эту уплату?
Басанов зорко, пытливо присматривался к лицу Гончего, а лицо его стало сурово.
– Какие долги? – выговорил он наконец нетвердым голосом.
– Долги по заводам.
– Сколько?
– Около девятисот тысяч. Миллион.
Олимпий разинул рот, хотел что-то сказать, но голос дрогнул, лицо стало меняться и слегка побледнело.
– Миллион?! Выдумки!.. – выговорил он наконец.
И в этих двух словах прозвучало что-то особенное, снова удивившее Гончего… Это был голос Аникиты Ильича. Казалось, что старик в эту минуту пришел с того света, стал за стулом своего внука и за него произнес эти слова.
– Я не считал нужным объявлять вам об этом прежде, – ответил Гончий холодно. – Правление до вас не касалось, а Сусанне Юрьевне хорошо известно, какие это долги и откуда они накопились. И, конечно, на все это есть письменные документы. Все это, Олимпий Дмитриевич, в полном порядке. А удивление ваше, конечно, понятно.
– Откуда долг? – повторил Олимпий. – Откуда таковому громадному взяться?
– Началось это еще при Дмитрии Андреевиче…
– Я знаю, что, когда судили отца, волокита нас грабила. Но помнится мне, да и другие сказывают, что разные крючки всяким вымогательством, всякими обещаниями, что оправдают отца, выманили около двухсот тысяч…
– Около трехсот, Олимпий Дмитриевич!
– Говорили, меньше двухсот… Ну, положимте, вам лучше знать. Скажем, триста тысяч. А вы теперь говорите – девятьсот… ровно втрое! Я, право, думаю, что вы ради шутки выдумываете.
– Шутка плохая, Олимпий Дмитриевич! Когда начнется сдача управления, то вы будете, конечно, присутствовать совершеннолетним, да я попрошу, чтоб допустили к этому и Аркадия Дмитриевича… Вам же лучше. Вместе поучитесь! И вот тогда увидите, откуда долги, как они увеличились, почему и зачем.
– Стало быть, шестьсот тысяч вы сделали! – говорил Олимпий, злобно улыбаясь.
– Точно так-с. Около пятисот тысяч сделано за мое управление. Сначала эти деньги были в разных руках взяты, но за последнее время долг сосредоточился в руках двух кредиторов, не считая казны.
– Кто же другой? Один, как я знаю больше по догадке и по слухам, купец, ваш частый гость, Яхонтов. А другой?
– Яхонтов и Бабаев! – ответил Гончий.
– Бабаев? Он умер недавно!
– Точно так-с!
– И кто же заместитель?.. Сын его, наследник?
– Он был бездетен, Олимпий Дмитриевич!
– Вот потому я и спрашиваю! Был слух в Высоксе… Вот мне и хочется, чтобы вы сами сказали, – сухо произнес Басанов.
– А вот какой слух был, Олимпий Дмитриевич, тот слух и верный. Оказался наследником Бабаевым на триста двадцать тысяч чужой ему человек.
Наступило молчание, после которого раздался резкий какой-то металлический смех молодого человека, и он вымолвил насмешливо:
– Ну, с кредитором, господином Гончим, конечно, согласия нам, Басановым, ожидать нельзя…
– Если вы его выкинете вон, то, конечно, ему не будет никакой причины быть податливым. А оставите вы его управлять делами, то он обязуется за пять-шесть лет уплатить Яхонтову около трехсот тысяч. А те, что должны заводы ему самому, мы и считать не станем.
– Как «считать не станем»?
– Эти триста с лишком тысяч по завещанию моему, которое я на днях сделаю, будут предназначены Сусанне Юрьевне Касаткиной, а как у нее никаких прямых наследников нет, то по закону ее наследники – братья Басман-Басановы. А ее я попрошу тоже сделать завещание. Если я умру прежде нее, она будет безопасным кредитором Высоксы. Если она умрет прежде меня, то в день ее смерти я эти деньги просто подарю вам и Аркадию Дмитриевичу, а сам пойду в монастырь. В этом божусь вам перед сею святой иконой!
И Гончий, проговорив с глубоким чувством эти слова, перекрестился.
И опять наступило гробовое молчание… Олимпий, сильно взволнованный, тяжело дышал и даже сопел. Гончий ждал, что он скажет, и был тоже тревожен, но всячески старался скрыть это.
– Надо подумать! – глухо выговорил наконец Олимпий. – Я полагаю, что ради успеха дела, ради всякой ясности в делах тотчас по сдаче вами опеки, нужно нам с Аркадием вам немедленно уплатить этот долг…
Гончий резко двинулся в своем кресле.
– А-а!.. – воскликнул он. – Вот как!..
– Это наилучшее…
– Но где же… Как?.. Вы полагаете, что у вас сейчас же будет шестьсот тысяч, чтобы их уплатить? Ведь и Яхонтов потребует свои.
– Думаю, будут.
– Где же вы их найдете?
– В столицах! Мало ли богатых людей?
Гончий рассмеялся.
– Олимпий Дмитриевич, недаром вы воспитывались здесь в этом доме, а в этих столицах, если и были, так на побывку – поглядеть разные храмы Божии и московский Кремль. Шестисот тысяч никто вам не даст. Высокские заводы стоимостью равны долгам. Через сто лет они два миллиона будут стоить, а пока вряд ли они миллион стоят. Кто же вам даст деньги? Если вы в первый же год управления начнете путать дела, то давший свои деньги их совсем потеряет.
– Можно – найдем, нельзя – не найдем! Все-таки заимодавцу господину Гончему тотчас заплатим. А с Яхонтовым, может быть, войдем и в соглашение-, – твердо произнес Олимпий. – Да потом, кроме того, может быть, можно будет с господином Гончим и судиться начать.
– Вот как!.. – с полным изумлением в голосе вымолвил Гончий.
– Да как же нет? Посудите! Опекун, управлявший пятнадцать лет заводами, так ли, сяк ли, наделал долгов. И вдруг он сам же оказался и кредитором! Ему же эти заводы и должны.
– По завещанию, – прибавил Гончий, – чужого человека.
– Подставного! – выговорил Олимпий.
Гончий переменился в лице, и обрубленная рука его, на которую он опирался, сильно дрогнула. Ее метнуло…
– Ну, что же, – глухо и притворяясь спокойным, вымолвил он. – Больше толковать не о чем! Сегодня же я переговорю с Аркадием Дмитриевичем и, полагая, что он скажет то же, что и вы, я завтра отпишу в Петербург, прося назначить сюда кого-либо присутствовать при сдаче опеки. И позвольте вам сказать, что во всех делах полный порядок, полная ясность. А то дело, каким образом сам опекун стал главным кредитором, это дело ясное и чище воды ключевой и суда никакого не боится.
– Тем лучше для вас! Проиграем наше дело в суде и уплатим вам ваши триста тысяч. А судиться все-таки след.
Олимпий быстро поднялся с кресла, но был настолько взволнован, что не только руки, но даже и ноги его будто слегка дрожали. И вдруг он выговорил будто себе самому:
– Да, спасибо, что мне только двадцать три года! Будь я в годах покойного батюшки, то со мной, пожалуй бы, тоже теперь паралич приключился! Хорошую весточку узнал! Вместо ста восьмидесяти – девятьсот! Можете похвастаться вашим управлением! А пуще всего удивительно, что никто никогда в Высоксе об этом не знал и слыхом не слыхал!..
