Текст книги "Владимирские Мономахи"

Автор книги: Евгений Салиас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

V

На следующий день, сороковой день поминовения усопшего молодого барина, вся Высокса рано поднялась на ноги.

Все заводы были закрыты. В домне потушили громадные печи, где пережигалась руда и выливался, плавился чугун.

В девять часов около дюжины экипажей появилось у подъезда – для барина «с барином», для двух барышень, для родни барина и для всех нахлебников из дворян. И целый поезд двинулся в храм, хотя до него было всего сажень триста расстояния.

Вокруг храма была с раннего утра густая толпа крестьян и заводских. Аникита Ильич в открытой коляске, выписанной из-за границы, сидя рядом с племянником, который был в полной парадной форме, доехал от дома до церкви шагом, среди моря голов, обнаженных и кланяющихся при его проезде.

Служба длилась долго. Но все, что было в церкви, от барина Аникиты Ильича и до последнего мальчишки-рабочего с завода, смотрело не печально.

Что-то случилось.

Случилось то, что все думали и были заняты мыслями не об усопшем молодом барине, а о новом молодом барине. Все чуяли, что один заменил другого.

Заупокойная служба и вся обстановка в храме все было так же торжественно, как когда-то при похоронах.

Но к торжественности этого сорокового дня примешалось нечто особенное, что все ощущали. Не было печали, горевания. Все и всё смотрело если не весело, то бодро, оживленнее, чем подобало. Довольный вид старого барина, должно быть, подействовал на всех. А фигура красавца в сияющем мундире, «племянника» барина, подействовала на толпу, как могло бы подействовать какое-либо нежданное чудо, «воочию» приключившееся.

Это первое появление Дмитрия при народе в последний день поминок по усопшем, замена одного молодого Басман-Басанова другим Басман-Басановым именно в этот день, именно в храме – было замечено и суеверно истолковано всеми, от господ до крестьян.

Дмитрий стоял около дяди. Господское место было за правым клиросом, на одну большую ступень выше пола, а возвышение было обнесено белой с позолотою балюстрадой, обитой светло-зеленым сукном. На полу был разостлан темный персидский ковер. Старый барин стоял всегда один сзади своих и еще одной маленькой ступенькой выше их, на особом коврике, и был поэтому видим всеми чуть не по пояс.

На этот раз впереди места стали, как всегда, две барышни, одна высокая и стройная красавица, другая маленькая и невзрачная толстушка. С ними всегда бывало становился покойник Алексей. Теперь же не с ними, а рядом с дядей и ступенькой выше их, стоял новоявленный Басанов.

Что хотел этим сказать Аникита Ильич, его рабы поняли тотчас. Только наместника в его приезды ставил он около себя, да и то шутил потом:

– Приказать старосте господское место в храме уксусом с мятой окурить, чтобы подьячим не отдавало!

Налево против этого места было такое же возвышение, большее, обитое темным сукном и огороженное темной балюстрадой, где становились только свойственники барина. За этим вторым возвышением в глубине церкви было третье, самое просторное, для нахлебников-дворян и для семьи Ильева. Таким образом, Бобрищева и князь Никаев с детьми бывали и в храме отличены от простых приживальщиков, хотя и дворян.

Но в этот сороковой день получилось нечто особое. Если направо всех удивлял новый молодой барин, около старого барина, то налево была другая диковина. Вся семья Ильева, за исключением его самого, ушедшего на богомолье, его жена и сестра, его два сына, Егор и Михайло, и две дочери, Алла и Лукерья… впервые стали на этом месте с его свойственниками. Барин накануне приказал… Признал ли, наконец, Аникита Ильич своих «боковых» за настоящую родню?.. Или иное что приключилось?.. Одна Сусанна, изумленная, догадалась и мысленно пошутила: «Неужели Алла Васильевна на это место со всей семьей пришла… по винтушке!»

Наконец, уже перед полуднем все вернулись из храма, но не разошлись по своим комнатам. Один лишь барин прошел к себе наверх подписать две спешные бумаги, одну в Петербург, другую в Нижний Новгород богачу-купцу. Он начинал с ним «большое дело»: поставку чугуна и листового железа в целый край, приобретенный и созданный великой царицей, – в Новороссию.

Все понемногу собирались в большой зал, где уже был накрыт длинный стол «покоем»[14]14
  Стоящий покоем – стоящий в виде буквы П, которая в древне-русском алфавите называлась «покоем».


[Закрыть] человек на сто. Это была поминальная сороковая трапеза по усопшем. Ради этого особого случая не только все приживальщики из мещан, никогда не допускавшиеся за барский стол, но далее некоторые личности, не смевшие садиться при барине, его крепостные люди, были сегодня позваны к столу помянуть раба Божия Алексея.

Поэтому Барабанов с двумя своими главными «коллежскими товарищами» и заведующий канцелярией Пастухов, а с ним и обер-рунт Денис Иванович Змглод и многие другие, никогда не бывавшие за столом барина, как Анна Фавстовна, няня Дарьюшки – Матвеевна и, наконец, дьячки и пономари обеих высокских церквей, даже просвирня, даже случайно, в очередь, дежуривший в этот день «дюжинный», простой дворовый – все попали за барский стол.

– День изрядный в семье моей, – сказал накануне Ани-кита Ильич. – И на сей день все мы якобы станем равны пред лицом людей, как, по священному писанию, мы все равны пред лицом Господа!..

Разумеется, все, никогда не бывавшие за столом барина должны были разместиться на двух концах «покоя» и, конечно, не дерзать разговаривать промеж себя. Ровно в полдень зал уже был полон, и явившиеся ожидали появления господ, держась отдельными кучками.

Семья князя Никаева или майор Константинов, или старые девицы Тотолмины, как дворянки, и даже Ильевы, как побочные родственники, не могли здесь мешаться с семьей крепостного Барабанова, а тем паче с некоторыми другими приглашенными и допущенными. Только одна Угрюмова в качестве чиновницы и любимицы барышни стояла около Бобрищевой, самой гордой из всех приживалок. Она гордилась и своим древним родом, и тем, что ее сестра, хотя и была «отвергнута» мужем и пострижена, а все-таки была когда-то барыней-хозяйкой в Высоксе.

Густая толпа собралась на площади между домом, коллегией и домной; здесь предполагалось подносить стакан вина и кусок пирога.

Около половины первого мальчуган Фунька пронесся стрелой сверху во второй этаж, чуть не сбивая с ног сновавших гостей и служителей. Забежав в комнаты барышни, где сидели в ожидании и Дмитрий и Дарьюшка, он шепнул с порога:

– Барин!

Но этот обычный Фунькин шепот можно было, казалось, расслышать за версту. А в зале одно его молниевидное появление уже сказало: «барин», и заставило всех оправиться… даже духовенство.

Новый высокский гость и обе барышни вышли в зал. Сусанна подошла говорить с Бобрищевой, а Дмитрий удивил всех, подойдя под благословление не только отца Гавриила, но равно и «проволочного батьки» отца Григория.

Минут через пять появился сам барин. Все сели за стол. Поминальный обед начался тихо. Никто почти не разговаривал или обменивался двумя-тремя словами вполголоса и даже шепотом. Слышался только легкий лязг приборов о посуду да мягкие спешные шаги служивших лакеев.

В половине обеда люди разлили всем венгерское и донское, смотря кому… По знаку Ани киты Ильича все духовенство, священники, дьяконы, дьячки и пономари, сидевшие вместе, но по старшинству на левой половине «покоя», все сразу поднялись с места. В ту же минуту из дверей показались шеренгой по два в ряд певчие. Они прошли и выстроились за духовенством.

По второму знаку барина, все без исключения, но кроме Дмитрия и двух барышень, тоже поднялись и стали у стола. Оглянув стоящих со своего места и как бы удостоверяясь, что все в порядке, Аникита Ильич взял в руки бокал с венгерским, и все последовали его примеру. Снова окинув стол, суровым взором старик глянул на Дмитрия, Сусанну и дочь… Когда они встали, он не спеша последовал их примеру. В зале воцарилась мертвая тишина. Все были на ногах, кругом стола с бокалами в руках. Служившие люди тоже стали смирно там и так, как были застигнуты, кто с блюдом, кто с бутылкой или прибором. Аникита Ильич произнес торжественно:

– Упокой, Господи, душу раба твоего, болярина Алексея.

Дарьюшка заплакала и тотчас разрыдалась, но никто этого не заметил, ибо не слыхал, так как сразу звучно и громогласно грянул хор певчих, которому вторило и духовенство, а равно и все присутствующие, кроме женщин. Аникита Ильич пел сурово и фальшиво, но зато громко, пересиливая иногда самого Тараса, заливавшегося соловьем.

«Со святыми упокой» огласило весь дом, а через отворенные окна долетело и до улицы, где толпа стоящего народа поснимала шапки и начала креститься. Здесь по крайней мере все искренно в эту минуту поминали мысленно молодого барина, которого любили. В доме одна «маленькая» барышня плакала по брату. Сам барин был только хмур. Зато барышня очевидно думала о другом. Пока гремел хор, она два раза посмотрела и перевела глаза с одного лица на другое… С певчего, стоявшего впереди других, около регента[15]15
  Регент – дирижер и управляющий церковным хором.


[Закрыть] на молодого гусара, стоявшего около нее… и с него, Дмитрия, снова на Тараса.

Затем она едва заметно улыбнулась и подумала:

«Спасибо, не поспешила… А запоздай он… Было бы теперь… беда не беда, а глупство!»

Хор смолк, и все отпили из бокалов. И среди снова наступившей тишины снова раздался суровый голос барина.

– И сотвори ему вечную память! – протянул Аникита Ильич.

– «Вечная память, ве-чная па-а-мять»… – подхватил и повторял хор певчих уже без вторы присутствующих и тянул концертом, на все лады с переливами, то едва слышно, то гремя на весь дом.

Затем все снова сели за стол, и под влиянием ли крепкого, быть может, столетнего напитка «из запаса Саввы Ильича», или по примеру самого барина, стол оживился, беседа завязалась всюду, кроме концов «покоя», где заранее было указано «знать честь».

Однако и на конце правого крыла обеденного стола был нарушен приказ барина. Обер-рунт, уже давно глядевший через стол на Аллу Ильеву, вдруг сказал что-то… Аникита Ильич услыхал его голос и, обернувшись в его сторону, грозно поглядел на него, а потом по направлению его взгляда.

Змглод глядел на Аллиньку… И странными глазами глядел он!.. Никогда Аникита Ильич не замечал у своего полицеймейстера такого выражения и лица и взора… И что-то будто кольнуло старика… Он и удивился и озлобился.

– Краше в гроб кладут, – вдруг достигли до его слуха повторенные Змглодом слова.

– Молчать! – грозно раздалось на всю залу. Все встрепенулись и двинулись. Протопоп, отец Гавриил, несший в рот кусок судака вздрогнул и выронил вилку на тарелку. Беседовавшие, приняв в первое мгновение это восклицание барина всякий на себя и убедясь, что оно относится к «Турке», оправились и вздохнули свободнее.

Но все смолкнувшее все-таки притихло совсем, так как лицо барина стало другое, чем за минуту назад, когда он подпевал певчим и духовенству.

Лицо же Дениса Ивановича, на которое все невольно глянули, не стало смущеннее или смиреннее. Напротив, Змглод озлобленно исподлобья глядел на всех.

Между тем Аникита Ильич старался овладеть собой, тем волнением, которое сказалось в нем, и от странного взгляда Змглода на Аллу и глупых слов его. И без того для старика заплаканное лицо глупой девочки было занозой в сердце. А этот «Турка» нашел время сказать свои дурацкие слова? И как глядел он на нее… В старике будто против воли проснулось чутье и закопошилось какое-то чувство, ему почти незнакомое… Ревность?! К своему рабу? К хаму… хотя и вольному, не русскому даже подданному, но все-таки его рабу… которого, если он захочет, то может тотчас стереть с лица земли…

И только под конец обеда вполне успокоился старик и снова милостиво оглядывая стол и гостей, приветливо разговаривал с Дмитрием. Наконец все поднялись и откланялись барину. Близкие прошли за ним в китайскую гостиную. Здесь говор и оживление усилились.

Конечно, в эту китайскую были допущены только родня и нахлебники-дворяне.

Дмитрий хотел было тотчас же сесть около Сусанны, но она тихо шепнула ему:

– Дмитрий Андреевич, обойдитесь ласково с нашими старухами, да, пожалуй, со всеми проживающими. Они вас все превознесут за ласку, а молодому человеку оно в пользу.

Разумеется, Дмитрий тотчас исполнил совет, как приказание, и отправился любезничать со всеми, переходя по очереди от одного к другому. Бобрищева и доктор Вениус были тотчас очарованы им. Две старые девицы, Клавдия и Людмила Саввишны Тотолмины, были совершенно околдованы. Только Ильевы и Никаевы не растаяли от любезностей офицера. Алла глядела на него равнодушно и, как бывало всегда за последнее время, уныло. Что касается до молодого князя Давыда Никаева, то он отнесся к новоявленному Басман-Басанову вполне неприязненно.

Молодой человек, красивый брюнет с пробивающимся черным пушком на губе и подбородке, не начавший еще бриться по дворянскому обычаю, был странный малый, простоватый на вид, а в действительности очень умный, отчасти лукавый и скрытный и далеко не робкий. Он не стесняясь показывал теперь Дарьюшке, сидевшей около Сусанны на диване, что ему этот новый любимец ее отца – не указ.

Однако, молодой человек был сильно смущен за эти два дня. Уж давно глухо, боязливо, намеками, а все-таки бегала молва в Высоксе, что Аникита Ильич не прочь бы женить Давыда на Своей дочери, попросив на это, конечно, разрешение святейшего синода. При жизни Алексея это было неважным событием, но когда Дарьюшка вдруг стала единственной наследницей всего состояния, ее замужество за князя Никаева стало вопросом первой важности.

«Стало быть, мы и все будет в руках у Давыдки», – думалось всем в Высоксе.

И со дня смерти Алексея молодой человек стал сдержаннее, горделивее, стал мечтать… что вот не нынче-завтра Аникита Ильич призовет его наверх… И вдруг, как снег на голову, или, вернее, как бы гром грянул с небес на голову Давыда. Явился офицер, родственник, красавец, и очаровал и Аникиту Ильича, и Сусанну Юрьевну, и всех… А эти все стали на него, Давыда, поглядывать совсем иначе, даже, казалось, ухмыляются насмешливо.

Дмитрий заметил в юном князе какую-то сухость в обращении, удивился, а потом догадался. «Эх, голубчик, – подумал он. – Не стал бы я право, отбивать у тебя твою карлицу, если бы вот «она» одно словечко сказала…»

«Она» была, конечно, Сусанна.

И Дмитрий сам был озадачен собственными помыслами и ощущениями. Не минуло еще двух суток, что он был в Высоксе, только три раза беседовал он с Сусанной и уже очутился в полной ее власти.

«Что за притча?! – тревожно спрашивал он сам себя. – Уж больно скоро она меня окрутила!»

И трудно было бы решить, что именно было причиной…

Басанов, Андрей Иванович, и затем пожилая ревнивица-сожительница, несколько лет отстранявшие молодого человека от всех женщин, были что ль виновны? Не только красавиц писаных, но и просто молодых женщин видал он только издали и о чарах кокетства понятия не имел.

Или же Сусанна Юрьевна была и впрямь, как выразился про нее доктор Вениус, «жемчужина в навозе»? Недаром же петербургский баловень судьбы граф Мамонин влюбился в нее когда-то и, если бы она не сдалась опрометчиво, то может быть, и женился бы на ней. А здесь, в Высоксе, кто мог сказать ей: «Что она? Какая ей цена?» Побывай она в столицах и в высшем обществе, то, быть может, сама бы узнала правду и ахнула… Ахнула бы так же, как «Царевна Красота» в сказке, когда увидела в ручье диво дивное а затем узнала, что диво это – она же!

Разумеется, иногда подобные мысли приходили в голову Сусанны. Изредка гости в Высоксе укрепляли в ней убеждение, что она жемчужина, зарытая в землю, затерянная, видимая и оцениваемая людьми… одной Высоксы.

Один гостивший у них моряк, приезжавший с каменным заказом, человек еще молодой, но путешествовавший кругом света, уверял ее, что на его взгляд, она самая красивая женщина из всех, каких он видел… И он говорил это просто, спокойно, холодно… Он же сказал, что она «подобна лицом и повадкою баядеркам». А что такое «баядерка», он разъяснил туманно…

Дмитрий теперь находил тоже, что в Сусанне есть что-то особенное, неуловимое и невыразимое, помимо красоты. Он находил и в лице ее, и во всем теле ту диковинную особенность, что она кажется всегда не то сонной, не то усталой, не то обленившейся… пока не глянешь ей в глаза!.. В чудных глазах горит такой огонь, пышет такое пламя, что эта лень всего тела только пуще дивит, но колдует, чарует, манит…

И это было верно…

Высокая, стройная, но немного узкая в плечах, Санна двигалась и ходила медленно, плавно, но слегка раскачиваясь, будто от лени или устали. Она никогда не садилась, как все, а бессильно опускалась, опираясь полулежа на стол или мебель, или опрокидывалась на спинке сиденья как расслабленная. Но взор при этом горел, вспыхивал, сверкал… А если на мгновение взор потухал, когда она глубоко задумывалась, то еще ярче и пламеннее зажигаясь, опять жег и человека, говоря ему… говоря то, чего словами не передать!.. И теперь каждый раз, что Сусанна, полулежа в кресле или на диване, взглядывала так ка Дмитрия, он начинал волноваться и мысленно повторял:

«Что это? Мурашки по спине бегают от нее!»

Иногда же он будто читал в ее глазах так ясно, как если б она сама говорила:

«Как знаешь… За тобой дело…»

VI

Коллежский правитель выразился про первый день пребывания Дмитрия Басанова в Высоксе, что день прошел «турманом», но он оказался прав и по отношению к последующим дням. Однако это было правдой в ином смысле…

Первый день прошел просто весело и радостно. Все были оживлены появлением молодого родственника и однофамильца барина, все почуяли, что он привез с собой нечто хорошее и важное, долженствующее осуществиться вскоре. Но прошло более недели, и «турман» или волнение в доме и семье барской было иное… Барин, по замечанию всех, был чем-то озабочен. Барышня стала тоже тревожна или не в добром расположении духа.

Диковиннее всех была маленькая барышня; она последовала примеру своей приятельницы: лицо ее изменилось слегка, и глаза были заплаканы. На удивленье и вопросы она ответила то же, что и Аллинька:

– Зубы болят…

Аникита Ильич чуть не ахнул и рассердился.

– Ну, и ты и Алла… Обеим скажу: чтобы живо это проходило… зубы-то… а то я разгневаюсь…

Но если старик отлично знал, отчего молодая Ильева ходит с опухшим от слез лицом, то слезы или печаль дочери, нежданная, как раз к приезду жениха, были ему совершенно непонятны и необъяснимы.

Он не знал, конечно, того, чего и никто в Высоксе: ни единая душа, кроме Матвеевны, не знала. А именно то простое обстоятельство, что соседи по жительству и друзья с детства Дарьюшка и Давыд Никаев были теперь уже не друзья, а нечто иное… Они побожились и жить, и умереть вместе… Теперь молодой князь, скрытный, но пылкий, ввиду приезда Дмитрия и слухов в доме, очевидно верных и правдивых, уже начал звать Дарьюшку идти топиться в озеро. Но девушке это казалось очень мудреным. Она предпочитала плакать по ночам в постели: но однако только до рассвета… Затем она крепко и сладко спала, а днем только вздыхала…

Глядя на красивого гусара, в особенности за столом, когда он разговаривал с отцом или Сусанной, она всячески старалась найти, что он похож на Кощея Бессмертного или на Юру-Горбача, или на Соловья-Разбойника. И никак не могла! Как ни старалась девушка себя убедить, что нежданно явившийся суженый – урод, злюка и идол, глаза ее видели иное, а тайный невольный помысел докладывал ей:

«Всем взял!.. Не будь бедный Давыдушка, то…».

Да, не будь князь Давыд двоюродный брат по матери, с которым она давным-давно ежедневно целуется, да не так, как было в детстве, а на иной лад, то, конечно, этот гусар показался бы ей много красивее всех мужчин, каких она когда-либо видала.

Аникита Ильич возился с новой неотступной мыслью… Что именно такое заметил он в своем обер-рунте, когда тот глядел через стол на его новую юную наложницу? Старик видел, явно видел, что черный «турка» пожирал глазами златоволосую Аллу. Когда на другой день он ввечеру заговорил с Аллой у себя наверху о Змглоде, девушка смутилась, а затем призналась, что она давно любит Змглода больше всех в Высоксе, что они уже пять лет первые друзья.

«Пять лет» и «первые друзья» несколько успокоили Аникиту Ильича, притом разум его окончательно отказывался допустить, чтобы девушка, какою была Алла, могла прельститься, во-первых, хамом, во-вторых, иноземцем вроде «Турка», в-третьих, черномазым уродом.

– Ведь он дурен, как черт! – сказал Аникита Ильич.

– Да. Правда… Куда дурен! Страсть! – согласилась Алла с искренностью в голосе… И хотя она тотчас же прибавила: «А мне милее всех прочих!», но прибавила это про себя, а, конечно, не Аниките Ильичу.

Однако, когда он потребовал, чтобы девушка не «болталась» со Змглодом, так как она продолжала гулять с ним ежедневно по саду в сумерки, то Алла опечалилась.

– Ведь мы этак уж давно… – сказала она. – Я еще совсем маленькой за ним бегала, когда он дозором обходил…

– Да не хочу я этого… и конец! – рассердился Аникита Ильич.

– Слушаю-с, – отозвалась Алла покорно.

Но в следующий раз, явившись по винтушке наверх, Алла показалась старику еще печальнее. И Аникита Ильич стал пуще неспокоен духом.

«Чем черт не шутит, – думалось ему. – Она – совсем юродивая, попросту сказать – дура петая. Такой дуре и Турка чумазый может приглянуться». И старик решил пытать самого Змглода и из него «выцарапать» правду сущую, хотя он сознавал, что обер-рунт настолько умен и лукав сам, что одолеть его хитростью мудрено. Однако, собираясь заговорить со Змглодом об Алле и их дружбе, Аникита Ильич все откладывал. Он будто чуял, что узнает что-нибудь такое, из-за чего придется действовать решительно и круто… И еще хуже будет!

– Чисто блоха, – ворчал он, думая об Алле, – почивать тебе не дает, а найти и словить не можешь…

Действительно, с кем и с чем ни справлялся Аникита Ильич, а с молоденькой девушкой сладу не было.

Сусанну более чем когда-либо беспокоил Анька Гончий. К себе она его не пускала, но при случайных встречах он дерзко смотрел ей в лицо или первый заговаривал… Иногда же он казался ей горюющим, будто пришибленным и жалким.

Ей приходило на ум призвать его, усовестить…

Однажды, вечером, когда Сусанна была у себя и по обыкновению лежала на ковре, явилась Угрюмова и, объяснив, что Гончий у нее, стала просить барышню принять его хоть на минуту, хоть из жалости, так как он «на себя не похож».

Сусанна колебалась несколько мгновений и согласилась.

Анька, впущенный Угрюмовой, появился на пороге и молча стал. Он только украдкой взглянул на Сусанну и, опустив глаза, стал мять свою шапку, которую держал обеими опущенными руками.

– Ну? Что тебе? – вымолвила она холодно.

– Я, барышня… к вам… Я… – начал Анька глухим, сиповатым голосом, и вдруг смолк.

– Ну, говори.

– Я к вам… – повторил он, косясь на Угрюмову.

– Ну? Вижу!.. – резко сказала Сусанна. – Говори, что тебе от меня нужно? Анна Фавстовна, выйдите, – прибавила она.

Когда Угрюмова затворила за собой дверь, Гончий заговорил тихо:

– Сусанна Юрьевна… так нельзя… Вот Христос Бог – так нельзя. Помилосердуйте.

– Чего ты хочешь? – мягче произнесла Сусанна.

– Я хочу… Я вот с той самой поры не сплю, не ем, не работаю… с той поры…

– С какой поры?

– А вот, сами знаете… За что вы так?.. Зачем вы меня загубливаете!.. – проговорил он рвущимся голосом. – Жил я ничего, ни хорошо, ни плохо… Вы меня неведомо за что облюбили. Я ума решился от благополучия… И вот опять, ни за что, ни про что, вы отступились… не позволяете даже придти поглядеть на вас. Что же мне делать теперь? Удавиться! Утопиться!.. Не хочу. Не могу. Не таков я уродился. Что же мне делать? Скажите. Рассудите сами!

Он смолк. Сусанна молчала тоже.

– Что же? Сказывайте! – вымолвил он, наконец, полушепотом.

– Изволь. Я тебе скажу, – заговорила Сусанна с горделивым оттенком в голосе. – Будь счастлив тем, что приключилось, и удовольствуйся… и больше не прискучивай мне. Не хочу я – и конец. Прошло у меня, ну, и…

– Прошло?

– Да.

– Совсем, стало быть? Прежнему промеж нас не бывать? – глухо проговорил Анька.

– Нет.

– Николи, то-ись, в жизни?!

– Нет, говорю. Конец и полно… не хочу.

– Теперь Файка эта… хохол? – злобно прошептал он.

– Это не твоя забота! – вспыхнула Сусанна.

– Как не моя?

– Так. Не твоего ума дело! Да к тому же я тебе не жена. Да, наконец того, я – барышня, дворянка, племянница Ани-киты Ильича, а ты – что?

– Прежде бы так-то было сказывать, – резко выговорил Анька. – А теперь нельзя! Теперь для меня барышни нету… Есть, аль была, моя полюбовница… А теперь бросила и за хохла Тараса принялась… Ну, вот я и помешаю… я не допущу. Я помешаю.

– Как это ты помешаешь?.. – вдруг едко рассмеялась самолюбивая красавица, презрительно глядя на Гончего.

– Как… Грех будет! Я не могу. Что же? Я не могу… помешаю… – бормотал он.

– Как, тебя спрашивают?

– Ножом.

– Что? Что!!

– Ножом, говорю.

– Да что ты, взбесился, что ли? – воскликнула она, невольно подымаясь и садясь на ковре. – Право, ты разума решился… совсем…

– Да. Что ж? Решишься… – прошептал он будто себе.

– Да ведь мне одно слово Змглоду сказать, и знаешь ли ты что с тобой будет?

– Знаю, но не дамся. Я не таковский. Я себя не пожалею. А потому и всем плохо станет. И Денису Ивановичу, и Файке этому, и вам самим…

– Как ты смеешь! – рассердилась наконец Сусанна.

– Я к Аниките Ильичу пойду! В ноги брошусь… Так и так, мол, а все – сущая правда… Вот как… перед Богом.

– A-а?.. Вот что… да-а… – протяжно проговорила она. – Ножом?.. В ноги к Аниките Ильичу?.. Хорошо… Ну, что же… действуй. Ступай.

Наступило молчание.

– Ступай, тебе говорят! – уже гневно произнесла Сусанна.

– Барышня… ради Господа Бога…

– Ступай. Уходи. Слышишь? Иди вон!..

– Барышня!! – отчаянно воскликнул Анька и, казалось, он готов был зарыдать.

– Анна Фавстовна! – кликнула Сусанна…

И, поднявшись с ковра, она двинулась к двери и через голову Гончего крикнула громче:

– Анна Фавстовна…

Угрюмова появилась за спиной молодого малого.

– Выведите его…

– Барышня! – вскрикнул Анька. – Помилуй Бог, что будет!

– Пошел вон!! Анна Фавстовна! Оглохли вы! – закричала Сусанна вне себя. – Вон!! Гоните нахала…

Анька сорвался с места и бросился вон к двери, как если бы вдруг испугался чего… Сам себя испугался он!