Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)
XVII
Не только вся полиция всех заводов, все рунты, но и сотни две заводских молодцов бросили работу и принялись за розыски бывшего канцеляриста.
Один лишь главный рунт не принимал никакой участи в этом деле, хотя изредка выходил из дому и сказывался здоровым. Доктор Вениус тоже заявил Аниките Ильичу, что его больной оправился, хотя и не вполне.
Змглоду было не до поисков. Все мысли его были устремлены на одно или слились в один смысл – избавить Аллу от старого барина.
Змглод сам не знал, как «простил» любимую девушку, как примирился с мыслью, что его жена будет не кто иная, как прежняя наложница Басанова.
Страстная любовь превозмогла все. Вдобавок, бедная девушка сама была так страшно несчастна, что это уже вполне очищало ее в его глазах.
На другой день после объяснения с Васильем Васильевичем Змглод пошел бродить по саду в обыкновенный, давно им положенный час… Алла знала этот час его обхода и знала, что он побывал уже у ее отца. И она тоже наудачу вышла в сад с умыслом его встретить и объясниться.
С той ночи, что Змглод поймал ее в дверях проклятой винтушки, девушка мучилась, не спала ночей, а днем сидела у себя и не показывалась никуда, даже не навещала молодую барышню-приятельницу.
Горе ее стало еще горше с той минуты, что любимый ею человек знал ее невольный срам и, страдая так же, как и она, вдобавок мог обвинить ее. Алла наивно думала, что Змглод подозревает ее в том, что она добровольно пошла на такое дело, которое для нее было много ужаснее всякого истязания… Она готова была согласиться, чтобы ее наказывали розгами и плетьми, но избавили от ночных посещений старика.
«А он меня обвиняет, – говорила она себе. – Он не чает, какое это мое мучительство».
Разумеется, и обер-рунт и молодая девушка завидев друг друга в саду, тотчас сошлись. Алле хотелось даже броситься бегом навстречу, но она боялась, как и что скажет он, как глянет на нее, «пропащую».
Они сошлись молча… Змглод повернул с большой дорожки в чащу, она последовала за ним, как виновная, но счастливая уже тем, что он не отогнал ее, хочет повидаться и переговорить. Когда они очутились в глухой части сада, куда почти никто не заглядывал никогда, Змглод взял Аллу за руку, повел к скамейке, посадил и, сев около нее, продолжал упорно молчать, низко опустив голову и глядя в землю.
Алла молчала, не смея заговорить. Но вдруг она увидела, что плечи ее «милого Турки» как-то встряхиваются, а он будто хрипит и все ниже и ниже клонится туловищем и головой к земле.
Змглод сдерживался… но не смог удержать порыва страстного горя… Он начал рыдать…
Алла вскрикнула и в одно мгновение повисла у него на шее, крепко прижимаясь, плача тоже и целуя его в лицо и в голову.
Он тихо обнял ее. И еще несколько мгновений не вымолвили они ни слова, а плакали как малые дети.
– Денис Иваныч, прости меня, – зашептала наконец Алла. – Вот тебе Бог, я, несчастная, тут ни при чем…
– Знаю… знаю… дорогая моя… – отозвался он. – Я виноват во всем. Да, я виноват. Не надо было мне молчать да выжидать. Надо было тебя отсюда взять скорее, подальше от глаз старого дьявола… Скажи, ведь ты бы согласилась… пошла бы ты за мной?..
Алла глядела, широко раскрыв свои чудные глаза, и не понимала…
– Хочешь ты и теперь быть моей женой? – вдруг воскликнул Змглод.
– Денис Иваныч… – едва слышно ответила девушка и еще крепче прижалась к нему.
– Слушай же меня… Вот мое решение.
И Змглод передал ей то же, что объяснил накануне ее отцу. Разумеется, девушка отнеслась к этому не так, как Ильев. Она была согласна и готова на все. Избавиться от барина и стать женой «милой Турки» было для нее то же, что попасть из ада прямо в рай. И Алла первая предложила не соображаться даже с тем, что решит ее отец, и действовать отважно.
– Хорошо батюшке опасаться да рассуждать, – сказала она. – А мне каково?.. Мне смерть… хуже смерти. Я лучше помру, чем так жить… Мне смерть, право, краше кажет, чем Аникита Ильич со своей лаской… Будь ты на моем месте, Денис Иваныч, ты бы убил его… Вот как… да.
– На твоем месте?! – воскликнул Змглод. – Я, и на своем месте будучи, чую, что сейчас бы ухлопал его, как ни на есть! Собственными руками задавил бы…
И, судорожно сжав кулаки, Змглод высоко взмахнул руками.
Расставшись с Аллой, он отправился прямо к себе и снова прилег на постель… Снова какая-то внезапная и удивительная для него слабость сказалась во всем теле. Ничего подобного за всю жизнь не бывало с ним. Пролежав до вечера, обер-рунт уже не бредил, не злобствовал бесцельно, как было в первые дни… Он обдумывал, как будет объясняться с барином, что ему скажет, какие доводы приведет… Он старался угадать, как отнесется Аникита Ильич к его просьбе. Что ему Алла? Забава… Он, может быть, даже будет рад пристроить краткосрочную любовницу и живо найдет другую… Мало ли таковых перебывало у старого изувера!
На следующий день обер-рунт явился поутру с обычным докладом к барину по винтушке, вскоре после Масеича. Он как бы вновь вступил в отправление своей обязанности.
Заявив барину, что он выздоровел, Змглод добавил, что у него дело, важная просьба… Аникита Ильич, уже отпиливший три кружочка от бревна, еще не пил свое калмычкино зелье…
– Ну, доложишь свое дело сегодня после канцелярии, – сказал он и вспомнил вдруг о Гончем.
– Что же? Никто мне Каина не найдет? – сурово спросил он. – И ты тоже не возьмешься? Не такие дела ты мне вершил… Почище этого поросенка побывали у тебя в руках – умные, лихие, озорные…
– Этот Гончий, право слово, Аникита Ильич, не хуже многих прочих, – ответил обер-рунт. – Я его полагаю даже много озорнее, отважнее и смышленее, чем иной муромский Соловей-Разбойник… Его нам вряд словить. Лишь бы сам ушел и вас не беспокоил. А в руки он не дастся. Не таковский…
– Не смей ты мне этакое говорить! – вспылил Аникита Ильич. – Я хочу, чтобы негодяй был мне доставлен; не живого, так хоть мертвого мне подай! Ну, ступай… А со своей пустяковиной приходи после докладов и приема… Небось, будешь денег просить… Набаловал я вас всех, и стали вы мне служить – хуже нельзя…
Часов через пять, среди дня, Змглод дожидался в приемной не в качестве начальника полиции, а в качестве просителя…
Объяснение «Турки» и барина было короткое, но оба равно были поражены, как громом: Басанов – невероятной затеей Змглода, а Змглод – ответом и обещанием Басанова.
Когда безродный проходимец, наемный рунт, быть может, настоящий турок, бывший магометанин, заявил, что он просит дозволения жениться на Алле Васильевне Ильевой, потому что любит ее, – «Владимирский Мономах», казалось, окаменел на месте, лишившись способности мыслить и двигаться…
Он, основатель и владелец Высоксы, и этот чумазый проходимец – соперники… полюбили одну и ту же?!
Но он, старик, видит и чует, что молоденькая девушка относится к нему неприязненно, гадливо, со страхом и ненавистью, а этот Турка заявляет, что она его давно любит… И это правда! Правда потому, что сам он, Басанов, раза два заметил что-то особенное в их отношениях… Оно в глаза бросилось ему, ничего еще тогда не подозревавшему.
Не сразу пришел в себя Аникита Ильич… Ревность чересчур всколыхнула в нем его старческую пылкость… Кровь в его старом теле еще была молода, горяча, еще бушевала порой шибче, чем в ином двадцатилетием молодце. Змглод ждал, опустив глаза, но из почтения, а не от смущения. Он был напротив настолько же спокоен, насколько старый барин вспыхнул и взволновался.
«Я вольный, – думал Змглод. – . И она – не холопка твоя, а даже дворянка. Наше дело в наших руках, лишь бы отвага была. А хватишь через край – закон есть, наместники есть… Закупишь – царица есть милостивая… До нее доберусь… Царицу сребренники обойдут и против меня поставят – Бессарабия есть, Дунай-река: за ним ни меня, ни Аллы не достанешь».
– Ты ведаешь аль нет… – раздался над ним шепот барина, всегда шептавшего от избытка гнева.
Змглод поднял глаза и увидел А Никиту Ильича с зажмуренными глазами, белесоватым лицом и дрожащими губами.
– Ты ведаешь, что она теперь моя зазноба? Ну, забава, что ли…
– Никак нет-с, – солгал Змглод, заранее решив, что так нужно.
– Так знай… турецкая побегушка… султанский бегун в наши православные края… Да, Алла мне, Аниките Басман-Басанову, высокскому барину… приглянулась… И пока она мне не прискучила своим воем и будет состоять в моих прелестницах, до того часу я всякого, кто на нее глаза закинет, в прах обращу… А наскучит когда она мне и захочу я когда тебе ее пожаловать, мое будет дело. А пока она моя… не смей даже мыслить об ней, не смей отныне подходить к ней, не токмо беседовать… А если вы вместе выкинете какое колено, то помни, у меня руки долги. Тебя, туркину побегушку, я, невзирая на твоего царя Салтана, просто запорю до смерти вот тут пред коллегией на улице. А не то без хлопот прикажу на воротах полицейского дома повесить… а ее в келью!
– Виноват, – глухо отозвался Змглод и мысленно прибавил себе: «стало, обождя малость – бежать!»
– Ну, вот… Так и знай… У меня двух слов нет… А для пущей верности… пущего уговора… На вот… гляди… Видишь – икона Спасителева.
И Аникита Ильич, двинувшись, показал в угол комнаты, где висел образ.
– Ну, так вот пред сею честною иконою Господа Спаса нашего, я, раб Божий Аникита, болярин Басман-Басанов, даю мою верную непреложную клятву: в случае какого дерзостного подвоха или ухищрения твоего и Аллинова, я даю божбу с крестным знамением: тебя повесить, а ее в монастырь упрятать… предварительно наказав плетьми обоих на улице… Ну… пошел вон… Ты малый смышленый… заруби это себе на носу.
Змглод вышел от барина, прошел приемную, коридор, где толпились канцеляристы и писцы, медленно спустился по лестнице, вошел в дежурную переднюю, где вся дюжина поднялась на ноги при его появлении, затем он прошел все комнаты дома и через террасу вышел в сад… Но он ничего по пути не видел и не заметил.
«Что же теперь? – мысленно повторял он. – Думай! Думай, брат! Все обсуди, чтобы его в дураки вырядить, а не себя…»
Войдя в липовую аллею, он, вдруг опустился на скамью от нового припадка слабости и вскрикнул хрипливо:
– Убил бы… Да и убью, если…
Змглод знал Басанова давно и хорошо… Поэтому он знал, что если его побег и увоз Аллы не удастся, то Аникита Ильич сдержит свою клятву пред иконой… И он и она будут нещадно и срамно наказаны плетьми на улице, на потеху всей Высоксы…
И, просидев задумчиво около часу, он вымолвил:
– Ну, что же? Из-за Аллы давай биться насмерть… кто кого одолеет. Лучше я помру истерзанный, а все же ее тебе не оставлю.
В те же мгновения Аникита Ильич, стоя у окна еще взволнованный и разгневанный, сказал сам себе:
«А все бы лучше загодя его упрятать… или в Павлиний павильон, или на дно озера. Этак вернее бы…»
XVIII
Немало было, казалось, раскатов грома и молний над Высоксой, где долгие годы всем жилось безмятежно и беззаботно… а между тем настоящая страшная гроза, долженствовавшая все разгромить, еще только начиналась.
Все население дома, усадьбы и заводов жило одним помышлением и одним ожиданием, чем кончатся поиски. Имя Аньки Гончего было у всех на языке, но сам он, виденный два раза в самой Высоксе, в руки не давался, как клад.
«С нечистым спознался! Враг человеческий ему в помощь и заступление!» – решили многие умные головы.
А между тем не раз видели в Высоксе Аньку верные люди… Видела его сама молоденькая барышня из своего окна на заре. Она среди бессонницы встала подышать утренним воздухом и, отворив свое окно, увидела под балконом Сусанны Юрьевны какого-то человека. Она подумала, что это рунт, но, узнав Гончего, ахнула и захлопнула окно… Когда она разбудила Матвеевну, а та подняла на ноги дежурную дюжину, то, разумеется, молодца и след простыл.
Другой, видевший Аньку, был певчий Тарас Файка… Но молодой малый видел скрывающегося молодца совсем иначе.
Гончий среди ночи явился в домик, где Тарас жил вместе с двумя другими певчими… Он разбудил спящего, приказал молчать и идти за собою тихонько, чтобы не разбудить других… Выведя его на улицу, он достал нож и, держа Файку за ворот, стал допрашивать, грозя за утайку и лганье убить.
Файка отвечал на все и божился по его требованию: Богом и Матерью Божией клялся… И Гончий его отпустил без вреда.
Но о чем допрашивал один и в чем клялся другой, осталось никому не известным. Одному барину Аниките Ильичу, с глазу на глаз, поведал все красавец-певчий, сам изумляясь тому, что рассказывал, и опять божась перед барином, что он ни при чем, а Анька, должно быть, свихнулся.
И Аникита Ильич, допросив Тараса, приказал ему строжайше никому не говорить все то, в чем его Анька пытал.
Отпустив певчего, старик задал однако себе загадку, спрашивал себя:
«Но почему же шалый и распродерзкий малый приревновал Санну к красавцу-певчему?.. И с ножом пытал его узнать правду? Стало быть, он, ревнивец, заприметил что? А ревнивцы куда зрячи!» Пример – он сам.
Басанов, которому Сусанна рассказала подробно свою историю с Гончим, то есть «всю полуправду», не мог ни минуты допустить мысли, что красавица-племянница, дворянка, воспитанная женщина, могла увлечься хотя и красивым, умным малым, но все-таки простым холопом, все-таки простым человеком, существом низшим… Однако история Гончего с Файкой смущала его… Ему самому однажды, когда певчий пел итальянские песни у племянницы в комнатах, тоже что-то чудилось. Тогда он думал, что это от голоса и песен у племянницы так чудно глаза разгорелись на красавца-певчего… Теперь он не знал, как решить и как объяснить то, что заметил…
Но ведь и Тарас, хотя и писаный красавец, но тоже холоп, хам, мужик.
И вдруг простое, естественное, но вместе с тем неожиданное и удивительное соображение пришло в голову Аниките Ильичу и поразило его…
«А ты сам, гордый болярин, дворянин, благовоспитанный?.. Ты гнушаешься красавицами-холопками и молодухами мужицкого состояния?.. Для тебя, красавец-холоп – одно, а красавица-холопка – другое…».
И старик, будто вдруг сам себя нечаянно словив и устыдив, только развел руками.
– Вот тебе, Аникита Ильич, и загвоздка! – прошептал он несколько насмешливо.
Однако судьба, давно и постоянно благоприятствовавшая Сусанне во всем, вдруг повернулась против нее.
Человек, повлиявший на новый оборот обстоятельств, был некто, едва заметный теперь среди обитателей дома. Это был молодой князь Давыд Никаев, прежний претендент на руку дочери важного барина, которому он приходился свойственником.
Молодой человек, тихий на вид, скрытный, но смелый, не мог примириться с мыслью, что все его мечты разрушены с появлением петербургского офицера. Помимо самолюбивого желания стать в будущем богачом и владельцем Высоксы, Давыд действительно любил Дарьюшку, с которой вместе вырос. Чувство его смешанное – и любовь, и дружба – было однако глубоко и искренно. Сама молоденькая девушка-подросток обожала Давыда и даже вследствие намеков отца и всех обитателей дома привыкла видеть в Никаеве будущего мужа.
Давыд, молчаливо страдавший от признавания всеми Дмитрия женихом Дарьюшки и уже собиравшийся уезжать с Высоксы, чтобы поступить в военную службу, вдруг сразу ожил и глядел не только бодрее, но казался совершенно счастлив.
Нечто, внезапно приключившееся с князем, преобразило его, подав надежду, что все снова в его судьбе изменится на прежний лад.
Случилось это просто.
Однажды, после полуночи, бродя с тоски в саду и приблизясь к дому, он подстерег нечто такое важное и невероятное, что он боялся поверить собственным ушам и глазам. Он видел Дмитрия Басанова, который прошел от себя, поднялся по отпускной лесенке на балкон Сусанны Юрьевны и исчез в ее комнатах.
И только часа через два карауливший Давыд увидел снова офицера слезающим по лесенке с балкона барышни и возвращающимся к себе…
На следующую ночь князь был заранее, как на часах, среди чащи сирени и дождался… И он увидел то же самое. На этот раз он дерзко отважился влезть по столбу на балкон… Все, что он видел через плохо задернутые занавески окон, и все, что он слышал через приотворенную дверь балкона, убедило его, что Басанов не будет мужем Дарьюшки…
Доложить Аниките Ильичу – и тогда он, Давыд, снова станет нареченным Дарьюшки.
«Но как доказать?» – смущенно, но все-таки радостно повторял Давыд, собираясь отважно с докладом.
И, будто не переставая сомневаться в верности своего поразительного открытия, он в течение трех ночей продолжал подглядывать.
Дмитрий Андреевич не появился ни разу, и зато на третью ночь с князем случилось нечто совсем нежданное. Притаившись среди чащи сиреневых кустов против правой террасы, он просидел более часу… И вдруг он ясно расслышал, что кто-то осторожно крадется в тех же кустах за его спиной… Шелест ветвей слышался все ближе… Давыд сильно оробел, предположив, что это какой-нибудь ночной зверь или сам нечистый…
Кравшийся ползком наткнулся прямо на него и схватил его за горло…
– Что ты за человек? – прохрипел он злобным шепотом.
Давыд совершенно растерялся, но сразу ответил:
– Давыд Никаев…
– Князь Давыд?
– Да. Да…
И молодой человек, несмотря на темноту, разглядел и узнал ночного пришельца.
Это был Гончий.
– Что же ты тут делаешь? Меня стережешь?! – снова злобно прошептал Анька.
– Бог с тобой! У меня… свое дело… Своя беда у меня.
– Говори всю правду истинную. Зачем ты здесь среди ночи, если не меня ловить засел?
Князь отчасти из боязни и нечаянности встречи, отчасти по причине, ему самому непонятной, сразу рассказал все откровенно.
– Стережешь Дмитрия Андреевича? – рассмеялся Анька странным смехом. – Ну, что же? Доброе дело. Только не пойму, какая тебе охота. Я вот иное дело… Небось, и ты вот, хоть и князь, а желал бы если не отпускную на волю, то деньги заработать на мне…
– Избави Бог, – ответил Давыд. – Бог с тобой. Больше скажу. Ты вот уже швырялся на Дмитрия Андреевича да не совладал. Случись я тут в те поры – я его тебе придержал бы охотно.
Наступило молчанье. Гончий соображал все услышанное, вспоминал и то, что прежде доходило до него насчет молодого князя… Толки, что он может стать будущим владельцем заводов, прекратились только с приездом Басанова.
Но Гончий, занятый, даже поглощенный своей страстью, никогда ни разу не обратил внимания на все эти соображения и ожидания. Теперь он сразу иными глазами глянул на все…
– Слушай-ка, князь Давыд Анатольевич… Хочешь по душе поговорить со мной, пропащим человеком? – выговорил он вдруг решительно.
– Вестимо, да… Ты для меня не то, что для иных прочих. Ты хотел Дмитрия Андреевича ножом хватить. И на горе… Да. Прямо скажу тебе… на мое горе обмахнулся ты… Будь я отважнее, я бы на то же пошел, хоть сейчас…
– Ладно. Так идем… подале отсюда… Перетолкуем обо всем. Одна голова – иногда только беда, а две головы – или две беды или счастье… Может, мы с тобой вместе такое дело повершим, что оба счастливы станем. Идем.
И оба, осторожно прокравшись кустами, вышли в аллею, а затем ринулись в самый дальний и глухой край сада…
Здесь, на той же скамье, где недавно объяснялись и плакали вместе Змглод и Алла, они уселись и стали говорить… Гончий рассказал всю правду про себя и Сусанну… Князь рассказал всю правду про себя и Дарьюшку.
Враг у обоих был один…
Только перед рассветом расстались они, порешив: смелым Бог владеет! Либо пропадать обоим, либо все в Высоксе перевернуть на свой лад.
– Помни же, князь, – сказал Анька с чувством в голосе. – Не робеть… Я пропаду – мне все одно… рано ли, поздно ли… да мне и жисть в тягость, а ты оробеешь – все счастье твое ухнет.
XIX
На другой день, во время приема у Аникиты Ильича, когда коридор был полон народу, а в приемной сидело человек десять, вдруг произошел страшный переполох… Все ахнули, кто оробел, а кто и не испугавшись растерялся от изумления.
В приемной явился Анька Гончий.
Он глядел на всех спокойно и даже как будто гордо…
Бледное лицо его и сверкавшие глаза поразили всех каким-то особенным выражением решимости, удали, отваги…
Только изумленный пуще всех начальник канцелярии Пастухов решился спросить его…
– Что ты? Сам?
– Да. Сам. Голову принес… Либо инако все будет! Как Богу угодно. Доложи барину. Пусть… допустит. Не допустит до себя, я здесь же в приемной горло себе перережу, а на мучительство не дамся. Доложи: я не прощения просить пришел, а глаза ему открыть… А за мной еще четверо…
Пастухов доложил дословно. Аникита Ильич вытаращил глаза.
– Здесь? – выговорил он. – Пришел?
– Да-с.
– Сам, сказываешь? Не поймали, да привели?..
Пастухов повторил слова Гончего.
Старик подумал мгновение и затем, поднявшись с кресла порывом, вымолвил едва слышно:
– Впусти.
Пастухов вышел и думал:
«Ну, как бы из своих рук его не убил чем попало…».
Но, впустя Гончего в кабинет, Пастухов вошел за ним, думая совсем иное:
«А если Анька отчаянный и пропащий хватит барина ножом?..»
Между тем барин мерил молодца с головы до пят и заметил его странное лицо, дикий взгляд и решимость отчаяния во всей фигуре.
– Теперь меня резать пришел? – выговорил он почти шепотом и пытливо глядя Аньке в лицо.
Молодой малый опустил сверкающие глаза и отозвался глухо, но с искренним чувством:
– Избави Бог и помилуй!.. Я, кроме добра, ничего от тебя никогда не видал, Аникита Ильич… Да если б ты меня и наказал когда, на то твоя барская воля… Вот, видишь, с собой взял… Но не на тебя, а на себя…
И Анька достал большой нож из-за пазухи… Пастухов, перепуганный, шагнул к канцеляристу, собираясь его схватить за руку…
– Ты чего тут? – вскрикнул на него Аникита Ильич. – Пошел вон!
Пастухов окаменел на месте, разинув рот.
– Вон, тебе говорят…
Начальник канцелярии поспешно, вышел из кабинета и, затворяя за собой дверь, думал:
«И впрямь я ошалел! Нешто это возможно?..»
В приемной, конечно, шел толк о появлении бегуна и злодея, а в коридоре был даже шум… Все говорили зараз, дивясь и ахая, соображая и гадая…
В кабинете барина стало тихо… Только раз все расслышали Громкое и гневное слово Аникиты Ильича, повторенное два раза вопросом:
– Четверо? Четверо?
Прошло около получасу с тех пор, что Гончий вошел в кабинет, когда барин вдруг появился на пороге и приказал:
– Позвать Абрама!
Абрам, отец Аньки, за которым собирались бежать на домну, нежданно оказался внизу на крыльце и через несколько минут был уже в кабинете около сына.
Через несколько мгновений Аникита Ильич снова появился в дверях, и снова приказал к себе позвать князя Давыда и Угрюмову.
Молодой князь оказался не у себя, а в канцелярии, куда почти никогда не заходил. Очевидно, он ждал, что барин пожелает его тоже видеть и потребует.
Когда Давыд вошел к Аниките Ильичу, Анна Фавстовна бледно-зеленая поднималась по лестнице в сопровождении Пастухова.
Угрюмова и Сусанна уже знали, конечно, что Гончий явился сам к Аниките Ильичу. Постоянно боявшаяся этого за последнее время Сусанна была поражена как громом и сидела молча и опустив голову на руки. Угрюмова стояла перед ней и успокаивала ее глупыми словами.
Появление Пастухова, потребовавшего ее наверх, было новым, но еще сильнейшим ударом для обеих… Дело принимало тот оборот, о котором Сусанна боялась и думать.
– Что ж? Идите… – вымолвила она глухо. – Вы знаете, что отвечать…
И Угрюмова пошла… Она знала действительно, что должна отвечать. «Ничего знать не знаю и ведать не ведаю!» Но когда женщина вошла в комнату барина, где бывала случайно не более раза в год, она от страха совершенно лишились сознания и едва держалась на ногах… Как сквозь туман, разглядела она Аникиту Ильича, поодаль от него у стены молодого князя Никаева, а за ним седого Абрама и его сына.
– Ну, подлая тварь, отвечай мне… Был ли Онисим полюбовником барышни Сусанны Юрьевны? – выговорил Аникита Ильич отчетливо, но голос его был другой, будто с хрипом и будто рвался. – Отвечай правду и скорее… Солжешь, то к вечеру из-под плетей в гроб положат. Ну…
Угрюмова не могла вымолвить ни слова. Язык не повиновался ей.
– Что же? Под плети желаешь, старая собака? – произнес Аникита Ильич тише. – Ну?..
Угрюмова что-то пробормотала… Можно было разобрать только: «вед… не вед…»
– Прикажи двух рунтов с плетьми позвать сюда по винтушке! – расслышала она и повалилась в ноги барину.
– Последний раз спрашиваю тебя, пса… был ли Гончий не твоим, а барышниным полюбовником?
В комнате наступила тишина. Слышалось только тяжелое дыхание и сопение барина. Затем старик подошел ближе к ней и вымолвил совсем дрожащим голосом:
– А Дмитрий Андреевич?.. Теперь…
Угрюмова, всхлипывая и закрывая лицо руками, замотала головой…
– Онисим… Давыд… Берите ее… Швыряй в окно… Этак проще… – вскрикнул старик.
Князь и Гончий, оба изумленные, двинулись к женщине несколько нерешительно… Но Анна Фавстовна закричала, завыла и шарахнулась от них.
– Батюшка Аникита Ильич! Я не виновата…
– Говори… Отвечай… Нареченный якобы Дарьюшкин теперь в ее полюбовниках состоит? Правда ль это?
– Правда… правда… – вдруг отчаянно завопила Угрюмова, как бы обезумев.
И снова наступила мертвая тишина, но на этот раз длилась дольше. Наконец Аникита Ильич, будто придя в себя, вызвал Пастухова и распорядился. Он казался совершенно спокоен. Все вызванные им вышли из кабинета и все глядели бодро, кроме Угрюмовой, которая едва шагала.
Однако один Давыд отправился к себе. Седой Абрам с сыном под конвоем двух рунтов отправились в полицейский дом, где были помещены в светлой горнице, но под стражей. Анна Фавстовна перешла только коридор и очутилась в канцелярии и затем в маленькой горнице, где был склад бумаг и дел, вроде архива. Когда она была введена, то за ней затворили дверь, и звякнул замок. Она опустилась на стул и почти лишилась сознания, ожидая, что именно здесь ее сейчас же начнут наказывать плетьми…
Одновременно верховой рунт поскакал на Проволочный завод требовать к барину священника, отца Григория.
Это был четвертый свидетель, на которого сослался Гончий. Когда-то священник, большой друг Абрама, после свидания с барышней, смутился и кой-что поведал ему, прося его совета. Теперь и Анька и сам Абрам сослались на отца Григория, который тоже может открыть глаза барину по иному важному обстоятельству.
