Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)
IX
Басанов знал, что его двоюродная сестра, лет на двадцать старше его, еще жива. Жив и ее муж. Но, что сталось с пропадавшим племянником, он не знал…
Однажды утром Аниките Ильичу доложили, что приезжая молодая барышня с мамушкой желает ему представиться…
Остановилась она на Высокском постоялом дворе, или «герберге», как, по приказанию барина, звали двор.
Высокский герберг был, конечно, маленький дом в три-четыре комнаты, которые бывали всегда заняты мелким приезжим на заводы людом. Не только столичных гостей, приезжавших к Басанову, хотя бы и по заводским делам, но даже купцов-заказчиков барин помещал в большом здании, рядом с коллегией, где были отдельные комнаты со всем необходимым, как в гостиницах. И, конечно, все содержание, стол, прислуга, отопление и освещение – все было даровое.
Герберг содержал крепостной дворовый человек, родственник Масеича. Уверяли даже, что сам любимец барина содержит его и пользуется доходами.
Молодая барышня, остановившаяся в герберге и заявлявшая о себе, удивила Басанова.
Не купчиха же она, заказчица, приехавшая трактовать о поставке ей листового железа!
Аникита Ильич приказал спросить у приезжей барышни ее имя и фамилию, и что ей, собственно, нужно от него.
Он получил ответ, что она – родственница его, Сусанна Юрьевна Касаткина, и приехала от имени бабки своей, Лукерьи Ивановны Касаткиной, так как отец ее и мать давно скончались и она круглая сирота. Дела до Аникиты Ильича она собственно никакого не имеет, а желает иметь честь исполнить свой родственный долг – представиться…
– Пущай… – ответил Аникита Ильич и подумал: «лезет сирота, на хлеб. Ну, что же? Мало ли их у меня? Один лишний рот не съест Высоксу».
Старик, однако, приказал дальней родственнице-сироте явиться только на следующий день в часы приема, когда вся первая комната его апартаментов наверху и весь коридор бывали полны народом по делам и с жалобами.
И в числе прочих посетителей, выйдя, увидел Аникита Ильич стройную девицу, которая гордо поднялась со стула к нему навстречу, гордо глянула ему в лицо, смерила его с головы до пят, сияя ликом, как в сказке царица Миликтриса Кирбитьевна. А затем она рекомендовалась:
– Сусанна Касаткина, вашего родственника дочь.
И суровый Басанов опешил: настолько был поражен видом этой родственницы, 18-летней красавицы в полном смысле слова и вдобавок бедной сироты, которая держалась и глядела, как если бы приехала из Петербурга с орденом от самой императрицы.
– Тьфу! Аминь! Рассыпься! – бесцеремонно вымолвил Аникита Ильич, лукаво улыбаясь и отчасти смущаясь от горделивой красоты и сановитой осанки этой приезжей…
Разумеется, он тотчас же провел родственницу к себе, усадил и стал расспрашивать… Расспрашивая, он приглядывался к ней и дивился… Через полчаса, спохватясь, он кликнул Масеича и приказал коротко:
– Масеич, гони всех. До завтра…
– Капитана оставить? – спросил Масеич, знавший всегда и все и знавший теперь, что в числе ожидающих барина есть капитан, моряк, приехавший из Петербурга по важному делу.
– Какого капитана? – воскликнул Басанов и, вспомнив, прибавил: – Гони и капитанов и генералов. И коли окажется в числе прочих сам король французский, то и его в три шеи.
Масеич понял… Любимый камердинер понял не то, что говорил барин. Он понял больше… Он больше самого барина понял… Он больше и дальше барина проглядел вперед, в будущее… Он увидел, отгадал и предугадал в один миг то, чего сам Аникита Ильич еще и не чуял.
Это случилось потому, что лакей, служивший барину тридцать лет, знал его лучше, чем сам он себя знал.
Действительно, Басанов был настолько поражен видом своей родственницы, внучки, которую не только никогда не видал, но о существовании которой даже не знал, что сидел перед нею на кончике стула и пожирал ее глазами…
Когда он расспросил ее снова во второй раз обо всем, узнал, что она сиротой была привезена к старикам Касаткиным с Кавказа, то он сообразил:
– А мать твоя была, стало быть, тамошняя… Не русская… Так, так! Видать… Понял теперь!
Сусанна заявила, что она сама не знает, была ли ее мать уроженка Кавказа, или полька, или немка.
– Никогда! – воскликнул Басанов. – Немки белобрысы! Польки поджары. А ты? Ты вишь какая! Царевна! Грузинская, к примеру.
И, помолчав несколько мгновений, но не отрывая взгляда от приезжей внучки, Басанов снова вымолвил:
– Тьфу! Аминь! Рассыпься!
А красавица думала, глядя на пятидесятилетнего родственника:
«Да. Так!.. Я не ошиблась… На мое счастье!..»
Разумеется, внучка не вернулась в «герберг», или в грязный постоялый двор. За ее спутницей-мамкой и за вещами был отправлен «дюжинный», чего тоже давно не случалось. Барин не любил гонять по порученьям дежурную дюжину и в особенности ее начальника, считая их как бы солдатами на карауле, несменяемыми до очереди, до полуночи.
Затем Аникита Ильич в первый же этот день, памятный затем день появления нежданой внучки, так себя вел, что если он сам ничего не заметил, то вся дворня, вся орава приживальщиков, вся «коллегия» и даже, пожалуй, приказчики и смотрители на заводах что-то заметили. Вся Высокса загудела.
Весь день до вечера и затем на другой день только и было разговоров в Высоксе о приезде молодой бариновой родственницы, красавицы, от которой барин сразу «завертелся турманом и вьется вьюном…».[10]10
Завертелся турманом – турман – голубь-вертун. Иные турманы вертятся через голову, иные ничком, через хвост, другие боком, через крыло.
[Закрыть]
И это было правдой.
«Что-то будет?» – говорили или думали все.
Аникита Ильич устроил внучку в самом доме, в комнатах малолетней дочери, за обедом посадил ее около себя, вечером пришел поглядеть и увериться лично, как она устроилась. Даже с невзрачной на вид спутницей ее обошелся он ласково, хотя мысленно тотчас прозвал ее «соленым огурцом».
Ложась спать, Аникита Ильич, потягиваясь, спросил у Масеича с радостным видом:
– Ну? Что? Какова?.. Ась?!
– Кто это? – спросил Масеич угрюмо, зная отлично, про кого говорит барин.
– Ах, ты… идол! Пошел спать! – рассердился вдруг Аникита Ильич.
Оставшись в постели в темный комнате, Басанов около часу не засыпал. Этого не случалось уже давно…
Красавица внучка со своей горделивой осанкой и ярким взглядом своих чудных черных глаз, как живая, стояла перед ним в темноте и сон разгоняла…
И Аникита Ильич, уже иным голосом, будто тревожным, произнес снова то же:
– Тьфу!.. И впрямь рассыпься…
Разумеется, молодая девушка с южным типом лица, при этом умная, вдобавок хитрая и ловкая, наконец, «обученная» обстоятельствами своей жизни, сумела в первый же день показать себя и очаровать пожилого деда, но не умышленно, не старательно, а как-то будто нечаянно и помимо воли…
Она к нему не ластилась, как все, а напротив казалась царевной Недотрогой, но такой «недотрогой», которую именно тронуть-то позарез и хочется.
За пять дней пребывания в Высоксе Сусанна Юрьевна, «новая барышня», очаровала всех, от главных приживальщиков до последнего дворового лакея, служившего за столом.
– Н-н-ну, барышня! – говорили все, и всякий понимал, что этим «н-н-ну» хотели выразить.
Через неделю Аникита Ильич, очарованный внучкой более всех, проведший с ней уже целых три вечера у себя наверху в беседах с глазу на глаз, объяснил ей, что отведет ей в доме целый апартамент и положит большое жалованье, чтобы у нее были, как благоприличествует, свои деньги.
Сусанна широко раскрыла свои красивые, темные, глубокие, то огненные, то сонные глаза и переспросила:
– Про что вы, дяденька?
Она сама лукаво решила еще со дня приезда звать Басанова не дедом, а дядей. Дед промолчал и остался дядей.
– Какой апартамент? На что? – сказала она, изумляясь. И Сусанна объяснила «дяденьке», что она и в уме не имела явиться к нему на житье. Она приехала познакомиться, повидаться, погостить неделю, если дядя этого пожелает, и возвратиться домой к дедушке и бабушке, а затем… затем идти в монастырь!
– В монастырь!! – ахнул и закричал Басанов…
Это заявление красавицы повело, хотя и не сразу, к объяснению. Долго колебалась молодая девушка, раскаивалась якобы, что проговорилась про монастырь, и наконец созналась, что иного ей ничего не остается после ужасного приключения. И она решилась поведать дяде свою историю с графом Мамониным.
Узнав все, Аникита Ильич принял известие совершенно странно. Он будто обрадовался, узнав, что у внучки было такое ужасное приключение…
– Что же? – решил он, выслушав. – Такова, стало быть, твоя судьба… Ничего знать вперед нельзя…
И он странно ухмыльнулся.
Вскоре гостья-сирота начала, однако, серьезно собираться уезжать, а Басанов ее удерживал, усовещивал, а затем уже стал молить не глупствовать… Горячо объяснял он: что она потеряла у стариков Касаткиных? А монастырь – это бессмыслие! Это себя заживо похоронить! Таким ли быть монахинями?! Здесь же, у него, даже хозяйки в доме нет для приема петербургских и всяких иных гостей… Это сама судьба так распорядилась, что послала ее сюда… Наконец… она родственница ему дальняя… он же вдовец!…
И Сусанна согласилась остаться якобы на полгода, в виде пробы… и осталась совсем…
С тех пор прошло десять лет.
X
Разумеется, красавица продалась старику-богачу, мечтая стать со временем его законной женой. Но мирное сожительство и эти мечты ее продолжались только пять лет, после которых все приняло другой оборот…
Теперь, когда молодой барин Алексей Аникитич заболел и уж не покидал постели, то все население Высоксы приняло известие об его неминучей смерти без удивления, молчаливо и покорно. Всем казалось, что так и должно было непременно приключиться с общим любимцем… по многим причинам.
– Божеское наказание за грех! – сказал кто-то, и все повторили.
– Такие люди-человеки не от мира сего… Приходят на малое время и уходят к престолу Божьему! – решил главный священник, протопоп отец Гавриил.
И все тоже поверили и этим словам. Даже сама Сусанна подумала:
«Правду сказывает отец Гавриил».
Действительно, молодой Алексей был не простой человек или барин, каких много. Прежде никто ничего не приметил, а теперь, когда приходилось ежедневно ожидать его кончины, все стали вспоминать и обсуждать и все вспомнили…
«Да, этаким на свете не живется» – было заключением.
Алексей с детства был тихий, кроткий и задумчивый ребенок. Он не только никогда не буянил, не капризничал, но и не плакал, как все дети. Мамка его, конечно, обожавшая свое дитятко, которое выходила, говорила про него:
– Святой ребеночек.
Года уже с три назад эта мамка, очень умная женщина, вдруг заболев и умирая, всем говорила:
– Что же?.. Знаю, что помираю, да не боюся. Мой Алешенька вскорости за мной уйдет… Опять вместе на том свете будем.
Все теперь вспоминали это пророчество. Но было и другое, которое приходило теперь на ум. Мамка барина шибко не любила и даже прозвала ястребихой барышню Сусанну Юрьевну и перед самой смертью сказала:
– А ястребихе не своей кончиной скончаться!
Ненависть мамки к Сусанне основывалась на том, что мальчик-юноша с шестнадцати лет «отбился от ее рук» и попал под полное влияние своей троюродной сестры, собственно племянницы. Привязанность его к ней все росла и вскоре дошла до страстной любви, до обожания.
Но когда Алексею было уже лет восемнадцать, мамка догадалась, какого рода эта привязанность юноши к красавице, которая была на четыре года старше его. Началась глухая борьба между мамкой и барышней, все ожесточавшаяся… Если б женщина не умерла внезапно, то. конечно, эта борьба могла кончиться трагически. Мамка собиралась идти «открыть глаза» Аниките Ильичу.
– Все одно… Хуже не будет, – говорила она. – Все одно, она его уходит своею любовью.
Действительно, с восемнадцати лет Алексей как бы не жил для себя. Он жил для Сусанны. Он целые дни проводил с ней или у нее и находил наслаждение лежать по часам на полу у нее в ногах, изредка целуя ее башмаки или чулки, иногда даже подол ее платья. По целым дням он молча и восторженно глядел на нее. не спуская глаз…
Наедине сам с собой он горько раздумывал и рассуждал, причем мучился и страдал… Иногда случалось ему целые ночи напролет не смыкать глаз, бродить по своим комнатам или летом выходить и бродить в саду. Случалось это преимущественно тогда, когда его Санна ввечеру запаздывала у отца наверху… Часто Алексей после долгой задумчивости говорил:
– Санна, убежим отсюда вместе.
– Куда, Алеша? – улыбалась она.
– На край света.
– Такого нет, Алеша. А если б и был… с какими деньгами?
– Припишемся крестьянами к какому помещику как беглые… Женимся и заживем.
Иногда он говорил:
– Санна, давай умрем. Вместе. Ей-Богу, легче будет.
На все это Сусанна только улыбалась весело, а иногда решалась сказать…
– Обождем, Алеша. Старые прежде молодых умирают. Почем знать… Может быть, здесь же в Высоксе будут скоро супруги Басман-Басановы, да не старый с молодой…
Но Алеша мотал головой.
– Никогда этого не будет! Чую. Я отцовой смерти не желаю, но если бы такова воля Господня, то, конечно… Я бы в Иерусалим пешком пошел. Но не будет этого… Мамка сказала, что я тоже скоро помру. А я чую, что это сбудется…
Предсказание мамки и предчувствие молодого человека теперь сбывались буквально.
Тотчас же после ее смерти Алексей в двадцать лет начал вдруг хиреть, изредка, раза два-три в году, лежать в постели по две недели без болезни, а от какой-то удивительной слабости и разбитости. Временно он справлялся, оживал, но затем снова захварывал.
За последний год он уже начал видимо, как говорили люди, «таять». Он не только слабел и худел, но лицо его приняло какой-то странный, старческий отпечаток: у него была «старикова усмешка».
Теперь молодой человек тихо и безропотно близился к концу, но, однако, нечто мучило его и заставляло страдать нравственно – его грех перед родным отцом.
И никакие увещания Сусанны на него не действовали. Напрасно убеждала она его, что она одна кругом виновата.
Но у себя самой она спрашивала: виновата ли она? И отвечала: «Нет». Она не могла даже себе объяснить, не только вспомнить, как все приключилось… Как-то само собой, просто, естественно, законно… Судьба захотела и судьба приказала. Когда она приехала и стала сожительницей старика, сын его был еще ребенок. Но, лет пять спустя, мальчик Алеша как бы сразу стал восемнадцатилетним юношей, красивым, мило робким и скромным, бесконечно сердечным, а под личиною тихони страстно пылким.
И нежданно, негаданно прежнее простое существование изо дня в день сразу усложнилось, а сожительство старика с молодой родственницей стало крайне мудреное и тревожное. Даже вся жизнь в Высоксе всех обывателей будто несколько изменилась от этого… Все, изумляясь, жили в страхе и настороже, все ходили так, как если бы под домом был склад пороховой, и от одной искры, которая могла нечаянно упасть туда, зависело существование всех.
«Барин узнает, «озверится», и все виноваты будут».
Про мимолетные неверности и прихоти старого барина знали все, но понимали, что значения никакого по отношению к барышне они иметь не могут, потому что он ее боготворит. Сусанна Юрьевна всегда останется хозяйкой и первым лицом в доме. Но теперешнее поведение самой барышни, о котором все смутно догадывались, наводило на всех трепет… не за нее, а за себя.
«Бесстрашная! Озорная! И мы с ней пропадем! – думали все. – И чего она, о двух головах, хочет? Что затеяла?..»
Разумеется, тоньше, осторожнее и искуснее вести себя, чем вела себя Сусанна, было нельзя. Она была великая, даровитая лицедейка, а где не могла взять игрой и хитростью, брала дерзостью. В ней как будто была смесь лисы с волчихой. Тем не менее поведение ее было, по мнению всех, безрассудно смелое, опасное.
А между тем Сусанна действовала если смело, то не безрассудно, не зря, а наметив себе цель.
Разумеется, изумленная и недоумевающая Высокса не знала ее тайного, заветного плана.
Сусанна мечтала о браке с Алексеем, но не ранее, как ему минет лет двадцать пять и он станет смелее с отцом.
И вместе с тем она верила, что сумеет обуздать гнев и сопротивление старика-дяди угрозой… угрозой ехать жаловаться самой императрице, свалив на него вину… ту вину, в которой был, собственно, повинен граф Мамонин.
Но все это стало вдруг бесплодным мечтанием.
Ее Алеша, которого она действительно любила и, конечно, больше чем бессердечного обманщика Мамонина, стал хиреть, а затем слег совсем, чтобы не встать.
И Сусанна стала спрашивать себя:
Что же далее?.. Чего ждать? Что будет с нею? Неужели так продолжать жить? Пройдет еще десять лет, и ей будет почти сорок. Брак с Алешей стал было целью жизни. А теперь? Ждать, чтобы умер дядя? Но он проживет за семьдесят лет? Наверное! Даже до девяноста… А она? Так и будет она стариковой сожительницей, а благодаря своей природе и жгучей потребности любить, будет постоянно мучиться и изнывать душой и телом. А если взяться иначе, то когда-нибудь попадешься впросак, и сразу все рухнет. Старик выгонит на улицу без гроша. Куда тогда идти?!
А так продолжать жить – тоже нельзя!
И бурно-пылкая натура красавицы, разумеется, брала и взяла свое… Если она неумышленно, бессознательно, безвинно, будто по воле судьбы, полюбила Алешу и оправдывала себя мечтаниями выйти за него замуж, то, наоборот, в те дни, когда он заболел, она холодно, сознательно, даже грубо, будто обо-злясь на все и на всех, вдруг приблизила к себе простого писца из конторы.
Еще прежде, лет шесть и семь тому назад, прежде своего увлечения Алешей, она мысленно, но как-то смутно и нерешительно, допускала мысль о неверности своему дедушке, или «старой Ките», как прозвала она его… Она знала даже в Высоксе среди приживальщиков молодых людей, на которых мог бы пасть ее выбор… И она чуяла, что когда-нибудь вскоре решится на этот шаг… Нежданная любовь Алеши отсрочила это. Но как только он слег, чтобы не встать, она, не колеблясь, шагнула…
«Будь что будет! – как бы озлобляясь, решила она. – А так я жить не могу! Если он за пять лет про Алешу ничего не понял, то этакое и подавно не приметит…»
XI
Прошла неделя после того дня, как умирающий просил отца дозволить ему исповедь и причастие. И он изнывая ждал, кротко ежедневно просил об этом любимую женщину, но она обещала и медлила, откладывала. Ее собственное существование зависело от этого, и она, конечно, трепетала за себя…
Однажды, поздно вечером, Сусанна сидела у себя, только что вернувшись от Алексея и оставив с ним сына Масеича… Больной показался ей особенно слаб, и она волновалась… Он опять просил ее все о том же, а она опять боялась.
Едва только улеглась она на свой ковер на полу, как вошла Анна Фавстовна и вымолвила:
– У меня тут… Опять… Очень просится…
– Ну, впусти, – отозвалась Сусанна. – Не до него мне, право. Ну, ненадолго, скажи…
Женщина вышла, а вместо нее вошел в комнату молодой смуглый малый в русском кафтане и шароварах.
– Ну, здравствуй, садись, – угрюмо произнесла Сусанна. – Мне не до тебя. Алексей Никитич совсем плох.
– Слышал… Вверху тоже так сказывают, – ответил молодой малый и сел тоже на пол на край ковра. – Я было не хотел приходить, да, право, нельзя. Не смог. Одного дня без вас пробыть не могу. Мучение. Хоть поглядеть на вас, и то легче.
– Выдумки все… блажь! – отозвалась она, не глядя на него.
– Да… вам. Понятно… Я для вас что побрякушка какая ради забавы. А вы мне вот то же, что Господь на небеси. Ни единого дня или вечера не могу, говорю я…
– Ну, а когда я тебя брошу… что же ты тогда будешь делать? – спросила Сусанна, зловеще улыбаясь.
– Это не должно, нельзя… это смерть! – глухо ответил он.
– А это, Онисим, непременно будет… Может, даже и скоро… Вот что…
– Ох, полноте… что вы!.. Говорю – смерть. Вы это так, ради шутки… Правда ведь моя?
Сусанна не ответила и думала: как это случилось, что она его выбрала, а не другого? Хоть бы вот молодого князя Никаева. Этот малый умный, даже очень умный, но все-таки простой конторщик. За лицо? Да, пожалуй…
Молодой малый Онисим Гончий, которого неведомо почему вся Высокса звала коротко Анька, не походил ни капли на русского.
Про него шутили, что его мать-покойница была родом цыганка.
Действительно, в красивом темнокожем лице с правильными вполне чертами было, пожалуй, что-то цыганское или вообще южное. Одно только противоречило типу – темно-голубые глаза, которые Анька унаследовал от отца.
Отец его, Абрам Гончий, был пятидесятилетний человек, похожий на молодого старца. Он был сед и бел как лунь, с серебряной большой бородой и с серебряными длинными волосами и совершенно свежим лицом. Это был самый благообразный старик всей Высоксы, смахивавший на священника или вообще на духовное лицо. Даже его вечное спокойствие, медленность в движениях и в речи, казалось, не шли совсем к простому смотрителю на заводе, где от зари до зари считал и принимал он листовое железо.
Единственный сын, которого Абрам, конечно, обожал, был по общественному положению много выше своего отца. Владея искусством – настоящим дарованием – удивительно красиво писать, он был взят в коллегию еще 14 лет от роду для переписки бумаг, отправлявшихся в столицу и к важным лицам.
Будучи умным, но и чрезвычайно энергичным малым, Онисим Гончий, переписывая бумаги, приучал себя писать правильно и вскоре стал делать меньше ошибок, чем его начальство… Кроме того, он постепенно привык к самой процедуре дел в коллегии и в двадцать лет уже мог сам написать дельно и толково любую бумагу, рапорт, промеморию[11]11
Промемория – памятная записка, подаваемая начальству.
[Закрыть] и т. д.
Аникита Ильич не преминул заметить и почерк, и знание дела молодого малого. И однажды, когда Гончему было уже двадцать пять лет, он был переведен из коллегии в контору самого барина наверх. Быть «вверху» значило очень много. Служащие в конторе видали барина всякий день и были у него на виду, и он говорил про них:
– Это – мои!
И эти его личные сотрудники получали большое жалованье и частые награды деньгами и провизией. Главное же заключалось в том, что когда им случалось что-либо учинить, провиниться, то на них неохотно шли жаловаться к барину, зная, что он этих жалоб на «своих» конторщиков не любит.
Рассудит-то справедливо, да жалобщика заприметит.
Теперь Аньке было ровно столько же, что и «барышне», которая негаданно, «как снег на голову», обратила на него свое внимание.
Сусанна, конечно, уж давно лично знала конторщика Гончего, видая его у дяди наверху, и не раз разговаривала с ним. Он ей всегда нравился больше всех других молодых людей Высоксы. И она объясняла это по-своему. Он напоминал ей тех людей, которых она теперь мысленно видела в своем раннем детстве: будучи ребенком, она была окружена такими смуглыми лицами.
Как она сблизилась с конторщиком и могла спокойно видаться по ночам, было делом совершенно простым и безопасным, потому что было хитро обдумано. Все даже знали, что он часто бывает в апартаментах у барышни.
Гончий был любовником 40-летней Анны Фавстовны для всей Высоксы. Над ним подшучивали. Он не отрицал этого. Анна Фавстовна конфузилась при намеках и тоже не отрицала.
Наконец, и до самого барина достигла молва, и он пожурил Аньку и попрекнул:
– Негоже… Ты, гляди, молодец, красавец, почитай, из себя. И этакую дохлую выбрал. Ведь она – соленый огурец. И даже не свежепросольный, а такой, какие к концу зимы подают на стол. Прокислый!
Племяннице Аникита Ильич тоже сказал однажды:
– Что ты своей старой дуре блажить позволяешь! Пятый десяток лет бабе, а она с моим Анькой лобзания завела. Он у нее ведь каждый вечер торчит.
– Что ж такое? Я знаю, – резко ответила Сусанна. – Я его даже не раз после полуночи у нее заставала. Что же? Между ними тринадцать лет разницы. А между нами тридцать пять!
С этого раза Басанов, уязвленный, уже не заговаривал с ней о Гончем, хотя знал, что конторщика видают выходящим от Угрюмовой иногда-в пять и шесть часов утра.
И дерзость сделала опасное дело совершенно простым.
Беда могла придти с другой стороны… Молодой красавец Анька переродился от счастья и восторга. И это в глаза кидалось всем.
– Околдовала его, что ли, пожилая чиновница и барышни-на мамушка? – изумлялись все, глядя на Гончего.
Разумеется, – сам Анька – малый развитый умственно, порядочный на вид, помимо красоты, более приличный, чем многие из приживальщиков дворян, – все-таки никогда и во сне не мог увидеть то, что с ним нежданно приключилось и быстро, вдруг, сразу… Будто молния сверкнула с неба!.. Он очнулся, уже обнимая и целуя… И кого же? Высокскую барышню, «его» обожаемую сожительницу и вдобавок писаную красавицу.
И Анька полюбил до потери разума…
Однако, впереди ему чудилось что-то страшное, ужасное… И он думал, что это будет барин.
– Что же? Или он меня, или я его! – с дрожью в теле говорил он.
Сидя теперь на ковре около лежащей Сусанны, он думал именно об этом. Что, если когда-нибудь Аникита Ильич узнает?! Однако все кое-что сказывают про Алексея Аникитича и барышню, а он, старый, ничего за пять лет не заметил.
И Анька с присущей его натуре смелостью тотчас заговорил об этом. Сусанна не отвечала. Он настаивал и, наконец, прямо спросил:
– Ну, покайтесь: промеж вас с Алексеем Аникитичем ведь было что?
Сусанна подумала, колеблясь, и, наконец, вымолвила резко:
– Ну, было!.. Что ж из того?
– Грех это – все-таки не малый! – качнул головой Анька.
– Никакого греха. Мы дальние… что чужие.
– Все так в Высоксе сказывают. И как это вы на это пошли?!
– Дело простое… Бог знает, как вышло все. Само вышло. Сначала, приехав к дяденьке Аниките Ильичу, я порешила броситься в эту прорубь середи зимы. Да, чистая прорубь… Чтобы под лед подтянуло. Думала одолею… Видела, чуяла, что он железом шитый, что он идол каменный. Да на себя уж очень я понадеялась. Ну, и ошиблась. Он одолел, а не я… Он знай свое говорит… Будь матерью… Тогда сейчас женюсь… и будешь Басановой… «Будет сын от тебя – половина Высоксы – его. Будут сыны – вся Высокса поделится на части, и Алеше пойдет одна часть. А нет у тебя детей – не взыщи, в любовницах останешься… Сказ короткий…»
– Да. И у него одно слово, не два, – заметил Гончий.
– Что же было делать?! И наскучила мне эта старая Кита, да и мысли были, что не я виновата, что не могу матерью стать, а он, старый, виноват… Я тогда Алешку полюбила и всегда скажу, никого я так не любила никогда, да и не полюблю, как его любила года с три… Потом, правда, охладела к нему… Охладела и стала блажить. Так и пошло… И вот пятый год так идет. Теперь что же говорить… Теперь поздно… Я не понимаю, как это можно покаяться и все будто не в зачет тебе будет. Бог простит, люди не простят, а и люди простят, так я-то сама буду знать, что было у меня в жизни, что я творила. И сама я себе этого не прощу… Да и не хочу… Вот что. Так жизнь заладилась, пускай так и идет. Начни я жить сначала, может, была бы самая скромная да тихая, да добрая, какие когда-либо бывают. Вот проживи Алеша, переживи отца, как мы с ним много сотен разов поговаривали, то женился бы он на мне непременно. Я в Алешино слово вот как верю, как люди в Бога не верят… Так нет… Нет! Вступился опять дьявол. Не только не пережил он старого отца, а даже в двадцать лет на тот свет собрался…
– Не жалели! Вина, сказывают, ваша…
– Это – людская выдумка.
– Он от роду хилый был… А тут стал скоро чахнуть еще пуще. Все так-то сказывают.
Сусанна вздохнула грустно и хотела отвечать, но в это мгновение Анна Фавстовна быстро вошла в комнату.
– Что? – встрепенулась Сусанна.
– Прибежал Никишка от молодого барина. Просит он вас к себе и сейчас… Говорит – помирает…
