Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
XXII
На другой день, около обеда, барин и гости уже вернулись назад, поохотясь только одно утро от зари до полудня. В Высоксе удивились. Оказалось, что Дмитрий Андреевич с вечера запретил карты, а попойки тоже не было за ужином, и время прошло необычайно тихо, пожалуй, даже скучно.
Басанов хотя и приехал бодрым, но к вечеру стал задумчив, а когда его спрашивали о здоровье, он отвечал, что чувствует себя изрядно, но что ему, якобы из столицы, загадали загадку, и он нет-нет да принимается ее разгадывать.
Тотчас же по приезде он позвал Гончего и встретил его словами:
– Ну, что? Рад ты, доволен, что спровадил меня в охотный дом?
– Вестимо доволен, Дмитрий Андреевич, – отозвался тот.
– Ну, а толк какой был из-за того?..
– Был-с… не Бог весть что… а все-таки польза малая есть… Через денька два-три я вас попрошу опять поехать.
– Опять?! – воскликнул Басанов. – Это что же?!
– Дозвольте, барин, ничего не сказывать. А завтра я вам весь мой доклад сделаю…
Басанов хотел что-то сказать, но при виде жены, входящей с детьми, смолчал…
Гончий вышел.
В тот же вечер, явясь по винтушке к Сусанне Юрьевне, Гончий был в странном состоянии духа: то будто радовался, смеялся, то, вдруг насупившись, глядел тревожно…
На этот раз Сусанна Юрьевна особенно рассердилась за упорный отказ его объяснить свое настроение духа.
– Ведь я знаю, что это все творится с тобой из-за этого злодея, что разыскал ты… Так скажи хоть слово…
– Извольте! – выговорил вдруг Гончий. – Называть я никого не стану… Слушайте и сами добирайтесь до правды-истины. Злодей – не мститель. Пожелал убить барина Дмитрия Андреевича такой человек, которому от этого была бы выгода, – уж, конечно, не мужик заводский, да и не дворовый и не приживальщик. А вы вот скажите мне теперь: умри барин Басман-Басанов, что тогда может быть?
– Ну, говори, – вымолвила Сусанна.
– Совсем вам и на ум не приходит?
– Совсем не приходит!.. Что же может быть?
– Что в таком случае пожелает себе вдова Басман-Басанова, Дарья Аникитична, вдова еще молодая?..
Сусанна, пристально смотревшая в лицо Гончего, вдруг тихо ахнула.
– Ты думаешь, она овдовев, сейчас замуж соберется?..
– Соберется, Сусанна Юрьевна!..
– Откуда ты это взял?!
– Верно сами сказываете: сейчас же соберется.
– За кого?! – вскрикнула Сусанна, отодвигая от себя пяльцы.
– За того, кто… – начал Гончий и запнулся, – за того, который под видом…
И он вдруг встряхнул головой.
– Вот и я, как малый ребенок, провраться хотел.
Сусанна тихо закрыла себе лицо руками.
– Нечего тебе провираться, Аня… – вдруг выговорила она шепотом и будто оробев. – Я знаю сама. Все поняла… Я прежде, давно сама так судила… Потом бросила… и думать забыла, а теперь все вспомнила и сразу все поняла… Желаешь, я тебе даже назову убийцу по имени.
– Нет, Сусанна Юрьевна, не надо: мне придется тогда отвечать, правда ли или ошиблись вы, а я отвечать не хочу.
– Но что же теперь надумал? Что ты хочешь делать?
– Или мы с ним сами распорядимся, ни слова не говоря Дмитрию Андреевичу, или, если дозволите вы мне по-моему поступить, то я через барина все дело поведу. Но так особо поведу, что вот стоял свет и будет стоять и на нем умные люди много дел умно вершали… а этак, как я надумал… этак, Сусанна Юрьевна, мало какие дела вершались! Недаром я все это время плохо сплю, все думаю да думаю… даже, бывает, среди ночи и вскакиваю, бывает, вздыхаю, а бывает, смеюсь, точно ума решившийся! А пока одно только: Богом прошу вас, не сказывайте ничего Дмитрию Андреевичу о том, что мы с вами толкуем.
– Хо-ро-шо!.. – протянула Сусанна.
Она глубоко задумалась и после паузы заговорила снова полушепотом:
– Ну, удивил ты меня, Онисим! Сказал мне совсем страшнеющее… а чем больше я думаю, тем больше вижу… вижу, что ты – умница, вижу, что ты додумался до истинной правды. И какое же ослепление на меня нашло! Как же я-то не догадалась? Да, правда твоя, тот, кто стрелял, тому нужно было… как бы это сказать?..
– Нужно было, – рассмеялся Гончий, – Дарью Аникитичну вдовой сделать.
– Да, истинно так!
– И не думайте, что вы опять, как в тот раз, выдали бы ее замуж за кого пожелаете. Хоть и мало она изменилась с тех пор, все та же тихая… ну, а все-таки… второй раз она бы не далась.
– Знаю, знаю… Тогда она все-таки исполняла не мое приказание, а якобы желание своего покойного родителя, а теперь…
– Да-с, теперь было бы не так! Вновь явленный нареченный живо забрал бы ее в руки и заставил бы действовать так, как ему угодно. Поверьте слову, что месяца через два после убийства Дмитрия Андреевича на Высоксе уже были бы другие порядки. Доклады бы делались барышне Дарье Аникитичне, а за ее спиной другой бы всем распоряжал и приказывал. И так думаю, что он приказал бы прежде всего барышне Сусанне Юрьевне собирать свои пожитки и уезжать с Высоксы.
– Да… – глухо произнесла Сусанна. – Верно!..
Снова наступило молчание. Сусанна была поражена открытием. Наконец, она вымолвила шепотом как бы себе самой:
– Да, Онисим, умница ты! Уж подлинно умница! До чего дорылся!..
Гончий рассмеялся…
– Чему ты?
– До того ли я еще дорылся, дорогая моя… Это все, как вы сказываете, цветочки… а ягодки, даже, скажу к примеру, целые арбузы большущие – впереди… Такое будет в Высоксе, что, ин бывает, мне самому страшно становится… Бросился, видите, я переплывать речку, доплыл вот до середки, и страх берет: доберуся ли до того берега… Лучше бы назад!.. А глядь – назад тоже не меньше, а то и больше… И вот, волей-неволей и надо лезть вперед на тот берег… а с того берега уж назад возврата не будет: нельзя.
И, походив в волнении по комнате, Гончий сел и произнес:
– Ну, а теперь вот что вы мне поясните, моя золотая… Вспомните, вы мне как-то рассказывали, что барин не таков, как я его сужу… Вы сказывали мне, что он, хоть и овечкой глядит, а иногда бывает с ним, что может он зверем стать… И вы такое раз видели? Правда?
– И не раз, Онисим. За эти восемь лет раза три-четыре… и даже истинно, как ты приравнял сейчас… именно зверем я видела его… Загорелся гневом, как никогда дядюшка Аникита Ильич не загорался и не пылил.
– И от гнева не помнил, что творил…
– Сказывала я тебе, что одного важного гостя московского чуть не хватил за столом графином по голове. Изувечить мог. Я ухватилась за его руки, а то бы он…
– Знаю. Помню… За какое-то слово этого гостя.
– Да…
– Про вас или про Дарью Аникитичну…
– Да. Тот спьяну бухнул ради шутки… Но что за слово, никто не слыхал, кроме Дмитрия Андреевича. И оно так и осталось…
– И он с Высоксы прогнал его тотчас? – перебил Гончий.
– Из-за стола же и выгнал… а через полчаса того уже в Высоксе не было… А мы отпаивали водой Дмитрия Андреевича. Хорошо это помню… Было это года три-четыре назад, а я помню, как если бы то вчерась приключилось… Помню, сидит на диване, трясется, лицом зеленый, еле дышит… Помню, грек наш, да и многие потом все дивились, как может такой добряк да тихоня, ласковый и сердечный, а этак остервенеть…
– Редко да метко! – весело произнес Гончий.
– Уж именно так!.. – ответила Сусанна. – Да этак-то часто гневаться и нельзя, Аня. Это бы и здоровье унесло… После каждого раза у меня лихоманка была дня два…
И после паузы Сусанна, видя, что Гончий вдруг задумался, спросила:
– А зачем ты заговорил об этом?.. Опасаешься такого гнева?..
– Опасаюсь, – произнес он тихо и вдруг рассмеялся..
– Чудишь ты! – удивилась она. – Все загадки загадываешь: то охаешь, да вздыхаешь, да тревожишься, то вдруг козлом прыгаешь, хохочешь, как дурашный…
– Не гневайтесь… Скоро всему конец будет. Всем загадкам конец.
– Надо его с Высоксы сбыть. Вот и конец. Его? Того, что называть не хочешь…
– Да. Мы его сбудем!.. Далече сбудем! – вдруг снова начал смеяться Гончий.
Сусанна Юрьевна опять рассердилась странному и беспричинному смеху своего любимца…
– Я знаю, вижу… ты затеваешь что-то, а сказать ничего не хочешь. Совета моею не желаешь. Помни Онисим, одна голова хороша, а две того лучше. Если ты затеял раскрыть Дмитрию Андреевичу, кто в него палил, то прежде улики собери… Мало твоей пули… твоя пуля в дереве найдена, а не в его теле. Ты думаешь, я этого не сообразила теперь.
Гончий ничего не ответил. Сусанна Юрьевна задала ему еще два-три вопроса… Он задумчиво и угрюмо молчал.
– Ты не хочешь, стало быть, доброго совета? – сердито произнесла она. – Все сам на свой рассудок хочешь свертеть?.. Ну, смотри, Онисим. На свою голову не сверти всего… Дмитрий Андреевич твоей пуле не поверит… И желанию того человека сделать Дарьюшку вдовой совсем не поверит… Тебя же с Высоксы и прогонят. Недаром сам опасаешься внезапного гнева остервенелого человека… Помни мое слово. Не начуди так, что и мне будет невмоготу тебя защищать…
И Сусанна Юрьевна смолкла, не добившись никакого ответа. Долго спустя, Гончий вымолвил:
– Я хочу это все повершить по-дьявольски!
XXIII
Басанов, добряк и «кисляй», как давно прозвала его Сусанна, был человек беспечный и малодушный, но крайне впечатлительный. Кроме того, в нем была особая гордость, особая строгость в суждениях об известных вещах…
– Дворянская честь! – изредка говорил он по поводу чего-либо и, говоря это, становился суров.
За последнее время, после покушения на его жизнь, он стал угрюм и озабочен, не имея никакой возможности догадаться и уразуметь, какой враг завелся у него. За что?
Заявление Гончего, что он найдет злодея, затем уверение, что он уже нашел его, совершенно смутили Басанова, и он жил как бы под гнетом ожидания.
После своей поездки на охоту из-за слов Гончего, что дело розыска и раскрытие всего близится к концу, он стал еще более удручен и стал раздражителен и гневно требовать от нового любимца, чтобы тот долее не тянул.
Дня через три Гончий явился к барину вечером, пробыл часа два, беседуя с глазу на глаз, и когда вышел от него, то Басанов был не только сумрачен но раздражен более, чем когда-либо, но в крайнем возбуждении… Он изменился в лице, руки слегка подергивало… Мгновениями его будто невидимая рука хватала за горло.
А главная причина была все-таки странная. Он все-таки ничего не знал… Гончий только загадку загадал: но уже страшную.
Между барином и новым наперсником состоялся тайный договор всего на сутки… Басанов обещался в точности исполнить со своей стороны все, что потребовал Гончий.
– Желаете раскрыть злодея, – сказал он, – узнать, кто и зачем хотел вас убить… то делайте, что я прошу. Оно же и не мудрено.
Наутро после этой беседы Басанов, рано проснувшись, вдруг заявил, что едет опять на охоту ради хандры, и приказал живо всем собираться.
– На этот раз, – угрюмо заявил он, – мы дня три веселиться будем пo-старому: тоска тут в Высоксе, только в охотном доме и вздохнешь…
Разумеется, гости, прихлебатели и охотники из дворовых от Михалиса до последнего юноши возликовали.
Одна Сусанна Юрьевна насупилась. Только один Денис Иванович Змглод ворчал:
– Опять за старое… и опять, гляди, темное что приключится. Стрелок-то на воле – не разыскан ни князем, ни Гончим. Только хвалились. Ну, вот и может опять пальнуть…
Перед сумерками все собрались, и поезд двинулся.
И снова опустел дом. Снова все стихло кругом… даже в передней было тихо: обер-рунт Ильев ввиду кануна праздника и по прихоти барина распустил дежурную дюжину по домам, оставив двух человек.
– Чего они без меня пустое место стерегут! – сказал Басанов. – Теперь будет инако: как я на охоту, дюжина по домам. И одного бы дежурного довольно на ночь.
И около полуночи в большом доме, а ради кануна праздника и повсюду кругом дома, в коллегии и на заводах, где остановили работу, все притихло, крепко уснуло, собираясь с рассветом к заутрени…
Почти в самую полночь, среди темноты, таратайка в одну лошадь въехала в улицы Высоксы и шибко катилась к дому… В ней сидело двое – кучер, молодой парень, и охотник с ружьем за плечами. Но на базарной площади таратайка остановилась, и охотник вышел из нее.
Тотчас же из-под навеса какого-то сарайчика базарного появилась высокая фигура и подошла…
– Ну вот, – тихо вымолвил охотник. – Ты чудишь, а я слушаюсь… Но смотри, берегися. Если все это – баловство и ни к чему не приведет, – я не прощу: так не балуются. Мыканье свое не прощу: думанье, заботы и тревоги… Говори, что теперь делать?
– Теперь идти тихонько в дом.
– И только-то?
– Только.
– И я увижу злодея своего?
– Увидите.
– И узнаю, что он палил по мне…
– Узнаете. Больше того узнаете… несказанное узнаете… Пожалуйте… Господи благослови… на удачу всяческую…
Говорившие тихо посреди базарной площади были Басанов и Гончий.
Оба молча двинулись к дому и, приблизясь, тихо поднялись на ступени подъезда, затем еще тише по большой лестнице.
Двое дежурных в передней из-за своего одиночества или из-за новой льготы спали крепчайшим сном, растянувшись на нарах.
Еще много тише и осторожнее прошли оба парадные гостиные и вошли в зал…
– Обождите минуту… – выговорил Гончий взволнованно. – Мне надо вам сказать… все-таки надо предупредить… Вы идите одни теперь… Идите теперь в опочивальню барыни, и там вы найдете… его найдете…
Басанов побледнел и пошатнулся…
– Наберитесь силы, барин… не малодушествуйте…
– В опочивальне?.. Теперь?! С женой? – проговорил Басанов едва внятно, коснеющим языком.
– Да. Он барынин полюб… Ну, да идите!..
Басанов вдруг выпрямился и так шагнул, как бы сорвался с места. Гончий двинулся за ним, но когда тот прошел первые двери, он остался около них…
Он схватился за сердце…
– Неужто же не выгорит?.. Смалодушествует кисляй…
Послышался дикий женский вопль и сразу замер, как бы оборвался…
Грянул гулко выстрел… Весь дом, дрогнул среди тьмы и тишины ночи.
– Проклятый! Проклят будь! – хрипя простонал мужской голос.
И через несколько мгновений в дверях зала снова показался Басанов, бессознательно волоча за собой по полу ружье и пошатываясь. Бледный, задыхающийся… он едва двигался.
Гончий бросился к нему, подхватил его под руки и довел до сиденья… Взгляд Аньки ярко сиял, будто искрился…
Дмитрий Андреевич опустился грузно, почти упал на диванчик. Затем он вдруг закрыл лицо руками и громко зарыдал на весь большой зал…
– Не жалейте. Нечего жалеть! – воскликнул Гончий. – Он вас чуть не убил, и если вы убили, то поквитались только…
В спальне в эту минуту, валяясь на полу около кровати, хрипел и дергался в предсмертных судорогах в луже крови князь Давыд… В постели лежала Дарья Аникитична, но без сознания… За дверью из спальни слышался детский плач, а Матвеевна стучалась в эту закрытую дверь и звала барыню отчаянным голосом.
XXIV
От гулкого выстрела все живое поднялось на ноги. Сумятица началась и не прекращалась…
Обратив ночь в день, весь дом, а затем и вся Высокса были на ногах. На рассвете все, что находилось в охотном доме, тоже прискакало и сновало в доме.
Дмитрий Андреевич, давно уйдя в свою холостую спальню, заперся в ней и никого не пускал. Да никто и не смел наведаться к нему. Только Сусанна Юрьевна один раз подходила, окликнула его долго стучала, но он ей крикнул глухо:
– Оставьте… После…
Дарья Аникитична, придя в чувство, была как пришибленная и как помешанная и, сидя в детской, глядела на сыновей почти безумными глазами, будто не узнавая их или не понимая, что это ее два сына.
Тело убитого давно перенесли в его комнаты… Три женщины мыли пол в пустой опочивальне барыни и выносили в шайках окровавленную воду… а нахлебники и дворня, чередуясь в дверях, глазели на мытье молча и тупо…
Вообще в доме все сновало из угла в угол, не разговаривая, а странно поглядывая…
Изредка слышались только вопросы:
– Да когда?.. Ведь он же был в охотном…
Никто еще не знал, что Гончий привел барина и толкнул на искушение… на преступление.
Одна Сусанна Юрьевна знала это и негодовала. Но Гончий не устыдился и смотрел радостно. Для него будто был праздник.
– Обождите, – спокойно сказал он ей. – Когда все разъяснится, то поймете дело и вы, как следует.
– Что теперь будет, деревянная голова! – воскликнула она вне себя от негодования. – Одни беды!
– И чем больше бед, тем вам лучше!.. – ответил он.
Между тем против Дарьи Аникитичны не поднялся ни один голос. Князь Давыд, полураздетый, застреленный в спальне барыни, был ясною уликой, но приживальщики будто не хотели верить очевидности.
– Дарья Аникитична? И этакое?.. Свету преставление! – говорили все недоумевая.
– Он, стало быть, колдун! – объясняли некоторые.
Длиннополый кафтан, бархатные сапожки, костыль и седой парик, найденные на диване, остались загадкой…
Когда совсем рассвело и пробежала во все края страшная весть, на заводах и в слободах началась та же сумятица, что и в доме.
Разумеется, если бы с неба вдруг среди Высоксы пошел огненный дождь, то все население менее бы затрепетало и оробело. Все от мала до велика без исключения и в силу одного и того же соображения или опасения были поражены ужасом.
Каждый глядел так, как если бы сам был главным виновником приключившегося.
Все разговоры, толки и пересуды робко, будто о тайне, можно было выразить двумя словами, вопросом: «барин да убийца?».
Это событие, казалось, никак не укладывалось в головы обитателей Высоксы. Давно привыкшие к подспудным преступлениям и к убийствам, все обыватели были взяты врасплох явным убийством. И никто не мог будто сообразить: как это дело рассудить?
Все соглашались, что барин Дмитрий Андреевич вполне прав: не то, что он, а и простой дворовый человек в его положении сделал бы то же самое в порыве гнева, а то и холодно, просто в отместку за поругание своей чести.
Но главное, смутившее всех, было нечто иное…
Признавая барина правым, все чуяли нечто страшнеющее, что теперь должно явиться, надвинуться на Высоксу, как грозная туча с бурей.
Это нечто – страшный зверь, веками существующий на Руси, зверь, которого равно все боялись не только пуще начальства, самого строгого и крутого, но много пуще царя. Царь все может, но царь – человек, царь всегда добр и справедлив, потому что он должен во всем Богу ответ давать. Если когда он и поступит несправедливо, то не виноват: советники обманули его, и они ответственны в этой жизни перед людьми, а перед Богом – после, за гробом.
Это же чудище много веков на Руси пожирает невинных, поступает с людьми хуже, чем Ирод с младенцами, которых избил при Рождестве Христове. Этого чудища все равно всегда на Руси боялись, и никто с ним никогда совладеть не мог. Сами цари и царицы никогда справиться с ним не могли, хотя и знали, что оно пьет неповинную русскую кровь.
И вот это чудище теперь надвигается на Высоксу.
Суд, волокита, подьячие и приказные… И, разумеется, все от мала до велика трепетали теперь в Высоксе не из-за того, что есть убитый в доме, убитый барином явно и даже по праву, а трепетали перед волокитой, которая завтра нагрянет. Явится горсть людей по виду таких же, как и все человеки, но они – судьи. Они приедут, будут допрос чинить, пытать всех и каждого и будут бумаги писать. И будут так опрашивать и писать без конца!.. И это писание станет паутиной огромной, плотной, тяжелой, которая ляжет на всю Высоксу. И в этой дьявольской сети запутается туча народу. Убил один барин, а виноваты будут все… каждый, которого наметит судья…
И всякий из обитателей знал, что как бы он ни был далеко от совершенного преступления, как бы ни был он прав, вполне и безусловно непричастен к преступлению, тем не менее он не может ручаться, что выйдет чист из-под розыска.
Дело это простое: призовет судья, учинит опрос, напишет приказный бумагу – и конец… Что в ней прописано, до того тебе дела нет! Сказано в ней – виноват, приказано засадить в острог, а там будет приказано гнать на канате в Сибирь[26]26
Гнать на канате в Сибирь – способ транспортировки преступников в Сибирь. С целью предотвращения побега, они связывались одним канатом.
[Закрыть]. И все дело будет чисто, гладко и по закону.
И Высокса притихла и притихала все более, настолько, что становилось жутко. Если бы появилась чума и ежедневно выхватывала по десяткам обывателей и укладывала в гроб, то все население было бы менее перепугано.
Впрочем, всякому простому человеку, добродушному и простоватому, конечно, и Бог велел бояться за себя, когда умный, во сто крат всех умнее, Денис Иванович Змглод, и тот был угрюм. Пожалуй, угрюмее, чем когда-либо. На все вопросы людей, бросавшихся к нему за разрешением своих сомнений: чего ждать, что будет? – Змглод вздыхал и отвечал:
– Плохо дело! И барин виноват будет, да и другие виноватые найдутся, не потому, что они виноваты, а потому что волоките нужны таковые. Она безвинными жива. Одними виноватыми ей сытой не быть… А пуще всего великая беда, что барин Басанов богат. Будь он беден, так бы сошло…
Кто-то спросил:
– Денис Иваныч, и ты за себя, небось, опасаешься?
– Глупые твои речи! – сердито отозвался Змглод. – Как же не опасаться? Царя не побоюсь я, если прав, врага человеческого не побоюсь, если я безгрешный. На царя – правда! На сатану – крест и молитва. А на судейский крючок, на ябеду – ничего нет. На все суд есть, Божий ли, царев ли, человечий ли… Как же это: судей – да судить. Этак бы десяток карасей, собравшись, щуку бы съели… Бывает этакое на свете, но бунтом зовется… а за бунт опять к тем же судьям на крюк…
Вместе с тем все равно беспокоились о том, что барин заперся и сидит один.
– Как бы руки на себя не наложил! – решил Михалис. – От боязни волокиты можно на свою жизнь покуситься.
И все стали повторять эти слова грека.
Между тем Басанов мучился только от стыда, от чувства, что его дворянская честь замарана… Не убийством мерзавца, не грозящим судом… Она замарана неверностью законной супруги, оглашенной им же самим… на всю Высоксу, на все наместничество, на всю Россию.
Вот что гнетом придавило Басанова…
А кто во всем виноват?
И Басанов с глубокой ненавистью думал об этом виновнике его позора. Узнай он о преступлении Давыда и о том, что Давыд – «любезный» Дарьи, как-нибудь иначе, не с маху… Он и поступил бы иначе. Не только бы не было никакой огласки и страшного срама, но все осталось бы шито и крыто… Давыда он приказал бы хитро похерить, как делывалось при Аниките Ильиче… Дарью он мог бы просто отдалить от себя и держать в черном теле ради наказанья за неверность. Одной угрозой огласить он бы измучил ее. А теперь все дело простое… стало делом страшнеющим. Дворянская и супружеская честь поругана, да и суд нагрянет…
А все он натворил… этот проклятый, окаянный, беснующийся! Он, о себе возмечтавший и всех в беду втянувший своим поступленьем… И все им было подведено будто нарочно, не по глупости, а будто предательски…
– Да будь ты, Гончий, проклят! – отчаянно восклицал Басанов каждую минуту.
Заснув поутру, он проснулся после полудня, приказал подать себе обедать, но никого не пускал по-прежнему. Когда лакей доложил о Гончем, Дмитрий Андреевич изменился в лице от гнева…
– Скажи, поди, что его я к себе на глаза не пущу ни ныне, ни вовеки веков: он мой погубитель.
Затем в комнату барина явилась обманом и почти силком старуха Матвеевна и повалилась барину в ноги.
– Дозволь все пояснить! – завопила она. – Я все знаю… Он, злодей, барыню страстями взял… батюшкой, ее родителем, приходил… Платье – улика…
Но старухе не дали договорить… Двое людей силой вывели ее вон по одному молчаливому движению барина.
В сумерки сама барыня Дарья Аникитична, какая-то страшная, будто умалишенная, пришла к дверям комнаты мужа, но, найдя их запертыми, не стала стучаться и так же тихо пошла наверх к Сусанне Юрьевне… Войдя, она стала среди комнаты, тупо глядя, и проговорила просто, как бы говоря о пустяках.
– Скажите Дмитрию Андреевичу: я в монастырь хочу…
Сусанна не ответила ни слова и, взяв ее за плечи, тихо вывела от себя и, проводив, довела ее до ее комнат, как малого ребенка.
В этот же вечер в маленькой квартире князя Никаева было светлее, чем в остальных комнатах большого дома. Тело его лежало уже на столе, церковные шандалы стояли кругом, а священник с причтом служил первую панихиду. Это было приказание самого барина. Но никто из обитателей дома и Высоксы не пришел помолиться за упокой души убиенного, ни один человек даже ни разу не наведался за весь день в эту квартиру – не из прислуживанья к барину: погибший был теперь все-таки для всех злодеем. Он в беду бедовую, невылазную втянул барина, как бы заставил себя убить своим злодейским поведением и подвел под суд всю Высоксу.
Басанов до ночи по-прежнему оставался в своей холостой спальне, запершись, и сидел с одним любимцем Михалисом, но молчал. Он позвал грека только потому, что боялся оставаться один в комнате.
Около полуночи Дмитрий Андреевич будто очнулся от оцепенения, в котором был. Он приказал тотчас же, несмотря на полуночь, позвать обер-рунта. Ильев явился тотчас и получил приказ: отправиться лично, разбудить и позвать на совет к барину Змглода.
Басанов, перестав волноваться мыслью о совершенном убийстве, стал думать о последствиях его.
Он захотел решить окончательно и скорей: оставить ли слух о событии в Высоксе добежать до губернии и наместничества, или же тотчас же послать от себя нарочного гонца к самому наместнику с личным заявлением о всем приключившемся.
Явившись тотчас, Змглод, конечно, объяснил барину, а затем и настоял, что нужно немедленно написать наместнику заявление и просить рассудить все дело. Затем тотчас же Змглод написал донесение, а Басанов переписал его и подписался. Но, уже собираясь передать бумагу Ильеву для посылки самого надежного рунта в город, Дмитрий Андреевич вдруг ахнул и сам не понимал, как мог он так странно поступить. Вероятно, страшное смущение, овладевшее им после убийства, заставили его лишиться памяти и соображения. Теперь в самом важном деле всей его жизни он, советовавшийся всегда в малейших мелочах с Сусанной Юрьевной, в эту минуту забыл о ней. Он даже как бы испугался своей опрометчивости.
– Что же это мы! – вдруг воскликнул он. – Денис Иванович, и ты хорош!.. Ведь Сусанна Юрьевна ничего не знает.
– Я полагал, вы уже с барышней перетолковали! – ответил Змглод.
– И не видал. А без Сусанны Юрьевны я ничего не предприму! Как она посудит и порешит.
– Вестимое дело. Так оставим до утра, – решил Змглод.