Текст книги "Владимирские Мономахи"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)
XV
Прошло три недели после события, смутившего и удивившего всю Высоксу, и вдруг та же Высокса еще более ахнула…
Сразу, на расстоянии двух суток, случилось три диковинных небывалых происшествия.
Обер-рунт, много наобещавший барышне Сусанне Юрьевне, в продолжение четырех дней ничего не сделал, тщетно проискав, где скрывается Гончий. Сведения его оказались ошибочными, или молодой малый, почуяв намерение Турки, переменил место укрывательства… Быть может, искусный сыщик по природе и успел бы в своем немудренном для него предприятии, но вдруг с ним самим приключилось нечто совсем непонятное…
Однажды около полуночи, близ дома раздались крики, стоны, скорее даже какое-то звериное рычание… Прохожие, а затем и половина дежурной дюжины – все побежали на эти дикие вопли.
За углом дома в нескольких шагах от двери, ведущей на баринову винтушку, лежал на земле Змглод, и не в беспамятстве, а бился как бы в судорогах, ревел как зверь, рвал на себе волосы и даже платье, стукался головой об землю и бешено кричал что-то непонятное на своем туркином языке.
На вопросы всех сбежавшихся Змглод не только не отвечал, но продолжал биться и реветь, даже не замечая окруживших его.
Рунт, стоявший около него истуканом, от удивления не мог, собственно, ничего объяснить… По его словам, не случилось ничего особенного… Они оба стояли и разговаривали о чем-то… Кто-то такой женского пола с закутанной в платок головой прошел к двери мимо них… Обер-рунт пошел, проводил за дверь эту фигуру, а затем, выйдя обратно, упал и забился на земле. Вот, все, что рунт видел.
Пролежав с полчаса, стихнув, Змглод не пошел, а поплелся, как пришибленный, домой, в главное здание полиции.
Наутро барину доложили все приключившееся и прибавили, что обер-рунт в постели лежит как бы в помертвелом состоянии.
Разумеется, Аникита Ильич тотчас же приказал Вениусу навестить больного и доложить, в чем дело… Он предупредил доктора, что не удивится, если окажется, что его верного слугу кто-либо опоил ради мести.
– После такого происхождения, какое было с Санной, этакое со Змглодом уж и не удивительно, – сказал Аникита Ильич.
Вениус навестил больного и опросил. Сначала Змглод упорно молчал и не хотел отвечать доктору, но, узнав из его слов, что он должен немедля доложить о его болезни барину, он вдруг как бы очнулся.
Дикими глазами поглядел он на Вениуса… а затем на все его вопросы отвечал согласием, объяснил, что у него горит нутро, болит голова, ломит тело, крючит и ломает руки и ноги. Он столько насказал Вениусу, или, вернее, отвечая утвердительно на все вопросы, столько принял на себя хворостей, что немец понял болезнь и сказал про себя себе самому:
«Gar nichts… Совсем не болен телом… Но страшно заболел душой».
Змглод выразил согласие лечиться и глотать и делать все, что прикажет доктор Вениус, понявший, что согласие этого лукавого человека доказывает прямо, что он хочет скрыть истинную причину и притвориться хворым.
Вениус ушел к себе, прислал мнимо-хворому простой настой на миндалях, вроде оршада, с приказанием пить сколько угодно… Впрочем, вместе с тем он приказал фельдшеру два-три раза дать обер-рунту какие-то капли, уничтожающие возбужденное состояние.
Аниките Ильичу Вениус доложил, что у обер-рунта сильная лихорадка, выражающаяся у него необычно и диковинно благодаря его восточному происхождению или его полузвериной натуре. Немец, конечно, лгал умышленно и принимал сторону Змглода по доброте сердечной.
«Хочет человек скрыть свое нравственное потрясение… Ну, и Бог с ним! Зачем я буду выдавать его людям!» – рассуждал добрый немец.
Это первое происшествие удивило всех, так как болезнь обер-рунта началась необычайно, сразу. Стоял человек, свалился и заревел, как зверь.
Зато это хворание главного блюстителя порядка привело ко второму происшествию, более крупному…
Однажды, в темную ночь, раздались крики о помощи в саду около балкона барышни Сусанны Юрьевны… Дюжинный, бывший случайно в зале, бросился по правой террасе и побежал на крик. При его появлении какая-то фигура промчалась по аллее и исчезла в темноте и чаще. Одновременно дюжинный столкнулся с кем-то и в темноте схватил неведомого человека. Но пойманный не боролся, стоял смирно и только задыхался, как если б пробежал версту…
Переведя дух, он вымолвил:
– Пусти… Я это… я…
Дюжинный ахнул, узнав уже по голосу молодого барина Дмитрия Андреевича.
Крик его, а затем и крики дюжинного подняли почти весь дом на ноги, хотя и не так, как было в памятную ночь покушения на барышню. Если все нахлебники не повскакали с постели и не прибежали, то во всяком случае Дарьюшка и Матвеевна появились в своих окнах, князья Никаевы (отец и сын) прибежали полуодетые в сад, и даже выздоравливающая барышня вскочила с постели и пришла на свой балкон, пугливо окликая и спрашивая.
Наутро, рано, вся Высокса взволновалась от объяснения происшедшего ночью с молодым барином.
Оказалось, что Дмитрий Андреевич, страдая бессонницей – так объяснил он, – вздумал пойти прогуляться в сад среди ночи. Гулял он, по его словам, недалеко, больше все между обеими террасами.
И вдруг среди тьмы ночи он услыхал шорох в кустах. А затем через минуту он почуял за собой кого-то и насторожился. И сразу, как зверь, какой-то человек бросился на него с чем-то в руке… положительно с ножом… Но Дмитрий шибко ударил его в грудь, сбил с ног на землю и насел, держа за обе руки… Если б дюжинный подоспел раньше, то злодей был бы взят. Но в ожидании, устав от борьбы, он не смог справиться один и выпустил его.
Кто это мог быть?
По убеждению Дмитрия, он узнал по всем признакам того же самого молодца, от которого спас барышню.
Конечно, всех страшно поразило объяснение Басанова, но более всех Сусанну.
Она поняла теперь, что далее ждать и откладывать дела нельзя. Надо тотчас же сказать дяде, то есть «полправды», и принять меры предосторожности против Гончего. Очевидно, что болезнь главного рунта сделала его смелее. Но, кроме того, нападение именно на Дмитрия было знаменательно. Оно ясно доказывало, что Анька, скрывающийся Бог весть где, знает, видать и понял теперь больше, чем живущие в доме. Узнав, кто спас от него Сусанну, он понял, почему Басанов был в комнатах ее среди ночи. И он наверное постоянно является по ночам к дому со стороны сада и подглядывает за ними.
После совещания между собой, взвесив все, Сусанна и Дмитрий решили вопрос одинаково: «Нужно немедленно сообщить все Аниките Ильичу, чтобы принять меры предосторожности».
Но вскоре после второго приключения Высокса взволновалась еще пуще, как давным-давно не бывало.
Общий переполох вызвало оповещение от имени барина по всем заводам, всем его верным подданным.
Аникита Ильич, узнав от племянницы, какой сугубый урод и отчаянный негодяй оказался в Высоксе, да еще в его собственной канцелярии, так разгневался, пришел в такое странное состояние духа, что даже Сусанна, знавшая дядю близко, удивилась… После ее признания и объяснения «полправды» пришлось старика отпаивать водой… Аникита Ильич не мог перевести дыхания и только ахал и сжимал кулаки.
И на другое же утро все заводы, все от мала до велика, узнали следующее:
«Проявился в Высоксе изверг рода человеческого, Каин и изувер, именем Онисим Гончий, который по некоим причинам скрылся, после чего покушался умертвить барышню, а затем покусился и на молодого барина… Остается ждать, что он попробует умертвить и самого барина… Так дело обстоять не должно… Надо изверга, сатанинова сына, выловить и примерно наказать. Поэтому всем своим рабам Аникита Ильич объявляет, что кто оного Онисима словит и представит, тот получит отпускную на волю и тысячу рублей ассигнациями в награду».
– Вольную! Тысячу рублей!..
Вот что загудело, будто стоном стояло по всем заводам. Всякий последний рудокоп, проводивший день свой в «дудке», то есть в глубокой яме, из которой таскал руду на свет Божий, опускаемый и поднимаемый в ящике на веревке, – и тот мог в одни сутки стать вольным и богатым человеком.
– Только этого Онисима излови!
Но всякий разумный человек понимал, что если даже не жалеть себя и тоже «отведать Онисимова ножа», то все-таки его не поймаешь в одиночку.
И через двое суток к барину явилась целая гурьба молодцов заводских с челобитьем. Всех было около сотни человек. Выборный от них доложил барину, что они просят на неделю, а то и более, избавить их от работы и дозволить идти на поиски злодея. А между собою они порешили так: кто первый выищет злодея или укажет им, где он прячется, тому выдать пять сотен рублей, остальные пять разделить промеж себя… А вольная достанется кому-либо из них или по жеребью, или по приговору барина… тому, кто по его рассуждению, больше всех отличился и делу помог.
Аникита Ильич ответил согласием, но прибавил, что его милостям предела не полагается.
– Видно будет, – сказал он. – Захочу, то на вашу самодельную артель сыщиков три отпускных напишу и к каждой отпускной по пяти сотен рублей приложу.
И с этого дня вся Высокса жила толками о том, как сатана залез в душу молодого парня-холопа, чтобы заставить его «глаза обратить» на красавицу-барышню…
– Бывает же этакое затмение! Этакая гордыня!
И вместе с тем все жили ожиданием: поймают сатанинова сына или упустят?
А старик-барин продолжал волноваться от глубоко оскорбленного самолюбия при соображении, до каких дней на Высоксе он дожил. На его красавицу-племянницу и сожительницу «хамы глаза закидывают». В его доме и в его саду, его же родных, домочадцев «режут, как кур». Чего же еще ждать? Только и остается, что самого его, барина, избить или совсем ухлопать, как бывало в Пугачевщину.
– У меня и при Емельяне все было тише воды и ниже травы! – восклицал старик, вздыхая глубоко и сжимая кулаки от прилива гнева.
И он стал постоянно справляться у Вениуса о ходе болезни обер-рунта.
– Мой Турка всегда был молодцом. Будь он теперь здоров и возьмись за поиски, знаю, что разыскал бы Каина.
XVI
И Аникита Ильич судил справедливо. Если бы был здоров обер-рунт, то, конечно, Анька Гончий не ушел бы от его рук, не скрылся бы не только в Высоксе, но даже и во всем наместничестве. Ему оставалось бы только залезть в непроходимые лесные трущобы и там, конечно, быть растерзанным медведем или умереть с голоду.
Но Змглод не мог в такое важное время для барина быть полезным. Доктор докладывал Басанову всякий день одно и то же.
– Хворь. Силы потерял. Лежит бревном и даже говорить не может.
– Помрет, пожалуй? – спрашивал Басанов.
– О, нет! – решительно уверял Вениус, уверял потому, что от болезни Змглода, по мнению его, можно было повеситься, в монахи пойти и ума решиться, но умереть просто было нельзя.
И немец верно понял болезнь человека, которого считали в Высоксе полутурецкого происхождения, считали способным на всякие изуверства по приказу барина и считали неспособным ни на какое человеческое чувство.
И все ошибались.
Когда года два назад стали говорить, что Змглод большой друг и очень любит Василия Васильевича Ильева, то все смеялись.
– Нетто наш Турка может кого полюбить, с кем-либо в дружбу войти? Он – идол деревянный и только злобствовать да злодействовать может.
А между тем этот «идол деревянный», круто действовавший по указу барина и по своему званию сыщика и палача вместе, был способен на такое чувство, на такую привязанность, которые и во сне не снились нахлебникам и приживальщикам из дворян, не только холопам Высоксы.
Странная хворость Змглода, угаданная доктором, была доказательством пылкости и нежности его натуры.
Змглода свалило с ног то, что он вдруг узнал. Увидел своими глазами! Если б кто-нибудь сказал ему то, что он видел воочию, то он только бы посмеялся до слез и никогда бы не поверил.
Что же он видел?
Он видел Аллу, укутанную с головой и проходящую на винтушку старого барина после полуночи… Он бросился за ней, не веря глазам, догнал, снял или почти сорвал с нее платок… Узнав ее, он прохрипел только:
– Ты?.. К нему?!
Алла вместо ответа горько заплакала и заговорила, но Змглод бросился обратно в двери на улицу, упал на землю… и заревел зверем на удивление сбежавшимся. Теперь он лежал без сил, разбитый, будто раненый, и думал: себя ли похерить тотчас, или идти задушить старого изверга, которому он столько лет служил верой и правдой и который отнял у него единственное дорогое ему на свете.
Теперь только понял он, почему его милая, ненаглядная Алла ходила уже давно вся в слезах, несчастная, убитая горем.
Но чем больше он обдумывал свое положение, тем более чувствовал, что сил нет, разума нет и будто земля из-под ног уходит… Или он зарыт под землей заживо?.. Или давно утонул и лежит на дне озера? Или заперт и умирает с голоду в темном подвале Павлиньего павильона?..
И сколько раз, и днем и ночью, поднимался он, бродил по своей комнате и решался…
«Вот сейчас… И конец!»
Но решение окончательное не являлось. Решиться на себя руки наложить ему казалось совершенно пустым и легким делом. Но злоба останавливала перед самоубийством, злоба на него, на старого сластолюбца, ненасытного, не знающего удержу в прихотях. Змглод не хотел жить ради себя самого, а хотел оставаться в живых, чтобы надумать…
Что надумать? Он сам не знал…
Отомстить старому прихотнику[16]16
Прихотник – капризный человек.
[Закрыть] за Аллу и за себя? Это казалось ему немудреным. Если за это и поплатится, так что же? Все равно жизнь в тягость. А, может быть, наладится так, что он и отомстит, и Аллу спасет от прихотника… спасет и себе возьмет, потому что любит ее по-прежнему, если еще не больше. Она, бедная, ни в чем не повинна. Недаром она так скрывалась от него за все время и никогда не захотела объяснить причины своих слез, своего горевания. Недаром она так страшно разрыдалась, когда он ее накрыл на винтушке.
Теперь он вспомнил ее слова, сказанные тогда с рыданьем:
– Милый ты мой!.. Я ни при чем… Денис Иваныч… Я молила его, убивалась… Просила… Я ни при чем…
Исстрадавшись, похудев, изменившись лицом и даже изменившись будто и нравом, Змглод наконец стал спокойнее, и более ясное сознание всего происшедшего заменило какой-то горячечный бред…
Через неделю после роковой встречи Аллы на винтушке и дикого припадка горя и злобы Змглод вышел из дому и тихо, походкой действительно больного человека, направился в барский дом. Здесь он присел на тумбу около главного крыльца, не отвечая проходившим и спрашивавшим его о здоровье…
Посидев, передохнув, он двинулся прямо в квартиру Ильевых в нижнем этаже дома.
«Боковой» родственник Басановых, добрейший и честнейший человек, забитый если не людьми, то судьбой, жил отчасти замкнутой жизнью, мало «водился» с другими приживальщиками и проводил время за чтением Священного Писания, Четьи-Минеи[17]17
Четьи-Минеи – собрание книг Священного писания с толкованием. Составлены в 30–40 годах XVI в. под руководством митрополита Макария.
[Закрыть] и вообще книг духовного содержания. Единственный человек, которого он принимал радушно и, пожалуй, любил, был обер-рунт.
Случилось это, вероятно, потому, что Василий Васильевич «отплачивал» Турке любовью за его удивительную, как бы собачью, привязанность к дочери Алле. Наконец Змглод просто как-то «навязался» Ильеву и будто заставил себя полюбить.
За последний год, заметя и обсудив странную дружбу между дочерью и Туркой, Василий Васильевич стал задумываться на их счет. Если б не «басурманство» Змглода, то чем бы он не жених для дочери нахлебника, побочного дворянина… Однако, басурманством Змглода было только его происхождение, так как веры он был православной, назывался Денисом и еще исправнее ходил в храм и говел, чем многие из настоящих православных.
Но этот Денис Иваныч никогда ни единым словом не обмолвился насчет своих мыслей или намерений по отношению к молодой девушке.
Недавнее происшествие в семье, судьба Аллы из-за нежданной прихоти старика, у которого он жил на хлебах, глубоко поразили Ильева и горько отозвались… Он был слишком порядочный и нравственно-чистый человек, богобоязненный и совестливый, чтобы не понять, в какое горькое и зазорное положение попала подросток-дочь, став любовницей старого родственника.
Но противодействовать, бороться или, наконец, бежать с Высоксы и начать нищенствовать силы, конечно, не хватило. И когда гнусное и греховное дело должно было окончательно решиться, Василий Васильевич только и смог, что уйти… пойти на богомолье ко святым местам, замаливать свой грех слабоволия и «его» грех сластолюбия…
Вернувшись недавно из Оптиной пустыни, Ильев снова принялся за свои «святыя» книги и еще более чуждался всех обитателей дома и двора. К прежней нелюдимости теперь еще прибавился стыд людей. Ильеву казалось, что все давно знают «срам и грех» его дочери и корят его или издеваются над ним.
Узнав о болезни удивительной и внезапной приятеля Дениса Иваныча, он собрался навестить его, но рунты его не пустили к больному, объяснив, что Змглод строго заказал никого к себе не допускать.
Приняв нежданно явившегося Змглода, Ильев ахнул при виде приятеля: настолько изменился тот.
– Что это ты? Зачем поднялся? – воскликнул он. – Надо долежать во всякой хворости.
– Ничего, – угрюмо ответил Змглод. – Моя хворость такая, что хоть всю жизнь лежи, не долежишься до облегченья.
– Да что у тебя? Сказывали – лихорадка… Я был у тебя – не пустили.
– Тебя-то, Василий Васильевич, я бы рад был повидать, да думал, ты не соберешься ко мне, а всех прочих я рунтам действительно наказал не пускать: лезли из любопытствия одного, поглазеть, как Турка издыхает – по-русскому или по-своему, по-басурманскому…
Змглод хотел улыбнуться, но не смог.
– Ну, вот и напрасно… Лежал бы, – сказал Ильев.
– Я опять лягу. Я встал, чтобы только тебя повидать…
– Спасибо… Я бы и сам пришел. Позвал бы… а то отложил бы.
– Нельзя откладывать, – вдруг быстро и резко вымолвил обер-рунт и странными глазами глянул на Ильева. Старик вопросительно смолчал, глядя на него.
– Нельзя откладывать, – повторил тот.
– Что ж так? Не пойму.
– Дело у меня до тебя, Василий Васильевич, страшнеющее дело.
– Что ты? Бог с тобой.
– Страшнеющее, – глубоко повторил Змглод… – Вот ты меня сейчас выслушай, а там без ножа и зарежь… Нет, я уж зарезан. Ты меня только дорежешь…
– Да Бог же с тобой… – уже отчасти робко произнес Ильев, будто смутно чуя, о чем сейчас дело зайдет.
И он не ошибся. Обер-рунт помолчал мгновение и, опустя глаза в пол, выговорил будто через силу:
– Василий Васильевич… Кабы я проявился вдруг женихом… ты бы меня… Женихом, знаешь, я чаю, чьим… Ты бы мне арбуз поднес или бы сыном назвал?..
Ильев настолько смутился неожиданным и крутым оборотом беседы, что сидел румяный, с раскрытым ртом и молча двигал руками, разводя ими, как бы взамен слов, которых не находил.
– Я человек не богатый, но не холоп… я вольный… – заговорил Змглод. – И по закону наших мест, я не крестьянин и не мещанин, а больше… вроде дворянина, что в Польском королевстве шляхтой прозывается… Уйди я отсюда в столицу, я всегда достану себе место по полиции с жалованьем… И я бы давно ушел отсюда. Меня давно в Питер земляки мои зовут и таковое место обещают… Меня здесь только одно держало, уходить не дозволяло… одна твоя Алла Васильевна… Ну, вот… я все выложил…
Василий Васильевич, уже не смущенный, а растроганный, понурился и молчал.
– Ах, Денис Иванович! – наконец воскликнул он и горько заплакал. – Что же ты раньше-то?.. Раньше бы…
– А теперь что же? Поздно разве? – странным голосом спросил Змглод. – Ну, что же? Сказывай…
И на смущенное и печальное молчание Ильева он прибавил:
– Ну, так я скажу, почему поздно…
– Знаешь, стало быть, – пролепетал старик.
– Знаю… Оттого я и хворал… хвораю… Вот что, Василий Васильевич: чужая душа – потемки, а в моей душе была и есть хозяйка, твоя Алла… Вот что…
– Да теперь-то… Теперь как же? Что мы можем с ним?.. Я хоть и отец, а что могу? Ты и того меньше… Оба мы ничего не можем.
– Все можем! – глухо ответил Змглод, нахмурясь снова.
– Он не отдаст, не позволит… Потом разве, когда прискучит… Да тогда и сам-то пожелаешь ли, Денис Иваныч?
– Нет. Ждать мне невмоготу. Лучше руки на себя наложить, чем знать куда она ввечеру идет… Нет, ждать нечего… Послушай вот, Василий Васильевич, что я порешил на случай, если не согласится этот идол.
– Кто? – ахнул Ильев трусливо.
– Он! – воскликнул вдруг озлобляясь Змглод. – Он! Истый идол! Старый живодер. Ирод он, младенцев побивающий… Алла – тот же младенец для его годов.
И Змглод холодно сурово передал Ильеву все то, что он надумал, весь свой план воздействия на барина, чтобы добиться его немедленного согласия на брак… Если же Басанов заупрямится, то он будет просить согласия Ильева на тайный увоз Аллы с Высоксы.
– Он и нас всех тогда прогонит… – заявил старик.
– С нами жить пойдете. Ко мне… В столицу. Пойми, – твердо произнес Змглод.
Совершенно смущенный и оробевший Ильев кончил просьбой дать ему сроку «в мыслях разобраться».
