Текст книги "Талант есть чудо неслучайное"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

служащих подлежали проверке на лояльность. В годы войны были выпущены

американские фильмы «Песня о России», «Северная звезда», «Миссия в Москву», вос-

певшие союзническую дружбу советского и американского народов. Я смотрел эти

фильмы, когда был еще сопливым мальчишкой в Сибири. Эти фильмы были наивны, но

трогательны. Можно ли было представить, что сразу после войны начнется

лихорадочная охота за ведьмами в Голливуде? Писателю Альва Бесси ин-

криминировали даже участие в рядах добровольческого американского батальона в

Испании. «Это не вы здесь нас судите,– бросил в лицо комиссии по расследованию

антиамериканской деятельности Джон Говард Лоу-сон,– это вы стоите перед судом

американского народа». В результате травли умерли артисты Мэри Крисченс и Джон

Браун, покончили с собой Ф. Лей и жена осужденного режиссера Дптриха. Во время

войны фашисты разобрали уникальный алтарь, сделанные польским скульптором

тринадцатого века Витом Ство-шем, и вывезли его в Германию. После того как поль-

ский документальный фильм «Вит Ствош» был показан в кинотеатре «Джорджтаун» в

Вашингтоне, владельца

211

кинотеатра вызвали в комиссию Маккартп по обвинению в подрывной

деятельности.

В День Победы я был на Красной площади и помню, как мы восторженно

подбрасывали в воздух американских и английских офицеров. Совсем еще юный поэт,

я в 1949—1950 году захаживал в коктейль-холл на улице Горького и помню одного

американца – в ярких желтых ботинках, с каким-то немыслимым галстуком, похожим

на хвост павлина,– кажется, этот американец был из посольства. Да откуда же он еще

мог быть, ведь тогда у нас не было иностранных туристов. Американец сидел всегда

один за столиком, попыхивал трубкой и насмешливо наблюдал, как, несмотря на оче-

редь у дверей, никто не решался подсесть к нему за столик. Теперь мы уже не

подбрасывали союзников в воздух. Казалось, что самого воздуха не было. Как это

странно вспоминать сейчас, когда молодые американцы с бахромой на джинсах и с

гитарами стали неотъемлемой частью пейзажа Москвы; когда совсем недавно я пил

водку в золотоискательском городе Алдан с представителем американской компании,

инструктирующим сибирских рабочих, как управлять катерпиллерами; когда

тысячи москвичей слушают во Дворце спорта американский джаз или музыку Бриттена

в Консерватории, а тысячи ньюйоркцев приходят в Мэдисон Сквер Гар-ден, в Фелт

Форум послушать русского поэта. Нужно быть слепцом, чтобы не понимать того, что

мы живем в новую эру. Разве это не новая эра, когда все человечество следит у своих

телевизоров, как медленно сближаются где-то в космосе руки людей, принадлежащих к

разным народам, разным политическим системам,– но все-таки руки, сумевшие

пробиться друг к другу сквозь железный занавес политического расизма?

ОСКОЛКИ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА В ГЛАЗАХ

Я горд тем, что именно наша страна прорвала железный занавес. Переломный

момент наступил, когда Москва распахнула свои двери десяткам тысяч молодых

иностранцев, съехавшимся на Всемирный фестиваль молодежи,– в один день в

Москве оказалось столько иностранцев, сколько не было примерно за двадцать пять

211

предшествующих лет. Однако осколки железного занавеса крепко застряли в глазах

некоторых людей. Идеологические капитаны-крабы продолжали царапать своими

клешнями дно корабля истории. В 1960 году на фестивале в Хельсинки я впервые

лицом к лицу столкнулся с политическим расизмом в действии, когда фашиствующие

молодчики пытались разгромить советский клуб. Помню одну нашу балерину, еще

девочку,– во время концерта под антикоммунистические выкрики ее забросали

камнями и пустыми бутылками, повредив ногу. Худенькие плечи балерины вздрагивали

– она плакала и растерянно спрашивала: «За что?» В Нью-Йорке в офисе покойного

Сола Юрока – импресарио, организовавшего концерты советских артистов, была

подложена бомба, и в результате взрыва погибла ни в чем не повинная секретарша

Айрис Кунис. Этот политический расизм я почувствовал и на себе, когда, едва я только

начал читать лирическое стихотворение о любви «Краденые яблоки» в Сан-Поле, штат

Миннеаполис, меня сбили с ног, сбросили со сцены и стали бить ногами. Во время

вручения мне профессорской мантии в Квинс-колледже улюлюкающие хулиганы

разорвали ее в клочья. Когда я приехал в Гонконг, одна из местных газет написала, что я

прибыл сюда с секретной миссией переговоров с тайваньскими представителями на

предмет установления в Тайване ракет, направленных против континентального Китая

(!). В Австралии было совершено нападение на Андрея Вознесенского, которого по-

братски защитили американские поэты Фер-лингетти и Гинсберг. Так же по-братски

меня защищали своими крепкими кулаками американские слушатели, и снова

возникало счастливое чувство второго фронта. Но разве хотя бы один артист или поэт,

приезжая с Запада, испытывал у нас, в Советском Союзе, атаки на его искусство? Разве

кто-нибудь потрясал антиамериканскими лозунгами и швырял сероводородные бомбы

во время выступления Роберта Фроста в кафе «Аэлита» перед московской молодежью?

Разве Дюка Эллингтона терроризировали политическими провокациями на сценах

Москвы?

Помните, что говорил боцман на Филиппинах: «Когда мы нажимаем кнопки, мы не

видим лиц». Культура– это лицо наций, и мы должны видеть лица друг

401

друга и знать их так, чтобы создалась моральная невозможность нажимать кнопки.

Но для того, чтобы видеть, нужно вынуть осколки железного занавеса из глаз.

КАК ИХ ВЫНУТЬ?

Человечество запуталось в политических терминах, смешивая их с моральными.

Антикоммунизм породил циничную фразу: «Только мертвый коммунист хорошо

пахнет». Называть человека врагом человечества только потому, что он коммунист или

некоммунист,– фальшивое обвинение. Если бы на одном мосту стояли коммунист и

нскоммунист и увидели бы тонущего в реке ребенка, то лучшим из них был бы тот, кто

прыгнул бы в реку. А если бы они сделали это оба, то их духовное единство в этот миг

было бы выше их политических разногласий. Все мы дети человечества, но и человече-

ство наш ребенок. Этого ребенка надо спасти, потому что он в опасности. На Аляске я

встретил падре Спо-леттнни, священника крошечной деревянной церкви в

эскимосском поселке. Представление о иезуитах у меня всегда связывалось с

таинственными заговорами, с перстнями, наполненными ядом, с капюшонами и кин-

жалами. Все свои деньги падре отдавал на сельскую библиотеку, стараясь дать

эскимосским детям хотя бы минимальное образование. Падре энергично боролся за

права эскимосов, против хищнического истребления животных Аляски, был как родной

в эскимосских «иглу», и эскимосы называли его отцом без какого-либо религиозного

раболепия, а просто по-человечески. Он совсем не был похож на иезуита в переносном

смысле этого слова. Тогда я подумал: а так ли важно, как себя человек называет? Ведь

можно называть себя христианином, а быть на самом деле фарисеем-инквизитором?

Ведь можно называть себя атеистом, а по своему отношению к ближним быть более

христианином, чем какой-нибудь лицемер, гордо заявляющий, что он христианин? Так

ли уж важны термины? Не более ли важно то, чем человек на самом деле является?

Разве нельзя при всех разных вероисповеданиях и политических убеждениях

выработать наконец единые принципы во имя главных основ человеческой жизни —

мира, здоровья,

402

процветания, культуры, свободы? Джон Кеннеди, конечно, не был коммунистом. Он

был представителем определенного класса, его воспитанником и защитником. Но 18

октября 1962 года он сказал: «Если мы не можем сейчас положить конец нашим

разногласиям, то по крайней мере можем содействовать созданию мира, в котором

может существовать разногласие. Все мы дышим одним воздухом. Все мы заботимся о

будущем наших детей. И все мы смертны». Под этими словами могли бы подписаться

многие коммунисты. Через одиннадцать лет Л. И. Брежнев сказал во время поездки в

США об определенном периоде истории: «Наступил не мир, а холодная война —

жалкий суррогат настоящего мира. Она надолго отравила отношения между нашими

странами и международные отношения в целом. В определенной мере ее мрачное

влияние сохраняется кое в чем и до сих пор». Под этими словами, призывающими

вынуть осколки железного занавеса из глаз, могли бы подписаться все честные люди

мира, даже далекие от коммунизма. Но если коммунисты могут подписаться под

словами нскоммуниста, говорящего о мире как о единственном спасении человечества,

а некоммунисты под словами коммуниста, отвергающего любую войну, в том числе и

холодную, то не означает ли это, что мир в мире – это и есть то политическое

убеждение, которое может и должно стать общим для всего честно мыслящего

человечества?

Говорят, что бывают разные разрядки – и плохая, и хорошая. Но при современном

оружии даже несовершенная разрядка все-таки лучше войны, и надо сделать все, чтобы

усовершенствовать эту разрядку, не прибегая ни к каким видам морального шантажа

или экономического давления, ибо это может отбросить нас в прошлое. Мир в мире,

если он стабилизируется,– это и есть путь к наибольшему благу и свободе. Мир в

мире – это и есть то духовное оружие, которое должно разрушить бастионы

политического расизма.

ДЕТИ ЗА СТЕКЛОМ

Несколько лет назад я возвращался домой из Австралии. Моим соседом в самолете

был австралийский фермер лет семидесяти – крепенький, краснощекий,

213

налитый здоровьем и оптимистическим любопытством. Он скопил за свою рабочую

жизнь кое-какие деньжонки и решил на старости лет взглянуть на мир. До сих пор

фермер никогда не покидал пределов Австралии, да и знание родины у него

ограничивалось знанием собственных овцеводческих пастбищ. Например, он сказал

мне, что никогда не видел аборигенов. Все вызывало в нем восторг – и то, как,

покачивая бедрами, стюардессы катили по проходу столик с крошечными бутылочками,

и то, что где-то внизу, изумрудно просвечивая сквозь облака, проплывали неизвестные

ему ранее острова, и то, что на его груди болтался новенький «Поляроид», которым

фермер предполагал запечатлеть ожидаемую красоту мира. Фермер летел в Париж, я —

в Москву, однако забастовка работников аэролинии остановила его и меня на пару дней

в Дели. Нас поселили в одной гостинице, и, скинувшись, чтобы подешевле, мы наняли

такси для поездки в Старый Дели. Предвкушая экзотическое зрелище, фермер привел в

боевую готовность «Поляроид». Однако недалеко от въезда в Старый Дели шофер

категорически потребовал, чтобы мы подняли стекла автомашины, несмотря на

удушающую жару. Мы поняли причину его настойчивости, только когда въехали в

город. Шофер был вынужден снизить скорость до минимума, потому что машину

обступили изможденные полуголые люди, протягивая к нам руки: «Моней! Моней!» В

их просьбах не было никакой крикливой назойливости и даже почти никакой надежды,

но это-то и было страшно. Мы видели прижимающиеся к стеклам скелетообразные

призраки с неподвижными, погруженными в собственный голод глазами, и таких

людей были не десятки, не сотни, а тысячи. Это были те, кто рождались на улице,

спали на улице и умирали на улице, так и не узнав, что такое значит собственная

крыша над головой. Особенно невыносимо было видеть детей, настолько исхудалых,

что они казались прозрачными. Их черные глаза прилипали к стеклам машины, а

тоненькие руки царапали ногтями по стеклу. Если бы мы вывернули карманы, отдав все

до последней монеты, мы бы все равно не смогли бы помочь им всем сразу.

Австралийский фермер забыл про свой «Поляроид» и, задыхаясь, прохрипел: «Назад-

Назад... Это невозможно видеть...» Ночью впервые

404

в его жизни у него было плохо с сердцем, и пришлось вызывать врача. Фермер

лихорадочно бормотал, хватая мою руку: «Я не представлял, что так бывает. Я честный

человек, я ничего не украл, я сам работал всю жизнь, но я почувствовал себя

преступником... Да, все мы преступники, если есть еще дети, которые так жи-мут. .» Я

тоже чувствовал себя преступником. А скольких таких детей я встречал в Того,

Либерии, Гане, в Мексике, в Уругвае, Эквадоре, на Филиппинах! Дитя войны, я хорошо

знаю, что такое голод, и понимаю тех, кто голоден. В каждом ребенке, умирающем с

голоду, умирают, быть может, задатки будущих Моцартов, Шекспиров, Эйнштейнов.

Когда-то русский философ Федоров мечтал о воскрешении мертвых, считая это тем

общим делом, вокруг которого должно сплотиться человечество. Наша сегодняшняя

задача намного скромнее– не дать умереть голодной смертью живым. Подсчитано, что

сегодня каждый четвертый человек на земле ложится спать голодным. Но сегодняшний

голод может показаться раем, если человечество уже сейчас вместо гонки вооружений

не займется подготовкой войны с будущим голодом. В 1900 году на Земле жило 1,5

миллиарда человек. В 1960-м – 3,5. В 2000 году будет жить 7,5. В 2060 – 20—30

миллиардов. Между тем Земля может прокормить не более 12 миллиардов человек, но

только при условии оптимальной организации сельского хозяйства и расхода

природных богатств. В книге Роберта Мак Кланга «Исчезающие животные Америки»

грустно сказано: «Печальная судьба диких животных предупреждает о возможном

будущем самого человека». Что же спасет природу и человека? Машинный разум? Но

человек, прежде чем передоверить мыслящим машинам ряд важнейших решений,

должен создать этику мыслящих машин. Человеку не от кого ждать помощи, кроме как

от себя. Если он утопает сегодня во множестве проблем, то только он сам вытащит себя

за волосы. Но порой человечество похоже на странного утопающего, который одной

рукой вытаскивает себя из грязной воды, а другой – толкает на дно.

Политический расизм особенно отвратителен рядом с ручонками голодающих

детей, скребущих по поднятым стеклам автомобилей. Затраты на каждую ядерную

214

боеголовку таковы, что могли бы спасти от голода десятки тысяч ни в чем не

повинных детских головок. «Все лучшие идеалы человечества не стоят одной слезы

невинно замученного ребенка»,– сказал Достоевский. Ручонки голодающих детей

незримо скребутся в окна каждого из нас, взывая к нашей совести.

НЕТ СВЕРХДЕРЖАВЫ, КРОМЕ ЧЕЛОВЕКА

Я не люблю выражение «сверхдержава», так же как не люблю выражение

«сверхчеловек». Если Горький говорил: «Человек – это звучит гордо», то сверхчеловек

– это звучит подло. Значит, просто человек – это некое недосущество, которое,

только встав над человеческим в себе, приблизится к совершенству? Не быть сверхче-

ловеком, а быть человеком в его изначальной сущности – вот приближение к

совершенству. Физически встать с четверенек – это эволюция биологическая, мо-

рально встать с четверенек – это эволюция нравственная, к сожалению не всегда

соединяющаяся с биологической. Идея сверхчеловека, воспетая Ницше, трагически

карикатурно материализовалась в гитлеровцах, сжигающих бессмертные книги и браво

позирующих перед фотоаппаратами на фоне трупов. Маршируя с засученными

рукавами по пылающей Европе, они даже не замечали, что маршируют на

четвереньках. Творец «Зара-тустры», будь он жив, ужаснулся бы такому уродливому

воплощению своей мечты о преодолении человеческих слабостей. В человеческие

слабости не раз зачислялись заповедь «Не убий!», совесть, доброта, честность, а в ранг

силы были возведены жестокость, слепое повиновение приказам, доносительство.

Преодоление так называемых слабостей переходило в преодоление человеком

человеческого. Для психологии особей, зараженных мучительным комплексом

неполноценности, возможность индивидуального или коллективного шовинисти-

ческого самовозвышения заманчива: она дает ощущение мнимого, но все-таки

приятного чувства величия. Если ты сверхчеловек, то есть выше, чем просто человек,

то и дави всех остальных, шагай по их телам и не обременяй себя такой старомодной

человеческой слабостью, как муки совести. Если генезис термина «сверхчеловек»

более или менее исторически можно проследить, то от

215

куда же возник отвратительный термин «сверхдержава», ибо сам этот термин как

бы ставит эти две страны, два народа над всеми другими странами, всеми другими

народами? Я знаю наш народ, хорошо знаю американский народ и могу твердо сказать,

что линия «от сверхчеловека до сверхдержавы» морально неприемлема ни для нашего

народа, ни для американского. Агрессивная вседозволенность может быть лишь

законом поведения отдельных выродков, по ни в коем случае не может стать

выражением нравственности какого-либо народа в целом. Разве было у американского

и советского народов, сражавшихся с оружием в руках против материализованной

теории «сверхчеловека», стремление затем трансформировать эту теорию в

государственном масштабе, объявив себя сверхдержавами? Такого стремления не было

ни у советского, ни у американского народов. И все же у термина «сверхдержава» есть

автор. Этот автор – атомная бомба. Великое открытие расщепления атома, которое

могло бы стать и еще может стать источником благоденствия народов при условиях

взаимодоверия, привело к тому, что в атмосфере взаимонедоверия оно стало

источником страха за будущее. Трагический парадокс заключается в том, что обе вели-

ких страны, ведя работу по созданию атомной бомбы ради общей победы над

фашизмом, после победы оказались со своими бомбами по разные стороны железного

занавеса. Атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, убила 71 тысячу человек. До сих

пор эта бомба продолжает убивать ни в чем не повинных людей лучевой болезнью. Но

помимо охваченных статистикой жертв скольких людей эта бомба убила морально —

она лишила многие народы взаимодоверия. Будь на то моя воля, я бы посылал каждого

достигшего совершеннолетия гражданина Земли в хиросимский музей. Учить миру

надо памятью об ужасах войны. А если эта память слабеет, небесполезно вспомнить

слова квакера Томаса Пейна, одного из первых борцов за американскую демократию:

«Когда опыт прошлого нам не помогает, мы должны вновь обращаться за знаниями к

первопричинам и рассуждать так, как будто мы – первые мыслящие люди». В книге

отзывов хиросимского музея много записей, сделанных американцами. Чаше повто-

ряется: «Никогда больше!» Но реальность такова, что

407

По подсчетам Стокгольмского международного института по изучению проблемы

мира мировой запас ядерного оружия всех категорий еще в 1973 году составлял около

50 тыс. мегатонн, т. е. приблизительно в 2,5 миллиона раз больше мощности бомбы,

сброшенной на Хиросиму! Где-то недавно я читал, что запасы ядерного оружия таковы,

что можно каждого человека на земле уничтожить 150 раз. Если даже в этой цифре

есть преувеличение, это мало радует. Что же произойдет с нами всеми, если историей

движут те самые драматургические законы, когда, согласно Чехову, ружье, висящее на

стене в первом акте, должно выстрелить хотя бы в третьем? Ядерная

«сверхдержавность» СССР и США может оказаться временной. Взрывы атомных

испытаний доносятся и из других стран. На кого-то, может быть, слишком

раздражающе влияет чья-то атомная «сверхдержавность» – им самим хочется

выбиться в сверхдержавы любой ценой. Проклятое стремление к превосходству над

другими людьми, которое подменяет стремление к собственному нравственному совер-

шенству! Но нет, никакая военная мощь не может помочь стать человеку

сверхчеловеком, а державе – сверхдержавой. Нет сверхдержавы выше человека.

Сверхдержава—это сам человек. Уничтожение войны не может быть делом только так

называемых сверхдержав. Уничтожение войны должно быть делом единственной

сверхдержавы – самого человека. И если человек осознает свою духовную силу, то

тогда, может быть, и сбудется пророчество Эдисона: «Наступит день, когда наука

породит машину, как силу, столь страшную, столь беспредельно ужасающую, что даже

человек – воинствующее существо, обрушивающее мучения и смерть на других, с

риском принять это мучение самому,– содрогнется от страха и навсегда откажется от

войны».

1978

ЖИТЬ, ЧТОБЫ БОРОТЬСЯ. БОРОТЬСЯ, ЧТОБЫ ЖИТЬ

~ ти две формулы неразъемны. Конечно, встает вопрос: за что бороться? На земле

еще встречаются особи, представляющие собой лишь борцов за самих себя. То есть не

за то, чтобы жить, а за то, чтобы выжить. Но не о такой борьбе идет речь. Понятие

«жить» иногда может подниматься даже до понятия «умереть». Умирающий не только

за себя, а за народ, за человечество – не умирает. Речь идет о борьбе ради ближних и

дальних. Чужая рубашка, если она окровавлена, должна быть ближе к телу, чем своя,

белоснежно накрахмаленная. Сострадание выше собственного страдания. Но

сострадание, не ставшее конкретной помощью или хотя бы попыткой помощи, ни

гроша не стоит.

Я убедился в этом еще раз. Произошло событие, зарядившее меня, как мощный

духовный аккумулятор, событие, заставившее «сиять заново» такие слова, как

«солидарность», «пролетариат». Этим событием явилась поездка в Мадрид, на

Всемирную конференцию солидарности с народом Чили.

В Мадрид? Еще совсем недавно это невозможно было себе представить... В

Испании я был двенадцать лет назад, получив визу в Каире от рискнувшего своим

положением тогдашнего испанского посла, выдавшего ее мне без разрешения Мадрида,

по личной просьбе одного египетского государственного деятеля, пообещавшего ему

льготные условия при какой-то апельсиновой сделке. На протяжении месяца я был

единственным

14 Евг. Евтушенко 409

советским гражданином на территории Испании. (Теперь в первый день приезда я

попал на прием в честь годовщины Великой Октябрьской революции, устроенный

советским посольством, где было около полутора тысяч гостей.) Раньше, пытаясь

добиться разрешения моих поэтических вечеров у испанских властей, я нанес визит

одному из тогдашних министров, и, надо отдать ему должное, он старался мне помочь,

– во всяком случае, пообещал «закрыть глаза» на выступление в монастыре

Монсеррат под Барселоной, организованное молодыми веселыми бенедиктинцами,

несмотря на полицейских из моторизованной полиции, с любопытством

вслушивавшихся в непонятный им язык.

Спустя двенадцать лет, открыв мадридскую газету, я прочел информацию о том, что

испанский король принял советского космонавта Джанибекова. Как все изменилось...

Однако ситуация в Испании порой настолько парадоксальна, что иногда «левые слова»

можно слышать из, так сказать, «правых уст», а «правые» – из «левых». Так, видимо,

бывает при долгом насильственном застое и затем при прорыве этого застоя. Конечно,

поток, прорывающий плотину, всегда несет с собой и обломки этой плотины, и

всяческий мусор. Но главное, что плотина прорвана. Важно, чтобы мусор был вовремя

отцежен историей.

Кстати, о мусоре. Раньше в испанских кафетериях никогда не было столько мусора,

теперь прямо-таки какая-то вакханалия швыряния на пол сигарет, конфетных оберток,

бумажных стаканчиков, надорванных пакетиков с ромашковым чаем – мансанильей,

огрызков яблок, апельсиновых корок... Протест против чистоты? Не лучший из

протестов...

Двенадцать лет назад в провинциальном городке я видел, как пожилые домохозяйки

возмущенно выплескивали содержимое помойных ведер на головы двух молоденьких

испаночек, рискнувших пройтись в мини-юбках. Это считалось защитой

нравственности, а на самом деле было ханжеством. Теперь на улицах Испании

пестреют рекламы порнографических фильмов, кричат зазывалы ночных заведений со

стриптизом... Но разве настоящая свобода – это свобода мусора? «Самоубийцею в

ущелье с горы бросается поток»,– когда-то

217

писал Эренбург. Но он верил в самоочищение стремительного потока истории от

мусора.

Испания – в периоде брожения гражданственности. Без брожения не бывает

хорошего вина. Правда, затянувшееся брожение превращает вино в уксус. Не должен

сверх меры бродить такой хороший виноматериал, как вольнолюбивая, страстная,

непокорная испанская душа с ее неистребимой донкихотинкой высокого идеализма;

неплохо было бы, если бы кажущийся трусоватым, а на самом деле мудро осторожный

Санчо подсказал что-нибудь крестьянское, неторопливое, вечно спешащему идальго.

Но только тот Санчо истинный друг, когда в нем живет несгибаемый дух Дон-Кихота. В

брожении гражданственности вырабатывается ее зрелость, хотя процесс этот

непростой, небыстрый. Несмотря на отдельные «рывковые» или «завихрительные»

моменты, есть необратимая диалектика – диалектика солидарности. Эта диалектика

заложена не то что в сознании – даже и в инстинкте трудового человека: защищая

права других, он защищает и свои права. Поэтому к конференции солидарности с

народом Чили были прикованы взгляды всех трудящихся Испании, независимо от их

партийности или беспартийности.

Испания конквистадоров рвалась когда-то в Латинскую Америку за золотом. Но

вместе с оковами и мушкетными пулями, как бы частично искупая кровавые

жестокости, сестрой милосердия плыла туда испанская культура. Именно она и один из

самых прекрасных на свете языков – испанский – стали теми двумя волшебными

нитями, которые связывают испанский народ и народы Латинской Америки. Поэтому

даже многие весьма далекие от политики испанцы (насколько это возможно для

испанца) не равнодушны к трагедии Чили. Мне говорили, что некоторые фалангисты

открещиваются: «Мы себе такого не позволяли, как Пиночет...»

Однако не все так однозначно. Вбиваемый в умы столько лет страх перед «красной

угрозой» порой сильней отвращения к чилийскому фашистскому режиму. Правящая

партия, вначале давшая согласие на участие в конференции, за день до открытия

неожиданно отказалась от официального участия: в газетах туманно говорилось о

каком-то «влиянии Москвы на конферен

411

цию». Неужели их так испугало влияние научного и врачебного опыта президента

Академии медицинских наук СССР Николая Николаевича Блохина, руководителя

нашей делегации? Или влияние моих ассонансных рифм?

Я думаю, что повлияла не Москва, и выражаю надежду, что многие члены этой

партии и даже некоторые ее руководители мысленно, безусловно, были на стороне

участников конференции, а не на стороне Пиночета: уж слишком он не похож на Дон-

Кихота, столь любимого испанцами.

Неожиданным для многих явилось выступление на конференции мадридского

епископа Альберто Иньеста. В своей речи он допустил некоторые, мягко говоря,

бестактные высказывания по адресу социалистических стран. По сему поводу можно

было бы крепко, по-мужски, поспорить с досточтимым епископом. Но оставим на его

совести эти особенно неуместные на данной конференции высказывания, предполагая

заблуждение, исходящее от недостаточного знания предмета. Главным в выступлении

мадридского епископа, однако, была не эта, я бы сказал, анахроническая частность.

Главным было то, что епископ католической церкви самым искренним образом осудил

фашистскую хунту Пиночета. Епископ говорил о том, что, лицемерно называя себя

христианами, убийцы и попиратели свободы на самом деле христианами не являются,

и выразил моральную поддержку тем священникам в Чили, которые помогают

чилийскому народу вести борьбу за свободу и расплачиваются иногда за это своей

свободой, своей жизнью.

Тот факт, что именно испанский епископ в конце концов зачитал заключительное

мадридское воззвание «За свободу Чили», выражающее мнение всех делегаций,

представленных на конференции, был тоже глубоко символичен: диалектика

солидарности такова, что, когда перед лицом народов предстает звериное лицо

фашизма, она втягивает все более широкие общественно-политические слои

независимо от их взаимоотношений друг с другом. 400 с лишним делегатов, собрав-

шихся в отеле «Конвенсион», были, конечно, совсем разными людьми и по

политическим убеждениям, и по профессиям. Но они все сходились в том, что нет

политики выше человека, что никакая профессия никого не

412

делает свободными от ответственности за человека и что одно из самых мерзких

проявлений античеловечности – это то, что происходит в Чили. Если бы всегда люди

начинали разговор с того, что их объединяет, а не с того, что их разъединяет, то тогда

бы человечество мощно двинулось вперед, сметая со своего пути античеловечность.

Как мне говорили, Пиночет прислал в Испанию специально зафрахтованный

самолет якобы с «экономической делегацией», и его агенты так или иначе могли

проникнуть на конференцию. Не случайно молодые чилийцы живой стеной окружали

маленькую фигурку лучащегося «товарища Лучо», защищая Корвалана от возможного

выстрела, а на этажах, где жили делегаты, дежурили испанские рабочие и студенты —

на всякий случай.

Мужественный американец Сол Ландау, приведший с трибуны конференции

неопровержимые доказательства злодейского убийства по тайному приказу Пиночета

бывшего чилийского министра Орландо Летельера, рассказал мне, что в мадридском

аэропорту увидел мелькнувшее в толпе лицо одного из убийц. Когда я вошел с

фотоаппаратом на заседание профсоюзной комиссии, у меня чуть не отняли

фотоаппарат: выступал человек, нелегально приехавший на конференцию из Чили, его

нельзя было снимать. И все-таки атмосфера конференции была такова, что

пиночетовские агенты, даже если и просочились туда, не рискнули шевельнуть

пальцем, а тем более не рискнули вылезти на трибуну.

Частным, но неприятным диссонансом прозвучали нервические реплики одного из

«ультралевых», пытавшегося оборвать кубинского делегата, критиковавшего Китай за

его поведение в чилийском вопросе. Действительно, такому поведению нет

оправдания. Я уверен, что китайским трудящимся должны быть близки страдания

чилийского народа, потому что сами они столько настрадались за свою историю. Как

может страна, называющая себя социалистической, не только стоять в стороне от

трагедии другого народа, но и помогать смертельным врагам социализма? Такой вопрос

возникал, и хотелось бы, чтобы он был услышан и хоть когда-нибудь, но понят.

Социализм и равнодушие к какому-либо народу несовместимы. Как далеки друг от

218

друга Вьетнам и Чили! Но когда делегат Вьетнама зачитал стихи вьетнамского

поэта, посвященные Пабло Неруде, два народа как бы прижались друг к другу, поверяя

боль своих страданий сердцем сердцу.

Чаще всего на конференции звучали три имени: Альенде, Неруда, Хара. Эти имена

стали символом борьбы, трагедии и снова борьбы. Такой борьбы, ради которой стоит

жить. Весь зал стоя приветствовал Ортен-сию Бусси Альенде и вдову Виктора Хары.

Вдова Мартина Лютера Кинга прислала приветствие конференции. В зале были еще

две вдовы – Пабло Пикассо и Сикейроса. Будь живы эти великие художники, они

непременно приехали бы на эту конференцию. Но самое главное, что над трибунами

витали тени замученных в пиночетовских застенках, тени убитых агентами где-то в

эмиграции, тени бесследно исчезнувших неизвестно где. Они как бы были

дополнительными делегатами с правом решающего голоса. И сам собой возникал