Текст книги "Талант есть чудо неслучайное"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

фольклорные интонации, он попытался решить в этой книге проблемы, волнующие

современников. Я бы понял автора, если бы он поставил перед собой задачу, не

сбиваясь на былин-ность, рассказать об истории Киевской Руси современным языком.

Я бы понял автора и тогда, если бы он гармонически соединил лексику историческую и

лексику живую, но ничего этого не произошло.

Печенег шел на Русь,

в сталь

и мех наряжен. Только не подобру

шел —

с ножом

па рожон,

Не слабей и не трус, —

получился просчет...

И кочевнику Русь

обломала плечо.

Полная словарная эклектика. Слово «слабей» – из «лабухского» жаргона, да к тому

же напоминает «ба-бец». «Получился просчет» – вопиющий бюрократический оборот,

несовместимый с эпичностью замысла. Русь, обломавшая плечо (!) кочевнику,—

неуклюжесть, попахивающая неграмотностью. Рифма «на Русь» и «подобру» отдает

издержками рифменных поисков в двадцатых годах. Кстати, такие мужские усеченные

рифмы, как «лет – седле», «солнц – все», «Божий Сын—чернориз-цы», во многом

предопределили,на мой взгляд, неудачи в книге Сосноры. Мало того, что эти рифмы

совершенно не свойственны фольклору, но они не привились и в современной поэзии,

пошедшей по пути развития корневой рифмы, рожденной фольклором.

Сам язык протестует как против его примитивизации, так и против

рационалистической вычурности. Мне

157

нравится в Сосноре его всегдашняя неуспокоенность, постоянное стремление к

поискам, и хотелось бы по-товарищески указать на огрехи его поэтической вспашки.

В. Котов позволяет себе еще более халатное отношение к слову:

Страна, других опередившая, враги,

поверженные ниц. Все это —

правда победившая...

Автор даже не замечает, что у него враги, «поверженные ниц», являются в стихах

«победившей правдой». Подобное отношение к языку в стихах, написанных на важную

политическую тему, не что иное, как компрометация высокого смысла

гражданственности. Казалось бы, простая небрежность, но русский язык мстит тем,

кто с ним так невежественно обращается. А вот другое стихотворение В. Котова,

посвященное, очевидно, соратнику по борьбе за гражданственность поэзии:

До чего хорош ты,

до чего хорош! Ясный добрый молодец

отважный,

нет, такого

модной ржою не возьмешь, ржой приспособленческой,

продажной.

Исполненный, видимо, самых лучших чувств к своему адресату, автор даже не

чувствует, что строчка «До чего хорош ты, до чего хорош!» по всем интонационным

законам может быть только насмешливой или даже издевательской. Былинное

выражение «добрый молодец» как бы подразумевает понятия и «ясный», и

«отважный»,– следовательно, соединение этих слов логически бессмысленно. Автор

не замечает, что если приспособленческая продажная ржа может быть модной в нашей

стране, то это, как говорится, поклеп на действительность. А ведь автор афиширует

себя именно как борца против поклепов. Или языковая путаница превращается в

путаницу смысловую, или путаница смысловая предательски проявляется в языке?

302

Василий Федоров вдруг пишет:

Нет,

Владимир Владимирович, Люди – не лодки. Не по шелку проплыл

Восхитительных вод. Возвратился домой, Посмотрел на подметки: Все расход и

расход!

Начнем с неуместной полемической интонации. Строчкой насчет «шелка

восхитительных вод» автор вольно или невольно противопоставляет себя Маяковскому,

жизнь которого была отнюдь не шелковой. «Люди – лодки, хотя и на суше.

Проживешь свое пока, много самых разных ракушек налипает нам на бока» – это то

трагедийное, что впоследствии вырвалось в строчках: «Приходит страшнейшая из

амортизации – амортизация души». Право, это посерьезней, чем амортизация

подметок, так волнующая автора. Причина смыслового винегрета этой строфы – в

языковой расхлябанности.

Вот другой пример такой же безответственности по отношению к слову, когда

автор, сам того не замечая, рисует себя в неприглядном виде:

Все о тебе, Все за тебя,

Под ветками заиндевелыми, Тобою память бередя, Блестят сугробов Груди белые.

Илу по ним. Не сворочу.

Я поступью неудержимою Не красоту твою топчу: Топчу твою повадку лживую.

«Груди белые сугробов» явно перекочевали из замечательного перевода Маршаком

бернсовского «Той, что постлала мне постель». Но какая там нежность: «А грудь ев

была кругла, казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма»

(«Ночлег в пути»). Перевертывание этого образа в «блестят сугробов груди белые»

бестактно по отношению к женщине, особенно когда затем автор гордо заявляет: «Иду

по ним. Не

158

сворочу». Это по белым-то грудям? Автор, правда, спохватывается: «...поступью

неудержимою не красоту твою топчу: топчу твою повадку лживую». Но русский язык

сопротивляется, ибо невозможно «топтать повадку», и смысловой акцент, независимо

от желания автора, падает именно на «топтание красоты», хотя нас пытаются в этом

разубедить.

О Федорове было написано много рецензий, и, насколько я помню, в основном

положительных. Что ж, многие похвалы были заслуженны, но почему ни один из

критиков не осмелился хотя бы намекнуть автору на то, что наряду с его удачами,

такими, как «Проданная Венера», у него есть стихи откровенно слабые, где слово еле

слеплено со словом и где небрежность к слову приводит к несимпатичности черт

лирического героя?

Девочка кричала в толпе шумливой: «Ландыши! Ландыши!» Взял букетик, подал

любимой.

(Слово-то какое – «подал». Как милостыню. А рифма – «шумливой —

любимой»? – Е. Е.)

На! Дыши!

Не правда ли, странная интонация при дарении цветов?

Залюбовалась букетом

белёсым.

Лучшим из моих

подношений.

Ого, автор, оказывается, скромно называет свои подарки таким высоким словом,

как «подношения»!

Заметим: автор цепко держит в памяти, что «подношений» было немало. Но ведь

дары, слишком запоминаемые дарящим,– это дары собственному эгоизму.

– Пахнут, – сказал,—

и лугом, и лесом. И холодком наших с тобой

отношений.

Конечно, «холодок отношений», пожалуй, естествен, если цветы «подают» с

руководящим указанием: «Па!

159

Дыши!» Но как неестественно каждое слово в этом стихотворении! А ведь истинная

поэзия – это «черты естественности той, что невозможно, их изведав, не кончить

полной немотой». Как разительно отличается от этой неудачи цельное стихотворение

того же Федорова:

В глазах еще белым-бело... По северу кочуя, Я видел лебедя крыло, Я видел лебедя

крыло... Им подметали в чуме.

Ни одного лишнего слова, и поэтому замысел выражен с исчерпывающей ясностью.

Только точность языка может привести к точности выражения замысла.

Критик Ю. Идашкин пишет: «Появление в начале 1968 года «Поэмы Прощания»

знаменовало покорение Анатолием Софроновым такой лирико-эпической вершины,

равной которой ему еще не приходилось брать».

Действительно, в поэме А. Софронова есть места, которые могут тронуть читателя

темой человеческой потери. Но что же приводит критик в подтверждение тезиса о

«лирико-эпической вершине»?

Что за чушь!

При чем мы здесь с тобою? Это

одуряющий Бродвей Со своей походкою тупою Давит осьминогом на

людей!

Корявый язык критика прекрасным образом сочетается с языковой серостью

цитаты, приводящей критика в восторг. Вообразить «походку осьминога», да еще ту-

пую, совсем невозможно. Осьминог, кстати, давит, сдавливает людей, но никоим

образом не может «давить на людей». Почему, вместо того чтобы указать поэту на его

стилистические погрешности, критик слагает панегирик, кстати тоже страдающий

вопиющими стилистическими погрешностями?

Мне захотелось поделиться своими мыслями о недостатках языка нашей поэзии

вовсе не из какой-либо

11 Сог. Евтушенко

305

надменности по отношению к своим товарищам по поэзии, удачи которых я ценю и

как коллега, и как читатель. Как я писал выше, ясно сознаю, что немало

стилистических и других огрехов есть и в моей работе. Но мне хочется, чтобы критика

не боялась критиковать нас за наши языковые неудачи, не сводя свои задачи только к

разбору содержания. То, что вне языка, должно быть вне бумаги, но если уж попадает

на бумагу, не должно быть вне критики.

1971

РЕЧЬ НА ПЯТОМ СЪЕЗДЕ ПИСАТЕЛЕЙ СССР

(1 июля 1971 года)

Т

I оварищи! Позвольте мне сказать несколько слов о поколении, к которому я при-

надлежу, о поколении, к которому имею честь принадлежать.

Наше поколение по возрастной причине не участвовало в Вешкой Отечественной

войне, но горечь первых отступлений, страдания под гнетом оккупации, блокадный

голод, липкий хлеб эвакуации пополам с полынью и лебедой, шелест похоронок в

руках наших матерей, смертельный страх потерять продуктовые карточки, спрятанные

в холщовый мешочек на шее,– все это было суровой начальной школой нашего

поколения.

Когда нам не хватало тетрадок, мы писали диктанты на газетах, между строк

сообщений Информбюро, и мы были сами похожи на эти хрупкие, неуверенные бу-

ковки между строками истории нашего народа.

Собирая колоски на полях или лекарственные растения в тайге, шефствуя над

ранеными фронтовиками в госпиталях или над семьями погибших воинов, будучи

связными в партизанских отрядах или пастушьим кнутом подгоняя коров к грузовым

вагонам, идущим на ронт,– мы чувствовали себя маленькими солдатами оветокой

Армии, борющейся против фашистских захватчиков.

Война унижала нас голодом, холодом, нищетой, и в то же время война возвышала

нас ощущением причастности к истории, ощущением самих себя как части

160

великого народа, единого в своем стремлении к победе.

ды– дети Великой Отечественной войны, мы —это зеленые, еще некрепкие

побеги на древке знамени Победы, водруженного над рейхстагом. Мы —дети тяжелых

послевоенных лет, когда наш народ поднимал еще усталыми от оружия руками

фабрики и заводы из руин, когда ослабевших, почти прозрачных от недоедания коров

подтягивали веревками к потолку хлева, чтобы коровы не падали, когда бабы

атаманили в обезмужи-чивших селах и плясали друг с другом под гармошку, голося

свои слезные вдовьи песни. И несмотря на то, что мы были детьми, мы успевали и

учиться, и работать вместе со всем миром, мы собирали металлолом, копали картошку,

копнили сено, веяли пшеницу, сами ремонтировали свои школы – и чувство

неразрывности с народом еще более укреплялось в наших детских душах.

Мы искренне плакали в марте 1953 года, когда умер человек, с именем которого мы

росли и без которого мы не представляли себе свою жизнь. Но история начинала

приоткрывать перед нашими взрослеющими глазами трагические стороны прошлого, о

которых мы или совсем не подозревали, или имели самое смутное представление.

Но ведь правда как дуга: если даже концы спрячешь в воду, то середка наружу, а

середку вводу спрячешь – концы высовываются. Некоторые из нас растерялись– ведь

мы были еще так юны! – и иногда впадали в переоценку всех ценностей с маху.

Решительный поворот истории вызвал у некоторых из нашего поколения известную

долю скепсиса, оттенок политической недоверчивости, переходящей иногда в снобизм

неучастия или в снобизм противопоставления себя обществу. Именно тогда среди

нашего поколения появилось частное явление, получившее наименование «плесень».

Однако были глубоко неправы те, кто пытался толковать эту формулу слишком

расширительно, стараясь представить уже не отдельных отщепенцев из нашего

поколения, а его значительную часть как морально неустойчивую и не заслуживающую

гражданского доверия. Действительно, были и пустые пижоны, так называемые

«стиляги». Но сколько было и нелепых попыток

308

ирьбы, скажем, с узкими брюками хороших рабочих ребят или студентов как с

символом проникновения буржуазной идеологии. Эти попытки выглядят тем более

нелепо сейчас, с дистанции времени, когда узкие брюки носят почти поголовно

когдатошние борцы против них, неумолимо становясь снова старомодными перед

наше-ствием ставших неожиданно модными широких, расклешенных брюк, которые

раньше выглядели в глазах наших домашних долдонов атрибутом политической ло-

яльности.

Да, в нашем поколении были и «стиляги», и «плесень», но они не могли

представлять собой лицо нашего поколения в целом, как сегодня его не может

лредстав-лять жалкое, заискивающее, липкое лицо диккенсовского Урчи Типа под

псевдонимом мсье Лпатоль, который раньше суетливо старался быть доносчиком на

Родине, а перебежав на Запад, сделался доносчиком на Родину. Что ж, трансформация

закономерная, переход, так сказать, из одного качества в другое. Но пусть не надеются

опекуны этого профессионального предателя и ДОНСЧ.....ка – господ анатолей не

будет ни в нашем поколении, ни в будущих поколениях нашей страны!

И вызывает горестное удивление, когда один взрослый и опытный в своем роде

писатель в одном печально нашумевшем романе пытается показать нашу советскую

молодежь как сборище духовных валютчиков, а молодых советских поэтов —

получающими темы для стихов в постели американской шпионки.

Вызывает не менее горестное удивление, когда Ирина ; л ежащий к молодому

поколению поэт делает странный вывод, обозревая окружающую его действитель-

ность: «Власовцы духовные родятся».

Лицо любого поколения и общества в целом никогда не могут определять

отщепенцы и выродки. Лицо любого поколения и общества всегда определяют лучшие

представители этого поколения и этого общества. И если появляется какой-нибудь

один-другой духовный валютчик, духовный власовец, то истинный художник не имеет

Права илюрализировать этот факт, волей-неволей проецируя его на интеллигенцию в

целом и этим, кстати, компрометируя самого себя, так как подразумевается,

161

что писатель как-никак должен быть интеллигентным.

Сейчас, когда уже время позволяет подводить кое-какие итоги опыта нашего

поколения, можно сказать с уверенностью, что наше поколение выдержало испытание

многими крупными политическими потрясениями, и если мы потеряли инфантильную,

слепую веру в кажущиеся ценности, то мы зато воспитали в себе веру, уже навсегда

непоколебимую, в такие непреходящие ценности, как наш народ, его исторический

путь и идеи нашего общества, за которые гибли наши деды на фронтах гражданской

войны и наши отцы на фронтах Великой Отечественной.

Мы – дети XX съезда, раз и навсегда осудившего культ личности и практику

отношения к человеку как к винтику. Из трудного горнила мы вышли морально

обновленными и готовыми каждый на своем участке сделать все, чтобы ошибки

прошлого не повторялись и в то же время чтобы великие завоевания нашей революции

и в области экономики, и в области культуры не были бы демагогически разбазарены, а

были бы приумножены нашими руками и руками будущих поколений.

Из детей нашего общества мы начинаем постепенно становиться молодыми отцами.

Наше поколение – это дети Магнитки, но уже и молодые отцы таких великих строек,

как Братская ГЭС. Наше поколение – это внуки Циолковского, дети Курчатова и

Капицы, Туполева, но уже и молодые отцы сверхсовременной аэронавтики,

астронавтики, электроники, физики, биохимии, генетики. Наше поколение – это дети

Макара Мазая, Демченко, Гризодубовой, но уже и молодые отцы новой тяжелой

индустрии, новых форм сельского хозяйства. Наше поколение – это внуки Горького,

Блока, Маяковского, Есенина, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Мейерхольда,

дети Шостаковича, Улановой, Фадеева, Платонова, Булгакова, Катаева, Твардовского,

но уже и молодые отцы советской поэзии, прозы, театра, музыки.

Наше поколение – это рабочие-новаторы, председатели колхозов и агрономы,

командиры атомных подлодок, партийные и комсомольские работники, инженеры и ди-

ректора крупнейших предприятий, академики с мировы

310

ми именами. Мы гордимся тем, что первый человек н космосе—наш замечательный

Юрий Гагарин – был Человеком нашего поколения, воспитанного Великой

Отечественной войной. Наше поколение и сегодня стоит у штурвала космических

кораблей, и, пожалуй, единственные штурвалы, которые, к сожалению, ему не дове-

ряют,– это штурвалы наших литературных журналов. Все еще думают, что мы дети и

что нельзя нам давать В руки игрушки взрослых, а то мы еще по неопытности их

сломаем. Но сегодня мы – это те дети, у которых уже тоже есть дети, и это дает нам

ощущение еще большей ответственности, чем раньше, когда мы отвечали только за

самих себя. Конечно, бывают случаи, о которых я писал в поэме «Казанский

университет»:

Легко в студентах прогрессивничать, свободомыслием красивничать, но глядь-

поглядь: утих бедняк, и пусть еще он ерепенится – уже висят пеленки первенца, как

белый выкинутый флаг.

Пли, как говорят в Латинской Америке: «Сеньор, куда деваются с возрастом

бывшие раздуватели миро-пых пожаров?» – «А в пожарники, сеньор, в пожарники...»

Но чувство ответственности за детей превращается В трусливый

какбычегоневышлизм только у слабых духом. Чувство ответственности за детей дает

сильным людям ощущение нового качества смелости – смелости Не крпклнво-

ба.хвалнетой, а смелости, выверенной жизненным опытом, смелости,

проконтролированной сознанием ответственности за каждый поступок, за каждое

слово, а ведь слово, особенно в нашем писательском деле,– это уже поступок.

Многие мои ровесники, и я в том числе, в определенном периоде нашей

литературной жизни много шумели н декларировали. Ну что ж, каждый, как говорится,

приходит в мир со своей собственной трубой, чтобы трубить о своей скромности, а то

эту скромность никто не заметит.

Но мне кажется, что сейчас не время шума и криков. Крик – он полетает-полетает,

и собака его заглотает.

162

По опыту старого крикуна сам знаю. Сейчас время глубокого философского

анализа, время осмысления пройденного пути, собственных достижений и ошибок и

достижений и ошибок других. Наша задача, приобретая зрелость, не потерять

внутренней юности, ибо только это сочетание может дать гармоническую модель чело-

века будущего, прообразом которой является Пушкин, соединивший в себе кипение

юношеских страстей и глубокий философский анализ.

Прошла пора закидывания переметов поверху – настала пора глубоких донных

сетей. Легче стать в позу и начать обвинять эпоху, действительно столь еще не-

совершенную. Гораздо страшней, но зато, может быть, плодотворней начать

беспощадный анализ с самого себя. Я думаю, что величайшая смелость Пушкина не

только в том, что он писал дерзкие оды во славу вольности, но и в том, что он имел

мужество сказать о себе: «И с отвращением читая жизнь мою».

Только человек, беспощадно анализирующий самого себя, имеет моральное право

быть судьей других людей, судьей эпохи. Ведь настанет день, когда наши сыновья и

дочери вырастут и спросят нас: «Папа, а что ты делал тогда-то?» И надо заранее себя

готовить к этому священному и тяжелому моменту проверки самих себя будущими

вопросами наших детей.

Но писатель – это человек, который обязан отвечать на вопросы не только своих

собственных детей, но детей всего мира. Литература – это совесть народная, и от-

делить литературу от совести так же невозможно, как отделить литературу от народа.

Одно из величайших завоеваний социализма – это то, что слово «писатель» у нас

звучит как «учитель». Быть истинным учителем – это ничего общего не.имеет с

дидактикой, с морализаторством. Великий учитель Макаренко никогда не был сухим

резонером, а был художником-психологом. Любая схема убивает литературу– точно

так же, как если плохой учитель будет пересказывать самые высокие идеи суконным

языком, то дети в ответ на суконный будут тайно показывать ему свой – живой,

мокрый, насмехающийся. У хорошего учителя никогда не бывает запретных вопросов,

иначе дети, видя, как он увиливает и покрикивает, перестанут спрашивать. А ведь

ничто не опасно так, как насильст

163

пенно загнанный внутрь вопрос. Точно так же и в литературе: должен быть лишь

запретным спекулятивный ПОДХОД к темам, но не должно быть запретных тем. Иначе

читатели перестанут доверять литературе. Факты молчания в литературе тех или иных

кусков нашей Истории или освещение этих фактов под тем или иным углом, в

зависимости от конъюнктуры на сегодняшний момент, чревато последствиями, ибо

литература – это эмоциональная информация и недостаточно информированный»или

дезинформированный читатель – это неполноценный член общества.

К счастью, у нас самый лучший читатель в мире, и это тоже одно из величайших

завоеваний социализма.

Наш читатель умеет отделить подлинно талантливое от серого, настоящий яркий

гротеск – от злобного паск-iiii.ih, подлинную лирику – от ее карамельного суррога-ia,

высокую гражданственность – от суетной политической спекуляции.

II, да проспи меня критики, наш читатель часто превосходит их споим вкусом и

обладает большей дальнозоркостью, чем профессиональные литературоведы. О in

которых поэтах критики писали, что их популярность– это мода и больше ничего и

что пройдет год-ДругоЙ и их позабудут. Но что-то с той поры уже про-iiiЛО

пятнадцать, а так называемая мода все не проходит.

И не нора ли честно признаться этим критикам, что казавшееся когда-то модой, на

поверку оказалось любовью и доверием читателей?

Я счастлив тем, что наше поколение, воспитанное строгой, но мудрой учительницей

– Великой Отечественной войной, выдвинуло разных, но уже утвердившихся в

сознании читателей мастеров литературы. Мы выросли in на пустом месте, и хотя

иногда и спорили и цапались со старшими поколениями нашей литературы, но in 11 да

учились у них, ибо пренебрежение опытом предшественников смерти подобно. В

литературе воздушных корней не бывает. Наши корни всегда должны глубоко уходить

В почву национальной культуры, и только, мо-Ш i быть, тогда наши ветви дотянутся до

берегов дальних стран.

313

Лично я как поэт не смог бы практически существовать без учебы у таких старших

моих товарищей, как Смеляков, Мартынов, Кирсанов, Антокольский, Луконин,

Слуцкий, Межиров, Винокуров. В этом – великий закон взаимосвязи поколений

литературы, ибо в литературе может существовать проблема плохих отцов и хороших

детей или хороших отцов и плохих детей, но проблемы ищущих, думающих отцов и

ищущих, думающих детей не существует.

И задача старшего поколения советской литературы, и задача моего поколения

одинакова – воспитание будущего. И это воспитание будущего есть наша Великая

Отечественная и Великая Всемирная война за справедливость, которая снова

возвышает нас ощущением причастности к истории.

Границы этой всемирной войны проходят не между народами, а между

конкретными людьми, и в одной армии борьбы за будущее – и южновьетнамские

патриоты в застенках Сайгона, и американские студенты перед Пентагоном, и

чилийские горняки, и партизаны Анголы, и гречанка Мелина Меркури, поющая песни

протеста, и испанские художники, устраивающие сидячую демонстрацию в зале, где

висят картины Гойи, и рабочие Будапешта и Варшавы, Бухареста, и мы, советские

писатели, собравшиеся на наш писательский съезд. Мы гордимся нашим языком,

нашей культурой, нашими традициями. Национальная гордость за наших великих

предтеч – классиков девятнадцатого века – никогда не имела ничего общего с

кичливостью и шапкозакидательством. Отдавая должное самородным талантам русско-

го народа, наши классики всегда восставали против социальной несправедливости,

поднимали свой набатный голос в защиту угнетенных. И именно классики

девятнадцатого века и явились духовными воспитателями целой плеяды

революционеров, среди которых был молодой Ленин. Творчество таких гениев, как

Пушкин, Лермонтов, Белинский, Некрасов, Толстой, служит подтверждением

исторической необходимости нашей революции.

Однако как-то странно мне было видеть фильм одного молодого, очень

талантливого режиссера нашего поколения, где идеализируются дворянские

гнездышки, где кйноглаз так ласкательно скользит по извивам ко

ЗН

миссионного мореного дуба и по фамильным бриллиантам, где нет ни угнетенных,

ни угнетателей, а есть чудесные помещики и сусальный образ России в виде

иейзаночки с венком из полевых цветов, прямо-таки заимствованный из

дореволюционного журнала «Нива».

Когда я смотрел этот фильм, все шпицрутены и батоги, которыми били эти добрые

помещики моих прадедов и дедов, воскресли в моей спине. И становится непонятным,

зачем в семнадцатом году какие-то бородатые мужики и грубые матросы вытряхнули

таких милых и симпатичных господ из их усадебок. Эта же тенденция проступает в

фильме «Чайковский», опошляющем образ великого композитора. Опять иконы,

бриллианты, тройки, фейерверки, а апофеозом пошлости является эпизод, когда

Чайковский в подштанниках плюхается в воду и навстречу ему выплывают

белоснежные лодки и такие же белоснежные дамы в оных.

И пропадает, видимо, показавшаяся не слишком существенной деталь – душа

самого русского народа. Но история России – это не икра, не столичная водка, не

матрешки. Нельзя превращать нашу кинематографию в отдел магазина «Березка».

Когда читаешь статьи некоторых ревностных защит-пиков старины, то просто диву

даешься, как эти молодые люди, родившиеся после Октябрьской революции,

заимствовали свои идеи от реакционных идеологов, от славянофильского

обскурантизма.

И хочется напомнить этим молодым людям, что в России пели не только «Боже,

царя храни», но и пели «Интернационал», и притом таким крепким хором, что от него

шатались дворцы, что Россия – это страна, где пели не только «Ах вы, сени, мои

сени», но и частушки: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит,

буржуй!»

И в нас жив и будет жить дух пролетарского интернационализма, и мы, как русские,

горды тем, что первой страной победившего интернационализма стала паша Советская

Россия.

Большой писатель – всегда большой революционер, даже если он сам и не

декларирует это. Помимо революций зримых, осязаемых, происходит другая, может

165

быть, более медленная, но не менее важная революция– сознания. Ни один

великий писатель никогда не стоял на позициях защитников эксплуататоров, а всегда

был защитником угнетенных. Ни один великий писатель никогда не был защитником

бюрократов, а всегда был борцом против бюрократии. А если бы он диаметрально

переменил свою позицию, то перестал бы быть революционером, перестал бы быть

великим писателем, ибо искусство всегда безжалостно мстит тем, кто его морально

предает.

И в нас жив революционный дух наших дедов, и если в двадцатых годах мы выбили

из траншей искусства окопавшихся там ананасо-шампанствующнх декадентов, то мы

выбьем из траншей искусства окопавшихся там сейчас таких контрреволюционеров,

как серость, трусость, какбычегоневышлизм, литературный бюрократизм.

Большой писатель в сегодняшнем мире не может жить только узкими интересами

«почвенности». Под его ногами земной шар, вздрагивающий от взрыва бомб во

Вьетнаме, от землетрясений в Перу, от выстрелов в Далласе и Сантьяго де Чили.

Как никогда все в мире сейчас взаимозависимо. Не уважаю тех писателей, которые

не хотят и знать про взрывы во Вьетнаме только потому, что ему вчера, видите ли,

наступили на мозоль в общественном автобусе. Это бегство от действительности,

кокетство незавербо-ванпостью.

Не уважаю тех писателей, которые строчат в газету плохонькие стихи о Вьетнаме и

в то же время не слышат стона собственного соседа за стеной. Это тоже бегство от

действительности, бегство, притворяющееся гражданственностью.

Классовая борьба расколола мир, но в своем изначальном и конечном смысле мир

един, и надо чувствовать одинаковую ответственность и за взрывы бомб во Вьетнаме, и

за стоны за стеной своего собственного соседа.

Товарищи! Как нам еще мешает групповщина, сколько сил мы тратим на

изнурительную борьбу друг с другом, вместо того чтобы отдавать все силы для серь-

езной литературной работы.

165

Как бы хотелось, чтобы мы, писатели разных стран и направлений, всегда были

объединены единым поры-ппм, всегда, как вчера, когда мы услышали трагическое

известие о гибели наших трех космонавтов.

Мы потеряли 20 миллионов во время Великой Отечественной войны и, казалось бы,

должны привыкнуть к потерям, но как мы все с вами были потрясены!

Вчера ночью я написал стихи, которые хотел бы вам прочесть.

У Камчатки и у Арбата,

над ангарскою быстриной

скорбный выдох: «Погибли ребята...» —

словно реквием над страной.

Ты накройся туманом Урала, мать-Россия, устав от потерь. Скольких ты на земле

потеряла, скольких в небе теряешь теперь.

Ни один, как бы ни был увенчан, не вернется всвой дом наконец. На три сердца,

больших, человечьих, стало меньше в России сердец.

И какая тяжелая ноша для людей, кому были они просто Витя и просто Гоша,

просто Слава – в недавние дни.

Мой малыш-несмышленыш смеется – он поймет все когда-нибудь сам, и рыдает

по радио Моцарт, как отец по своим сыновьям.

О, Матросовы ракетодромов! Вы оставили нам свой устав: даже в космосе, жилкой

не дрогнув, умирать на рабочих местах.

317

Сколько в небе невзятых дотов! Но пока человечество есть, пламя будущих

звездолетов – это вечный огонь в вашу честь.

Вы бессмертны, как возглас: «Есть пламя!» – и неправда, что связь прервалась.

Между Родиной нашей и вами – двусторонняя вечная связь.

И такая двусторонняя вечная связь, товарищи, бу дет существовать всегда между

нашим народом и на шей литературой!

РЕЧЬ

НА ШЕСТОМ СЪЕЗДЕ ПИСАТЕЛЕЙ СССР

(22 июня 1976 года)

ры. «Трусливая старость» – это звучит не слишком красиво, но как вопиюще

звучат другие два слова, поставленные рядом, корчась и противясь насильственному,

пеестествеинейшему словосочетанию,– «трусливая юность». Иногда тот, кто смел в

юности, потом гериет веру в своп юношеские идеалы, предает их по-юрным

благоразумием и становится в зрелости или в Старости трусом. Но невозможно быть

смелым ни в {релости, ни в старости, если ты не был смел в юности. I охраненная, не

преданная ни словом, ни делом, наша юношеская смелость – это единственная

возможность победы над возрастом и даже над смертью, потому что смелость – это

преодоление смерти духовной и смерти физической.

Когда я говорю о смелости, я подразумеваю вовсе НС смелость людей, обманутых

неграмотными надеждами на ложные идеалы и совершающих порой героические

поступки во имя бутафорских идолов. История потом ставит все на свои места и только

горько усме-1ается, покачивая головой над субъективно честными, по объективно

ошибавшимися людьми, ибо и героизм г" имя ложных идеалов – героизм ложный.

Я говорю о другой смелости – о смелости во имя таких бессмертных идеалов, как

равенство, братство, свобода, уничтожение любых форм, в том числе и ду-ЮВНЫХ,

эксплуатации человека человеком, Я говорю не

166

о смелости показной, эксгибиционистской, а о смелости скромной, которая порой

сама не понимает, что она смелость,– хотя бы о ежедневной смелости наших русских

женщин, которые успевают работать, потом стоять в очередях, воспитывать детей,

обстирывать своих мужей, и все-таки не теряют вечной женственности и доброты,