Текст книги "Политэкономия соцреализма"

Автор книги: Евгений Добренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Михайлов приглашает читателя смотреть на карту так, как смотрит на нее Сталин: «Читатель! Москвич и уралец, украинец и казах! Гражданин Страны Советов! Вглядись в карту Родины. Подумай над картой, как хозяин думает над планом своего дома, как конструктор – над чертежом дорогой для него машины, как художник – над лучшим своим творением. Перед тобой – твое достояние. Перед тобой – твоя страна. Здесь все твое: твои горы и твои города, твои леса и твои нивы. Все эти богатства принадлежат тебе. И ты, советский человек, своим коллективным разумом по–хозяйски распорядился принадлежащими тебе богатствами. По замыслу и завету Ленина, по плану и под руководством Сталина сделал ты свою страну могучей и обильной. Посмотри на карту Родины – это летопись твоего великого, безмерного труда» (С. 11).

Воплощенная красота, карта – объект эзотерический. Ее и следует рассматривать «внутренним взором», поскольку понять ее можно, только «читая» то, что «за картой» «просвечивает»: «Вот мы говорим: на карте видны новые города, заводы, дороги, рудники. Это так, конечно. Но ни города, ни заводы не возникают сами. Экономическая карта – это человеческий документ, это послужной список народа. Значок завода – в нем и героизм рабочих, и организованный талант руководителей, и слава стахановцев. Прямоугольный массив поля – в нем радость коллективного труда, новая культура работы, новое отношение крестьянства к земле. Флажок полярной станции на берегах Карского моря, точка ледниковой обсерватории в горах Памира – в них скромный, но сознательный подвиг» (С. 10). Эта мистичность процесса чтения карты не отменяет телесности «данного нам в ощущение» визуального образа.

Так, третья глава книги «Под флаг Страны Советов», повествующая о расширении «державы», имеет четкую задачу: дать почувствовать читателю, что «тело» Страны стало наконец единым и целым: «Не сразу приняло наше союзное государство те контуры, которые мы ныне видим на карте. Было время, когда за рубежом великой революции оставались миллионы обездоленных людей, наших братьев по крови и языку». Например, «украинская Галицийская земля… томилась под гнетом Австро–Венгрии», над крестьянами «Закарпатской Украины… властвовали венгерские помещики». Словом, «по живому телу резали нашу родную Украину». В Прибалтике «западноевропейские империалисты штыками своих армий утвердили реакционно–буржуазный режим», Западную Украину и Западную Белоруссию «прибрали к своим рукам польские паны», а Бессарабию и Буковину – «румынские бояре». Нечто подобное было и на востоке: «на исконных русских землях… хозяйничали японцы», они, «как грибки–паразиты, приросли к телу Южного Сахалина и к Курилам». Да, «долго страдали наши братья в разлуке с матерью–Родиной. Тяжкое чувство: совсем рядом, за близкой чертой – родная страна и свой народ, свободный и радостный. А ты под началом чиновника–иноземца… И лишь ныне воссоединены разобщенные народы». О «восстановлении исторической справедливости» говорит карта новых территорий СССР (С. 24).

Но и этого мало. «Тело» Страны – живое, оно пронизано внутренними взаимосвязями и взаимозависимостями: «Каждый край имеет свои богатства; края помогают друг другу – и страна растет… Была ли такая взаимопомощь в старое, дореволюционное время?.. Один человек подчинял другого, один район подавлял другой. Капитализма нет – и связи между районами стали иными. Все части страны слились в едином планомерном движении. Антагонизм и конкуренция уступили место дружбе и сотрудничеству» (С. 98).

Но важно, что в самих капиллярах – новая кровь: «Башкиры возводили моторный завод. Туркмены разбуривали нефть. Буряты начали строить паровозы, разрабатывать руды. Казахи принялись за выплавку меди. Узбечки, сняв с лица чачван, шли работать на новые текстильные комбинаты. Киргизы стали производить сахар и сукно. От кочевого седла – к сложной машине, от бубна шамана – к инженерному искусству. Пастухи, зверобои, землепашцы стали сталеварами, монтажниками, электромонтерами, химиками. Новые люди на новых заводах встали за сложные станки, научились ими управлять. Выросли национальные кадры рабочего класса» (С. 85).

Что же такое «тело» Страны? Здоровое тело возможно только «в условиях нашей социалистической действительности». К примеру, на Западе «невозможно слить все частные интересы в единую волю» (С. 118). Значит, нужно, чтобы: 1) не было «частных интересов» и 2) была «единая воля». И вот (речь идет в данном случае об энергетике), когда «нет частной собственности на землю, на средства производства, и социалистическое государство легко может выбрать для постройки станции лучшее место. Оно может бросить на постройку станции крупные средства. Оно может наилучшим образом использовать природные энергетические ресурсы. Оно может повести линию передачи в любом, самом нужном направлении. Оно может присоединить к линии любое предприятие. Выбор решается планом, а план исходит из интересов народа. Народ работает для себя и потому работает хорошо» (С. 114). В тисках этой логики не остается вопросов о том, почему государство так легко все «может», тогда как больше никто ничего не может. Предметный урок политэкономии социализма оборачивается, как и положено, уроком государственности. Кроме государства, нет субъектов деятельности. Оказывается, впрочем, что тогда как «социалистическое государство» легко все «может», работает («хорошо»!) все‑таки «народ». Продолжаем смотреть на карту…

Если «тело» Страны живое, значит, оно изменяющееся. Вот, «любим мы свою славную родимую Волгу, но оставить ее такой, как она есть, не хотим… Плотины гидростанций подопрут воду и превратят Волгу в цепь длинных озер–водохранилищ с большими глубинами… плотины верхнего течения станут задерживать паводковую воду и спускать ее в меженное (маловодное) время. Весенний разлив будет пойман и так распределен, что и летняя Волга станет глубокой, многоводной. Все это и называется реконструкцией Волги» (С. 121). Таким же образом будет создан Севанский каскад, что позволит использовать его воду в целях ирригации и даст дешевую электроэнергию, которая «преобразит все хозяйство Армении». Все эти «плановые чудеса», конечно, невозможны при капитализме: «Предпринимателю и нужды нет, рационально ли разместится его завод с точки зрения интересов всей страны и ее будущего. Станет ли география промышленности более равномерной, превратится ли еще один аграрный район в индустриальный: для деляги–стяжателя вопросы в такой постановке нелепы… Так и происходят географические сдвиги в хозяйстве капиталистических стран – сдвиги стихийные, не согласованные, никем не спланированные» (С. 145).

Что означают эти «рациональность», «интересы страны», «равномерность» и, наоборот, «стихийность», «несогласованность», «неспланированность»? Перед нами – политико–эстетические категории. Причина изменений оказывается в них самих. Следует предположить, что заводы и строятся для того, чтобы придать карте страны «рациональность» и «равномерность». Именно так следует понимать «интересы страны» как единого организма, «тела». И если они этих качеств стране не приносят – каков от них прок? Они не «неэкономичны», но именно нефункциональны перед лицом гармонии Страны, поэтому и описывается эта негативная их сторона в категориях «стихийности» или «согласованности». С другой стороны, и старая карта прежде всего дисгармонична: «Хозяйственная отсталость царской России отражалась и на ее географической карте… Унаследованный от времен капитализма географический рисунок был уродлив, неровен. Промышленность была скучена в одних районах, а в других ее вовсе не было. И создание новой географии не могло не быть одновременно исправлением старой» (С. 77, 83–84). Эстетическая оптика определяет во взгляде на карту все: красивое – значит «целое». К примеру, «исчезли собственнические межевые знаки, затем и те узкие зеленые полоски, что были характернейшей чертой старого деревенского пейзажа. Сейчас перед нашими глазами расстилаются просторные единые массивы. Широкое поле черного пара, золотое раздолье пшеницы, колкая щетина жнивья – их не перечеркивают, не дробят зеленые линии межей» (С. 151).

Все в этой Стране «новое». Достаточно взглянуть на названия глав книги Михайлова: «Новые земли на старой карте» (гл. 4), «Новые богатства земных недр» (гл. 5), «Новые бастионы социалистической индустрии» (гл. 6), «Новые поля» (гл. 7), «Новые пути» (гл. 8), «Великое обновление» (гл. 9). Как же изменяется страна? Каким чудом рождается вся эта невиданная «новизна»? Этим чудом является Слово.

Например, создание «второго Баку»: «Разведать нефть в середине страны, разведать во что бы то ни стало, – такое указание дал товарищ Сталин. ««Взяться серьезно за организацию нефтяной базы в районах западных и южных склонов Уральского хребта», – сказал наш вождь. И это задание было выполнено» (С. 65). И вот в 1932 году забили нефтяные фонтаны не только на Урале, но и на Волге. В результате «родилась новая нефтяная страна» (С. 65). А если бы нефть не нашлась? Мы ничего не узнали бы об «указаниях товарища Сталина» на этот счет. Перед нами – настоящая советская история: о причинах в ней рассказывается только тогда, когда следствия оправдали (или сказано, что «оправдывают») себя.

Итак, главное чудо карты – ее постоянное изменение. Преображение – главное событие рассматривания «карты родины». Изменяется все. Прежде всего – земля. Разумеется, сам источник изменения сугубо идеален. Ясно, к примеру, что «самый передовой общественный строй создает и самую плодородную землю» (С. 172). Изменяются и растения: «Изменить природу растений, а тем самым переделать и географию растениеводства – вот как поставлен вопрос передовой советской наукой» (С. 158). Этому служит «мичуринская биологическая наука», которую «высоко поднял выдающийся советский ученый академик Лысенко», в руках которого все преображается чудесным образом: озимые сорта – в яровые, поздние – в ранние (С. 159). В результате меняется география растениеводства. Чем изумителен Мичурин? Прежде всего тем, что этот «великий преобразователь природы», ум которого «опрокинул географические пределы, которые казались естестственными» (С. 191), позволил провести «осеверение» растений. Но, конечно, «исправить карту плодоводства может лишь творческая инициатива масс… Создать новую географию садоводства может только сам народ» (С. 191).

И вот рождается чудо: «Морозные зимы не пускали грушу и яблоню ни на Урал, ни в Сибирь. Но советские люди решили: там, где построены заводы, где есть города и селения, там могут и должны быть разбиты сады. И сады там разбиты» (С. 191), виноград теперь выращивают в Донбассе, но «поставлена задача создать виноградарство под Москвой… Виноградники под Москвой станут делом обычным. Обычным делом станут здесь и бахчи. Это тоже переворот не только в структуре полеводства, но и в пейзаже: на поле возле северной ели или сосны спеют полосатые арбузы или желтые дыни, которые, казалось, могли расти только где‑нибудь у Камышина или Ташкента» (С. 193); «Впервые яблоки вызревают на Северном Сахалине. Пройдут годы, и пади нашего тихоокеанского побережья будут так же устланы виноградниками и фруктовыми садами, как сейчас долины Крыма» (С. 195); «У самого полюса холода в открытом фунте выводят овощи, махорку, томаты, кабачки. Героическим трудом создают новую географию культурных растений. Так растениеводческий фронт медленно, но неотступно, с трудом, но победоносно движется на север… Земледелие выходит к берегам Северного Ледовитого океана. Здесь теперь можно увидеть не только теплицы, но даже и огороды под открытым небом… Среди полярной ночи… в открытом грунте… зеленеют листы китайской капусты… Географический предел земледелия в нашей стране небывало расширен» (С. 199–200).

В чудесной советской стране ничто не пребывает в бездействии – все куда‑то движется: «Пшеница движется дальше на север, на восток» (в Сибирь и в Казахстан) (С. 177); «Рис движется к северу… под Куйбышевом, Курском и Рязанью, в болотах Полесья.., в окрестностях Москвы – на две тысячи километров севернее прежней рисовой зоны. Начинает создаваться новая карта рисосеяния» (С. 178); кукуруза «сдвинута к северу» – в степи Сибири (С. 179); «В Сибири сильно расширились посевы ржи» (С. 179); «Советская власть перечертила географическую границу хлопководства. Она сдвинула ее далеко к северу – с сорок третьей параллели к сорок седьмой. В пустовавших степях Причерноземья, Приазовья возникли хлопковые совхозы» (С. 180); сахарная свекла растет в Прибалтике и в Карелии, под Москвой и на Волге (С. 181). Да что там европейский Запад – «Привычные пейзажи изменились. В оазисах среди пустыни навалены кучи бураков, как где‑нибудь в лесостепи у Винницы» (С. 182). А сейчас, по инициативе товарища Сталина началось продвижение субтропических культур в более северные районы – на Украину, в Молдавию, на Кубань» (С. 189)…

Все в этих картинах должно поразить читателя. Визуализация в этом случае оказывается совершенно излишней: Картина бессильна перед Словом. «Человеку в капиталистическом мире неведомы быстрые и притом плановые изменения в географическом ландшафте. Ученые современного Запада сетуют: «Ландшафт – это неотвратимая судьба». – «Нет! – говорим мы. – Своими руками, по продуманным чертежам строим мы свою страну, создаем новый ландшафт». Буржуазные ученые говорят: «География не создается, а рождается сама собой». – «Нет! – говорим мы. – Строя коммунизм, мы с разумным расчетом переделываем страну, изменяем ее географию»» (С. 7). В этом тексте не случайно «сетуют» и «говорят»: только Словом рождается чудо, перед которым всякие «сетования» бессильны. Не важно, чем в реальности явились все эти немыслимые «преобразования», – важно, что изменилось самое ощущение реальности, ее вербальный образ.

К примеру, автор рассказывает об изменении грунта. Это – осушение и орошение земель. Осушение проводится в Колхиде, на Кубани, на Ирпене, в Полесье и других местах. Как оно происходит? «Люди, вдохновленные грандиозностью замысла, творят новый – здоровый и цветущий – край. Край создается, но уже есть его будущая географическая карта. Перед грандиозностью проекта бледнеет проект осушения Флориды, некогда составленный магнатами Америки. Край этот будет, ибо он предусмотрен социалистическим планом, ибо так хочет, так решил советский народ» (С. 207). Совершенно ничего нельзя узнать о проблемах, связанных с решением столь грандиозных задач. Да и незачем: есть вдохновение, план, образ цветущего края. Образ становится единственной реальностью.

Вот речь идет об орошении. Мы узнаем о создании Вахского канала, Большого Ферганского канала им. Сталина, Мингечаурской оросительной системы, Катта–Курганской водной системы, Кара–Кумского канала и т. д. Все это уже происходит и как бы уже существует, но модальный статус всех этих «народно–хозяйственных объектов» остается неясным. Все рисуется в будущем времени. Будет так: «Назревают грандиозные перемены в Туркменской республике. Сегодня воды Аму–Дарьи могучим потоком уходят в Аральское море, а кругом лежат иссохшие под жарким солнцем пустыни. Завтра Аму–Дарью повернут в сторону Каспийского моря – к безводным землям, ждущим влаги» (С. 212). Преобразится все – Туркмения, Узбекистан – «Географию среднеазиатских оазисов нужно будет писать заново» (С. 214). И – как угроза: «Придет время, когда мы обратим против ныне безлюдных пустынь и подземные реки» (С. 214). Идут грандиозные работы – пустыня отступает – «вода смывает с карты участки пустынь один за другим» (С. 214). Пустынь уже как бы нет. И хотя спустя годы оказалось, что вместо пустынь почти исчезло само Аральское море, никакого реального значения этот факт не имеет. Все видимое зыбко: не верен глаз, не точен расчет, не убедительны доводы тех, кто хочет «очернить» картину созидания. Настоящая картина живет в Слове. И как таковая она не подвержена эрозии реальности.

В результате грандиозных работ по борьбе с засухой «переделывается география. Поля как бы сдвигаются на сотни километров в другой климатический район, в менее засушливую зону» (С. 163). «Сдвигались» ли действительно поля – неизвестно. Зато читателя не оставляет ощущение разумности и полезности описываемых действий. Описание должно вызвать художественный эффект «заражения». Именно к этому направлена риторика – все эти фигуры трудового «энтузиазма» или банальных «противопоставлений». Тогда как у нас все облагораживается, в Америке в погоне за прибылями была вырублена половина лесов страны – «на месте дремучих лесов остались одни пни». В результате – «весенние потоки начали скатываться сразу, реки выплескивались из русел разрушительными наводнениями, землю не скрепляли корни деревьев и кустарников, и ее увлекала текучая вода» (С. 167). Распахали прерии («без всякого плана»!). В результате – «почва теряла комковатое строение, становилась рассыпчатой и легко выдувалась ветром» (С. 168). В другой части прерий сделали пастбища, и утоптанная коровами земля, «переставая дышать, сохла, не принимала влаги» (С. 168). И дальше – страшная картина: с полей смывалась плодородная почва, росли овраги, обнажалась подпочва, исчезла зелень. И – «ветер вздымал тучи пыли, они поднимались на огромную высоту, затмевали солнце, неслись за тысячи километров… Пыль проникала в легкие людей, губила их здоровье… Огромные пространства плодоносных почв превращены в пустыню» (С. 168).

Описание самодостаточно. Но чтобы нарисовать картину Апокалипсиса, визуальный ряд не нужен. В конце концов возникает вопрос: а зачем вообще нужна карта? Карта в книге Михайлова – лишь повод для нарратора. Его книга ведь не только история, но и политэкономия социализма – та самая загадочная наука, которую по Михайлову и можно понять. Отсюда – столько мистики и литературности в книге «Над картой родины». Но, читая эту книгу, начинаешь понимать, что жанровый стык принципиально важен для реализации данной дескриптивной стратегии и обусловлен самой спецификой пространственной модели сталинской культуры. Не будучи самоценным, пространство на глазах переплавляется во время. Время поглощается пространством. Это какой‑то самопожирающий хронотоп.

Определенно, эта большая и толстая книга, описывающая советское пространство вместо карт, и является наиболее адекватной презентацией советских топосов. Как полагал Михайлов, «мысль просвечивает карту, и перед нашим внутренним взором за цветной ее плоскостью в трехмерном пространстве ложатся равнины, громоздятся хребты…». Здесь же – все наоборот: «мысль просвечивает» слова. Много слов. Настолько много, что за их «плоскостью» начинает мерещиться карта. Просто – надо уметь описывать, надо превращать пространство во время, географию – в историю, визуальный ряд – в вербальный. Так рождается, по Михайлову, «четвертое измерение».

И все же это не простое изображение утопической реальности «в ее революционном развитии». Как заметил Мишель Фуко, «дескриптивный акт есть по полному праву захват бытия, и, напротив, бытие не позволяет увидеть себя в симптоматических и, следовательно, существенных проявлениях без представления себя овладению языком, являющимся самой речью вещей» [948]948
  Фуко М.Рождение клиники. М.: Смысл, 1998. С. 150.


[Закрыть]. Рассказанная Михайловым «карта родины» является главным свидетельством реальности «Страны». Это основной продукт «Пространства–Слова». Побочным является дереализация одной шестой части суши.

Сады соцреализма

За год до того, как Владимир Маяковский писал свой «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и людях Кузнецка», живописуя безбытность жизни энтузиастов строительства «стоугольного гиганта», и, прозревая будущее, утверждал, что «через четыре года здесь будет город–сад», в Москве, на территории бывшей сельскохозяйственной выставки, открылся первый в стране Центральный парк культуры и отдыха (ЦПКиО). Идея «города–сада» могла быть озвучена никак не ранее 1929 года [949]949
  Идеи «города–сада» были весьма популярны в дореволюционной России (См.: Cooke Caterine.Le Mouvement pour la cite‑jardin en Russie. – URSS, 1917–1978: la ville, l'architecture // URSS, 1917–1978: la cittá, l'architettura. Paris: L'Equerre; Roma: Officina Edizioni, 1979. P. 200–232). С. Хан–Магомедов утверждает, что «концепция города–сада Ховарда оказала огромное влияние на эксперименты в области городского планирования уже в ранние советские годы» ( Khan‑Magomedov Selim О.Pioneers of Soviet Architecture: The Search for New Solutions in the 1920s and 1930s. New York: Rizzoli, 1983P 271–340). Однако как в конце XIX века, так и в ранние советские годы не было ни возможностей ни сил не только для осуществления подобных проектов, но даже для их сколько‑нибудь практической постановки. Они не выходили за пределы архитектурно–планировочных фантазий и были сориентированы прежде всего на «гигиену рабочего жилья». См. также: Cooke Caterine.Russian avant‑garde theories of art, architecture and city. London: Academy Editions, 1995 (особ. гл. «Garden City modernism». P. 95–96); Cohen Jean‑Louis. La Forme urbaine du «Realisme socialiste» – URSS, 1917–1978: la ville, l'architecture // URSS, 1917–1978: la cittá, l'architettura. P. 140–171). Характерны в этом смысле контридеи «Соцгороду» – проекты деурбанизации Охитовича: в его плане децентрализированного города Парк культуры и отдыха становится центром, объединяющим новое «раздвинутое пространство». В особенности эти идеи стали популярны в 1930–1931 годах. Так, подмосковный Зеленоград как раз и воплощал идею перемещения городского населения в пригород (о проектах деурбанизации см.: Kopp Anatole.Town and Revolution: Soviet Architecture and City Planning 1917–1935. New York: George Braziller, 1970. P. 163–186).


[Закрыть].

Революционная культура с ее урбанизмом и отрицанием «буржуазного наследия» была безмерно далека от того идеала покоя, культуры помещичьей усадьбы и «дворянских гнезд», образом которых был сад. Его судьба была предсказана еще накануне вступления России в «эпоху капитализма» в «Вишневом саде» Чехова. Между тем сад остается архетипическим образом гармонии и совершенства: потерянный и обетованный рай представлен в культуре именно Эдемом. Менее всего революционная культура полагала себя наследницей этого «буколического идеала»: рай, потерянный при капитализме, возвращался искуплением первородного греха в постреволюционную, уже сталинскую эпоху. Ее начало отмечено тем самым переломным 1929 годом, когда советское общество вступало в «реконструктивный период», когда была, наконец, обещана «зажиточная, культурная жизнь». «Культурная» же жизнь без сада трудно представима. Нет поэтому ничего удивительного в том, что Маяковский, как «лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи», безошибочно уловил и проартикулировал новый идеал для рабочих Кузнецка, которые, лежа «под старою телегою», вряд ли думали о «городе–саде». Ошибся он, пожалуй, лишь в определении места: в новой культуре городом–садом предстояло стать прежде всего столице, и уж затем – Кузнецку.

10 июля 1935 года специальным постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) был принят Генеральный план реконструкции Москвы. За годы реконструкции столица преобразилась, но новый ее центр – 416–метровый Дворец Советов – построен так и не был. Гигантское это сооружение, которое «будет видно за десятки километров, как маяк новой Москвы, ее архитектурный символ» [950]950
  Симонов Евгений.Наша Москва // На суше и на море. 1940. № 7. С. 7.


[Закрыть], хотя так и осталось «невидимым градом Китежем» советской эпохи, было вписано в панораму Москвы. От него намечалось движение в новые дали: «Вдоль Москвы–реки на юго–запад, в сторону Ленинских гор, высоко поднятых над городом, обильных воздухом, зеленью, светом, будет расширяться Москва генерального плана. Одна из пробиваемых через весь город сквозных магистралей, мимо Дворца Советов и Лужников, мостами и тоннелями, перекинется через Москву–реку в Юго–Западный район. На Ленинских горах разбивается грандиозный ботанический сад Академии наук Союза ССР. На широких террасах, в тенистых рощах будет собрана флора всего Советского Союза» [951]951
  Там же.


[Закрыть]. Ленинские горы слишком велики для одного сада. Однако сама идея использования этого естественного амфитеатра столицы «под сад» не только повторялась во всех проектах преобразования Москвы, но была вписана в широкое «зеленое строительство», основные направления которого и были закреплены в Генеральном плане реконструкции.

Здесь предполагалось: образование новых и расширение существующих бульваров и парков, создание двух новых, проходящих по всей территории города, озелененных колец: нового бульварного (по трассе Камер–Коллежского Вала) и нового паркового (связывающего существующие парковые массивы Москвы – Останкино, Сокольники, Измайлово, Введенские горы, Ленинские горы, Лужники, Краснопресненский парк, Петровский и Тимирязевский парки), создание вокруг города обширного лесопаркового защитного пояса в радиусе до 10 км из крупных лесных массивов, берущих свое начало в загородных лесах (эти массивы должны были быть связаны с городом зелеными клиньями). «Зеленое строительство» оказывалось тем архитектурным «пуантом», которым завершалось «кольцевание» Москвы. Радиально–кольцевой принцип организации столичного пространства, идеально соответствовавший центростремительному принципу власти, получал в «зеленых кольцах» полное завершение. Парк становился едва ли не образом всего города (уже к середине 1930–х годов общая площадь зеленых насаждений Москвы составляла около 3630 га. Из них 90 % составляли парки [952]952
  См.: Долганов В., Коршев М., Прохорова М.Зеленое строительство в Москве. М.: Московский рабочий, 1938. С. 14.


[Закрыть]).

Можно было бы смотреть на план озеленения столицы с точки зрения практической. В литературе о садово–парковом строительстве, обильно издававшейся в 1930–е годы, можно найти немало практических резонов для озеленения помимо художественно–эстетических – социально–бытовые, хозяйственно–производственные, противопожарные, шумозадерживающие, теплорегулирующие, ветрозащитные, пылезащитные и т. д. Тут, однако, оказывается, что, например, значение городской зелени в деле регулирования воздуха в городе преувеличено, а вывод о том, что на каждого жителя нужно 50 кв. метров зеленых насаждений, «не имеет того значения, которое ему обычно приписывается»: «Что касается кислородного баланса, то даже в закрытой комнате с людьми, спустя несколько часов, количество кислорода остается тем же, что и в наружном воздухе. Таким образом, при ближайшем рассмотрении городская зелень как регулятор состава городского воздуха соображениями этого рода не обосновывается» [953]953
  Горман Б. С., Скоробогатый А. Ф. Зеленое строительство города. Харьков; Киев: Государственное научно–техническое издательство Украины, 1935. С. 8.


[Закрыть]. Нет пользы от зеленых насаждений и в смысле защиты от загрязнений промышленных предприятий: «Зеленые защитные зоны, проектируемые между промышленными предприятиями и жилыми районами города, могут иметь только весьма ограниченное пространство действия, осуществляемое лишь за счет поглощения деревьями некоторых газов. Обычные указания на то, что зелень будто бы способна задерживать все вредные аэрозоли, выделяемые некоторыми предприятиями, не подтверждаются» [954]954
  Там же. С. 16.


[Закрыть].

Что же остается? Только «художественно–эстетический фактор»: зелень «придает архитектурным формам города законченное выражение, динамичность и большую привлекательность, удовлетворяет потребности в общении с природой и созерцании художественно созданных группировок зелени» [955]955
  Там же. С. 7.


[Закрыть]. Этот декоративно–эстетический принцип фактически и лег в основу «зеленого строительства» Москвы, способствуя созданию поистине законченного образа самодовлеющего центра, акцентированного зеленью и водой.

С одной стороны, с созданием новых парков на юге и юго–западе Москвы «сомкнется ранее разорванная на юге цепь парков общегородского значения. […] Живописные прогулочные дороги свяжут город с загородными лесопарками […] новым парковым кольцом. Новое бульварное кольцо соединит широкой магистралью площади и парки. Помимо кольцевых магистралей, бульвары намечаются по проспекту Дворца Советов, по Центральному проспекту новой юго–западной территории и по ряду других магистралей. От периферийных парков три зеленых клина внедрятся в жилые районы города. […] Стройная система озеленения Москвы завершается обрамляющей территорию города гигантской, десятикилометровой ширины, зеленой лесопарковой зоной. От нее через периферийные городские парки по зеленым клиньям будет проникать в город воздух прилегающих лесов и полей» [956]956
  Долганов В. И. Зеленые насаждения советского города // Проблемы садово–парковой архитектуры. М.: Издательство Всесоюзной Академии архитектуры, 1936. С. 16.


[Закрыть].

С другой стороны, канал Москва–Волга образовал крупные водохранилища (Химкинское, Клязьминское и др.) и обводнил Яузу, а «обводненная Яуза оздоровит ряд прудов, и парки Москвы свяжутся озелененным водным кольцом. […] Можно будет совершить путешествие вдоль парков Москвы по воде. […] Расширение площадей зеленых насаждений, связь их с водными пространствами и глубокое внедрение в жилые массивы города восстановят утраченную в эпоху капитализма живую связь города с природой» [957]957
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

Новый центр Москвы – лученосный Дворец Советов – был задуман как параллель Кремлю. Внутренняя ось новой столицы Дворец – Кремль не только мультиплицировала центр, но подчеркивала основной вектор движения – на юго–запад, к Лужникам и Ленинским горам. Несущей этого вектора должна была стать Аллея Ильича, которая не просто упиралась в ЦПКиО, но как бы переходила в центральную аллею главного парка страны. Таким образом, создавалась и замыкалась триада: Кремль – Дворец Советов – ЦПКиО, что лишь семантически подчеркивало значение Парка в центральном пространстве власти. То обстоятельство, что зеленые массивы должны будут глубоко проникать в город и именно в районе нового центра (Дворца Советов) проникнут в самый центр города как продолжение парка Ленинских гор через ЦПКиО вплоть до Дворца Советов, еще больше акцентировало парковый пояс. После ЦПКиО идут Лужники, которые должны были превратиться в своего рода партер для Дворца Советов. Нужен был поэтому и амфитеатр. Им по плану должны были стать Ленинские горы. В результате вся Москва превращалась в один большой «Зеленый театр».

По проекту Каро Алабяна, композиционным началом парка Горького должен был стать Дворец Советов, и поэтому территория парка должна расширяться до самого Дворца. Прибрежная полоса правой стороны реки до Нескучного сада превращается в партер. Остальная территория «подсыпается», и, таким образом, «партер» оказывается на полтора метра ниже окружающих участков. Таким образом, создается амфитеатр. Все это великолепие оформляется боскетами, специально формованными деревьями, стриженым кустарником, фонтанами и каскадами, богатыми цветниками и скульптурой. Вдоль Калужской улицы должны были, согласно плану, разместиться «наиболее значительные по массам архитектурные сооружения»: музеи, библиотеки, Дома физкультуры и искусства, академии, Дворцы молодежи и т. д., которые, выходя на Москву–реку, образуют основной «архитектурный силуэт» пространства между Дворцом Советов и самим ЦПКиО. Партер переходит в центральную аллею Нескучного сада, а тот, в свою очередь, переходит в зеленый массив Ленинских гор. «Таким образом, партер, Нескучный сад и Ленинские горы создают сплошную зеленую ленту, окаймляющую реку на значительном протяжении до самого Дворца Советов». Алабян предлагал низину Лужников превратить в громадный водоем [958]958
  См.: Карра А. Я., Лунц Л. Б. Реконструкция московских парков // Проблемы садово–парковой архитектуры. С. 51.


[Закрыть].

Итак, роль ЦПКиО в новой Москве все более возрастала. Уже в середине 1930–х годов его особое место в столице было признано современниками: «Старейший парк Союза, установивший совершенно новое социалистическое содержание парковой работы и положивший начало развитию паркостроения в других городах Союза, Центральный парк является гордостью нашей столицы» [959]959
  Долганов В., Коршев М., Прохорова М.Зеленое строительство в Москве. С. 36.


[Закрыть]. Из описаний архитекторов парка узнаем: «В будущем к парку присоединится и территория Лужников. Генеральным планом предусмотрено увеличение площади парка до тысячи гектаров». Важнейшей особенностью парка явится «парадный характер всей планировки, большая насыщенность декоративными элементами. […] Архитектура крупных общественных сооружений создаст силуэт Ленинских гор. Зеленые склоны украсятся лестницами и спусками к воде», а по плану реконструкции парка «предполагается амфитеатр Ленинских гор использовать как естественную трибуну на несколько сот тысяч зрителей. Грандиозные физкультурные парады, спортивные соревнования, массовые действия будут проводиться на равнинной территории Лужников. Декоративными партерами, скульптурой, искусственными прудами и фонтанами встретят Лужники посетителей парка. […] Зеленый массив прорежут просеки, открывая вид на Дворец Советов. По оврагам засеребрятся каскадные пруды, по берегам которых пройдут прогулочные аллеи» [960]960
  Долганов В., Коршев М., Прохорова М.Зеленое строительство в Москве. С. 38.


[Закрыть].