Текст книги "Политэкономия соцреализма"

Автор книги: Евгений Добренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

И вот, когда уже пришел грузовик, на который Федосья уже погрузила свои пожитки, начинает телиться ее любимица рекордсменка–корова Ягодка. Отел идет тяжело, плод лежит неверно. Федосья нервничает и вместо того, чтобы уезжать, остается «на хозяйстве», которое оказывается ей дороже всего. Она отталкивает хирурга со щипцами и сама принимается за дело. «Вы ж поймить, – путая русскую и украинскую речь, гневно восклицает она, – що це за телок! Може, телочка, – буде с таким молоком, як у матери. Такого ж молока нигде нема… А може, и бычок – с его цила линья скота начнется!» Она помогает врачу и – остается на любимой работе. Обида, нанесенная ей, уходит. Когда шофер, уставший ждать, скидывает ее вещи с грузовика, она кричит: «Хай скидае!» – и бежит переодеваться: «Ей нужно продолжать работу, в которую она вложила буквально творческое вдохновение».

Критика привычно отмечала: «Писатель сумел самое прозаическое дело (казалось бы, что поэтичного в профессии скотницы!) сделать предметом подлинно любовного, подлинно художественного изображения […] он зорко и талантливо подметил рождение новых качеств советских людей, воодушевленных поэзией коммунистического труда» [505]505
  Тарасенков Ан.О советской литературе: Сборник статей. М.: Советский писатель, 1952. С. 36.


[Закрыть].

Опьяненная этой поэзией, соцреалистическая Федосья прошла полный цикл преображений, превратившись, наконец, в персонажа Андрея Платонова, который должен был жить «для энтузиазма труда». Товарищ Вощев, впрочем, этого не понимал – он не «получил эту тенденцию». Наверное, его тело «горело» от труда, а не от «лозунга».

«Лозунг» был «у нас в крови». Он действовал прямо на «душу». Судя по Федосье, он просто не предусматривал наличия тела.

4
МОЛОКО СОВРЕМЕННОСТИ И ТВОРОГ ИСТОРИИ: НАРРАТИВ КАК СПОСОБ ПРОИЗВОДСТВА СОЦИАЛИЗМА

После двух суток лугового безлюдья и созерцания контрреволюционной благости природы Чепурный грустно затосковал и обратился за умом к Карлу Марксу: думал – громадная книга, в ней все написано; и даже удивился, что мир устроен редко – степей больше, чем домов и людей, – однако уже есть о мире и о людях столько выдуманных слов.

Андрей Платонов. Чевенгур

История заводов как завод истории

Тоскующему герою Андрея Платонова не дано было увидеть связи между «устройством мира» и большим количеством «выдуманных слов» о нем, хотя сам мир Платонова, будучи огромной конструкцией из слов, является блестящим свидетельством такой связи, доказательством того, что «реальность» – от «контрреволюционной» природы до «громадной книги» Маркса – есть лишь перекресток постоянно сталкивающихся и бесконечно умножающихся друг в друге конструкций «действительности». В этом контексте становится более ясной мысль Пьера Бурдье о «коллективном принципе конструирования коллективной реальности»: «Не боясь противоречия, можно утверждать, что социальная реальность является социальной функцией, основанной исключительно на социальном конструировании, и одновременно что эта реальность существует лишь постольку, поскольку она коллективно признана». Поэтому, используя какой бы то ни было «коллективно признанный» классификационный концепт, мы занимаемся одновременно и дескрипцией, и прескрипцией [506]506
  Bourdieu Pierre.Practical Reason: On the Theory of Action. Stanford. Stanford University Press, 1998. P. 66.


[Закрыть].

Приложив эту дескриптивно–прескриптивную операционную логику конструирования социальной реальности к анализу классовой структуры общества, Бурдье показал, во–первых, что «не существует такого социального агента, который не стремился бы, насколько позволяют обстоятельства, к власти называть и создавать через называние мир» [507]507
  Bourdieu Pierre.Language and Symbolic Power. Cambridge (Ma.): Harvard University Press, 1991. P. 105.


[Закрыть]; во–вторых, что «социальные агенты в состоянии трансформировать социальный мир в соответствии с их интересами путем продуцирования, репродуцирования или разрушения репрезентаций, делающих социальные группы видимыми для себя и для других» [508]508
  Ibid. P. 125. См. также: P. 220–228, гл. «Identity and Representation», и P. 248–251, гл. «Class as Will and Representation».


[Закрыть]; наконец, в–третьих, что «предвидение» и утопия «эксплуатируют возможности изменения социального мира путем изменения репрезентаций этого мира, являющихся частью социальной реальности» [509]509
  Ibid. P. 126.


[Закрыть].

Прямым следствием действия этих механизмов является акт номинации «класса» (или то, что Шейла Фицпатрик определяет как «приписывание к классу» [510]510
  См.: Фицпатрик Шейла.«Приписывание к классу» как система социальной идентификации // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара: Издательство Самарского университета, 2001. Фицпатрик полагает, что сама социально–классовая структура советского общества была в определенной мере продуктом «приписывания к классу». В процессе «реклассирования» деклассированной послереволюционной России большевики фактически создавали социальную структуру «под себя». Более того, сам «класс» (в его советской форме) Фицпатрик называет «изобретением большевиков» (Там же. С. 175, 178, 197). Стоит однако иметь в виду, что этот процесс, прослеженный ею на уровне политической истории, имел дискурсивное и эстетическое измерения. И хотя репрезентационный аспект играл в этом процессе «приписывания к классу», как представляется, ключевую роль, он еще не стал предметом рассмотрения.


[Закрыть]). При социализме, полагал Бурдье, произошел описанный Марксом процесс, когда частный интерес «Я» доверенного лица выдается за интерес групповой, т. е. это лицо, говоря словами Маркса, вынуждено «универсализировать свой частный интерес». В советском случае, партия просто заменяет народ, который говорит и действует через нее. Класс «существует в вере в собственное существование, которую корпусу уполномоченных удается внушить посредством одного лишь своего существования и собственных представлений, на основе сходства, объективно объединяющего членов одного «класса на бумаге» как возможную группу» [511]511
  Бурдье Пьер.Социология политики. С. 90–93.


[Закрыть]. Эта группа, имея свой классовый интерес, неизбежно производит и свое искусство – в советском случае – соцреализм, о котором Бурдье писал: «Отнюдь не являясь выражением народа, это формалистическое и мелкобуржуазное искусство по сути заключает в себе отрицание народа. Ибо в стремлении представить его в образе обнаженного по пояс, мускулистого, загорелого, устремленного в будущее и т. п. «народа» отразились в первую очередь социальная философия и неосознанный мелкобуржуазный идеал работников партаппарата, в котором их реальный страх перед реальным народом обнаруживается в том, что они идентифицируют себя с явно идеализированным народом с факелом в руке – светочем всего человечества». Бурдье называл это «характерным случаем подмены субъекта» [512]512
  Там же. С. 251.


[Закрыть].

Но можно сказать, что речь идет и о подмене объекта, ведь сам субъект (партаппарат, политические институции) создает свой образ и легитимирует себя через создание образа объекта – «народа». Можно поэтому сказать, что соцреализм не являлся «выражением народа» постольку, поскольку он сам был создателем этого «народа». Он был не столько «выражением», сколько «воплощением», реализацией «народа», которого вне соцреализма просто не существовало. Создавая «народ», соцреализм одновременно дереализовал социальное поле, в котором жили реальные люди (то, что Бурдье называет «отрицанием народа»).

Эта номинационно–конструктивная функция соцреализма возникла, конечно, не вдруг. Советское искусство 20–х годов занималось интенсивным производством «народных масс» и «классового сознания», а в конце 20–х – начале 30–х годов эта навязчивая идея овладевает Горьким: рабочим надо показать самих себя. Горький не устает повторять, что страна не просто «должна знать своих героев», но и что сами эти герои должны «узнать» себя, должны себя увидеть, должны получить образ своей деятельности через свою историю: «Рабочий народ должен знать все, что он делает, – он должен знать свою историю» [513]513
  A. M. Горький и создание «Истории фабрик и заводов»: Сборник документов и материалов. М.: Издательство социально–экономической литературы, 1959. С. 29.


[Закрыть]. «Народ» (у Горького, прежде всего, «рабочий класс») узнает себя и идентифицируется с проецируемым образом. Так создаются не только «массы», «пролетариат» («производительные силы»), но и «производственные отношения», в которых новорожденный «класс» себя проявляет. Как заметил Стивен Коткин, «поддерживаемая государством игра в социальную идентификацию, как единственная доступная и обязательная форма участия в общественной жизни, оставалась всеохватной» [514]514
  Kotkin Stephen.Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995. P. 221.


[Закрыть].

Принимая во внимание то, что «классовая риторика, исходящая от общества, которое находится фактически уже вне истории (а сталинское общество – это типичный пример общества, которое не классифицируемо в терминах, известных, скажем, Марксу исторических форм общества), не может восприниматься всерьез» [515]515
  Рыклин Михаил.Эманация иллегальности: бюрократия за пределами закона // Бюрократия и общество. С. 215.


[Закрыть], заметим все же, что новому «субъекту истории» предстояло родиться именно через нарратив о своей собственной истории. Именно в ней «класс» легитимировался и реализовывал себя как класс (а с тем легитимировалась и власть). Идея обретает у Горького форму нескольких грандиозных репрезентационных проектов, особое место среди которых занимают «История фабрик и заводов» (далее «ИФЗ»), журналы «Наши достижения», «СССР на стройке» и ряд других изданий и предприятий.

Обратим внимание на редко учитываемое совпадение: реализация идеи Горького по «ИФЗ» началась практически одновременно с появлением в печати знаменитого письма Сталина в журнал «Пролетарская революция». Горький как будто давал материал для новой истории, тогда как Сталин – своего рода методологию, которую можно кратко обозначить так: литература вместо архива. «ИФЗ» и сталинские идеи переписывания истории согласно незыблемым «аксиомам большевизма» входили в турбулентную атмосферу сталинской революции практически одновременно. В своем «историческом» письме Сталин давал понять, что зараженные «объективизмом» историки–профессионалы не в состоянии заниматься таким переписыванием. Развенчание профессионализма шло параллельно и в «ИФЗ». В конце концов, если историю завода может написать любой едва грамотный рабочий, то почему учебники истории не может писать политик или государственный деятель? Неудивительно поэтому, что начинание Горького, появившись одновременно с письмом Сталина о задачах истории, было ликвидировано тоже одновременно – в начале 1938 года – с выходом в свет сталинского «Краткого курса» истории ВКП(б).

Эта историческая рама является не просто фоном горьковского проекта. Дело в том, что в «ИФЗ» было изначально две линии: история предприятия и история большевистских организаций. Сам же Горький стремился к устранению этого разрыва, видя задачу «ИФЗ» (прямо по Сталину) в том, чтобы «насытить боевую теорию ленинизма фактами и углубить ее», а также «усвоить дух большевизма, его непримиримость» [516]516
  A. M. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 36.


[Закрыть]. В конце концов, история партийной организации оказывалась в центре истории предприятия, затем между ними был поставлен как бы знак равенства, и, наконец, история партийной организации выдвинулась на передний план, пока «ИФЗ» не заменилась «Кратким курсом».

Подобно Сталину, Горький относился к работе профессиональных историков с большим скептицизмом, а их желание работать с архивом называл ересью [517]517
  Там же. С. 48.


[Закрыть]. Как писателю, материал (документы, мемуары) был интересен ему в качестве сырья для книг («Мне кажется, что всякий сырой материал не надежен до поры, пока он не превратится в фабрикат», – писал он своему помощнику по «ИФЗ» Н. Шушканову [518]518
  Там же.


[Закрыть]).

Важность горьковского начинания подчеркивалась его статусом: оно было освящено специальным Постановлением ЦК и включением в его руководящие органы Лазаря Кагановича, Павла Постышева, Андрея Андреева, Николая Бухарина, Льва Мехлиса, Авеля Енукидзе, Алексея Стецкого, Александра Косарева. Горький называл «ИФЗ» «энциклопедией нашего строительства в динамике» [519]519
  Цит по.: А. М. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 28.


[Закрыть]. Но вернее было бы назвать ее настоящим заводом по выработке самого дискурса строительства, «класса» и «социализма». Тут ведь была не столько дореволюционная история (она у «российского пролетариата» была совсем коротка), сколько именно советская. Так что мы имеем дело с нарративом о современности (в самом разгаре индустриализации).

Горького беспокоила сугубо классовая подоплека происходящего в стране: резкое изменение социальной структуры и без того слабого рабочего класса, его окрестьянивание. В статье «Напишем историю борьбы рабочего класса» (Правда, 7 сентября 1931 года) Горький указывал: «На фабрики, на заводы, в рудники и шахты влезает деревенский человек, – человек, разум которого еще не работал, не привык работать, и который оброс толстой корой древнейших церковных суеверий, предрассудков, предубеждений». В рабочий класс входило «мещанство», которое принесло с собой «мелкобуржуазные частнособственнические интересы» и одновременное растворение и вымывание рабочего класса (в связи с «выдвижением» и уходом на пенсию старых рабочих), текучесть кадров, падение и без того низких качества производства, трудовой дисциплины, культуры труда.

Своим проектом Горький возрождал пролеткультовские иллюзии, которые сохранял в своих кружках РАПП и которые оставались популярными в общественном сознании конца 20–х – начала 30–х годов. В самом деле, если возможна пролетарская литература, живопись, музыка, театр, то почему невозможна пролетарская история? Открыто выступив против историков–профессионалов, Горький исходил из классовых задач, которые он ставил перед «ИФЗ». Раньше, объяснял он рабочим, «история писалась учеными–специалистами так же, как церковники сочиняли жития святых, – история писалась для укрепления веры в право командующих классов руководить судьбой и работой трудового народа. Теперь настало время, когда вы, товарищи, создавая новую историю, сами должны писать ее силой той же руки и того разума, которые поставили вас хозяевами огромной и богатейшей страны» [520]520
  A. M. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 29.


[Закрыть]. При этом Горький больше всего заботился о том, чтобы в ходе работы над «ИФЗ» развивалось «классовое сознание пролетариата». Он ведь видел в «ИФЗ» «не только историю труда рабочего класса», но и, поскольку авторами были сами рабочие, «историю его самовоспитания» [521]521
  Там же. С. 205. Далеко не все, конечно, разделяли горьковский идеализм. Так, Леопольд Авербах, бывший правой рукой Горького в «ИФЗ», прямо говорил о том, что главное – сам процесс, а вовсе не результат: «Массовое писание отнюдь не означает массовое написание. Напишут книги далеко не все те, кто будет принимать участие» ( Авербах Л.Может ли быть история заводов научной и художественной? // Сборник «Рабочие пишут историю заводов» / Под ред. М. Горького и Л. Авербаха. М.: ОГИЗ, 1933. С. 49).


[Закрыть]. Совершая свой «великий перелом» и поворачивая «влево», Сталин видел прямую политическую выгоду в подыгрывании подобным настроениям.

Но «ИФЗ» – это еще и история борьбы с историей. Это история, как бы отыгранная назад: как будто под обложкой исторического романа находился «роман о современности». Все историческое вытесняется и заменяется здесь современностью, «нашими достижениями» (кстати, секретариат «ИФЗ» находился в одной из комнат редакции «Наших достижений»), история последовательно заменяется литературой. Можно, конечно, говорить о принципиальной невозможности исторического нарратива в формативное для сталинизма время (1931–1938 годы: последствия коллективизации, голод, индустриализация, Большой террор). В 1935 году Леопольд Авербах, к тому времени уже отстраненный от «ИФЗ» и работавший на Урале, писал Горькому, что, поскольку «ИФЗ» «немного сейчас хиреет», неплохо заменить ее «серией мемуаров об индустриализации, наглядно демонстрирующих актуальность исторического материала» [522]522
  Цит. по: Журавлев С. В. Феномен «Истории фабрик и заводов»: Горьковское начинание в контексте эпохи 1930–х годов. М.: Институт российской истории РАН, 1997. С. 70.


[Закрыть]. Знаменательное признание: молоко современности никак не сворачивалось в творог истории.

К знаменитым оруэлловским лозунгам типа «Правда – это ложь» и «Мир – это война» можно было бы добавить еще один: «История – это современность». «Большевикам не нужна «история» ради «истории», не нужна история, превращенная в мертвое, аполитичное повествование о днях минувших: это было бы пустым гробокопательством», – учил авторов «ИФЗ» Шушканов, повторяя тезис вождя о «гробокопательстве» [523]523
  Рабочие пишут историю заводов. С. 113.


[Закрыть], ведь «творится живая история второй пятилетки – новые задачи, свои темпы, свое напряжение, новые и новые победы социализма. Автор истории заводов должен поспевать за движением истории», – требовал он [524]524
  Шушканов Н.«История заводов» создается // Год восемнадцатый. Альманах 6. М.: Советская литература, 1935. С. 378.


[Закрыть]. ««История заводов» должна смотреть не только назад, но и вперед» [525]525
  Там же. С. 376.


[Закрыть], – утверждал он вслед за Кагановичем, который полагал, что «наша история есть программа […] героической борьбы» [526]526
  Цит. по: Шушканов Н.«История заводов» создается. С. 378.


[Закрыть].

История как программа, история, за которой нужно «поспевать»… Так она понималась не только вождями, литераторами и чиновниками, но и самими авторами–рабочими: «Наш завод – последний из построенных автозаводов. Он самый молодой в мире. Но молодость завода уже требует своей истории. В наши дни двухлетие – это исторический период. […] Наши автомашины ускоряют весь темпжизни нашей Советской страны, наши моторы и комбайны убыстряютреконструкцию сельского хозяйства. […] История нашего завода – это сложнейшая эпопея […]. Автозавод может дать пищу для творчества десятка писателей, поэтов, музыкантов и художников. Он может и должен быть запечатлен во всех формах литературного творчества и искусства» (из письма парткома Горьковского автозавода 29 октября 1932 года Горькому) [527]527
  А. М. Горький и создание Истории фабрик и заводов. С. 98.


[Закрыть].

Характерно, что образцовой для «ИФЗ» была объявлена «История Московского метрополитена». Это не была, конечно, история. Молодой тогда писатель Григорий Медынский работал над «Историей метро» на основе дневников (не мемуаров!), поскольку «легче и целесообразней ловить современность, чем восстанавливать ее как историю» [528]528
  Цит. по: Журавлев С. В. Указ. соч. С. 104.


[Закрыть]. А на самом Метрострое был лозунг: «Надо фиксировать сегодняшний день сегодня, чтобы потом не разыскивать его в воспоминаниях и архивах» [529]529
  Там же. С. 108.


[Закрыть]. Медынский вспоминал: «Я понимал свою задачу рабочей пчелки, собирающей нектар с буйно расцветающей вокруг меня жизни» [530]530
  Там же.


[Закрыть]. Обозревая плоды этой «пчелиной работы», Горький иногда поддавался сомнениям. «Не слишком ли усердно мы приучаем людей любоваться самими собой?» – спрашивал главный редактор «Наших достижений» вождя комсомола Александра Косарева [531]531
  Там же. С. 109.


[Закрыть].

Между тем горьковский проект породил реальную проблему: заводские редакции «ИФЗ» получили огромное количество архивных материалов, разительно отличавшихся от будущей концепции «Краткого курса». Кроме того, возрастала сама роль архивов (тогда как Сталин всячески принижал их значение и говорил об «архивных крысах»). В то же время история завода писалась и читалась рабочими. Однако процесс и результат были столь разительными, что современный исследователь горьковского начинания должен признать: «В том‑то, в числе прочего, и заключалась уникальность горьковского начинания, что на уровне истории конкретных фабрик и заводов эта мифологизация (истории рабочего класса. – Е. Д.) осуществлялась буквально на глазах, ее можно даже схватить и пощупать. Действительно, по собранным заводским активом документам и первоначальным вариантам рукописей ясно проступала одна история предприятия, но в многочисленных вышедших из печати книгах она была уже совсем иной» [532]532
  Там же. С. 165–166.


[Закрыть].

Итак, из‑за неконтролируемости источниковой базы книг по «ИФЗ» (архивы, вечера воспоминаний и т. п.) началось торможение проекта, сопровождавшееся расцветом производственного романа, т. е. собственно литературы – никакой иной нарратив о «пролетариате» и «социалистическом строительстве» оказался просто невозможным. Вот почему производственный роман нельзя понять без «ИФЗ» (так же как историко–революционный роман и фильм нельзя понять без горьковской же «Истории гражданской войны»). В то же время сами эти «исторические» проекты были важными ступенями становления советской метаистории – сталинского «Краткого курса». ««История заводов», – писал Н. Шушканов, – не груда занимательных фактов, не самотек рабочих воспоминаний, вылившийся в книгу, не сборники случайного материала, не сумма тех или иных фактов, подобранных по произвольным принципам. […] «История заводов» есть последовательное и связное изложение диалектического процесса становления и борьбы нашей партии, процесса классовой борьбы пролетариата за власть, за социализм» [533]533
  Шушканов Н.Больше внимания «Истории заводов» // На литературном посту. 1932. № 4. С. 20.


[Закрыть].

«ИФЗ» задумывалась как совершенно оригинальный проект, отталкивавшийся от европейской, прежде всего немецкой, модели жанра «заводской монографии», т. н. Betriebsmonografien. Этот жанр был отвергнут потому, что в нем «происходит апология капитализма» и он не раскрывает «производственных отношений», а напротив, скрывает их. В противовес этому советская модель книги по «ИФЗ» задумывалась прежде всего как «показ» старых и новых, социалистических «производственных отношений». Неприемлемой поэтому оказалась «фетишизация машины, подмена машиной активной творческой роли рабочего» [534]534
  Л–ин Ан.Как не надо писать историю завода // На подъеме (Ростов–на–Дону). 1931. № 12. С. 173.


[Закрыть]. Рассматривая какую‑то непринятую рукопись о Магнитострое, Шушканов указывал на нее как на отрицательный пример того, как не надо писать для «ИФЗ», поскольку «автор видит, и то очень плохо, машины, дома, руду, уголь, но не видит новых общественных отношений, не видит коммунистических форм труда, не видит строителей социализма» [535]535
  Рабочие пишут историю заводов. С. 125.


[Закрыть]. Здесь он следовал за самим Горьким, который писал рабочим Уралмаша, авторам книги «Дела и люди механического цеха», что «ИФЗ» пишется для того, «чтобы показать, как процесс труда влияет на обыкновенного человека, преобразует его в человека–социалиста, и как он в свою очередь влияет на процессы труда, все более удачно и легко организуя производство и труд и все культурнее делая условия своей жизни» [536]536
  A. M. Горький и создание «Истории фабрик и заводов». С. 222.


[Закрыть]. «История заводов» должна была превратиться, согласно Горькому, в «историю советского пролетариата», в «историю социализма в Стране Советов». Иначе говоря, в чисто литературное предприятие по «показу нового человека», «нового отношения к труду» и т. п.

Последовательно антиисторический, сугубо репрезентативный характер проекта по «ИФЗ» в особенности проявился в требовании «художественно обработанного, картинного, ясного и понятного текста, а не собрания сырых материалов» [537]537
  Рабочие пишут историю заводов. С. 17.


[Закрыть], с которыми Главная редакция обращалась к авторам. Осуждая их за «пассивное отношение к материалам, к архивным делам», организаторы «ИФЗ» требовали «полноценного, последовательно художественного выражения всего богатства научного содержания. […] «История заводов», работающая на одном из ответственнейших тематических участков советской литературы, может во многом помочь ей преодолеть отставание, овладеть методом социалистического реализма, требующим подлинного знания жизни, ее большевистского понимания и показа» [538]538
  Симхович М.Художественные проблемы истории заводов // Рост. 1934. № 23–24. С. 55.


[Закрыть].

«ИФЗ» все глубже входила составной частью в собственно эстетический, литературный проект. С одной стороны, она должна была поменять «эстетические нормы». «У нас сейчас эпоха ломки старых эстетических критериев и выработки новых, – писал Авербах. – Людям, воспитанным на старой эстетике, материал новой действительности всегда кажется нехудожественным. История фабрик и заводов как раз и приносит такой новый материал, который логикой своей требует иных средств художественного оформления и композиции» [539]539
  Рабочие пишут историю заводов. С. 44.


[Закрыть]. С другой стороны, под напором этого «нового материала» перестройке подлежали не только традиционные литературные жанры, но сама природа литературы. «Нам нужны такие книги по истории фабрик и заводов, которые были бы документом культурной революции, высокими произведениями социалистической художественной литературы. Такую историю не вложить в рамки традиционного семейного или авантюрного романа […] поскольку мы говорим не о простой беллетризации материала, а о его действительно художественной обработке, постольку мы ставим перед собой гигантскую задачу создания нового героического эпоса, постольку наша работа по истории фабрик и заводов не может не оказаться одним из важнейших моментов дальнейшей перестройки советской литературы», – утверждал Авербах [540]540
  Рабочие пишут историю заводов. С. 45.


[Закрыть].

В этом вчерашний лидер РАППа лишь продолжал прежнюю «линию на показ героев». «Показ заводов в их историческом развитии, показ роста, формирования, революционной практики этих цитаделей большевизма […] что это такое, как не показ героев революционной борьбы, героев социалистического труда?» [541]541
  Македонов А.Покажем историю рабочего класса // Наступление (Смоленск). 1931. № 10. С. 61.


[Закрыть]В этой связи указывалось, что вся работа РАППа по показу ударников, по показу героев пятилетки должна быть неразрывно связана с работой по созданию «ИФЗ» [542]542
  О показе героев пятилетки: Резолюция пленума правления РАПП по докладу Ив. Макарьева // Наступление (Смоленск), 1931. № 10. С. 5.


[Закрыть]. Рапповцы понимали, что «колоссальное значение начатого по инициативе Горького дела для нас, для художественной литературы, заключается в том, что мы в результате нашего включения во всю работу по созданию «истории заводов» обязательно получим романы, рассказы, повести, получим художественную литературу о заводах» [543]543
  Макарьев И.О художественном показе героев труда. М. [Б. и.], 1932. С. 12.


[Закрыть]. Это было предвестием рождения метажанра советской литературы – производственного романа.

То обстоятельство, что проект «ИФЗ» изначально прошел горнило РАППа, имело определяющее значение для его последующего развертывания (не только в том смысле, что после разгона РАППа все рапповское руководство во главе с Авербахом оказалось «пристроенным» Горьким в редакциях «ИФЗ»). Обычно обращается внимание на идеологические аспекты рапповских теорий, а не на их эстетические импликации. В лозунге «показа героев» ключевыми были не «герои» (как полагали многие), но именно «показ». «Задача художника вовсе не заключается в том, чтобы привести анкету ударника, – объяснял в докладе на активе МАППа 15 февраля 1932 года, всего за несколько недель до разгона РАППа, Иван Макарьев. – Задача заключается в том, чтобы художественнораскрыть данные анкеты. Задача заключается не в том, чтобы дать голый результат героизма. Задача заключается в том, чтобы показать самый героизм[…] причем показать его художественно, чтобы он вставал во плоти и крови» [544]544
  Там же. С. 28.


[Закрыть]. Мало что изменилось и после разгона РАППа. Спустя годы критика продолжала утверждать, что «наш пролетариат хочет знать свою историю во всем ее красочном многообразии. Он требует, чтобы ему показали живых людей» [545]545
  Никитин Ник.Шестнадцать заводов // Книга и пролетарская революция. 1934. № 5. С. 120.


[Закрыть]. Рапповский «живой человек» был продуктом «показа», а сам «показ» продолжал оставаться главной целью «ИФЗ». Приветствуя выход первой книги по «ИФЗ» «Люди Сталинградского тракторного», критика отмечала: «Литературная ценность книги в том, что в ней не только рассказывается, но ярко, образно показываетсянаша действительность» [546]546
  Котин Б.«Люди Сталинградского тракторного» // Сталинград, 1933. № 5–6. С. 40.


[Закрыть].

Обретая «историю», «пролетариат» на глазах обретал плоть и кровь. «Художественно» – репрезентационное «содержание» проекта вылезало из всех щелей. Эта картинно–рекламная функция серии получила развитие в инструкции Главной редакции «ИФЗ» «Как писать историю заводов», предписывавшей в части, посвященной истории предприятия во время и после Октября, дать «описание организации, перестройки, реконструкции завода на новых, социалистических началах, плановость работы, хозрасчет, реконструкция, новые формы управления и контроля, рабочее изобретательство, рост коммунистических форм труда, ударничество, соцсоревнование, герои труда, промфинплан и встречный, удешевление продукции, рост зарплаты» и т. д., требовалось также показать «многообразный процесс ленинской культурной революции, гигантский рост всего рабочего класса: создание рабочей интеллигенции как процесс уничтожения противоположности между физическим и умственным трудом […] новые формы быта, семьи, бытовые коммуны, новые формы общественных отношений, новое в положении женщин […]» [547]547
  Рост. 1931. № 24. С. 16, 17.


[Закрыть]. Эта смесь саморекламы с производственным очерком в конце концов вошла в генетический код советского романа.

Ключевым здесь оставался призыв к « правдивомупоказу». Постоянным мотивом во всем, что касалось «ИФЗ», оставался прокламируемый отказ от каких бы то ни было «лакировки и идеализации действительности». Требуемую картину «действительности» мог дать только соцреалистический мимесис. В книге С. М. Лапицкой «Быт рабочих Трехгорной мануфактуры» читаем о предмете особой гордости автора книги – построенной в начале 30–х годов новой фабричной столовой, роскошная обстановка которой описывается особенно тщательно: «Венские стулья, пальмы, цветы, белые халаты персонала… Изменилось и отношение подавальщиц к посетителям… В столовой уделяется больше внимания разнообразию меню: мясные дни здесь чередуются с рыбными и вегетарианскими. Обеды доступны по цене» [548]548
  Лапицкая С. М. Быт рабочих Трехгорной мануфактуры. М.: История заводов, 1935. С. 169–170.


[Закрыть]. Побывав летом 1930 года на заводе им. Лепсе, Надежда Крупская пришла в ужас не только от производственного травматизма и отсутствия медпомощи («Работницы перевязывают друг другу руки грязной марлей!»), но прежде всего от рабочей столовой на Ткацкой улице, где кормились рабочие не только этого, но и других ближайших заводов (всего – до 7 тыс. человек): «Столовка производит самое тяжелое впечатление. […] Общее впечатление какого‑то стойла. Извиняюсь за резкость, но надо называть вещи своими именами. […] Рабочие жалуются на то, что выдают невероятную бурду. И это в Бауманском районе, который считается одним из лучших» [549]549
  Цит. по: Журавлев С. В. Указ. соч. С. 165.


[Закрыть]. И это в Москве, добавим мы; и это для Крупской (можно не сомневаться, что для нее все‑таки место посещения было представлено в наилучшем виде); нетрудно себе представить, как выглядела рабочая «столовка» в провинции, куда не захаживала вдова Ленина.

Приведенный пример не следует рассматривать как свидетельство «лжи». Напротив, он – доказательство «глубокого изучения жизни». В конечном счете посетители «столовки» (они же – читатели) получали урок оптики. Перед нами – феномен, описанный Михаилом Рыклиным в связи с «метродискурсом» (который также являлся частью «ИФЗ», куда входила и «История метро»): этот дискурс был «интереснее романа своего времени, видимо, потому, что наиболее грандиозные вымыслы проходили в эту эпоху через подвергшуюся полной дереализации «жизнь». Наиболее функциональным был тогда не язык фикции (роман, картина, симфония), а объявленная упраздненной история, то, что когда‑то претендовало на статус «жизни». Оторванная от истории жизнь становится художником, создает полотна, от которых исходит невыносимый для обычного глаза свет: «Жизнь наша – величайший мастер кисти». Возможности отдельного художника воплотить этот невыносимый коллективный свет, это «немеркнущее солнце», естественно, ограничены, как и его право на самоидентичность перед лицом бесконечно светящихся феноменов» [550]550
  Рыклин М.Пространства ликования. С. 84.


[Закрыть].

Именно в этом контексте следует рассматривать наполнение «стойла» вербальными венскими стульями, пальмами и цветами. Но нужно видеть и функциональный аспект этого дискурса. Он «создает впечатление, что ведет борьбу за некие идеалы (коммунизм, мировая революция, ликвидация социального неравенства), между тем как война является единственнымспособом его существования. Призыв, мобилизация, чрезвычайное положение являются нормальным режимом работы этой речи. В известном смысле в ней нет ничего чрезвычайного, но только более развитая субъективность способна постичь эту патетику как нечто временное и увидеть источник пафоса в ее необычайной хрупкости. Метродискурс – это такая логика событий, которая заблаговременно избавляется от субъекта, разрушает пространство созерцания» [551]551
  Рыклин М.Пространства ликования. С. 90.


[Закрыть].

Предельными по чистоте примерами создания «большого нарратива», заблаговременно устраненного субъекта и возникающей в результате новой оптики «созерцания» «социализма» являются по–своему противоположные и едва ли не самые известные первые книги по «ИФЗ» «Были горы Высокой» и «Люди Сталинградского тракторного» (далее «ЛСТ»).

Первая основана на монтаже воспоминаний сотни жителей рудника разных поколений. Имена и характеры повествователей заслоняются в ней историческим нарративом. Если и существовала «история российского пролетариата», то искать ее нужно было именно здесь: Высокогорский рудник был самым старым на Урале (его разработка началась в 1721 году, когда Петр отдал его Демидову, а в 1725 году был основан Тагильский металлургический завод).

Книга «Люди Сталинградского тракторного» состоит из трех десятков рассказов участников строительства, людей разных специальностей – от директора завода до разнорабочего, от вчерашнего батрака до американского инженера – с сохранением их индивидуальности. Причем сама «история» завода настолько коротка (несколько лет), что фактически перед нами не исторический нарратив, но повествование о сегодняшнем дне.

Задача обеих книг – создание некоей новой исторической оптики. В «Былях» «сегодня» (тяжелая жизнь рудника, полная насилия и бедности) выдается за «вчера», одновременно самое «вчера» конструируется как свалка «сегодня»: там находится не только то, что якобы не пришло в «сегодняшний день», но «остается» и все то, что не идет в «завтра» (следы которого видны уже сегодня). В «ЛСТ», напротив, «завтра» (Америка) выдается за «вчера» (капитализм): технологически Америка – это «завтра», социально она – «вчера» и потому не попадает в «сегодня». «Сегодня» остается за СССР. Советское «сегодня» моделируется «от обратного». Итак, нам предстоит рассмотреть две основные стратегии сборки настоящего.