Текст книги "Политэкономия соцреализма"

Автор книги: Евгений Добренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Ссылки на Дарвина, впрочем, здесь лишь дань этой «славной традиции»: то направление в биологии, к которому принадлежала Лепешинская и которое возглавлял Лысенко, было скорее ламаркистским, чем дарвинистским. В ламаркизме слышалась (на «диаматовском» сленге) критика дарвинистского «метафизического материализма» [259]259
  В кн. И. И. Презента, впоследствии одного из наиболее агрессивных адептов Лысенко, «Теория Дарвина в свете диалектического материализма» (М., 1932) пересмотр дарвинизма под углом зрения «материалистической диалектики» привел автора к созданию поистине фантастических картин не только управления дождями, потепления климата Сибири, но и получения ранее невиданных сортов и видов растений и животных на основе идей Мичурина и Лысенко. Теории Дарвина придавалось, таким образом, «диалектико–преобразующее» (т. е. собственно эстетическое) значение.


[Закрыть]. Возрождение ламаркизма активно шло в 20–е годы, и дискуссии о нем велись в таких неспециальных, но, скорее, политико–идеологических изданиях, как «Под знаменем марксизма» и «Вестник Коммунистической академии». Одна из таких бурных дискуссий по докладу Е. Смирнова «Новые данные о наследственном влиянии среды и современный ламаркизм» развернулась в Комакадемии. Доклад завершался однозначным признанием ламаркизма: «Современная биология все больше и больше заставляет нас принять ламаркистскую платформу. […] Генетика, которая, конечно, имеет свое большое значение, просто не может подвести нас к интересующей нас эволюционной проблеме. Поэтому на первое место мы должны поставить те данные, которые имеются в распоряжении современного ламаркизма» [260]260
  Дискуссия по докладу Е. Смирнова «Новые данные о наследственном влиянии среды и современный ламаркизм» (Вестник Коммунистической академии. 1928. Кн. 25 (1). С. 197). Стенограмма зафиксировала атмосферу и уровень дискуссии с непременным навешиванием политических ярлыков. Вот образец «обмена мнениями» между докладчиком и залом: «С места: Вы – дуалист, потому что вы берете организмы, которые имеют гены и которые не имеют генов. Смирнов: Я не знаю, кто больше дуалист, вы или я. Ведь именно вы резко разделяете организм на гено– и фенотип» и тд. (Там же. С. 212).


[Закрыть].

И все же обращение к Ламарку пока продолжало считаться «дурным тоном», в нем слышался возврат к «преднаучному» этапу в истории биологии, к «науке» эпохи Парацельса, который, как известно, предлагал такие рецепты для выведения «живого вещества»: «Возьми известную человеческую жидкость и оставь ее гнить сначала в запечатанной тыкве, потом в лошадином желудке сорок дней, пока там не начнет двигаться, жить и копошиться, что легко заметить. То, что получилось, еще нисколько не похоже на человека, но прозрачно и без тела. Но если потом ежедневно, осторожно и с благоразумием питать человеческой кровью и сохранить в течение сорока седмиц в постоянной и равномерной теплоте лошадиного желудка, то произойдет настоящий живой ребенок, только маленький». Нечто подобное предлагал и Ван–Гельмонт для приготовления мышей из зерен, смоченных жидкостью из грязной рубахи.

Лепешинскую начали прямо обвинять в шарлатанстве. Она защищалась: «Нелепые идеи о самозарождении высокоорганизованных животных из гнилой воды и всякой дряни ничего общего не имели вообще с наукой» (С. 10–11). Характерно здесь это упоминание о «всякой дряни», невольно возвращающее к горьковским перечислениям «всякой дряни» – продуктам природы. Занятно также, что речь идет о специальном, искусственном (а не естественном, «природном») производстве этой «дряни» и именно – столь ненавистных Горькому мышей.

Итак, «гипотеза Лепешинской»: «Если имеется живая протоплазма, не представляющая собой клетку, но обладающая способностью к обмену веществ, а обмен веществ в белке есть признак жизни, то это – живая протоплазма и она не может оставаться без изменений, она должна развиваться и давать новые более высокого порядка формы, например, монеры, а затем и клетки». Отсюда – «ближайшим источником, из которого может произойти клетка, может быть только живое вещество, т. е., как мы его понимаем, протоплазма с рассеянным в ней ядерным веществом в форме ли хроматина, нуклеиновых кислот или вещества хромонем, поэтому и изучение происхождения клеток должно начаться с изучения этого живого вещества» (С. 71).

Первое, что обращает на себя внимание: речь идет о чем‑то «рассеянном» и неясном по «форме». Даваемое Лепешинской определение развеивает всякие сомнения: «Живое вещество – это протоплазматическая масса, не имеющая формы клетки, содержащая в себе в той или иной форме ядерное вещество, но не имеющая формы ядра, а находящаяся в протоплазме или в диффузном или в распыленном состоянии» (С. 85). Итак, основной характеристикой «живого вещества» является его абсолютная бесформенность: масса, не имеющая никакой мыслимой формы, находящаяся в диффузном или в распыленном состоянии. Эта странная консистенция «вещества» вызывала, конечно, вопросы.

Лепешинскую обвиняли в том, что ее определение «страдает неопределенностью». Она отвечала, что дает «новое определение», гласящее: «Живое вещество – это что‑то неоформленное, представляющее собой массу, которая обладает жизнедеятельностью» (С. 190). Главное в этих определениях – жизнь и отсутствие формы. Действительно, перед нами – сама жизнь, некий неуловимый медиум, неоформленная «суть» (напомним, Парацельс как раз и говорил о том, что «начинает копошиться» нечто «прозрачное и без тела», – вероятно, сама душа).

Оказывается, впрочем, что сама эта «суть» также, будучи чем‑то по природе своей неопределенным, находится к тому же в некоем состоянии между жизнью и смертью, и о ней нельзя определенно сказать, жива она или мертва. Так, рассуждая о вирусах, Лепешинская пишет, что это биомолекулы, способные к росту и размножению. По своему происхождению, утверждает она, это «наипростейшая форма, способная к обмену веществ, к жизнедеятельности и стоящая на грани между живым и мертвым… Это есть и «живое существо» и «неживое вещество»» (87–88. – Курсив мой. – Е. Д.). Перед нами удивительная коллизия: жизнь vs. форма. Можно предположить, что «жизнь» есть вообще нечто органически враждебное форме. Эту‑то жизнь и открыла старая большевичка (не то ли это «вещество существования», в поиск которого погружен мир Андрея Платонова?).

Дискуссия разгорелась в «Биологическом журнале» в 1934 году, после публикации статьи Лепешинской о самозарождении ядра и клетки из желточных шаров куриного эмбриона. Усмотрен здесь был, разумеется, «идеализм». Надо полагать, что на специальном языке спорить с Лепешинской было бесполезно – она понимала только идеологические аргументы. На них она и реагировала: «Мы считаем, что постановка вопроса о спонтанном зарождении […] соответствует революционному учению и материалистической идеологии» (С. 25).

На это отвечали, что работы Лепешинской о происхождении клеток из живого вещества «есть не что иное, как возврат к преднаучным фантазиям о происхождении рыб и лягушек из гнилой воды и тины», что ее «научные опыты» похожи на «фантастические описания», что «своим открытием она отменяет всю эволюцию и всю современную эмбриологию, но это ее не смущает, так как она желает осуществить «революционный подход» к проблеме», что ее идеи – «давно пройденный, младенческий этап в развитии науки» и что они «стоят за ее пределами», что «дискутировать здесь не о чем, и нужно иметь большое чувство юмора, чтобы всерьез опровергать странные мысли, обильно высказываемые за последнее время О. Б. Лепешинской».

Это сравнение ее работ с «преднаучными натурфилософскими фантазиями» о происхождении живых существ из мертвой материи особенно обижало Ольгу Борисовну. Она настаивала на том, что ее учение отличается от этих «фантазий» «научной методологически выдержанной постановкой проблемы о происхождении клеток не только путем деления, но и путем новообразования из живого вещества» (С. 184), утверждая, что ее противники «идут по пути чистой метафизики и тем самым тормозят советскую науку» (С. 186). Отвечала многочисленным своим противникам Лепешинская обычно таким образом: «Согласны ли вы, акад. Заварзин, с этой мыслью? Если вы согласны, то вам придется снять с меня упрек в отсутствии определенности при характеристике «живого вещества». Если же вы с этой мыслью не согласны, вам придется встать в оппозицию к Энгельсу, из которого я цитатно заимствовала вышеуказанную мысль» (С. 190).

Об уровне аргументов старой большевички можно судить из пассажей, которыми обильно пересыпана ее книга, типа: «Экспериментальная биология и дарвинистское эволюционное учение разбили вдребезги виталистские бредни» (С. 74). Ясно, впрочем, что это – идеологический спор: перед нами какие‑то идеологические метафоры, смысл которых не совсем пока ясен. То обстоятельство, что полем производства метафор оказывается не вполне привычная к этому биология, не должно смущать: это продолжение спора о человеке в эпоху, когда, по точному замечанию Раймонда Бауэра, «психология per se была буквально искоренена и заменена физиологией и биологией» [261]261
  Bauer Raymond A. The New Man in Soviet Psychology. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1959. P. 51.


[Закрыть]. Лепешинская принимает материализм Дарвина, но отвергает его эволюционизм как не оставляющий места для революционных скачков, а «механистическое направление, признающее медленное и постепенное развитие природы, не дающее новых революционных скачков в развитии, новых форм с новыми качествами в науке, – полагала она, – есть вредное антимарксистское направление, против которого должна вестись самая жестокая борьба» (С. 75). Ближайшим врагом оказался авторитетный Вирхов, утверждавший, что клетка является последней морфологической единицей, способной к жизнедеятельности.

Критикуя Пастера и Дарвина за то, что те «не признавали развития в природе и в вопросе о зарождении жизни стояли на точке зрения предсуществования простейших, извечно повторяющихся из поколения к поколению – унаследованных от предков форм жизни» (С. 20), Лепешинская ближе всех подошла к идеям Лысенко. Нет нужды говорить, что в своей основе «учение» Лепешинской было направлено прежде всего против генетики, не признающей ее революционаризма. Доказывая «возможность нарастания клеток не только путем деления уже существующих клеток, но и путем трансформации живого вещества в сторону образования клеток» (С. 187), Лепешинская утверждала, что ее противники «совершенно не могут переварить новые революционные идеи, идущие вразрез со всеми старыми, принимаемыми ими за истину установками в области генетики» (С. 187), что «причину передачи наследственных качеств надо искать не в хромосомах, а в структуре всей клетки и жизнедеятельности живого в ней вещества» (С. 188) и только при этих условиях «генетики встанут на правильный путь изучения явлений наследственности и не будут стоять на метафизической точке зрения неизменности раз навсегда созданных хромосом. Наследственные качества передаются не только хромосомами, а всей клеткой, всем организмом в зависимости от окружающей среды» (С. 188). И еще более определенно: «Наследственные качества передаются не хромосомами. […] Передача наследственных качеств есть более сложный процесс и зависит […] от внешней среды и от социальных условий» (С. 207). Последние утверждения почти цитатно повторяют основные установки Лысенко.

Своим многочисленным противникам Лепешинская отвечала, что, «хотя мои работы говорят сами за себя, но одобрение их со стороны ученых (весьма передовых) не может не радовать меня» (С. 205), и – цитировала чьи‑то высказывания о своих работах (в том числе «крупнейшего американского ученого проф. Чайльда») о том, что они носят революционный характер, что эти работы были очень тепло приняты в разных институтах и даже (!) в обществе старых большевиков, где она выступала с лекциями. Ее главная книга заканчивалась словами о том, что «подобная работа, о которой американский ученый Чайльд выразился как о «революционной работе», могла быть выполнена только в Советской стране, где передовая революционная наука окружена заботами нашего Правительства и Партии и где она находится под непосредственным покровительством нашего вождя, дорогого, всеми любимого, величайшего ученого тов. Сталина» (С. 223).

Так заканчивался «спор о формализме», начатый Платоном, по подсчетам Горького, 2366 лет тому назад. Как сказал Сталин, «принципы побеждают, а не «примиряются»».

Социалистический реализм, или Яровизация «живого тела»

Соцреализм при всем своем очевидном отличии от революционной культуры наследовал присущий ей романтизм. Для Горького, к примеру, «революционный романтизм – это, в сущности, псевдоним социалистического реализма» (27, 159). И все же мы вступаем в совершенно новое культурное пространство.

«Народный академик» Трофим Денисович Лысенко, персонаж, несомненно, соцреалистический. Знаковая фигура в сталинской культуре, он воспринимается сегодня как воплощение «шарлатанства в науке». Между тем идеи Лысенко коренятся в самой революционной культуре [262]262
  См.: Гаспаров Борис. Развитие или реструктурирование: Взгляды академика Т. Д. Лысенко в контексте позднего авангарда (конец 1920–х – 1930–е годы) //Логос. 1999. № 11/12 (21).


[Закрыть], а сам их автор оказался искусным манипулятором революционными фантазиями. И все же не этим только определяется место Лысенко в советской культуре. Мы имеем здесь дело с переходом от революционного романтизма Горького – через «преодоление формализма» у Лепешинской – к наиболее радикальным формам соцреалистического политико–эстетического фантазирования.

Начать с того, что в отличие от Горького для Лысенко главным было не прошлое (борьба с уже существующей природой), но – будущее, а именно: «жизнь в ее революционном развитии» (сама наследственность). В сущности, в своем учении Лысенко переработал авангард в соцреализм. И это политико–эстетическое измерение будет занимать нас прежде всего.

О «феномене Лысенко» существует огромная литература: одни выделяют здесь прежде всего собственно научные предпосылки знаменитой «дискуссии» [263]263
  См.: Huxley Julian. Heredity, East and West: Lysenko and world science. New York: Henry Schuman, 1949; Langdon‑Davies John. Russia Puts the Clock Back. London: Gollancz, 1949; Hudson P., Richens R. The New Genetics in the Soviet Union. Cambridge: School of Agriculture, 1946.


[Закрыть], другие – политические [264]264
  См.: Soifer Valerii. Lysenko and the tragedy of Soviet science. New Brunswick, New Jersey: Rutgers University Press, 1994; Regelmann Johann‑Peter. Die Geschichte des Lyssenkoismus. Frankfurt/M.: R. G. Fischer, 1980; Lecourt Dominique. Proletarian science?: The Case of Lysenko. London: NLB, 1977; Zirkle Conway. Death of Science in Russia: The Fate of Genetics as Described in Pravda and Elsewhere. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1949.


[Закрыть], третьи – экономические [265]265
  См.: Joravsky David. The Lysenko affair. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1970.


[Закрыть], четвертые – персональные [266]266
  См.: Александров В. Трудные годы советской биологии. СПб.: Наука, 1992.


[Закрыть]и т. д. Разумеется, все они имели место: феномен Лысенко – продукт сложной комбинации составляющих сталинской культуры. Но несомненно и то, что мы все время имеем здесь дело с идеологическими метафорами: Лысенко интересен как идеолог, философ и – не в последнюю очередь – филолог, лишь знающий и использующий в качестве аргументов в научном, политическом, экономическом и, конечно, в личном споре какие‑то «факты» из выдуманной им «агробиологии».

Создатель «передового биологического учения», Лысенко отталкивался, разумеется, от дарвинизма, который традиционно оставался краеугольным камнем «материалистического мировоззрения». Что увидел Лысенко в Дарвине прежде всего? «Дарвин своей теорией отбора дал рациональное объяснение целесообразности в живой природе» [267]267
  Лысенко Т. Д. Избранные сочинения. М.: Московский рабочий, 1953. С. 22. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.


[Закрыть]. Требование целесообразности становится центральным в лысенковском понимании не только природы, но и задач науки. Однако никакого романа с Дарвином не получается. Мешает (как мешал и Лепешинской) «эволюционизм»: дарвинизм признает только «количественные изменения», «нет зарождения нового в недрах старого», нет «перехода одного качества в другое»… Не найдя в дарвинизме гегелевских «законов диалектики», Лысенко «пришивает» ему политический ярлык «теории сплошной постепеновщины» (С. 316) и вводит в эволюционное учение идею прогресса, определяя виды в качестве «этапов», «ступенек постепенного исторического развития органического мира» (С. 321).

Свою задачу Лысенко видел в том, чтобы скрестить дарвинизм с марксизмом. При этом марксизм присутствует у него в виде двух – домарксовых – составляющих: диалектики Гегеля и материализма Фейербаха. От Маркса остается один лишь революционаризм, а именно требование «преобразования, изменения мира». Этому требованию, по мысли Лысенко, отвечало только одно учение – мичуринское. Мичурин становится «мертвым отцом» «новой биологии» (такие «мертвые отцы», несущие свет одного всегда живого Отца, должны были существовать в каждой сфере советской жизни – для соцреализма, к примеру, ими были объявлены Горький и Маяковский). Мичуринское учение «подняло дарвинизм на принципиально новую ступень, превратило его из теории, объясняющей происхождение разнообразных органических форм, в теорию, дающую возможность сельскохозяйственной практике преобразовывать органический мир» (С. 417).

Все сферы биологического существования претерпевают в этом свете глубокое преображение, превращаясь в своеобразные метафоры. Так, подобно марксистскому учению о соответствии (или несоответствии) производительных сил производственным отношениям, Лысенко вводит «закон» соотношения «биологических потребностей» данной культуры и «хозяйственной целесообразности» (С. 498), «обмен веществ» как основной закон жизни также напоминает теперь тот же марксистский закон соответствия производительных сил производственным отношениям: «Сумейте изменить тип обмена веществ живого тела, и вы измените наследственность» (С. 64).

На наших глазах происходит не столько экстраполяция марксистских прописей на мир «живой природы» (что уже было сделано Энгельсом), сколько превращение биологии в тотальную метафору. Сфера моделирования знания превращается в своего рода понятийную клетку «марксистских законов». Этот процесс можно наблюдать не только в формулах типа: «превращение одного вида в другой происходит скачкообразно» (С. 60), но и в широких обобщающих конструкциях. Остановимся на одной из них, связанной с ключевым понятием в биологии, – межвидовой борьбе, оказывающейся прямой параллелью к ключевому понятию в марксизме – классовой борьбе.

«Присущее дикой растительности, особенно лесным породам, свойство самоизреживания, – утверждает Лысенко, – заключается в том, что густые всходы данного вида своей массой противостоят в борьбе с другими видами и в то же время так регулируют свою численность, что не мешают друг другу, не конкурируют друг с другом» (С. 407). Картина эта – несомненная аллегория: природа устроена мудро, точно так же, как и социализм (в них отсутствует «конкуренция»). Чтобы было еще ясней, в другой работе Лысенко (вступая в открытую полемику с Дарвином) подводит читателя к выводу об отсутствии «внутривидовой конкуренции»: существует только межвидовая (читай: классовая) борьба: «Неверно же будет считать, что зайцы, например, терпят хотя бы косвенно больше невзгод друг от друга потому, что они близки по своим потребностям, чем от животных других видов, например, от волков или лисиц, не говоря уже о всяких инфекционных заболеваниях, причиняемых зайцам организмами, очень далекими от них в видовом и родовом отношении» (С. 371). Тотальный аллегоризм приводит, наконец, Лысенко «к отрицанию внутривидовой борьбы и взаимопомощи индивидов внутри вида (класса? – Е. Д.) и признанию межвидовой борьбы и конкуренции, а также взаимопомощи между разными видами (классовая борьба? – Е. Д.)» (С. 61). Марксизм превращается в настоящий склад метафор, в тотально эстетический феномен.

Но Лысенко не был простым советским поэтом, «инженером душ» от биологии. Он был прежде всего поэтом – «инженером тел». «Агрономическая наука имеет дело с живыми телами» – так начинался знаменитый доклад Лысенко «О положении в биологической науке», с которым он выступил в 1948 году, тот самый доклад, который завершил разгром генетики в Советском Союзе и стал вершиной торжества Лысенко. Доклад этот в советской культуре является, может быть, наиболее ярким образцом трансформации науки в идеологию (характерны уже названия его разделов: «История биологии – арена идеологической борьбы», «Два мира – две идеологии в биологии» и т. д.). Центральной категорией для Лысенко является «живое тело».

Популярно объясняя теорию ненавистного «менделизма–морганизма», Лысенко говорит: каждая курица получается из яйца, но ни одно яйцо не развивается из курицы – яйца развиваются непосредственно из яиц, и, таким образом, «тело курицы» никакого влияния оказать на потомство не может. Отсюда – то, что развивается, не входит в потомство – везде действует «зародышевая плазма». Вместо схемы «яйцо–яйцо» Лысенко выдвигает схему «яйцо–организм–яйцо» (товар–деньги–товар?), тогда в центре оказывается «живое тело» курицы, на которое и следует влиять, чтобы изменить наследственность.

Обратим внимание на знакомую (по Лепешинской) оппозицию живое/мертвое: «Мертвые элементы природы, – пишет Лысенко, – ассимилируясь живым телом, не только по внешности, но и строго химически перестают быть тем, чем они были» (С. 203). Задумаемся над стилистикой, над этим «тем, что оно есть на самом деле» или «тем, чем они были». Это своего рода амортизаторы, чтобы снять шок: очевидный смысл сказанного сводится к тому, что… мертвое становится живым: «Мертвая природа есть первоисточник живого» (С. 238). Перед этим меркнут самые смелые фантазии об управлении наследственностью [268]268
  Не случайно феномен Лысенко обслуживала обширная полуфантастическая паралитература (В. Сафонов, Елагин, Г. Фиш, В. Лебедев, Михалевич, А Поповский и мн. др.). Характерны сами названия книг о нем: «Искусство творения» А Поповского (М.: Профиздат, 1948), «Наука изобилия» Г. Фиша (М.: Советский писатель, 1948) и «Советская быль» Г. Фиша (М.: Молодая гвардия, 1949), «Земля в цвету» В. Сафонова (М.: Молодая гвардия, 1949).


[Закрыть].

«Природа живого тела, – продолжает рассуждать Лысенко, – принципиально отличается от природы мертвого тела. Мертвое тело чем больше будет изолировано от воздействия или взаимодействия с условиями внешней среды, тем дольше оно останется тем, что оно есть. Живое же тело обязательно требует определенных условий внешней среды для того, чтобы быть живым. Если живое тело изолировать от необходимых ему внешних условий, то оно перестанет быть живым, перестанет быть тем, что оно есть. В этом и заключается принципиальное различие природы живого и мертвого тела» (С. 160).

Занятно само по себе это определение, скрывающее за стилистической когерентностью совершенный абсурд: характеристики «живое/мертвое» даются не через определение внутреннего состояния «тела», но через некие внешние характеристики. При этом мыслится некоторая ситуация, при которой некое «тело» (не важно в данном случае, «живое» оно или «мертвое») может существовать вне «внешних условий». Остается предположить, что речь опять‑таки идет о некоей «неоформленной» субстанции, поскольку «тело» в принципе не может не находиться в неких «внешних» по отношению к себе самому «условиях»; в противном случае, оно теряет всякую идентичность и «телесность», «перестает быть тем, что оно есть», т. е. «телом». В результате вся конструкция оказывается нерелевантной по отношению к характеру определения «живое» или «мертвое». Можно было бы предположить, что перед нами стилистическая фигура, обычный софизм, основанный на множестве повторов, из которых «вытекает» нечто совершенно несообразное. Этим приведенный текст напоминает сталинские нарративы. На самом же деле связь здесь куда более глубокая. Речь идет не о стилистике только, но именно о конструкциях мышления.

Построения Лысенко – вполне продуманные мнимости, что определенно сближает их со сталинской логикой. На самом деле никаких оговорок Лысенко не допускает: «В нашем понимании весь организм состоит только из обычного, всем известного тела. Никакого особого вещества, отдельного от обычного тела, в организме нет» (С. 193). А между тем с этим «живым телом» происходят совершенно немыслимые вещи: «Внешние условия, будучи включены, ассимилированы живым телом, становятся уже не вненими условиями, а внутренними, т. е. они становятся частицами живого тела и для своего роста и развития уже требуют той пищи, тех условий внешней среды, какими в прошлом они сами были. Живое тело состоит как бы из отдельных элементов внешней среды, превратившихся в элементы живого тела. […] Таким образом, путем управления условиями жизни можно включать в живое тело новые условия внешней среды или исключать те или иные элементы из живого тела» (С. 166).

Итак, «живое тело» оказывается как бы не имеющим ничего вне себя – все «внешнее» оказывается не просто внутренним, но составной частью «живого тела». Остается предположить, что речь идет не просто об о–душе–вленном «живом теле», но – конкретно – о «душе», о сознании, т. е. о той самой бесформенной «сути», которую открыла Лепешинская. Таким образом, все описываемые Лысенко операции с этим «телом» – управление, контроль, направленное изменение в нужном «человеку» направлении и т. п. – получают совершенно определенное атрибутирование. Речь идет не о биологии, но именно о власти над телом и техниках ее отправления, т. е. о политике. В этом контексте становятся понятны объяснения Лысенко: «Под внешним мы понимаем все то, что ассимилируется, а под внутренним – то, что ассимилирует» (С. 174) – весь мир «живого тела» оказывается в поле власти и подчинения, ибо процессы ассимиляции есть функции власти.

И все же, как понимал Лысенко «существо биологии», т. е. «жизнь» (или «жизненность»)? Оказывается, «материализм, не знавший марксистско–ленинской диалектики, не мог объяснить, что такое жизненность», а вот, озаренные светом сталинской диалектики, «мы можем считать и действительно считаем (характерная стилистическая фигура Сталина. – Е. Д.), что жизненный импульс тела обусловливается противоречивостью живого тела. Живое тело только потому и обладает жизненным импульсом, что ему свойственны внутренние противоречия» (С. 12). Потому столь важна роль процесса оплодотворения, который сводится к объединению противоположностей – женской и мужской клеток в одно ядро, в результате чего «создается противоречивость живого тела […] возникает саморазвитие, самодвижение, жизненный процесс» (С. 13).

Это создает, по Лысенко, огромные практические перспективы. Так, в растениеводстве и животноводстве путем выведения новых сортов можно «не только сохранять, но и усиливать нужные наследственные свойства и качества исходных родительных форм» (С. 13). Отсюда – углубление критики дарвинизма, который «исходит из признания только количественных изменений – изменений, сводящихся только к увеличению или уменьшению, и упускает из виду, вернее – не знает обязательности и закономерности превращений, переходов из одного качественного состояния в другое» (С. 14–15). Теперь же «из науки, преимущественно объясняющей прошлую историю органического мира, дарвинизм становится творческим, действенным средством по планомерному овладению, под углом зрения практики, живой природой» (С. 59).

«Советский творческий дарвинизм» диалектичен: он отвергает как «односторонний, плоский эволюционизм» (С. 315) («плоская эволюция без скачков» (С. 60) – «метафизичность») Дарвина, так и «идеализм» Ламарка, но берет от дарвинизма «материализм» и от ламаркизма идею «активного развития» («диалектику»). Поскольку же центром изучения становятся «природно–исторические закономерности», то мы получаем из рук Лысенко не только диамат, но и истмат. Всем этим мы обязаны «мичуринскому учению – творческому дарвинизму» (С. 15), а «сталинское учение о постепенных, скрытых незаметных количественных изменениях, приводящих к быстрым качественным коренным изменениям, помогло советским биологам обнаружить у растений факты осуществления качественных переходов, превращения одного вида в другой» (С. 16).

Важнейшей основой учения Лысенко является, как мы видели, «методология», особое понимание задач «научного знания». Задачи эти формулируются им в соответствии с «преобразовательной деятельностью партии». В центр поэтому выдвигаются категории «планомерности» и «случайности»: «формалистическая буржуазная генетика» (С. 332) тем и плоха, тем и «формалистична» и «буржуазна», что «все так называемые его («менделизма–морганизма». – Е. Д.) законы построены исключительно на идее случайности. […] Живая природа представляется морганистам хаосом случайных, разорванных явлений, вне необходимых связей и закономерностей. Кругом господствует случайность. […] Менделизм–морганизм построен лишь на случайностях, и этим самым эта «наука» отрицает необходимые связи в живой природе, обрекая практику на бесплодное ожидание. Такая наука лишена действенности. На основе такой науки невозможна плановая работа, целеустремленная практика, невозможно научное предвидение. Наука же, которая не дает практике ясной перспективы, силы, ориентировки и уверенности в достижении практических целей, недостойна называться наукой. […] Наука – враг случайностей» (С. 71, 72, 73).

Что же значит «предвидеть», «быть действенной», «давать плановость», «перспективу», «быть практичной»? Это значит управлять, т. е. отправлять функции власти. В биологии это значит «управлять и направленно изменять природу (наследственность) организмов» (С. 254). Отсюда – от понимания функций научного знания – полемика с Вейсманом, согласно которому «наследственное вещество» независимо от «живого тела», т. е., по сути, бесконтрольно и не подлежит никакому воздействию. Следовательно, приобретенные организмом в процессе развития «новые склонности и отличия» не могут быть наследственными и соответственно не имеют эволюционного значения. Основной порок «менделизма–морганизма» состоит, следовательно, в том, что он «считает совершенно ненаучным стремление исследователей управлять наследственностью организмов путем соответственного изменения условий жизни этих организмов» (С. 30). Более того, «утверждение о «неопределенности» наследственности закрывает дорогу для научного предвидения и тем самым разоружает сельскохозяйственную практику» (С. 38).

Перед нами, несомненно, преображенная идеология: если на место «живого тела» поставить человека, то окажется неэффективной сама идея воспитания и перевоспитания и – шире – социальной «управляемости»; если на место «научного предвидения» поставить всем известный субъект такого предвидения – «марксистско–ленинскую теорию», а на место «сельскохозяйственной практики» – «общественно–преобразующую деятельность» власти, то воспитание окажется совершенно бессмысленным [269]269
  Стоит отметить, что на «методологическом» уровне подобная интерпретация рассматриваемой коллизии и не скрывалась. Отказ от генетики объяснялся тем, что она есть «теория предела для возможностей нашего изменения природы. Практически это предельческие теории, которые надо выкорчевать до конца» ( Митин М. Б. За материалистическую биологическую науку. М.: АН СССР, 1949. С. 31).


[Закрыть].

Нетрудно представить себе путь, по которому этот сугубо идеологический спор должен был перерасти рамки не только конкретной науки, но и методологии и вскрыть не столько гносеологическое, сколько – глубоко онтологическое свое содержание. Согласно интерпретации Лысенко, по Моргану, ни дети, ни родители «вообще не являются сами собой» – они лишь «побочные продукты неиссякаемой и бессмертной зародышевой плазмы», которая оказывается независимой от «живого тела организма». Иначе говоря, «потомки не являются продуктом тела родителя, но лишь того зародышевого вещества, которое облечено этим телом» (С. 32–33). Перед нами, несомненно, продукт художественного воображения, игра образными абстракциями: представить себе все эти превращения сомы («живого тела») у вейсманистов–морганистов–менделистов ничуть не легче, чем неоформленное «живое вещество» Ольги Лепешинской. Подобные материи мыслимы не иначе как в эстетических категориях (любопытно, что «вейсмановскую схему» Лысенко называет «мистической» (С. 250)).

Поэтому моргановская ««наука» о природе живых тел», по характеристике Лысенко, «немощна», тогда как «наша мичуринская агробиологическая наука» – «действенная». «Наследственное» в интерпретации Лысенко оказывается мертвым в противовес живому – «живому телу» или «живому веществу» (как будто по иронии, один из разделов его доклада назывался: « Бесплодностьморганизма–менделизма». – Курсив мой. – Е. Д.).

Напротив, формула Лысенко – призыв к действию–управлению: «Наследственность есть эффект концентрирования воздействий и условий внешней среды, ассимилированных организмами в ряде предшествующих поколений» (С. 53). Таким образом, наследственность оказывается феноменом совершенно управляемым и может стать даже продуктом такого управления. Путь к нему указывает Лысенко. Это знаменитая «яровизация» – «сознательное управление развитием полевых растений» (С. 84). Она была связана с идеей «стадийности развития», в котором действовали, по Лысенко, все те же законы диалектики: «Существующие в природе сорта пшеницы, а также ржи и ячменя не разграничены на резко обособленные группы: одну озимую и другую яровую. Они связаны переходными рядами от более озимых к менее озимым, т. е. яровым. Озимые формы, будучи представлены соответственно подобранным рядом сортов, постепенно переходят в яровые и, наоборот, яровые – в озимые» (С. 93).