Текст книги "Политэкономия соцреализма"

Автор книги: Евгений Добренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Проследим за метаморфозами этой перековки «живого тела». Прежде всего задача состоит в том, чтобы «расшатать наследственность», ибо «организмы с расшатанной наследственностью более податливы, более пластичны в смысле приобретения новых, нужных экспериментатору свойств и признаков. При выращивании в определенных условиях из поколения в поколение потомств таких податливых, пластичных организмов получается согласованность органов, функций и процессов; получается новая, нужная нам относительно устойчивая, закрепленная, т. е. относительно консервативная, наследственность организма» (С. 451). Будем помнить, что речь идет о «живом теле», каковым является и человек.

В мире агробиологии – этой своего рода модели советского социума – действуют все законы дисциплинарного общества. Вообще, в аллюзивном «учении Лысенко» все прозрачно (в этом смысле уровень метафор вполне соответствовал уровню зрелого соцреалистического письма). К примеру, описываемые здесь метаморфозы особенно вероятны там (в той «среде»), где «внешние условия» менее всего подходящи (в «слабом звене империализма»?), что требует «закалки сортов» – именно «в районах с неблагоприятными условиями зимовки, и особенно на участках с неблагоприятными условиями развития, озимая пшеница может превращаться в рожь» (С. 16). То, что новое «живое тело» является продуктом «неустанной заботы», также не должно вызывать никаких сомнений, ведь и сорта новых растений «созданы путем строго направленной селекции, включающей в себя планомерное воспитание» (С. 40). В центре всего этого воспитательно–дисциплинарного процесса стоит «ментор», проекция на столь ценимый Лысенко мичуринский «способ ментора – воспитателя, улучшателя» сорта (С. 194).

Лысенко весьма подробно описывает весь этот процесс, начиная с «расшатанной наследственности» (т. е. важно здесь не только новое, но и путь борьбы со старым). Растениями («живыми телами») с расшатанной наследственностью называются такие, «у которых ликвидирован их консерватизм, ослаблена их избирательность к условиям внешней среды» (С. 212). Это важный этап, после которого начинается работа над «направленной наследственностью». Как же «расшатать» наследственность? Лысенко указывает три пути:

1) путем прививки (сращивание растений разных пород);

2) посредством воздействия в определенные моменты прохождения тех или иных процессов развития условиями внешней среды;

3) путем скрещивания (в особенности резко контрастных форм) (С. 212).

Несомненно, что речь идет о глубинных и органических изменениях. Так, «измененная ветка или почка у плодового дерева или глазок (почка) клубня картофеля, как правило, не могут повлиять на изменение наследственности потомства данного дерева или клубня, которое берет свое непосредственное начало из измененных участков родительского организма. Если же эту измененную часть отчеренковать и вырастить отдельным, самостоятельным растением, то последнее, как правило, будет обладать уже измененной наследственностью» (С. 49). Перед нами – описание процесса социализации, направляемого на «потомство организма», «отчеренкование» (скажем, социализация ребенка через его отчуждение от семьи посредством вовлечения в пионерскую организацию, комсомол, школу и другие институции и ведет в принципе к созданию организма с «измененной наследственностью»).

А дальше – дело пойдет своим ходом, поскольку для «нового поколения» вся эта искусственность перековки будет уже незнакома, станет естественной «средой обитания»: «Условия, которые являлись неподходящими, не соответствующими тому или иному процессу предшествующих форм, для нового поколения становятся уже нормальными, потребными» (С. 219).

Весь пафос учения Лысенко есть пафос управления «живым телом». Потому столь важна для него любимая мысль Мичурина, которую Лысенко называл «важнейшим законом» мичуринского учения: «При вмешательстве человека является возможным вынудить каждую форму животного или растения более быстро изменяться и притом в сторону, желательную человеку» (С. 45).

Остается только назвать имя этого «человека» и усвоить, что знание требований «живого тела» дает возможность управлять его жизнью и развитием. Управление позволяет «устанавливать способы изменения» природы организма «в нужную человеку сторону», что, в свою очередь, позволяет «направленно изменять наследственность организмов» (С. 46–47).

Лысенко создал вполне макиавеллиевское учение, но не в форме прямых указаний о путях захвата и удержания власти, а в виде биологических метафор. Важен поэтому характер лысенковского научного дискурса. Его язык удивительным образом напоминает знакомую по сталинским текстам смесь бюрократического стиля с разговорностью и доступностью (все эти «курицы и яйца», «зайцы и волки» и т. п.). Лысенко и писал на понятном власти языке. Многие его пассажи являются своего рода стилизацией под сталинский дискурс, настолько насыщены они тавтологическими эллипсами: «Хорошие сорта растений, а также хорошие породы животных в практике всегда создавались и создаются только при условии хорошей агротехники, хорошей зоотехники. При плохой агротехнике не только из плохих сортов никогда нельзя получить хорошие, но во многих случаях даже хорошие, культурные сорта через несколько поколений в этих условиях станут плохими. Основное правило практики семеноводства гласит, что растения на семенном участке нужно выращивать как можно лучше» (С. 50). Или: «Наследственность живого тела нормально изменяется только при развитии этого тела. То, что не развивается в живом теле, не изменяется в смысле развития. Оно может изменяться только в смысле уничтожения, затухания» (С. 181). Перед нами – дискурс знаменитой «философской главы» «Краткого курса».

Лысенко практически перевел горьковские романтические фантазии в дискурсивный план высокого сталинизма. Его можно назвать новым Горьким. Чем является формула Лысенко: «Развитие дарвинизма в агронауке – это прежде всего освоение мичуринского учения» (С. 464), в основе которого – не ждать «милостей от природы», а брать их у нее, – как не пересказ горьковских призывов «взнуздать природу»? Чем отличается лысенковский пафос агрономического «окультуривания» созданных неразумной природой видов растений и животных («Все сорта культурных растений созданы людьми на хорошем, культурном агрономическом фоне. Другими словами, хорошая культурная агротехника – основа окультуривания пород растений» (С. 491)) от горьковского «гимна культуре»?

Даже присущий Горькому биологизм в эстетике оборачивается в лысенковском перевернутом «зеркале науки» эстетизмом в биологии. Скажем, Лысенко приводит в неописуемый гнев то обстоятельство, что менделисты «действиями на растение сильнейшего яда – колхицина, разнообразными другими мучительными воздействиями на растения уродуютэти растения» [270]270
  Выступая против «последышей генетики», акад. М. Митин утверждал, что последние приводят к «отвратительным уродствам, вызывающим законное чувство негодования у советских людей» ( Митин М. Б. За материалистическую биологическую науку. С. 68).


[Закрыть]. Эти «искалеченные» растения не могут скрещиваться, «мучаются». «И такое уродствогенетики–менделисты нашего Союза называют направленным изменением природы организма!» – восклицает Лысенко (335). Тогда как Мичурин выводил « прекрасныесорта» и дал « прекрасноеучение» (С. 336. – Курсив везде мой. – Е. Д.). Все – вплоть до страстной борьбы с ненавистными Горькому мухами – Лысенко повторил вслед за «основоположником социалистического реализма».

Мы являемся свидетелями описанного Мишелем Фуко процесса «расширения политического поля» до размеров, когда ученый (Фуко выделяет прежде всего ученых–биологов, эволюционистов, начиная с Дарвина) превращается в политика, оттесняя «универсального интеллектуала» (который пришел на смену «великому писателю»). Характеризуя этого «нового персонажа», Фуко пишет: «Это более не певец вечного, но стратег жизни и смерти. Одновременно мы являемся свидетелями исчезновения фигуры «великого писателя»» [271]271
  Foucault Michel. Truth and Power // Foucault M. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972–1977. P. 129.


[Закрыть]. Как знать: исчезновения или рождения «писателя нового типа» (М. Мамардашвили заметил однажды, что такая генетика «могла бы быть у персонажей Платонова» и что сам «Лысенко – чисто литературное явление» [272]272
  Мамардашвили Мераб. Необходимость себя. С. 200.


[Закрыть])?

Единственное, что можно утверждать определенно, так это полное поражение «формально–генетической науки» (С. 369) в советскую эпоху. В сфере эстетики и биологии была предпринята небывалая попытка преображения природы, которая должна быть осознана также как утопическая попытка очередного «скачка» из Истории, каковая у Горького представлена образом неразумной Природы, у Лепешинской – делимой Клетки, а у Лысенко – не поддающейся перевоспитанию Хромосомы. При переводе с языка «революционного романтизма» на язык «социалистического реализма» эти метафоры выстраиваются в цепь: Масса – Биомасса – «Живое вещество» – «Живое тело». Переход к «телу» и дисциплинарно–воспитательному воздействию на него у Лысенко оказывается той высшей ступенью, за которой нас ожидает последняя ловушка–парадокс: метафорика, замененная прямой артикуляцией технологии власти, теряет, наконец, всякий смысл; но одновременно – мы не можем выйти из пространства метафоры: за его пределами нас ожидает соцреалистический волшебный мир преображенной, «второй природы».

2
НАДЗИРАТЬ – НАКАЗЫВАТЬ – НАДЗИРАТЬ: СОЦРЕАЛИЗМ КАК ПРИБАВОЧНЫЙ ПРОДУКТ НАСИЛИЯ

Природа своего не узнает лица…

Осип Мандельштам

От «Второй природы» к «Второй реальности»

В основе советской идеологической модели лежала двойственность самого советского политико–эстетического проекта: каждый раз этот проект сталкивается с проблемой репрезентации, поскольку то, что предлагала практика, не могло быть проартикулировано в «правильных» идеологических категориях; и, напротив, то, что соответствовало «единственно правильной теории», не могло быть реализовано. Противоречие разрешалось каждый раз путем производства все новых идеологических конструкций, которые призваны были привести в соответствие «теорию и практику» (этим, кстати, объясняется постоянно констатируемое «отставание теории»). Эта вторичная идеология, так называемый «творческий марксизм», была, в свою очередь, продуктом перманентного и интенсивного переписывания исходного марксистского проекта (в результате чего он оказался фактически замененным «историей партии»). Этот своего рода «исторический марксизм» (ничуть не больше схожий с исходной марксистской доктриной, чем, к примеру, «историческое христианство» с постулатами Нового Завета) по необходимости сохранял внутреннюю непоследовательность, поскольку постоянно воспроизводил заложенное в нем противоречие между марксистской доктриной (от которой в ходе «русификации марксизма» остался только академический «научный коммунизм») и советским диалектическим «творческим марксизмом».

Это относится, конечно, не только к «экономическим реалиям» (вместо рисуемого изобилия – тотальный дефицит), но и к обслуживающей их сфере самого «экономического производства», основанной на понимании социальной природы человека. Так, советская доктрина, как показал еще в 50–е годы Раймонд Бауэр, постоянно балансировала между классическим марксистским принятием социально–классового детерминизма в качестве объясняющего фактора социальной истории и волюнтаристской верой в направляемость исторического процесса. Баланс все время смещался к такому пониманию реальности, в которой было «все больше человеческого вмешательства и все меньше опоры на естественный процесс. Доминантной становится концепция человека, в которой он оказывался все более целеустремленным, все более хозяином своей судьбы и все менее и менее продуктом среды» [273]273
  Bauer Raymond. The New Man in Soviet Psychology. P. 7.


[Закрыть]. В процессе этой перестройки происходит замена марксистского социологизма (он теперь объявляется «механистическим» и «вульгарным») сталинским активизмом (этот процесс, начавшийся еще в дореволюционном большевизме, получает резкое ускорение на рубеже 30–х годов и протекает во всех без исключения идеологических сферах – в философии (разгром школы Деборина), в истории (разгром школы Покровского), в литературоведении (разгром школы Переверзева) и т. д.). На уровне социального дискурса происходит кристаллизация ряда фундаментальных идеологических установок, знаменующих отход от ортодоксального марксизма и определяемых как «диалектический марксизм»: «диалектическая» позиция видела силу, динамику и противоречия в качестве внутренне присущего системе атрибута, мало связанного с внешней средой; сама система (в том числе социальная) стала пониматься «автогенетически», а социальный детерминизм более не рассматривался как тотальный [274]274
  Там же. С. 26–33.


[Закрыть].

Вряд ли нужно говорить о том, что все это прямо формировало сферу так называемых «идеологических надстроек». Отсюда вырастают не только «теоретические» основания для «великого перелома», но и, например, коллизия стихийности/сознательности, на которой строился соцреализм; «советский патриотизм» с возвращением прежней исторической доктрины и т. д. Так создаются предпосылки для идеологической метафорики и прямая потребность в «эстетизации политики»: не поддающиеся прямой артикуляции идеологемы превращаются в новые дискурсивные практики и – в широком диапазоне от публицистики Горького до открытий Лепешинской и экспериментов Лысенко, «теории коммунистического воспитания» Макаренко и производственного романа – успешно потребляются. К этому (по необходимости, политическому) «обмирщению» и (по необходимости эстетической) «переработке» марксизма мы и обращаемся.

Дискурс насилия над природой прорастал в дискурс насилия над самим человеком массы. Собственно, любимые горьковские определения – «преобразование природы» и «перековка человеческого материала» – являются синонимами, а соответственно сама «природа» – метафорой буржуазного государства. В одной из самых известных горьковских статей «С кем вы, «мастера культуры»?» читаем: «Поговорим о «насилии». Диктатура пролетариата […] необходима для того, чтоб перевоспитать, превратить десятки миллионов бывших рабов природы и буржуазного государства – в одного и единственного хозяина их страны и всех ее сокровищ» (26, 264).

Что же делать с «испорченным человеческим материалом»? В лагере «вредители, кулаки, воры […] с различной степенью сознательности поняли, что можно жить, не хватая друг друга за горло, что возможна жизнь, в которой человек человеку не враг, а товарищ по работе. Враг явился перед ними как неорганизованная, стихийная сила бурных рек, как гранитные скалы, топкие болота. Этого врага можно одолеть только организованной энергией человеческих коллективов» (27, 44). И спустя несколько месяцев в выступлении перед ударниками Беломорстроя, после гимна «товарищам из ГПУ»: «Возможна жизнь, при которой не нужно хватать друг друга за горло, не надо считать человека своим классовым врагом. Нужно истребить тех врагов, которые стоят на нашей дороге, и взяться за основного, древнего врага нашего: за борьбу с природой, за освоение ее стихийных сил. Когда эти силы все будут освоены, что тогда может одолеть нас? Вот тогда мы будем действительно царями на земле, владыками всех ее сил» (27, 76).

Итак, преступники поняли, что есть прекрасное царство всеобщего братства (социализм) и им попросту незачем больше быть преступниками, а чтобы направить их энергию в русло эстетического созидания, нужно создать достойного врага (он и был создан дискурсивно Горьким и армией «инженеров человеческих душ», а материально – Сталиным и «товарищами из ГПУ»). В результате чего «великие стройки коммунизма» приобрели огромный эстетический смысл.

В чем же состоит «существенное различие в отношениях буржуазии и пролетариата к «преступнику»»? «Созданных ею же – буржуазией – нарушителей ее законов она считает неисправимыми, она решительно и навсегда выбрасывает преступника из своей среды, а некоторых кастрирует, как это принято в САШ. Наказывая, буржуазия мстит» (27,61); соответственно уголовный кодекс буржуазного государства Горький называет «сборником подробно и тонко разработанных форм и правил мещанской мести ее бытовым врагам» (27, 510). Напротив, для пролетарского суда «преступник – создание буржуазии и, в большинстве, враг рабочего класса по невежеству, по недоразумению» (27, 61). Отсюда и разные стратегии отношения к преступникам: для буржуазии – это наказание, для пролетариата – воспитание (перевоспитание), дисциплинирование (соответственно «работой чекистов в лагерях наглядно демонстрируется гуманизм пролетариата» (27, 509)). Оно возможно, по Горькому, только через труд. Процесс перевоспитания посредством «коллективного труда» описывается Горьким опять‑таки в сугубо эстетических категориях: «Идея перевоспитывать людей в лагерях трудом – замечательно здоровая и красивая» (27, 63).

25 августа 1933 года, обращаясь к ударникам Беломорстроя, Горький, в полном соответствии с этой логикой, убеждал своих слушателей в том, что преступники – это вовсе не они, заключенные, но те, кто их «анархизировал» и «изуродовал», т. е. сами капиталисты: «Не так уж много» вами, бывшими преступниками, было «бито–награблено. […] Любой капиталист Европы и Америки грабит больше, чем все вы, вместе взятые. Я не обижаюсь на вас за то, что вам не удалось быть капиталистами. […] Я счастлив тем, что вы стали героями труда» (27, 73–74). Горький говорил о том, что с 1928 года он «присматривается к тому, как переплавляет людей ГПУ» (27, 73). «Люди из ГПУ», говорил он заключенным, – настоящие «инженеры перековки душ» (27, 74), т. е. – в терминах 1933 года – настоящие писатели, художники.

Неудивительно, что и сам процесс перековки мыслился Горьким в категориях искусства: «Лет этак через пятьдесят, когда жизнь несколько остынет и людям конца XX столетия первая его половина покажется великолепной трагедией, эпосом пролетариата, – вероятно, тогда будет достойно освещена искусством, а также историей удивительная культурная работа рядовых чекистов в лагерях» (27, 509). Горький сокрушался, что литература все еще занимается интеллигентом и «его возней с самим собою» и не хочет заниматься такими темами, как, например, «Социалистический труд как воспитатель нового человека» или «Пролетарский гуманизм, «перековка» потомков и наследников мещанства в героев труда». «Что это – недостаток желания или отсутствие воображения?» – спрашивал он (27, 512).

Причина, надо полагать, была не в «отсутствии желания», но именно в «недостатке воображения». Дело в том, что дискурс наказания как такового настойчиво выталкивается из гомогенного советского мира и заменяется дискурсом (пере)воспитания. Когда же в конце 30–х годов оно объявляется самой эффективной формой воспитания, чего якобы не понимали «вульгарные марксисты» в правоведении (Евгений Пашуканис и др.), наказание оказалось и вовсе заменено героической метафорикой. В результате занимающимся «замечательно здоровым и красивым» делом «инженерам перековки душ» из ГПУ оставалось только надзирать за процессом естественной «перековки» (поскольку сами условия советской реальности декриминализируют преступников), а армии писателей – соцреалистически показывать этот «замечательно здоровый и красивый» процесс.

«Дело прочно, когда под ним струится кровь…» (ББК)

«Беломорско–Балтийский Канал им. Сталина. История строительства» (далее – «ББК») стал первым успешным опытом так называемого «бригадного творчества» большой группы писателей во главе с Горьким. Книга являла собой образец полиграфического искусства и стала «подарком» советских писателей XVII съезду партии, вошедшему в историю как «съезд победителей» (а затем – как «съезд расстрелянных»). Она появилась на пике короткой сталинской «оттепели», завершившейся 1 декабря 1934 года убийством Кирова. Наполненный славословиями вождю и покаянными речами его бывших оппонентов, съезд короновал Сталина. Сразу после него началась эпоха Большого террора, пиком которой стал 1937 год. В том году книга и была запрещена. Но не только, конечно, потому, что в ней прославлялся тогдашний глава ГПУ Генрих Ягода и другие руководители ГПУ и ГУЛАГа, объявленные теперь троцкистами и шпионами, а в числе участников и организаторов издания были репрессированные тогда же такие литературные деятели, как Леопольд Авербах и др., но и потому, что замене и переработке подлежал сам дискурс «ББК».

Об этой книге писалось много и в момент ее выхода (о ней даже разгорелась дискуссия на Первом съезде советских писателей), и в годы перестройки. Неоднократно обращались к ней и западные историки. Традиционный советологический подход к этому изданию был сформулирован в книге, специально посвященной «Истории строительства ББК» и вышедшей в США уже в конце 90–х годов: «фактически, она мифологизирует, институционализирует и легитимизирует использование насильственного труда и власти ОГПУ как метод создания нового советского общества» [275]275
  Ruder Cynthia A.Making History for Stalin: The Story of the Belomor Canal. Gainesville: University of Florida Press, 1998. P. 153.


[Закрыть]. Между тем в «Истории строительства ББК» мы имеем дело прежде всего с литературой.

Можно определенно утверждать, что эта книга – огромный, вероятно, самый большой советский производственный роман: невыносимо скучные и длинные рассказы о производственных участках, о разных вариантах проектов, сооружений и строительства, об экспедициях, о путях и технических приспособлениях, обоснованиях и т. п. Эту книгу описывали по–разному [276]276
  Cм.: Ruder Cynthia А.Указ. соч.; Carleton Gregory. Belomorsko‑Baltiiskii Kanal: Genre in Socialist Realism / Nina Kolesnikoff and Walter Smyrniw (eds.). Socialist Realism Revisited. Hamilton, Ont.: McMaster University, 1994; Клейн Иоахим. Беломорканал: Литература и пропаганда в сталинское время // Новое Литературное Обозрение. 2005. № 71.


[Закрыть]. И все же прежде всего – это образцовый соцреалистический роман, еще сохранивший элементы авангарда (его и надо рассматривать в контексте производственного романа эпохи первой пятилетки наравне с романами Ильи Эренбурга, Валентина Катаева, Мариэтты Шагинян и др.). Жанрово эта книга, несомненно, располагается на границе, за которой производственный очерк эпохи первой пятилетки прорастал в производственный роман. Здесь есть практически все слагаемые последнего: перевоспитывающиеся герои–преступники, положительные герои–чекисты, свой воспитательный сюжет – движение от тьмы стихийности к свету сознательности, связь производственных и личных конфликтов, «партийное руководство» в соответствующих коллизиях: борьба за выполнение производственного плана, строительство, перековка через труд и коллектив, (само)разоблачение, переубеждение. Есть весь набор ролей: коммунист как лидер и воспитатель, «анархизированная» масса, все больше проникающаяся сознательностью, бывшие саботажники, иностранцы–спецы, враги (открытые и скрытые). Есть и знакомый хронос (в настоящем все плохо, зато раньше было куда хуже, а в будущем, которое неотвратимо наступает в финале, все прекрасно); и знакомый топос (вначале было болото, хаос, грязь; в конце – гармония, красота созданного канала; места действия: производственные совещания, кабинеты начальников, цеха, строительные площадки). Наконец, как и во всяком производственном романе, повествование движется к сюжетной кульминации: в главе «Штурм водораздела» мы видим и победу над природой, и победу над человеческой природой – вчерашние преступники превращаются в настоящих героев труда (характерное в этом смысле название номера из репертуара агитбригады бывших воров: «Природу научим – свободу получим» (С. 149)).

В серии «История фабрик и заводов» это – самая известная и, несомненно, самая литературная книга (как уже говорилось, книга вполне авангардная – своего рода литература факта). Поскольку же она находится не только на жанровом (между очерком и романом), но и на стилевом перекрестке (между авангардом и соцреализмом), спор о том, что это – роман или очерк, авангард или соцреализм, [277]277
  См.: Carleton Gregory. Указ. соч.


[Закрыть]– должен уступить место проблеме происходящего здесь дискурсивного перехода. Можно сказать, что эта книга имеет соцреалистический сюжет в авангардной нарративной структуре – со встроенными в текст документами. В конце «ББК» приводится «Краткая библиография», где перечисляются использованные в ходе работы постановления, приказы, переписка, проекты, комплекты газет (от центральных до лагерных – «Перековка», «Перековка на трассе», «За качество» и стенгазет отделений лагпунктов); обращения, заявления, таблицы, схемы, графики, телеграммы, фрагменты из докладов и речей; лозунги и плакаты, диаграммы и сравнительные таблицы, сводки, репертуар агитбригад, личные дела заключенных и следственные материалы, сотни автобиографий, десятки историй трудколлективов, стенограммы бесед писателей с инженерами, строителями, чекистами, тысячи писем заключенных, архивные материалы [278]278
  Беломорско–Балтийский канал имени Сталина. История строительства / Под ред. М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина. М.: Государственное издательство «История фабрик и заводов», 1934. С. 407. В дальнейшем сноски на это издание в тексте в скобках.


[Закрыть]. Все это оформлено монтажно (в книге часто воспроизводятся услышанные в толпе, на улице, в вагоне, на вокзале реплики, а критика отмечала, что книга «напоминает художественно сделанную, четко заснятую, яркую кинохронику» [279]279
  Альтман И.Книга о большой победе // Литературный критик. 1934. № 6. С. 262.


[Закрыть]). Не случайно Шкловский являлся соавтором девяти из четырнадцати глав книги. То же можно сказать и о визуальном оформлении книги: она наполнена большим количеством фотографий (в том числе множеством работ А. Родченко). Главное, что отличает эту книгу, – удивительная стилевая пестрота (результат работы десятков писателей и редакторов). Не часто в советской литературе можно увидеть такое стилевое разнообразие [280]280
  Современная критика, впрочем, видела здесь «некоторую хаотичность в распределении материала, непреодоленную лоскутность», называя книгу «огромным художественно обработанным коллективным документом» ( Альтман И. Книга о большой победе. С. 261).


[Закрыть].

Но как только нарратив вкатывается на рельсы производственного романа, соцреалистическое письмо обретает полноту – возникает знакомая эстетизация будущего: «Начинается прикидка карандашом. Конструкторская фантазия рисует пленительные образы решения задачи. Вот уже плотина с наклонно расположенными ряжами воплощена в грубом рисунке. Но в ней проглядывает какое‑то внутреннее изящество. Что‑то подсказывает Зубрику, что изящество сооружения является залогом того, что оно конструктивно правильно» (С. 84). Финалом одиннадцатой главы могла бы заканчиваться «Поэма о море» Александра Довженко – соцреалистический текст образца начала 50–х годов: «Пройдут годы. Мальчонка вырастет. Он поедет прокатиться по каналу. И встанут перед ним карельские озера, и шлюзы, и дамбы. Уже всюду гостиницы, электростанции, заводы, фермы, и, как чудо, показывают ему уцелевшие бараки, где некогда жили удивительные строители» (С. 320).

Что же нам известно об этих «удивительных строителях»? Здесь, на строительстве, в лагерях «был сосредоточен весь гной, который отцедила страна. Контрреволюция была собрана здесь, как в хорошем музее» (С. 69). Как узнает читатель во второй главе «Страна и ее враги», враги на ББК вполне настоящие – это не просто уголовники, но кулаки и вредители, которые «орудуют в колхозах, в строительстве, в госорганах». Главное, что отличает разговор о врагах (а это еще не партийные, не политические инфернальные злодеи образца 1937 года), – это то, что о них повествуется не только с сочувствием, но часто – с любованием. В книге дается мозаика типов. Основное, что фиксируется в этих зарисовках, – это непрозрачность врага:

«Вот быстро прошел по вокзалу какой‑то человек, оглядываясь, забежал в общественную уборную и, придерживая рукой штаны, пишет на стене: «Знай, партеец, здесь был белогвардеец, скоро всем партейцам вешалка». Он расписывается крестом и рисует на стене свастику.

Этого человека не знает никто. По виду он обыкновенный гражданин. Он может поступить на завод или поехать в Москву.

Завтра, быть может, вы встретите его уже на улицах Москвы, вот он идет мимо Кремля, смотрит на ленинский мавзолей» (С. 32).

С этими людьми трудно бороться, поскольку они рассыпаны, они – толпа: «В толпе почти невозможно разобраться. Здесь не существует понятий – рабочее лицо, лицо чиновника, крутой лоб ученого, энергичный подбородок инженера…» (С. 35). «Вот один из прохожих: в распахнутом дубленом полушубке и русской рубашке, коренастый, грубо скроенное лицо, пристальный взгляд, руки в карманах, точный военный шаг. Этот человек может показаться профессором философии или большим администратором. Он живет напряженной интеллектуальной жизнью, его увлекают величайшие идеи эпохи. Вот другой, с лицом артиста, вежливо уступающий дорогу, в шляпе и пенсне. Чаще всего это счетовод. Резко изменилось содержание людских жизней, но внешность еще не успела перемениться, и потому толпа в 1931 году так мало различима. Опытные советские люди различают в ее гуще людей по особым, временным признакам. «Наш человек», говорят они, глядя внимательно. Или – «не наш». Но и эти внешние признаки условны. Настоящую сущность людей можно выяснить в этом году только на работе. Инженер носит русскую рубашку, его речь пестрит лозунгами, лицо открытое и честное. Но в его цехе учащаются непонятные аварии. Если попасть на его квартиру, где он снимает русскую рубашку как вицмундир и с облегчением повязывает галстук, то можно услышать следующий разговор, ставший известным из показаний на процессе вредителей пищевой промышленности…» (С. 35).

В сущности, описания толпы, которыми открывается «ББК», являются идеальным описанием «неорганизованной массы», не поддающейся типологизации, нормализации и надзору. Неверным оказывается даже взгляд «опытных советских людей», под которыми следует, разумеется, понимать чекистов, умеющих видеть «внутренним взглядом» и «проникать в душу». Единственный способ «разобраться в толпе» – это разложить, систематизировать ее, а затем «вскрыть» соответствие или несоответствие видимого и сущего. Задача стоит таким образом: надо бороться с «толпой» – за «массу». Макаренко, к опыту которого нам еще предстоит обратиться, полагал, что задача сводится к созданию коллектива, поскольку в отдельности персонажи толпы не поддаются дисциплинированию. Зачем их дисциплинировать? – задавался вопросом Макаренко. Затем, чтобы заставить и научить трудиться. Таким образом, труд оказывается средством и целью воспитания. Труд выступает в роли дисциплины (согласно Макаренко, дисциплина не есть только средство в воспитательном процессе; она сама является его целью). Превращение труда в дисциплину венчает процесс отчуждения: задача дисциплинирования (задача власти) атрибутируется труду.

Толпа (недисциплинированная масса) выделяет врага; враг, в свою очередь, превращается в героя. «Простой человек», трактуемый как человек толпы, будучи недисциплинированным, оказывается враждебным социалистическому строительству. В «ББК» мы имеем дело с описанием процесса дисциплинизации массы, которую мы застаем в момент перехода из одного состояния в другое. В этой типичной коллизии советского романа мы имеем дело с феноменом, описанным Катериной Кларк в категориях темпоральной и модальной шизофрении [281]281
  См.: Clark Katerina. The Soviet Novel. History as Ritual. P. 36–45.


[Закрыть]. О заключенных сообщается, что они жили в прошлом, не видя настоящего. Теперь же, в лагере, их «учат настоящему», в котором, однако… никто не живет, поскольку все живут уже в будущем: «Вот они, подхватив чемоданчики, идут по баракам. Пожилые, юные, они строили заводы, фабрики, дома, выступали на митингах, подписывали протесты против империалистов, но в сердце они берегли фабрики своего хозяина, они верили, что существует только прошлое, а настоящего нет совсем. Вот этот советский носок, вот этот ботинок, вот эта подвязка – разве это настоящее? Сон, дурной сон. Младшие из них, видите ли, были романтиками. […] А в сущности, это тоже люди, родившиеся семьдесят лет назад, тоже не понимающие, что такое настоящее. И у всех разные чемоданчики, но чрезвычайно похожие лица. В новый город Медгору, где улицы пахнут опилками и стружкой, эшелоны выкинули прошлое, знающее промышленную технику настоящего» (С. 88).