Текст книги "Лавка"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Нам приказано говорить второму преподавателю, кстати, его звать Хайер, господин учитель.Соискатель учительского места, на мой взгляд, более пышный титул, все равно как я и по сей день считаю экстраординарного члена академии таким членом, который не просто действительный член, но даже экстраординарно действительный.

Учителю Хайеру примерно тридцать лет. Война помешала ему сделаться учителем раньше. Он и не женат. На какие средства он мог бы содержать жену? Разве что на заначку,как у нас говорят. Рыжевато-каштановые усы Хайер носит не на вильгельмовский манер и не на гинденбурговский, а щеточкой, ну, как Эберт, одним словом. Стало быть, Хайер – социал-демократ и ближе к нам по духу. Нос у него с седловиной, темные волосы гладко зачесаны назад, чуб с прицепомназываем мы такую прическу. Свои сигареты второй учитель курит из рыжеватого мундштучка, а членам певческого ферейна объясняет, что, когда куришь из такого мундштука, самые дешевые сигареты – и те хороши.

– Зато небось сам мундштук прорву денег стоит, – говорят члены ферейна.

Хайер с первого дня начинает рьяно заниматься нашим воспитанием. Раньше все мы были подразделены на больших и маленьких, теперь, не изменившись физически, мы становимся старшей и младшей ступени.

Хайер устраивает мне проверку. Он хочет знать, что я знаю, а чего не знаю.

– Ты кто таков? – спрашивает он.

Я не могу повторить ответ, который дал учителю Румпошу на подобный вопрос, у меня язык не поворачивается. И я объясняю Хайеру, что родом я из семьи Маттов, Эзау Матт – так меня звать, что для босдомцев я булочников Эзау, но что лично мне кажется, будто я и еще кто-то другой, а может, я и стану когда-нибудь кем-то другим.

Против этого учитель Хайер не возражает. Он говорит, что, если судить по моим знаниям, мне уже год назад следовало перейти в старшую ступень. И выходит, целый год я недополучал причитающуюся мне старшую ступень.

Румпош как следует берет за бока нового соискателя. В конце концов, это его соискатель. Учительская доля – мучительская доля. Пусть Хайер как следует вработается, пусть он поймет, что выпороть десять учеников подряд – нелегкий труд. Хайер бьет редко, а когда и бьет, то по рукам. Он не заставляет нас ложиться на переднюю парту, как Румпош. А девчонок он вообще не бьет.

– Он, поди, не знает, какие бабы подлые. Вот женится, тогда узнает, – говорит Франце Будеритч.

Румпош подключает Хайера к работе с певческим ферейном и доверяет ему подготовить целый концерт к очередному празднику освящения. Скрипка в руках у Хайера меньше скребет и взвизгивает, чем у Румпоша. В те времена каждый сельский учитель был обязан по меньшей мере играть на скрипке. Пусть даже прескверно, ведь речь шла о музыкальном развитии сельского населения.

Хайер вводит новый стиль в исполнение песен: отныне певцы не должны трюхать по тексту нога за ногу. Хайеру подавай настоящий темп, а в результате певцы успевают за час исполнить на две песни больше. Первая песня, которую разучивает Хайер, начинается так: Я вышел утром из ворот…Учитель Хайер придает большое значение тому, чтобы мужчины выходили из ворот такие бодрые и свежие, как того требует текст. Поэтому он велит басам не петь слова. Басы должны осуществлять ритмическое сопровождение партии первых и вторых теноров, подгонять тенора вперед и петь только «рра-рра-рра!». Поистине, акустическая революция в пределах Босдома! Мужчинам это новшество нравится, они все бы не прочь петь «рра-рра-рра!».

Еще и сегодня, когда я, закрыв глаза, вспоминаю, как исполняли эту песню, перед моим взором встает Коллошев Август, он поет «рра-рра-рра!», и его никелированные очки, с помощью которых он заглядывает в песенник, исполняют на Августовой переносице сверкающие прыжки радости.

Хайер разучивает с хором также и песню, которая до сих пор считалась неподходящей для вокального исполнения. До сих пор ее играли на духовых инструментах. Я имею в виду Хоенфридбергский марш.

Во имя разучивания этого марша меня привлекают к деятельности ферейна. Поскольку в кассе ферейна лишних денег не водится, Хайер заказывает в Лейпциге только по одному нотному листу для каждой партии, после чего привлекает меня, целый год не ведавшего о своей принадлежности к старшей ступени, к размножению нотных листов. Мне велено после обеда приходить к нему на квартиру. Он дает мне бумагу с пустыми нотными строчками, вручает бутылку черных чернил, чтобы я переписывал ноты. Как подручный.

Хайер и я сидим друг против друга за холостяцким столом. На дворе прохладно, как бывает в мае, когда наступает пора весенних заморозков, и куда эти заморозки нагрянут, там гибнет цвет на деревьях. Правда, в Босдоме растут только дешевые сорта яблок, боскопские да борсдорфские, ну чего еще, еще груши-якобинки и мелкие сливы, сплошь второй сорт, но ведь их цвет тоже не выносит мороза. А больше всего меня тревожит судьба черешен на поле у Цетчей. Куда мне деваться, если черешня не принесет ягод?

У Хайера от переписывания нот сводит пальцы. Не начался бы у него ревматизм. «А все война проклятая!» – бранится он. Из кладовки рядом с комнатой он приносит дрова и уголь. Дрова сырые, он состругивает с полена щепки, поджигает их, потом ложится на живот и дует в топку своей железной печки, дует и дует, пока у него глаза не лезут на лоб и не наливаются кровью белки. Наконец огонь в печи возвещает, что он готов вступить в жизнь и малость потрудиться для нас и для нашего ферейна.

И опять мы выписываем нотные знаки, один за другим, один за другим: звуки, сведенные к чернильным точкам. Мы не разговариваем за работой, нам надо следить, чтобы нотные головки точно сидели на отведенных для этого строчках. Если я ошибусь, Эрнсте Кракс пропоет другую мелодию, чем Рихард Кордиан, люди, пришедшие на праздник, зажмут уши, а виноват во всем буду я.

Время от времени тишину в комнате учителя нарушает чириканье и чивиликанье. Это воробьи. Они живут под застрехами крыши. Пусть дом только построен, все равно, где сыщется дырочка, туда юркнут воробьи и сами примутся за строительство, каркас – из стеблей травы, обивка – из перьев.

В книге «Основы наук» есть такая картинка: «Монахи за переписыванием священных текстов». Найдись у кого-нибудь лестница нужной длины и приставь он ее к нашему окну, чтобы взглянуть на нас, мы бы тоже показались ему такими вот монахами. Но, как я уже сказал, для этого понадобилась бы у-у какая длинная лестница.

Хоенфридбергский марш– это гимн войне. Предполагаю, дорогие читатели, что навряд ли кто из вас помнит текст, мелодию и ритм этого марша. В одном куплете марша рассматриваются возможные издержки солдатского ремесла: Прощай, Луиза, не плачь, роднуля! / В цель попадает не каждая пуля, / А если б каждая попадала, / У королей бы солдат не стало…

Когда я, человек, переживший две мировых войны, вывожу на бумаге успокоительную строчку: В цель попадает не каждая пуля,она кажется мне такой же гнусной, как и недавно вычитанная где-то фраза: «После нанесения атомного удара следует, прикрыв голову портфелем, без промедления укрыться за плотными стенами». (Люди, не состоящие на службе, а потому не имеющие при себе портфелей, стало быть, с самого начала обречены!) Прогресс налицо!

Хотя учитель Хайер собственноручно размножает Хоенфридбергский марш,при исполнении не обходится без накладок. В последней строчке куплета, который я только что процитировал, недостает не то двух, не то трех нотных знаков. То ли сочинитель текста чересчур размахнулся по части слов, то ли композитор пожадничал по части звуков. А может, они поссорились. А может, и вовсе незнакомы. Во всяком случае, учителю Хайеру приходится пролить немало пота, чтобы внушить босдомским тенорам и басам, что последнюю строчку, которую Хайер переписал следующим образом: У прусских королей бы солдат не стало,следует с учетом нотного дефицита петь так: У прусс короле бы солда не стал…

Истина выясняется незадолго перед концертом. Учитель Румпош знает этот текст и устанавливает, что его подчиненный чересчур опруссачился,на самом деле надо петь не у прусских королей,а просто у королей,отсюда и неизбежная недостача в нотах. Понятие самокритикатогда было еще не очень распространено, но учитель Хайер и не ждет определяющих понятий, он даже не прибегает к лицемерному закатыванию глаз, он честно говорит: «Это ж надо, как я с пруссаками влип».

Значит, с перепиской нот мы покончили. Но после этого учитель Хайер желает выяснить, кто может работать лобзиком. Девять мальчиков тянут руки. Выпиливание по дереву в те времена считается очень модерновымзанятием, как сказали бы нынче на современном полуамериканском жаргоне. Учитель Хайер намерен выпиливать вместе с нами после уроков наглядные пособия. Если бы он это сразу сказал, объявилось бы от силы два-три добровольца. Правда, участие в изготовлении наглядных пособий есть дело добровольное, но поди откажи учителю, которому предоставлено право официально засвидетельствовать, прилежно ты занимался или лентяйничал. Вдобавок мне до смерти любопытно, как можно делать наглядные пособия с помощью лобзика.

Оказывается, вот как: мы должны выпилить провинцию Бранденбург, рельефную географическую карту, хребет Флеминг и нижнелаузицкий пограничный вал, сделав их волнистыми прямо как стиральная доска, а долины рек Шпрее, Хафель и Нейсе в виде бороздок, по которым можно водить пальцем.

Работа затягивается на много дней. В завершение мы снабжаем надписями горы и реки и даем городам те имена, каких они заслуживают. Когда теперь, в зрелые годы, которых у меня остается все меньше, я езжу в Лейпциг и переваливаю через Флеминг, я всякий раз удивляюсь, до чего точно и аккуратно господь вылепил этот хребет, да и ушло у него на всю работу минут, верно, пять, не больше, а нам на изготовление грубого, деревянного Флеминга понадобилось несколько недель.

В большинстве людей притаилась цель их жизни, а цель эта – произвести потомство, схожее не только телом, но и характером с виновниками своего бытия, и выходит, что люди из чисто эгоистических соображений тормозят развитие человечества. Может, и в учителе Хайере, когда он возится с нами сверх программы, подают голос такие вот отцовские амбиции. Как нам известно, Хайер покамест не женат, но норны кропотливо работают над тем, чтобы его оженить. Румпошиха время от времени приглашает к себе погостить свою старшую племянницу, что из Крекельбуша под Хочебуцем, там Румпошев брат в учителях, следовательно, племянница эта неразбавленных учительских кровей; у племянницы изящное личико, на щеках словно лежит отблеск выцветших красных лент, рот полон белых ровных зубов (в наши дни ее улыбка могла бы рекламировать на телеэкране пасту для зубов либо для съемных челюстей). И вообще она всем взяла, эта девица, что телосложением, что образованием. Она посещала женский лицей первой ступени, танцкласс и школу домашнего хозяйства, тем самым она вполне пригодна к отправке, и ее вполне можно вручить желающему сочетаться браком учителю, пастору, а на худой конец – хозяину трактира.

Племянницу периодически демонстрируют учителю Хайеру, как стимул и как обещание. Милости просим, но только пусть господин соискатель сдаст сперва два оставшихся экзамена. Другими словами, со свадьбой придется погодить, а до той поры учителю Хайеру нужен какой-нибудь заменитель родного сына, на котором можно упражняться в отцовстве. Хайер проделывает надо мной всевозможные эксперименты, к примеру вычерчивает мелом на школьной доске схему бензинового мотора и объясняет нам, как этот мотор работает.

– Эзау, ты можешь повторить, что я сказал? – спрашивает он.

Я могу, при повторении я допускаю только одну ошибку, назвав выхлопной газ угарным газом.

Ах, как мне становится грустно, когда я вспоминаю свою неустрашимую память тех дней! Теперь в моей памяти сплошь зияют провалы, что в свою очередь приводит к семейным скандалам, поскольку я порой утверждаю то, чего не было, – это во-первых, а во-вторых, я давно уже не помню, как функционирует мотор, и вообще – вообще, как я уже говорил, мне становится очень грустно.

Учитель Хайер намерен сделать из меня учителя, затем, может быть, чтобы иметь впоследствии доверенное лицо, с которым можно будет основательно обсуждать радости и горести учительского ремесла. Он спрашивает меня, не испытываю ли я желания перейти в городскую школу, поскольку там я могу научиться большему, чем в Босдоме.

– Уж и не знаю, как я им там покажуся! – отвечаю я.

Учитель Хайер заводит речь про городскую школу и с моими родителями, он говорит, что у меня есть все данные.А данные – это, может быть, мое неосознанное стремление увидеть за предметами больше, чем повсюду принято, да еще моя неустрашимая память.

Но учитель Хайер явно меня переоценивает, я имею в виду десятитомное собрание Гёте, у каждого тома – красный кожаный корешок. Хайер вынимает из десятитомного ряда один том, и теперь маленькая полка зияет темной раной. А вынул Хайер Поэзию и правду.

Я нимало не испуган. Я и с Тарзаном,который был полуобезьяна-получеловек, справился в два счета, а уж с Гёте-то я и подавно справлюсь. Хайер называет Гёте человеком высоких душевных качеств.В «Основах наук» изображен памятник Гёте и Шиллеру в Веймаре. Я много раз смотрел на эту картинку, читал подпись к ней, но фамилию великого Вольфганга, или Вольфхена– так его порой называли возлюбленные, всегда произносил, как она пишется: Гоете. Благодаря вмешательству Хайера я и по сей день говорю Гёте.

С Гёте не так легко справиться, как с Тарзаном. Его жизненные наблюдения, как я вскоре убеждаюсь, описаны языком, весьма и весьма далеким от того, который навязывает нам школьный учебник. А уж от босдомского языка он отдален, прямо как Толстая Липа от Гулитчской колокольни.

Заглядывая сегодня в учебники моих внуков, я убеждаюсь, что язык Гёте и глав учебника, каковые из чисто педагогических соображений написаны целым авторским коллективом, отделены один от другого, как Босдом от окружного центра Гродок. Я не собираюсь хаять тексты коллег-писателей, помещенные в тех же учебниках, но позвольте мне по крайней мере посмеяться над моими собственными текстами и сопроводить их кисло-сладкой усмешкой. Нет, нет, с языком там все более или менее в порядке, но некоторые из текстов толкуют о человеке будущего,который, как мне казалось несколько десятилетий назад, уже выступал нам навстречу из мглы этого самого будущего. Не знаю, в чем причина, то ли у меня зрение с годами ослабло, то ли сам я перестал быть утопистом, но только этот человек, если допустить, что он действительно существует, до сих пор скрыт за голубой завесой грядущего. Ну и лады.

– Как у тебя дела с Гёте? – время от времени справляется учитель Хайер. Его вопросы меня подгоняют, я не хочу разочаровать своего учителя, и я читаю, читаю, принуждаю себя читать, а через то, чего не понимаю, просто перескакиваю, но именно в этих непонятных местах содержатся, как правило, рассуждения, которыми досточтимый Гёте сопровождает только что описанные события. В книге слишком мало action, [14]14
  Действия (англ.).


[Закрыть]как сказала бы по этому поводу нынешняя американо-немецкая молодежь.

Наконец приходит день, когда я дочитал книгу до конца. Я докладываю об этом господину учителю, и тот желает знать, как я понимаю заголовок Поэзия и правда.Об этом я как раз и не подумал, но в те времена я вообще не долго думаю над своими ответами.

– По правде все, что написано в книге, – поэтическая выдумка! – бойко рапортую я.

Хайер никоим образом не удовлетворен.

– Как раз наоборот, – говорит он, – описанные события правдивы, а вот разговоры, которые он вел или слышал в дошкольном возрасте, все сплошь выдуманы. Можешь ли ты, к примеру, вспомнить, какие речи вели с тобой взрослые, когда готовили тебя к тому, что тебе пора ходить в школу.

– Не пойдешь учиться, будешь побирушкой, – говорила моя мать.

А я думал: вот бы хорошо, нищим многое разрешено, чего мне нельзя, им можно лежать в канаве, когда меня заставляют идти домой и обедать пареной брюквой и все такое прочее.

Хайер требует, чтобы я рассказал одноклассникам о прочитанном. Возможно, он надеется, что мой рассказ сработает как реклама, что все школьники пожелают прочитать Поэзию и правду,свидетельствуя тем об успехе его педагогических методов.

К сожалению, я не оказываюсь тем пропагандистом трудов Гёте, каким хотел бы меня увидеть учитель Хайер. Я рассказываю своим одноклассникам, что Гётевы старики были сильно из себя благородные,что его бабушка, допрежь померла, успела подарить маленькому Вольфгангу взаправдашний кукольный театр,прямо играй не хочу. Далее я рассказываю, что молодой Гёте сызмальства сочинял стихи, соревнуясь со своими одноклассниками и еще что Вольфганг-малолетка,едва дописав стих до конца, знал, что евоный стих лучше, чем стихи остальных ребят. Нелегко рассказывать так, чтобы мои одноклассники могли составить себе представление о Вольфганге-малолетке.Хайер то и дело перебивает меня и задает вопрос: «А что это значит?» Для Хайера все, что я рассказываю, значит совсем не то, что я прочел. Я говорю:

– Это значит, молодой Гёте сильно из себя воображал, будто он лучше всех.

– Нет, это значит совсем другое, – говорит учитель Хайер, – это значит, Гёте еще мальчиком предчувствовал, что станет великим поэтом.

– Это, между прочим, и я предчувствую, – заявляю я на изысканном немецком языке, и весь класс смеется. Учитель Хайер опять хочет возразить, но почему-то не возражает, а вместо того задумывается и вообще перестает слушать, и тогда я рассказываю про Гётиного дедушку, который, когда вечером выходил поработать в саду, непременно надевал перчатки. Учитель Хайер больше не спрашивает: «А что это значит?» Он предоставляет мне говорить дальше.

В общем, с внешней стороны все вроде бы прошло вполне благополучно, но вот с внутренней что-то у нас с Гёте не вытанцовывалось. До зрелых лет я больше не думаю ни про его поэзию, ни про его правду, поскольку испытываю серьезное подозрение, что все им написанное означает совсем не то, что стоит на бумаге. А коли так, лучше его вообще не читать. Вот до чего довел меня Хайер своими вопросами, хотя, конечно же, хотел мне добра.

А теперь наши студенты поступают со мной так, как я когда-то поступил с Гёте. Они пишут мне: «С тех пор как мы проходили ваш роман о мальчике, который узнал, кто его отец, лишь когда пошел в школу, и наш учитель то и дело заставлял нас объяснять, что это значит с точки зрения идеологической, а это – с социологической, а это – с экономической, я в руки не беру ваших книг. Вы ведь не станете отрицать, что многое из написанного вами – это обычные шутки и истории, которые могут произойти с любым человеком, нас же заставляли выискивать в этих забавных историях идеологию и социологию, а поэзию с нас никто не спрашивал, и это было очень противно. Никогда в жизни не прочту ни одной книги Эзау Матта. Ни за что».

Я поостерегусь тыкать в виновных указующим перстом. Мы живем покамест в такое время, когда за критически указующий перст можно и схлопотать по шее, и я уповаю лишь на то, что студенты, которые поклялись никогда больше не иметь дела с моими книгами, не узнают, что я вполне понимаю отвращение, внушаемое им моими литературными трудами.

Гёте не оставлял меня в покое до начала июня. Я прозевал весну, не насладился увеличением дня, не порадовался солнечным лучам, которые вечером озаряют верхушки сосен на околице, отчего все наше село выглядит словно картинка в книге сказок. Для меня дни стали длинней лишь затем, чтобы я мог читать по вечерам и, следовательно, поскорей отрапортовать учителю Хайеру: «Готово!»

– Не дело столько читать! – говорит баба Майка. – Я тоже читала, как помоложе была, время тебе дадено, чтоб самому жить, а ты его на книжки тратишь.

Моя мать упорно называет Майку: «Совсем простая баба, устарелая, у ей даже штанов под юбкой нет». В Модном журнале Фобахаи в Шпрембергском вестникепрямо так и сказано: чтение просвещает. Чем больше читаешь, тем лучше. Учитель Хайер того же мнения, моя мать за полночь не расстается с книгой, я и сам не даю веры Майкиным словам. Хотя много лет спустя я приду к выводу, что Майка была не так уж и не права.

Впрочем, независимо от всего вышеизложенного в начале июня объявлено, что числа около двадцать четвертого в Босдоме будут справлять праздник, Иванов день. Как гласит молва, война и первые послевоенные годы не давали босдомцам возможности разместить этот праздник где-нибудь среди рабочих дней. Нигде – ни в Гродке, ни в Форште, ни в Хочебуце – не отмечают Иванов праздник, он принадлежит только нам, босдомцам. Если верить той же молве, Иванов день отмечали еще во времена рыцарей-разбойников. Босдомцы, говорится далее, приручили нескольких таких рыцарей, вот те-то и праздновали день, с которого год начинает снова клониться во тьму. Для этих рыцарей темное время все равно что уборочная страда, в темноте сподручней грабить.

Каретник Шеставича производит свой род по прямой линии от этих рыцарей. Учитель Румпош пытается ему втолковать, что этого не может быть, что сорбы никогда не имели отношения к рыцарям-разбойникам. Шеставича сердито фыркает на эти слова, никакой он не сорб, он немец, он даже пангерманец.

Древний праздник рыцарей используют теперь члены Велосипедного ферейна «Солидарность», чтобы организованно повеселиться в день, когда начинается лето. Шеставича и на это сердито фыркает. Уж коли на то пошло, утверждает он, праздник рыцарей-разбойников должен отмечать военный ферейн. Но в Босдоме такого ферейна нет, он обосновался в Гулитче, соседнем селе, и единственный член ферейна из Босдома – это сам Шеставича, а его никто не уполномочивал отнимать у босдомцев их законный праздник.

«Шеставича – это наша оппозиция», – говорит председатель местного отделения социал-демократической партии Эрих Шинко. Оппозиция, состоящая из одного-единственного человека, – это большая редкость.

Стрельба в честь Иванова дня, само собой, должна производиться из луков, на этом настаивает оппозиция в лице Шеставичи, но велосипедисты не желают его слушать, они желают пулять в мишень из малокалиберки пулями для шестимиллиметровки.

Ферейн, как мне объясняют, состоит прежде всего из председателя, затем из письмоводителя, казначея и юбилейного комитета. Все они, можно сказать, вдвойне члены ферейна, остальные же просто рядовые члены, потому что их завербовали либо они сами завербовались, а теперь обязаны делать все, что надумает правление и что оно решит. Если же рядовым членам не понравится какое-нибудь решение и они не захотят его выполнять, правление и само все выполнит, а считаться будет, что выполнил ферейн. Лихо придумано, не правда ли?

Постоянный юбилейный комитет велосипедного ферейна состоит главным образом из Фритце Душкана, и даже когда перед очередным праздником из-за обилия дел в него вводят еще трех-четырех членов, он все-таки главным образом состоит из Фритце. Душканов Фритце, как считается у нас в степи, не мастак по письменной части, говорить он, между прочим, тоже не мастак, зато он более чем мастак, когда надо разъезжать и добывать. Он добывает пьесы и куплеты для разных торжеств, когда тексты не поступают вовремя, он может сгонять за ними аж в Лейпциг. Из Лейпцига он привозит и все прочее, чего еще не хватает: гвозди для флажков, настольные вымпелы, отпечатанные приглашения, книги для протоколов, значки и велосипедные шапочки.

Но теперь вернемся к нашему празднику. Впервые после войны в Босдоме должна быть карусель – мы-то говорим курасель– и палатка для игры в кости. Этого желает правление, чтобы дети, народившиеся за войну, не прошли конфирмацию, так и не повидав курасели.Рыботорговец из Дёбена – мы называем его Оалекеном – тоже должен принять участие в торжествах.

Юбилейный комитет в лице Фритце заявляется к нам, сидит на кухне, пьет, подняв пивную кружку как скипетр, и внушает моей матери, что не мешало бы и ей поприсутствовать во время праздника на площади Четырех липс выпечкой и прочими сладостями. Внушениесильно смахивает на приказ, я бы даже сказал, на угрозу: «Коли-ежели вы не захочете, мы у вас покупать перестанем, на вашей лавке свет клином не сошелся». Черные угрозы такого рода неизменно омрачают небосвод моего детства. «Разговаривайте с людям вежливо, – внушают нам родители, – не то они к нам в лавку не придут и мы все помрем с голоду».

Моя сестра и я то и дело кланяемся и шаркаем ножкой, мы здороваемся с каждым встречным, попробуй не поздоровайся – брани не оберешься, вот почему мы предпочитаем здороваться на улице и в поле со всеми подряд, будь то сгорбленный старичок или огородное пугало. Мы знай себе здороваемся: «Здрасте! Здрасте!» Лавка, лавка, лавка!

Мысль о том, что мне придется умереть с голоду, если люди перестанут у нас покупать, родители внедрили глубоко в мою душу. Но по науке никакой души нет, а если я скажу, что родители вогнали страх мне в кровь, это тоже будет ошибочно, потому что там, где речь идет о крови, рукой подать до расы, как полагают некоторые премудрые критики. Значит, страх умереть с голоду был загнан мне в психику, так, что ли? Но существует ли психика, если не существует душа? Да или нет? Нет или да? Если ответ будет отрицательный, значит, с точки зрения естественных наук психологи не более как фантасты.

Внушенный мне родителями страх, что мое существование целиком зависит от благосклонности ближних, сопровождал меня до зрелых, до писательских лет, ибо и остальные старшие неукоснительно освежали его. «Помни, – талдычили мне, – все, что ты пишешь, ты пишешь лишь благодаря мощи Союза по установлению социальной справедливости.Ты живешь на деньги рабочих!» И я был отменно вежлив с товарищами по союзу, даже когда они говорили мне что-нибудь обидное, и я был приветлив с моими читателями и отвечал на их письма, даже на самые гнусные, даже на те, где меня поливали грязью. И я учтиво отвечал на приветствия, и я во всем повиновался своим читателям, пока моя возлюбленная не начала дразнить меня, обзывая невротиком нижнесилезской выпечки.И наконец ценой усилий, потребовавших два-три года, я избавился от страха умереть с голоду, которым некогда отяготили меня родители, превратив в такого же раба их лавки, как и они сами.

Но теперь давайте вернемся к Душканову Фритце. Фритце должен раздобыть на лесопилке доски, должен нарубить в лесу жердей. Для площади, где состоится гулянье, нужны столы и стулья. Фритце должен объездить округ, посетить правления других велосипедных ферейнов и убедить их вместе с рядовыми членами принять участие в босдомском празднестве. Это необходимо, потому что трактирщица Бубнерка желает знать, сколько ей заказать бочек пива, чтобы потом не опростоволоситься.

Первые люди, которые появляются на месте будущего гулянья, свидетельствуя, что Иванов праздник из теоретической стадии шагнул в практическую, – это владелец карусели, именуемый нами Фриц-Курасельщик,и его семейство. Он прибывает с жилым фургоном и с багажным фургоном, а багажный фургон – это та почка, из которой впоследствии огромным цветком среди площади произрастет карусель.

У нас дома тоже радеют об успехе праздника. Родители изъясняются друг с другом в повышенных тонах. Тончайшая пленка отделяет их разговоры от семейного скандала. Сколько пирожных должен испечь отец? Стоит пойти дождю, и дальние ферейны на праздник не явятся, и нам придется две недели подряд есть одни пирожные. Мою мать это не так уж и пугает. Она подбадривает отца:

– Ты никак хочешь поставить на площади палатку без пирожнов?

Но моего отца именно это выводит из равновесия. Он не желает две недели питаться одними пирожными, как не желает и предстать перед людьми трусоватым торговцем.Общественное мнение – божество моего отца; спастись от него, и то ненадолго, он может лишь с помощью приступов безудержного гнева.

Моя мать всецело поглощена идеей познакомить босдомцев с вращающейся птицей – забавой, без которой не обходится ни одна ярмарка в Гродке. Это такая азартная игра. Берут деревянный круг размером с подставку для торта, делят его краской на двенадцать секторов, и в каждом секторе выписывают номер. В центре круга на деревянном столбике стоит деревянная птица, то есть это только так говорится: стоит, ведь ног у птицы нет, зато в теле есть металлическая букса, которая дает ей возможность крутиться на столбике; стоит шлепнуть птицу по клюву либо по хвосту, как она начинает вертеться, повертевшись, где захочет, там и остановится, как экзаменатор, возле цифры, уставит в нее клюв и соображает, склевать или не склевать. Чем выше число, тем слаще сласти, которые причитаются игроку, если, конечно, он уплатил за свое право толкнуть птицу.

– Вот то-то люди глаза вытаращат! – говорит моя мать. Но на данный момент птица еще не существует, мать только что в качестве идеи поручила ее заботам каретника Шеставичи. Шеставича принял поручение с превеликой охотой. Уж раз ему не заказали деревянную птицу для прицельной стрельбы, потому что не желают стрелять из луков, Шеставича, будучи оппозиционером, повергнет в изумление босдомских велосипедистов при посредстве пляшущей птицы.

В пятницу перед праздником заказ готов. По птице сразу видно, что сработал ее именно Шеставича. На лице у матери – растерянность. Шеставича объясняет, как он наломал хребет с энтой птицей,чтобы воплотить материну идею в жизнь. Ловко орудуя долотом и фрезой, Шеставича поначалу изготовил настоящего имперского орла с распростертыми крыльями и гневным взором, но создание Шеставичи вступило в конфликт с законами равновесия, оно падало носом вперед, слишком тяжек оказался его гневный взор. Шеставича убрал малую толику гнева, но тут орел начал заваливаться назад. Шеставича подкоротил и подузил хвост, но тогда орел начал заваливаться на бок, сперва на правый, потом на левый. Шеставича подрезал орлу крылья, и с этой минуты произведение искусстваначало смахивать на те изображения птиц, какие встречаются в пещерах первобытного человека. Шеставича и сам почувствовал, что дело неладно, и начал спасать своего орла с помощью краски. К сожалению, наш добрый Шеставича и в этом оказался не так силен, как он о себе полагал, в результате птица приняла вид первобытного зеленого дятла, который зачем-то искупался в ржаво-красной золе от бурого угля.

Иванов день, как и любой другой, начинается с утра, вот только само утро не похоже ни на одно из тех, которые мне довелось пережить в Босдоме. Его приход возвещают свистом, свист обеспечивают три поперечные флейты и обрамляет барабан. Флейтистами нынче Душканов Карле, Колошев Маттес и Шливинов Кристель. Барабанным боем ведает Герман Коллова. Несколько невыспавшихся велосипедистов, среди них мои соученики, трюхают по вымощенному песком большаку. Церемония называется побудкаи вызывает мое полнейшее одобрение. Какие удивительные идеи осеняют взрослых в моем родном селе.