Текст книги "Лавка"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

– Я теперь за остальном сгоняю, – говорю я тете, – да и в школе мене надо отпроситься.

На лице у тети слабая усмешка.

Я мчусь домой, я бросаю тележку во дворе, ныряю в дом через заднюю дверь и рад, что меня никто не видит. Я одолеваю лестницу, а в детской сразу забираюсь под кровать. Насколько мне известно, так ведут себя нашкодившие собаки.

Всласть наплакавшись под кроватью, я засыпаю, ибо трудности моего побега вконец меня измотали.

Просыпаюсь я уже в темноте. Внизу на кухне мать звякает тарелками. Сейчас они сядут за ужин. Жалость к себе захлестывает меня. Они будут есть сытный ужин и даже не подумают, что наверху под кроватью лежит голодный беглец.

Весь в пыли и мусоре я вылезаю из-под кровати и спускаюсь вниз, готовый снести любые насмешки. Но никто мне ничего не говорит. На моей дощечке для хлеба, вырезанной в форме свиньи, лежат два куска хлеба, прикрытые яичницей; над моей кружкой вьется горьковатый аромат теплого ячменного кофе. Я сажусь, как садился в каждый предшествующий вечер, на свое место и начинаю уписывать за обе щеки. Наши толкуют про возчика пива, у которого вдруг понесли лошади. Ведь это ж надо: меня каких-то несколько часов не было дома, а другие за это время пережили что-то, чего не пережил я. Я успел стать чужим.

И тетя Маги, придя к нам на другой день за покупками, не заговаривает о моем побеге. Лишь несколько месяцев спустя она спрашивает:

– Ты, может, зайдешь на трусиков своих поглядеть?

Тетя Маги открыла клетку. Зверьки свободно бегают теперь по хлеву и едят упавшую из коровьих яслей растоптанную траву.

Я пока воздерживаюсь ходить к Цетчам. Мне это кажется небезопасным.

Но под рождество на тетю Маги нападает какая-то странная хворь. Люди говорят, будто у нее грипп в голове. Она хочет еще раз повидать нас перед смертью, а про меня сказала особо, что и меня хочет повидать еще раз.

Тетя лежит в постели, коса у нее перекинута через плечо, лицо все в струпьях, и они отваливаются такими корочками. Она рада, что мы пришли, а завидев меня, начинает плакать.

Я выскальзываю из дому и спешу в коровник. Кроликов там и в помине нет. Август Рееп рассказывает мне: они все плодились и плодились, и еще они рыли в земле дыры. Одна корова угодила в такую дыру и сломала ногу. Тогда дядя Эрнст схватил вилы и наколол их одного за другим прямо на свои вилы.

Так завершается история моего первого побега, но каждая история дает начало другой истории, потому что жизнь наша идет по плану, по линии, которая от нас скрыта, эта линия идет сверху вниз для тех, кто полагает, будто верх и низ существуют на самом деле. Это неровная, зубчатая линия. Зубцы возникают тогда, когда мы самостийно вмешиваемся в ход собственной жизни и воображаем, будто своим вмешательством изменили его. Жизнь не препятствует нашему вмешательству, она податливо отступает, чтобы потом снова вернуться на свою линию. Все это втолковала мне двоюродная бабка Майка, когда я перешел в городскую школу. Я поверил ее словам, потом наступило время, когда я им больше не верил, а потом наступило другое время, когда они стали для меня откровением и самой реальной реальностью.

В линию моей жизни вплетена и Тауерша, которая давно умерла. Как нам уже известно, она продала участок, принадлежавший нашему дому. В обычные годы мы досыта наедались черешней и маленькими желтыми сливами – их еще зовут мирабелью – у Цетчей. Но в год моего побега мне стало как-то не с руки бегать на выселки и лазать там по деревьям, и я был вынужден довольствоваться босдомской вишней со старого дерева. Собственно говоря, и это дерево тоже чужое, оно растет за пределами нашего двора, уже на помещичьей земле. Каждый год дедушка складывает под ним наш запас хвороста, каждую осень закладывает под ним в бурты картофель и репу.

Управляющий приносит нам письмо от помещика, в котором последний выговаривает отцу за незаконное использование помещичьей земли для зимнего хранения корнеплодов.

– А-а, пустая формальность, – шепчет управляющий отцу и получает за доверительное сообщение пригоршню сигар. Про дерево в письме не сказано ни слова, и поэтому мы называем его наша вишня.Будучи единственным нашим плодовым деревом, она для нас не просто дерево, а вроде как личность. Дедушка утверждает, что эта кислятина наполовину принадлежит нам, потому как половина ее листвы дышит воздухом нашего двора.

Хотя вишни еще не дозрели, я наедаюсь ими до отвала. В глотке щиплет от кислого сока, у меня начинает болеть живот, я иду на кухню и говорю:

– Ханка, у меня живот болит.

Лекарства у нас стоят за стеклянной дверцей на верхней полке кухонного шкафа. Ханка достает валерьяновые капли.

– Глони-ка сам из бутылочки, у меня делов полно.

Я отхлебываю из маленькой коричневой бутылочки, и внутри у меня все вспыхивает огнем, словно я выпил раскаленного олова. Я давлюсь, сплевываю, во мне возникают крики, их я тоже выплевываю. Прибегает Полторусенька и отталкивает Ханку, из лавки спешит мать, из пекарни отец. Вдруг у всех сыскалось время. Это время сделал для них я. Бабусенька-полторусенька, она же детектив Кашвалла, устанавливает причину:

– Господи Сусе! Он юшку табачную выпил, юшку!

Табачную юшку? Моя мать в большом количестве закупила жевательный табак. Когда покупаешь много, получается дешевле, а доход соответственно выше. Но потребление жевательного табака в Босдоме почему-то никак не прогрессирует. Только какой-нибудь молодой рабочий приучится жевать, как – хлоп – умирает старый покупатель. Трубочки жевательного табака от долгого лежания сереют и теряют товарный вид. Фирма Ханневаккер из Ганновера поставляет табачную настойку. Настойку разводят водой и кладут в нее потерявшие вид трубочки. Трубочки снова набухают, становятся жирные, блестящие, шелковистые. Но про меня этого не скажешь.

Ханка причитает в голос и осыпает меня поцелуями. Лишь бы я не умер. В меня заливают молоко, еще молоко, и еще, и еще молоко. Меня рвет от молока коричневой жидкостью, все рвет, все рвет, и жжение в желудке чуть утихает. А меня снова рвет, на сей раз красными сгустками.

– Кишки пошли, – вопит бабусенька-полторусенька и начинает молиться. Но меня рвет не собственными кишками, это просто слипшаяся мякоть неспелых вишен.

Я лежу в постели. Мне приносят поесть, меня снова выворачивает. Два дня я вообще ничего не ем, на третий день предпринимаю новую попытку, сухари и липовый чай остаются в моем желудке.

Врача ко мне не приглашают, меня не отводят даже к бабе Майке. На семейном совете шепотом высказывается мысль: «Как бы неприятностев не было». Табачную настойку нельзя держать рядом с валерьяновыми каплями.

И я лежу в комнате у деда с бабкой, маленький герой, который спас свою мать от тюрьмы. Но у матери находится для меня время, только когда один покупатель ушел, а другой еще не пришел и дверной колокольчик минут на пять оставили в покое. Лавка, лавка, все она!

Да и бабусенька-полторусенька не имеет времени рассиживаться у одра болезни. Она тоже раба, только не дверного колокольчика, а своего любопытства. Люди говорят о ее любопытстве наполовину презрительно, наполовину восхищенно: «У ней глазищи, как у рыси, ей очки не вотрешь, она все как есть знает». Вот что говорят люди, а дедушка говорит так: «Собака еще хвост не задрамши, а она уже тут как тут».

Любопытство порой вызывает похвалу, порой хулу. Все равно как нахальство. Один говорит про знакомого: «Ну и нахал же он!» А другой говорит с восхищением: «Ну, на этого где сядешь, там и слезешь». Если, к примеру, человек веселый, про него могут сказать: «Ну до чего ж забавный!» Но другой про того же самого человека скажет: «Этот тип вообще ничего всерьез не принимает». Выходит, у каждого высказывания есть другая сторона. Я горд ходом своих рассуждений, я лежу тихо и не двигаюсь.

– Тебе, сынок, опять неможется? – спрашивает дедушка.

– Нет, дедушка.

– Ты мне могешь подсобить?

– Могу.

В кладовке рядом с комнатой дедушка откапывает темно-зеленый картонный ящик. Интересно, не стоит ли этот ящик и по сей день в кладовке на чердаке родительского дома? Навряд ли, он, верно, как и вся утварь, в сорок пятом году, в первые послевоенные дни, стронулся с места. Впрочем, не беда, в той кладовке, которую представляет собой моя память и в которой полным-полно воспоминаний, сохранился и этот ящик.

В зеленом ящике лежат пестрые открытки, любовные карточки,как их называют у нас в степи. Это остатки товара с тех времен, когда дедушка занимался торговыми операциями. Мой отец, который после войны ходил с плетеной корзиной от деревни к деревне, предлагая покупателям свой товар, назывался разносчик. В дедушкином патенте, что хранится среди прочих ценностей в нашем семейном архиве, его величают коммивояжером.Один из разделов упомянутого патента озаглавлен: «Способ доставки товара». А под ним чернилами написано: «Ручная тележка». Власти предержащие никогда не страдали недостатком бюрократической чуткости, вот с человеческой дело обстояло похуже.

На оборотной стороне любовных открыток,в том месте, куда клеят марку, легкими карандашными штрихами изображена десятка. Это значит, что открытки размечены и стоят по десять пфеннигов штука. Разметка товара вменяется в обязанность торговцам. Когда от фирмы Отто Бинневизиз Халле поступает ящик всякой галантерейной мелочи, мать полночи стоит над ящиком, делит сумму и размечает отдельные предметы. Когда речь идет о булавках для галстуков и брошках, нанести цену очень трудно, и мать накидывает, под рукой, конечно, десять-двадцать пфеннигов за лишний труд.

Любовные открыткис довоенных времен оценены слишком дешево.

– После войны все как есть вздорожало, а про открыткии говорить неча, – утверждает дедушка.

Мне поручено стереть прежнюю цену и вместо нее проставить новую: пятнадцать пфеннигов. Для меня это работа на много часов. От работы просыпается аппетит, я съедаю первый за все это время бутерброд с колбасой, и бутерброд остается во мне.

Я разглядываю лицевую сторону открытки: парочка сидит на лоне природы, она в желтом платье и красной шляпке, он – в сером костюме и на брюках складки, а позади на дереве – маленький мальчик с гусиными крылышками. На мальчике, кроме колчана, другой одежи нет, а в руках у него лук и стрела. Верно, какой-нибудь бандит, который хочет подстрелить нашу парочку. Я читаю печатный текст под рисунком: Я знаю милое местечко, / Укрытое от глаз людских. / И там с тобой, мое сердечко, / Я взглядов не боюсь чужих. / На ветках дерева зеленых / Нам птички сладостно поют. / Кто ж здесь патрон для всех влюбленных? / Амуром все его зовут.

Жених с открытки глубоко заблуждается, если думает, что этот мальчонка на дереве собирается стрелять в них патроном; стрелу он в них пустит, это ясно.

А когда дедушка хочет продавать удороженныеоткрытки? Он и сам не знает.

– Не вожу я нынче конпанию с молодыми людями, – говорит он. Оказывается, торговать открытками должен я, когда и сам буду молодым людем.

Простите, а с кем я, по-вашему, вожу компанию в школе, как не с молодыми людьми? Мне только надо поторапливаться, чтоб из меня поскорей вышла вся табачная юшка, и тогда я снова пойду в школу.

Я прихватываю с собой стопку открыток и показываю одноклассникам. Девочки бегут ко мне со всех сторон, шушукаются, и глядят, и не могут наглядеться на распрекрасные парочки.

Уже на другой день торговля идет полным ходом. В мгновение ока вся стопка распродана. Дедушка мной доволен. Я должен уплатить ему за каждую открытку десять пфеннигов, а пять остается мне.

– Може, и ты у нас пойдешь по торговой части? – говорит дедушка, в очередной раз набрасывая для меня жизненный путь.

На другой день одноклассники начинают покупать открытки для старших братьев и сестер, которых уже всерьез интересует любовь.

Судя по всему, я, как это принято говорить сегодня, нащупал область дефицита. Фабрикация новых любовных открытокпосле проигранной войны почему-то еще не началась, а вот любовь опять расцвела пышным цветом.

У Румпоша выдался полухмельной день. Он пялится на нас и не знает толком, к чему нас приспособить. То ли долдонить с нами слово божье, то ли считать, то ли петь. В сомнениях берет он с парты Библию первого ученика, начинает перелистывать и натыкается на цветную любовную открытку.Парочка после прогулки. Весьма утомленная, но не растрепанная дама сидит на скамье под липой, возлюбленный стоит перед ней и, держа ее за руки, объясняет ей ситуацию: Вот стала ты моей любимой, / Пусть красота твоя цветет, / И да пройдешь ты невредимо / Сквозь бури жизненных невзгод!

Румпош глядит с другой стороны. Carte postale, читает он, потом обнаруживает цифру пятнадцать, которую я вписал карандашом в квадрате для марок. Румпош устремляет взгляд на первого ученика. В момент, о котором идет речь, первый ученик носит имя Фрицко Ворешк; он любимчик Румпоша, и ему загодя прощаются все проступки, прежде чем он успеет их совершить. У Румпоша возникает предположение, что это открытка Ворешковых родителей либо что кто-нибудь из старших братьев и сестер сунул ее в Библию вместо закладки. Румпош кладет открытку на прежнее место и захлопывает Библию, но, чем нас занять, он так и не придумал. Он берег Библию с другой парты, листает и вновь натыкается на открытку. Влюбленные сидят в лодке. На ней воздушная блузка с рюшками, брошка, волосы зачесаны наверх и выложены на макушке гнездом. Он украшен изысканными усиками. Весло толщиной с черенок лопаты, под лодкой – голубенькие волны, на берегу – склоненная ива, вдали – горная цепь; на небе – белый блин. При лунном сияньи, / При водном мерцаньи / Плывем мы в челне / По легкой волне. / А в дали голубой / Надо мной и тобой / Светят звезды с небес / Для влюбленных сердец.

Положим, звезды на этой открытке пришлось бы долго искать: не видно ни одной. Румпош кладет ее обратно в Библию и теперь уже вполне целеустремленно шагает от парты к парте: в большинстве Библий он находит открытки.

– Это откуда? – спрашивает он.

И Валли Нагоркан, главная доносчица, вскакивает с места и докладывает:

– Их булочников Эзау на переменке продает.

Мне велят открыть ранец, вытряхнуть все свои книги. Но ни одной открытки при этом не обнаружено. Даже в моей Библии – и то нет. Я расторговался вчистую. В зеленом дедушкином ящике больше ничего нет.

Румпош желает знать, откуда я взял эти открытки. Я молчу, мне надо сосредоточиться, надо перестроиться на неплаксивость: меньше чем двадцатью пятью ударами все равно не отделаться. Мне надо переместить всю твердость духа в свой зад. Я уже наловчился это делать.

Но тут вмешивается обстоятельство, которое отодвигает в сторону причитающееся мне наказание и как бы заявляет: давайте снабдим логическую линию жизни этого мальчика зигзагом, давайте отделим следствие от причины.

От заслуженной порки меня спасает покойница. Румпоша вызывают с урока как окружного голову, чтобы заняться этим делом. Умерла жена управляющего Будеритча, маленькая бледная женщина с узким носиком. Утром ее нашли в постели, она лежала и не двигалась. Еще вечером она пекла блины для своих детей, Ленки и Франце, а утром была уже мертвая, и запах остывших блинов овевал ее тело.

Люди говорят:

– Прикончили они ее.

– Да кто же ее прикончил?

– Дайте срок, разберутся.

– А чем прикончили-то?

– И в этом разберутся, когда найдут яд.

Будеритч состоит в связи с Мойкиншей, смазливой и разбитной солдатской вдовушкой.

Люди говорят: Будеритч уже с коих пор с Мойкиншей гарменирует (гармонирует).

Про Мойкиншу люди говорят: она как поглядит на мужика снизу вверх, мужик уже и готов. Будеритч с Мойкиншей крутили любовь, их застукали в копне сена, а еще на господском сеновале. Маленькая фрау Будеритч, наверно, совсем извелась, она и всегда-то была не особенно крепкого здоровья, но от такой срамоты вконец высохла.

Будеритчиху надо вскрыть (анатомировать). Вскрывают ее на другой день после обеда. Вскрытие совершается за прудом на холме, где стоит изба в две связи. Производят его доктор Хинкендорф из Дёбена и окружной врач из Гродка, которого зовут также санитарным советником. Оба прибывают в Босдом на автомобилях, только каждый со своей стороны. Автомобили урчат и гудят. Стекаются деревенские жители и устраиваются на лугу, перед холмом, на котором стоит изба: мужчины, женщины, дети, даже девяностопятилетняя Щецкиниха и та приковыляла, опираясь на клюку, рухнула в траву и зашамкала:

– Они у ей требуху взрежут или чего?

Кто-то шипит на Щецкиниху, чтоб она говорила потише, но старой Щецкинихе и самой осталось до смерти всего ничего, ее шиканьем не возьмешь.

– Как бы они у ей смертную одежу не разрезали, – шамкает она и втыкает свою клюку в кротовый холмик, после чего заводит «Хто знает, / Где ждет мене конец…».

Оба младшеньких покойницы, Ленка и Франце, сидят в толпе зрителей.

– А чего с вашей мамкой? – шепотом спрашивает мужебаба Паулина у маленького Франце.

– Спит она, – отвечает Франце.

Другие женщины набрасываются на Паулину, чтоб не приставала к бедному ребенку.

Из трубы поднимается голубовато-серый дымок от горящего в печи хвороста.

– Воду греют. Поди, умыться хотят, – идет шепоток среди зрителей. Все взоры устремляются на избу.

Свидетелями при вскрытии должны быть окружной голова Румпош и общинный староста Коллатч. Барон, староста по имению, не изволил явиться и просил передать, что неотложные дела службы призывают его в город. Погонщик волов Дорн, старик русско-немецкого происхождения, один из обитателей избы, прислуживает врачам. Он выходит, достает воду из колодца, кто-то о чем-то его спрашивает. Старый Дорн отрицательно мотает головой.

– Не-а, еще не взрезали, – гласит ответ.

Все стихает. Все хотят услышать, как вздохнет тело покойницы. Кто-то утверждает, будто трупы всегда вздыхают, когда их взрежешь. Разговор, на мой взгляд, страшноватый, я перебираюсь на другое место в толпе зрителей.

Каменщик со стекольного завода, гулитчский Краутциг, возвращается из Фриденсрайна после работы. Он видит ставших табором босдомцев, сбрасывает с плеч рюкзак и подсаживается к ним.

– Вскрытие? – спрашивает он. – А, это они отовсюду вырезают по кусочку и потом их исследуют, кусочки эти.

Жуткие разговоры. Мне снова приходится менять место.

Трактирщик приносит на плече ящик пива: мужчины заметно оживляются. Снова выходит из хаты старый Дорн и выплескивает кровавую воду из серой эмалированной миски на мусорную кучу. Тут я больше не могу выдержать, со всех ног бегу домой, забираюсь на сеновал и, сидя там, размышляю о Страшном суде. Суд этот состоится в грядущие времена, как сказал нам учитель Румпош.

Грядущие времена – это такие времена, которые не настали и еще долго не настанут. Когда малявочка Будеритчиха попадет на небо и предстанет перед богом, бог сразу увидит, что она ни в чем не виновата. Кто станет взрезать живот самому себе? Тогда бог велит предстать перед ним санитарному советнику Штеффену и доктору Хинкендорфу:

– Вы зачем ее разрезали?

– Потому что мы искали яд.

Тогда бог вызовет управляющего Будеритча и маленькую Мойкиншу и спросит:

– Вы грешили друг с дружкой?

Они не станут отрицать. Не имеет никакого смысла, потому что в день Страшного суда все сделаются прозрачные, как из стекла.

– Да, тайно грешили в стогу сена и на сеновале, – признаются Будеритч и Мойкинша.

Я знаю милое местечко, / Укрытое от глаз людских. / И там с тобой, мое сердечко, / Я взглядов не боюсь чужих.

Лишь бы Будеритч в день Страшного суда не имел при себе любовных открыток,а то бог еще, чего доброго, обвинит меня в смерти Будеритчихи.

Проходит два дня. Я слоняюсь повсюду как тень и почти ничего не ем. Наконец следует официальное сообщение: никто ее не отравил, и, стало быть, ее можно предать земле как обычную покойницу. В Шпрембергском вестникенапечатано, что Будеритчиха умерла по непостижимой воле божьей, но люди говорят, будто она умерла с горя, горе – это все равно что невидимый яд.

Все люди, которые торчали на лугу, когда вскрывали тело маленькой жены управляющего, исправно являются к погребению.

Каретник Шеставича говорит:

– Покойница-то не проштая.

А Франце радуется, потому что все женщины гладят его по голове и говорят бедный мальчик,а не проклятый сорванец,как обычно.

Женщины желают выяснить, как будет себя вести Будеритч, будет взаправду плакатьили только делать вид.Некоторые даже надеются, что во время этих необычных похорон что-нибудь приключится.

Я иду в первых рядах погребальной процессии, поскольку нашу кобылу тоже запрягли в катафалк. На ней черная бархатная попона, которая покрывает даже голову и уши, только хвост торчит сзади, а для глаз проделаны две дырки. Дедушка ведет ее под уздцы. С другой стороны вышагивает горшечник Тинке и ведет свою лошадь, тоже укрытую попоной. Наша кобыла делает вид, будто впервые меня видит, но это ей не поможет, я все равно узнаю ее по копытам.

Управляющий Будеритч плачет. Все мужчины плачут, когда у них умирает жена. Управляющий подходит к яме и бросает на крышку гроба три пригоршни желтого песка и говорит:

– Подожди, мать, я скоро к тебе приду.

Раздается вопль. Это вопит маленькая Мойкинша. До сих пор она стояла, укрытая ветками сиреневого куста. Теперь она мчится прочь, а люди начинают петь.

Люди говорят: мертвым гнить, живым жить. Вскоре после похорон петритчева Фрида рожает мальчика и называет его Хендриком. До сих пор в Босдоме никого не звали Хендриком, если не считать одного разносчика, который какое-то время регулярно наведывался в деревню, а потом вдруг бесследно исчез.

Проходит еще время, и маленькой Мойкинше попадает в правый глаз щепка, когда она колет дрова. Ее отвозят в больницу, делают ей операцию, но, когда она снова приезжает домой, оказывается, что она ослепла на правый глаз, и теперь ей надо поворачивать голову направо, чтобы увидеть левым глазом правую часть своей кухни. То же и во дворе, ей вечно приходится поворачивать голову направо, все направо и направо, а мир она составляет теперь из двух отдельных половинок, от этого она перенапрягает свой левый глаз, и он тоже слепнет.

– Это ее бог за грехи наказал, – судачат деревенские бабы.

Когда ферейн справляет какой-нибудь юбилей, в зале у Бубнерки танцуют те, кто постарше, даже женатые. А Мойкинша не может больше ходить на танцы. «Отведите мене под окнам», – просит она. Под окнам– это у нас в степи означает вот что: человек снаружи, со двора, смотрит на танцы через окно. Под окнамторчат школьники постарше, хотя, если их застукает Румпош, им не поздоровится. Под окнамстоят также и женщины, у которых больше нет кавалера, либо те, которые сильно припозднились, задавая корм скотине, а потом уже не захотели намываться да причепуриваться. Мужчины под окнамникогда не стоят, их место возле стойки.

И вот, стало быть, слепая Мойкинша:

– Отведите мене под окнам.

– Нам нельзя под окнам,тетя Мойкинша, учитель забранит.

– А любовь к ближнему? – спрашивает Мойкинша.

И мы ведем ее под окнам.

Свет падает на ее закрытые глаза.

– В зале-то небось светло, – говорит она, – а дядя Будеритч с кем оно это танцует?

– Дядя вовсе и не танцует, дядя еще наливается.

Пусть вас не удивляет ничего не значащее «оно», которым мы здесь, в степи, привыкли уснащать вопросительные предложения: «А кто ж оно это к нам пожаловал?», «А где ж оно это живет колдунья?» Интересно, удастся ли когда-нибудь выяснить, почему нижнелаузицкие полусорбы так говорят?

Еще немного погодя Мойкинша опять спрашивает:

– А с кем оно это танцует дядя Будеритч?

– С черной Ханкой он танцует, – отвечаем мы. Черная Ханка работает в имении погонщицей волов. Собой она ни хороша и ни дурна, волосы у нее черные, глаза карие, и еще она может в один вечер любиться с тремя мужиками, как утверждают люди.

– С мене хватит, – говорит Мойкинша и просится домой. – С мене хватит.

И мы отводим ее домой, а по дороге она шумаркает с Франце Будеритчем (вместо «шептаться» у нас говорят «шумаркать»).

Праздник ферейна стоил нашему Румпошу немало сил. Братья-певцы насквозь пропитали его вином. Теперь Румпоша терзает похмелье, но похмелье не выпорешь, поэтому Румпош, выражаясь современным языком, ищет stuntman, то есть дублера, и следовательно: «Кто ходил вчера под окнам?»

Валли Нагоркан перечисляет наши имена. Интересно, она-то откуда их знает? Выходит, она сама ходила под окно?Но этого вопроса Румпош не задает, он щадит свою осведомительницу.

– Мы водили слепую тетю Мойкиншу из любви к ближнему, – говорим мы.

Румпоша такое объяснение не устраивает. Из шкафа, где хранятся карты, он извлекает свою ореховую трость, но тут Франце Будеритч вдруг говорит:

– Тетя Мойкинша говорила, она вас отблагодарит. И еще, чтоб вы к ней побывали когда ни то.

У Румпоша язык отнимается. А мы спасены.

Мы едем с Румпошем в Гёрлиц, чтобы получить там свое образование. Воссенгов Отто, ученик шлифовщика, который в бытность свою школьником ездил туда же получать образование, дает нам совет прихватить с собой вышедшие из употребления железные гроши военных времен. Он объяснил, что железные гроши еще подходят для гёрлицких автоматов. Заметно отяготив карманы штанов, мы едем в Гёрлиц, а там и вправду есть автоматы, куда если бросишь монету (а настоящая она или фальшивая, автомату плевать), заглянешь в отверстие и покрутишь приделанную сбоку ручку, можно увидеть, как к тебе скачет всадник, а потом всадник падает с лошади, а лошадь бежит дальше, прямо на тебя, так что страшно становится, после чего все начинается сначала. Румпош же объясняет, что с этого началось кино. Батюшки светы!

Я невольно вспоминаю этот гёрлицкий аппарат, когда подглядываю в дырочку, которую дедушка с помощью пилы-ножовки выпилил в двери, отделяющей старую пекарню от лавки, когда втайне подслушиваю, как образованно беседует баронша с моей матерью и сколько высоких слов выталкивает баронша из своей необъятной груди.

– Одно время закрывает другое. Вы только вспомните, фрау Матт, как серые времена революции заслонили блистательные времена кайзера.

Из вежливости мать делает вид, что не совсем ее понимает:

– Что вы изволили сказать, госпожа баронесса?

– Что одно событие вытесняет собой другое.

– Вот это верно! – ору я со своего наблюдательного поста. Мать распахивает дверь, но я уже успел скрыться в пекарне. От бурного восторга я забыл, где нахожусь. Я очень рад, что вскрытиемертвого тела вытеснило мою торговлю любовными открытками.О них никто больше не вспоминает, только дедушка спрашивает у меня, как я намерен поступить с барышом, с приносом то есть. Истинный коммерсант закупает на свой доход новую партию товара, получает новый доход, и так до тех пор, пока не станет миллионером.

Я убежден, что мой дедушка – миллионер, и принимаю решение тоже стать миллионером, но удобная возможность не представляется. Возможности подплывают к нам по реке времени, говорила матери баронша.

Для начала река времени приносит на своей волне детский праздник. Вышло распоряжение устраивать детские праздники. Люди говорят, что это правительственное распоряжение. По словам Франце Будеритча, праздник устраивают, чтобы нам пуще захотелось учиться и подставлять Румпошу свою задницу.

На празднике для девочек устраивают игру в петушки и бег в мешках, а мы, мальчики, развлекаемся стрельбой в деревянную птицу. Птица укреплена на верхнем конце шеста, она взъерошенная, будто сип, и только портит вид синего неба над Мюльбергом. Изготовил птицу каретник Шеставича.

– Штреляйте! Штреляйте! – призывает он нас. – Может, штанете потом шправные шолдаты.

Ради детского праздника торговое сословие Босдома облагается косвенным налогом: мясоторговец Ленигк должен поставить от себя две деревянных лохани с тепленькими(так у нас зовут сардельки), трактирщица Бубнерка – несколько ящиков лимонада, моя мать – три-четыре жестяных банки леденцов.

Мюльберг – это зеленое поле. Выставив усы, Румпош гордо шагает по нему с жестянкой, словно сеятель с решетом, и разбрасывает леденцы между кустиков вереска и овсяницы. Дети бегут следом и схватываются из-за каждой конфетины. Считается, что от детского праздника дети должны получать удовольствие, но пока, на мой взгляд, удовольствие получают только взрослые, со смехом наблюдая, как мы деремся.

Румпош разучил с нами хороводную песню, чтоб водить хоровод: Бодро поутру вставай, посох взял, вперед шагай.

В этой песне очень много строф. А для танца Румпош выделяет каждой девочке по мальчику, каждому мальчику по девочке, и уж какую ты получишь, с той изволь танцевать, нравится она тебе или нет.

Моей дамой оказывается Минна Хендришко. Она похожа на самку маленького ястреба и не принадлежит к числу тех девочек, которых я считаю красивыми, но зато у нее блестящие серые глаза и красные на скулах щечки, все равно как у Полторусеньки. Короче, нельзя сказать, что Минна Хендришко мне совсем не по душе, при встречах она иногда дает мне пинка и говорит игриво: «Эй, ты…»

Дедушка, который может видеть нас, когда мы идем в школу, говорит матери:

– Гля-кось, Хендрикова девка совсем уже поспелая.

Значит, мне досталась поспелая дама. У моей дамы потеют ладошки, поэтому она таскает с собой носовой платок, зажав его в кулак, и вытирает ладони, прежде чем протянуть мне руки.

Мы то образуем мосты из протянутых рук, то беремся под ручку, то выстраиваемся в кружок, то переплетаемся, то размахиваем руками, да еще при этом распеваем песни и вышагиваем как чибисы, а в самом конце разбиваемся на пары и танцуем по двое. Минна крепко прижимает меня к себе, это меня очень возбуждает, я начинаю дрожать, а Минна говорит:

– Чего ты такой трусишка? Ты, видать, еще маловат. – Ее шепот проникает в меня все равно как бацилла.

В общем-то, моя мать не так чтобы уж совсем задаром позволила Румпошу разбрасывать среди вереска наши конфеты. Вечером мы должны пройти по всей деревне с пестрыми лампионами, и моя мать вынуждена открыть торговлю лампионами и делает это не без удовольствия, а заказать товар она поручает мне:

– Уж ты-то знаешь, что может понравиться детям, – говорит она и вручает мне каталог фирмы Кроне и К°, Берлин, Юго-Запад, 58, торговля товарами для праздника и для всевозможных шутливых забав.

Я заказываю лампионы – такие, которые похожи на неспелый крыжовник, и такие, которые похожи на улыбающуюся луну, и такие, которые напоминают наседку на яйцах, а для себя лично я заказываю синий лампион с желтыми краями, похожий на цветок анютиных глазок.

В своем каталоге фирма Кроне и К°предлагает также и другие предметы, они все изображены на страницах каталога, и под каждой картинкой дается описание. Там есть носы из папье-маше, круглые и ястребиные, есть уши лопухами, такими ушами можно махать по-ослиному, искусственные родимые пятна и бородавки и– по три волоска в каждой. Удивительно натуральный вид, – сказано в описании, – если вы надумаете выучить страху свое окружение, успех гарантирован.