Текст книги "Лавка"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Чтобы мне не пришлось вторично возвращаться к тому периоду своей жизни, когда я занимался выпиливанием, лучше уж сразу поведать, как складывалась дальнейшая судьба предметов, изготовленных из ящичной древесины (выражаясь современным стилем). Одного из учеников на стекольном заводе я попросил раздобыть чернильницы для отцовского прибора, и частично испытал творческое удовлетворение, когда обнаружил, что чернильницы как раз входят в дырки, выпиленные мною. Я покрыл прибор мебельной морилкой и залил в чернильницы красные и синие чернила. Отец был растроган и решил опробовать новый прибор. Красные чернила пришлись ему по вкусу, и он заявил, что отныне будет писать только красными чернилами. Моя мать усомнилась, а точно ли красные чернила и есть тот живительный сок, который побуждает писать даже людей, не охочих до этого занятия. И она оказалась права. За год чернила высохли, а на следующее рождество мать взяла прибор и переставила в кукольный домик моей сестры как отхожее место на две персоны.

Да и материной дощечке для ключей довелось играть в жизни другую роль, нежели та, которая была ей уготована. Судьба предметов, созданных человеком, неотличима порой от судьбы самого человека. Творец всего сущего производит человека на свет и загоняет в пограничные регионы своего творения, ибо ему желательно, чтобы он (не творец, а человек) сам малость подзанялся творческой деятельностью, на любительском уровне, так сказать, и вот человек, оснащенный этим внутренним призванием,с трогательной наивностью вступает в так называемую действительную жизнь, не ведая, что там уже полно людей, которым позарез нужно его волеизъявление, и что властолюбцы ждут не дождутся, когда его можно будет отловить и употребить для собственных нужд.

То, что я, будучи творцом, произвел на свет в качестве доски для ключей, было использовано моей матерью для собственных нужд как вешалка, на которой она развешивала свои накладные косы и пелеринку, чтобы причесываться. По будням на этой доске висела ее воскресная коса, а в воскресенье – уже изрядно облезшая будничная коса, известная также под названием фальшивый Вильгельм.

Подставке для завтрака в большей мере удалось осуществить свое жизненное призвание. Чему были свои причины. Все без исключения фабриканты, даже помешанные на барыше главы концернов, так и норовят производить на сторонних наблюдателей, названием своей фирмы, к примеру, впечатление семейственное и патриархальное. Вдобавок они обзаводятся гербами и фирменными знаками. «Благовонное жидкое мыло фирмы Ануналетай». Монополия на маргарин принадлежала в те времена голландской фирме Ван дер Берг: Чистый Как Золото Маргарин Ван дер Берг.

Для своей сестры Маргариты я выпилил дощечку таким образом, что на ней остались только слова Золото Марга.Сестра сумела высоко оценить мою выдумку. Да, я был смекалистый паренек, а главное, был наделен даром удивляться на себя самого, и можно только поблагодарить этот мир за то, что мое удивление, когда я достаточно подрос, уступило место умеренному скепсису.

Рождественские товары, привезенные матерью и дедушкой из гродской экспедиции, криком кричат, требуя покупателей. Моя мать слышит эти крики и две ночи сидит с карандашом, надписывая цены на этих фиговинах,как их презрительно называет отец. Цены всех товаров она держит в голове, всех до единого, но жандарм приказал разметитьтовары, а приказ есть приказ.

Так надвигается третья ночь, которую мать проводит без сна, в бурной деятельности; она занимает под свои нужды большую хлебную полку, украшает ее съедобными игрушками и оформляет витрину на рождественский лад. Нам, детям, строжайше запрещено подсматривать за ее рождественскими хлопотами даже и в замочную скважину. Мы повинуемся. Я до сих пор терпеть не могу подсматривать в замочную скважину, и, когда разные деятели этого от меня требуют, я просто-напросто отворачиваюсь.

Три ночи подряд мать плетет рождественские сети, но вместо поплавков украшает их елочными шарами и обвешивает мишурой и золотым дождем. Наутро после третьей ночи нам дозволено перед школой полюбоваться рождественскими украшениями, что представляется мне весьма справедливым. Неужто каким-то чужим детям быть первыми и высмотреть все как есть у нас из-под носа?

В ходе дня набирает силу неотвратимый рождественский скандал между родителями:

– Пять крепостей, и при них ни одного солдата? Ты каким местом думала? – спрашивает отец. Как ветеран славной пятьдесят второй,он решительно возражает, чтобы крепости продавались без солдат.

– Это сказочные за́мки! – упорствует мать. – Не видишь, что ли, розы вдоль ограде?

– Это ты не видишь флаг на башни.

Мать пугается и несколько секунд хранит молчание. Отец тем временем охаивает кукольные домики без кукольной мебели.

– Домик себе любой шахтер и сам выпилит. – Вот обстановку, маленькие там шкафчики или ночные посудины мать должна была закупить.

– Домики выпиливать? – переспрашивает мать. – А я им ни единой планочки не дам.

– Давай уж сразу выкладывай, что ты еще напридумаешь, – говорит отец.

Слово за слово, упрек за упреком, пока отец не хватает одну из крепостей и не швыряет ее об изразцовую стену. Сперва одну крепость, потом таким же манером другую, как было в тот раз, когда отец не мог найти свою мисочку для бритья.

В результате – очередная смерть матери.

И поскольку время приближается к рождеству, а в дело замешана лавка, мать и после воскресенья какое-то время настроена непримиримо. Ей надо принимать меры предосторожности: если она помирится с отцом до вручения рождественских даров, у них еще останется время для второго скандала в ту самую минуту, когда отец увидит и узнает, сколько денег она ухнула на подарки.

Мы, дети, все время ходим по дому втянув голову в плечи, косимся на мать и читаем у нее на лице: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!» Видим мы также, как целый день на лице у отца под рыжеватой щетиной перекатываются желваки, что предвещает новые приступы бешенства. Или, может быть, отец перетирает зубами упреки и проклятия, чтобы избежать очередной стычки?

После школы мы с сестрой сражаемся за право помогать в лавке. В окружении золоченых орехов, цветной ваты, золотого дождя, мишуры и тому подобных многокрасочных и невинных атрибутов рождества мы чувствуем себя надежно укрытыми от грядущих семейных бурь. Непривычные, вызывающие неясную тоску ароматы поселились в нашей лавке. Запах лака и медовых пряников, запах шоколада и хвои; даже вата и та источает свой собственный, одной ей присущий аромат, от книжек с картинками пахнет печатной краской, и у клея, которым покрыты переводные картинки, тоже свой запах. Запахи один подле другого, запахи один над другим, запахи один сквозь другой, но к празднику все они будут распроданы вместе с пестрядью, которая их источает.

Многие из наших ровесников получают дома рождественские подарки еще до школьного праздника, заявляются потом кто в новой шапке, кто с новой трубой или трещоткой. И по кусочкам растаскивают нашу радость предвкушения. Лично я воспринимаю это как кощунство. Настоящее же рождество, без подделки справляют только у нас дома. Мне кажется даже, что и семейные скандалы входят в обязательную программу настоящего праздника.

Когда мы уходим на школьный праздник, скандалы у нас дома еще в полном разгаре: мать перессорилась с отцом, отец с дедушкой, дедушка с бабушкой, и однако на всеобщей сваре, как розы на перегное, расцветает семейное торжество, которое всякий раз, когда на нас найдет сентиментальный стих, мы вспомянем с грустью.

По будням лавка закрывается в семь вечера. До восьми через боковую дверь в лавку проникают припозднившиеся растяпы.А перед рождеством припозднившихся пускают до девяти часов. Вильмко Краутциг, к примеру, так тот ради праздника уже в обед пропустил рюмочку-другую. К вечеру хмель прошел, и тут Вильмко спохватился, что у него до сих пор нет подарка для жены. Либо замученная Валькинша вечером обнаруживает, что денег ушло все-таки меньше, чем она предполагала. Она приходит докупать, и мать с легкой душой продает, и всякий раз, возвращаясь в заднюю часть дома, мать обиняками заводит мирные переговоры:

– Видишь, я еще одну крепость продамши, – говорит мать, и отец малость расслабляется, и желваки перестают кататься у него под кожей.

Точно ли младенец Иисус, именуемый также Спасителем, родился двадцать четвертого декабря, когда германцы справляли день Вотана, неизвестно, тем не менее день его воображаемого рождения значительная часть человечества ежегодно отмечает как день мира, и даже во время войн, до которых немцы большие охотники, на рождество перестрелка стихает. На земле мир, насколько это возможно. У нас же бабусенька-полторусенька увещевает дедушку. Последний решительно не желает спускаться в гостиную, на обозрение к моему отцу, с которым он насмерть разругался. Не желает он перед им на коленках ползать,лучше он у себя посидит на лежанке. А рождество можно и без него справить.

– Рождество и само собой справится! – говорит он.

– Это ж надо, какой ты норовный! – взывает Кашвалла. – Неуж ты детишкам праздник спортишь?!

Дедушка все еще ничего не может обещать.

После девяти с деньгами в каждой жмене приходит из лавки моя мать:

– Ну, что я вам говорила?! На святой вечер торговля лучше, как всегда. Еще одну крепость продамши! – И она показывает отцу язык. Отец улыбается. Непонятно, чему он рад, то ли что у матери такой длинный язык (она может облизать кончик собственного носа), то ли что у нее в каждой руке полно денег. Не надо забывать, что мои родители по младенчеству своему рассматривают каждую кучку денег, поступившую из лавки, как чистый доход, упуская из виду то, что на эти деньги надо будет снова закупать товары, что, по сути, ни одна из этих бумажек им не принадлежит.

Во время представления я, даже находясь на сцене, мечтаю о подарках, которые меня ждут дома, о сюрпризах, которые я увижу на рождественском столе, и, едва взлетает к небесам последний звук последней песни, я со всех ног бросаюсь домой, чтобы обогнать собственные мечты, чтобы наконец взять их в руки как вполне реальные предметы. Но в сенях меня перехватывает мать: еще не время. Только что ушел последний покупатель. Я вынужден подняться наверх, к деду с бабкой, там мы и сидим, сестра и я, оказывается, я не обогнал свои мечты, это они догнали меня и перегнали. Еще счастье, что они мной не пренебрегли, что они остались при мне.

Мы точим и пилим дедушкино упрямство. Мы говорим ему, что будем выть, как собаки, когда те слышат музыку, если он вместе с нами не спустится в гостиную к раздаче даров, мы уговариваем его до тех пор, пока он не надевает манишку. Выбитая из сочленений семейная жизнь со скрипом водворяется на место.

Я воздержусь от описания самой раздачи. У нас она некоторым образом совершается по предписаниям Модного журнала Фобаха для немецкой семьи: Как лучше всего отпраздновать рождество в семейном кругуможно было прочесть там в рубрике Полезные советы для дома, для семьи.

Прежде чем заняться подарками, мы должны что-нибудь продекламировать и, конечно же, застреваем на середине каждого стихотворения, спотыкаемся и застреваем снова, ибо глаза наши не устремлены на благоговейно внимающую публику,а косятся исподтишка на стол с подарками. Я с ногами увяз в моем еле-еле доведенном до середины стихотворении, и сестре приходится сбегать за учебником, чтобы мать могла взять на себя обязанности суфлера. И хотя все слушатели одновременно являются моими родственниками, сценический провал несколько уменьшает предстоящую радость, покрывая ее серым налетом стыда.

Моя мать, которая уж так-то любит, когда красиво,выразила желание, чтобы я пожелал себе к рождеству ящик с набором принадлежностей для выжигания. Ей было бы куда как приятно, если бы я облагородил выпиленные мной изделия выжженным узором. Я выполнил ее желание, пожелав себе такой ящик, но какая-то добрая фея избавила меня от него. В том году, о котором идет речь, у деда-мороза как на грех ничего не было для выжигания, поэтому я получил ящик для печатания.

Для печатания, черт подери, это как раз то, что мне надо. Я давно уже задумал написать пьесу. Небольшие изменения, которые я год назад внес в свою роль на рождественском представлении, пробудили во мне желание самому написать целую пьесу. Я малость похлопотал над своей ролью и добился, что публика какое-то время была на моей стороне, что она смеялась над моими словами и поступками, я был прямо ошеломлен воздействием своего мимолетного вмешательства.

А несколько месяцев назад мать как-то пекла оладьи. Она стояла у плиты, я наблюдал за ней, тут позвонил дверной колокольчик, я помчался в лавку, чтобы обслужить покупателя, но в лавке оказалась госпожа баронесса, а госпожа баронесса ни с кем не желала иметь дела, кроме как с моей матерью.

Мать отодвинула сковородку с растопленным маслом, я какое-то время слушал, как оно шипит, потом вылил на сковородку ложку теста, и тогда масло заскворчало. Тесто я разгладил другой ложкой, как на глазах у меня делала мать, и глянь-ка: законы природы сработали, технология тоже сработала, и, хотя исполнителем был я, получилось блюдо, в котором любой человек опознал бы оладью.

Теперь же я возомнил, что постиг законы и технологию сочинительства, я надеюсь, что они сработают и в моем исполнении, а вдобавок я могу сразу напечатать свое произведение.

Подобно многим молодым поэтам, вознамерившимся создать произведение, которое заставит о себе говорить, и знающим название своего труда еще до того, как написана хоть одна строчка, я, не написав ни единой буквы, уже знаю день и время постановки.

Прежде чем заняться непосредственно сочинительством, я печатаю афишки, они же рекламные листки, где говорится: «На ближайший период единственное представление драмы Человек в болоте.Пьеса с бенгальскими огнями в помещениях фирмы Матт, первый день нового года, восемь часов вечера. Сочинитель и постановщик Эзау Матт».

Называя наш дом фирмой,я делаю это, чтобы снискать благосклонность отца. Он любит, когда про лавку и про его пекарню говорят, что это фирма.За словом фирма,с точки зрения моего отца, скрывается нечто более возвышенное и благородное, чем предприятие или домовладение.

Вскоре мне становится ясно, о чем пойдет речь в моей пьесе. Мне приходят на ум электрические елочные свечи, которые я видел в Дёбене, и моя фантазия разыгрывается безудержно.

Первые фразы пьесы я с трудом печатаю резиновыми литерами из своего набора. Но процесс печатания тормозит полет моей фантазии, я боюсь, что из моей головы того и гляди повалит дым, как от горящих тормозов. Кроме того, меня, как нынче принято говорить, поджимают сроки. Первый день нового года неумолимо приближается.

И вот как-то вечером между рождеством и новым годом пьеса завершена. Нетрудно догадаться, что я, подобно большинству начинающих авторов, считаю свое произведение лучшим из всего когда-либо созданного в этой области, с той только разницей, что я храню эту тайну про себя и не выбалтываю ее направо и налево. Пусть люди сами догадаются, пусть сами увидят.

В бедной избушке беседуют муж и жена. Муж хочет побывать в городе, чтобы купить там электрические свечи для елки. «Они ж стоят сколько!» – восклицает жена. Муж в свою очередь напоминает ей, что у соседей через дом от них в прошлом году елка загорелась, а с елки огонь перепрыгнул на гардины. «Это ж раз в сто лет бывает», – упорствует жена.

Но мужа ничто не может остановить. Пусть электрические свечи стоят сколько хотят, все равно сгоревший двор вместе с гумном стоит больше. Он уходит, попадает в пургу, и блуждающий огонек заводит его прямиком в болото. Перед тем как ему окончательно увязнуть, его спасает другой крестьянин, который с фонарем проходит мимо. Ну и, натурально, в фонаре у него горит елочная свечка,и человек в болоте догадывается, как это надо понимать.

Первый человек, которого я знакомлю с пьесой, – моя сестра. Люди, слушающие написанный текст непосредственно в литературной кухне, все равно что лакмусовая бумажка в обращении с химикалиями. Моей сестре не только предназначена роль Женщины у очага,она должна сверх того пять раз переписать пьесу, чтобы каждый исполнитель получил экземпляр текста. Покуда сестра пишет, я заглядываю ей через плечо и обнаруживаю то тут, то там место, которое уже спустя день после написания требует переделки. Два дня назад мне все нравилось безоговорочно, но за это время я стал старше на два дня и соответственно – другим человеком. Моя сестра требует, чтобы я выкинул несколько чрезмерно крепких выражений из ее роли. Ни за что на свете, даже и по ходу пьесы, она не согласна прилюдно сказать своему мужу: «Как бы тебе не обмараться со страху!»

В те времена мне было еще невдомек, что каждая дива выдвигает свои условия и требует изменений в тексте, более того – что ее требованиям идут навстречу, коль скоро она близка сердцу режиссера или сочинителя. Моя дива близка мне всего лишь как сестра. Я долго с ней торгуюсь и под конец вынужден пригрозить, что передам ее роль Эмке Матчковой, тогда сестра умолкает и пишет дальше.

После чего на мою голову сваливаются режиссерские заботы: где взять болото, чтобы в нем мог увязнуть мой электролюбивый герой, которого, разумеется, буду играть я? Я просто вынужден его играть, поскольку не верю, что Заступайтов Альфредко, провалясь в болото, сумеет втолковать публике, будто теперь ему все ясно и он готов вернуться от электрических к стеариновым свечам.

Да, господа хорошие, просто ума не приложу, как мне быть с болотом. Как и положено режиссеру, я прокручиваю все возможности. Вообще-то мы хотели выступать в чистой горнице, а зрители чтоб сидели в гостиной. Но как сотворить в чистой горнице болото, не выпилив для этого в полу дыру нужных размеров? Поскольку у Румпоша на уроке географии я узнал, что существуют и высокогорные болота, я начинаю прикидывать, а не стоит ли и мне устроить высокогорное? Можно взять деревянную лохань у бабусеньки-полторусеньки и наполнить ее хворостом и мхом. Сестра знакомит мать с моим замыслом. Ка-ак? Натаскать в ее чистую горницу хворосту и мха? Не бывать этому!

А может, мою пьесу и представлять-то не стоит? Может, попросить у матери припасти для каждого зрителя пирожных и по чашечке солодового кофе? Неужели зрители при таком угощении не способны тихо сидеть и читать мою пьесу, а когда дочитают, похлопать? На два часа, не меньше, я вдохновляюсь этим планом, потом мое воображение, именуемое также предвидением, ставит на нем жирный крест. Я уже слышу, как дядя Эрнст говорит: «А, штоб тебе! Опять я очки забымши!» И как соседка Ленигкиха говорит: «Господи Сусе! Ну и почерк, нынче детей в школе так учат писать, прям ничего не разберешь!» А кроме того, мой творческий инстинкт сперва тихо, а потом очень даже назойливо подсказывает мне, что зрители лишь тогда проникнутся моими мыслями, когда человек, я, другими словами, провалится в уготованное ему болото и будет спасен лишь ценой больших усилий.

Я стал рабом собственной пьесы. Она лежит, сочиненная и записанная, и выдвигает требования, скорей даже не требования, а приказы. Может, лучше бы завести героя под дерево, и чтоб дерево рухнуло от бури? Но как установить среди комнаты дерево, достаточно большое, чтобы придавить человека?

Наконец мелькает спасительная идея: ведь у нас в доме уже есть дыра! Можно подумать, будто моя неугомонная фантазия сама вырыла ее мне на потребу, но нет, дыра так всегда и была, роскошная дыра, выемка для ног перед нашей печью.

И уж так оно бывает: едва у поэта мелькнет правильная идея, ему тотчас явится все, что необходимо для воплощения идеи в жизнь, то ли она сама приносит все нужное с собой, то ли тянет следом. Не успела моему взору открыться выемка, как одновременно явился зрительный зал с ярусами: из кухни в пекарню ведут пять каменных ступеней. Ступени можно застелить мешками и усадить на них зрителей. А для нашей матери, которая по своему телосложению одна может занять целую ступеньку, я поставлю справа от сцены плетеное кресло – почетную ложу.

Главные исполнители уже известны. Это моя сестра и я, блуждающий огонек будет Альфредко Заступайтов, человек с фонарем – Рихардко Ленигков. Суфлер нам без надобности. У меня вся пьеса сидит в голове, а я, как главное действующее лицо, буду все время на сцене и, стало быть, всегда смогу подсказать, если кто из актеров запнется. Запнувшемуся исполнителю я прошепчу все, что он должен сказать, а если он не поймет мой шепот, тоже не беда, я тогда и сам скажу вместо него.

Накануне Нового года Велосипедный ферейн «Солидарность»отмечает его в зале у Бубнерки. Все, кто может передвигаться на своих двоих, за исключением разве что моего деда, сбегаются к Бубнерке. Все дома опустели, словно их жители разом эмигрировали в Канаду. Велосипедисты разыгрывают представление, а мой отец поет комические куплеты: Ты ж алигантный был на вид, / А влез в такой жилет…

Затем велосипедисты, дрожа и потея от страха, исполняют на своих велосипедах танец в хороводе. Тот, у кого при выписывании сложных фигур нога срывается с пиндали,должен поставить бутылку очищенной. Идет молва, будто Рушканов Фритце срывается с пиндалицелых три раза. Вот уж кому пришлось раскошелиться!

В этот вечер мы репетируем перед хлебной печью нашу семейную пьесу, особенно – мое падение в болото. Выемка устлана мешками, куда напихано сено, но не очень много, а поверх мешков разложен мох. Мох мы таскаем в больших корзинах из лесу. Пока репетиция идет без музыкального сопровождения. Густав Заступайт, как выразились бы сегодня, уже законтрактован.Он водит в зале у Бубнерки велосипедный хоровод.

Ради премьеры через заснеженные поля к нам добираются дядя Эрнст с тетей Маги. На сей раз без граммофона, в нем пружина лопнула. Спускается также со своей мансарды высокочтимый Маттеус Кулька. Он получает особое приглашение. Далее приходит мясникова жена, фрау Ленигк. С фрау Ленигк очень трудно общаться. По большей части она разглядывает какого-нибудь мужчину, а поскольку глаза у нее сидят довольно глубоко, никогда не угадаешь, какого именно. Моя мать пригласила Ленигкиху для ради прилику.В нашей пьесе ее сын Рихард играет человека со свечой в фонаре. Моя мать несколько обеспокоена присутствием Ленигкихи. Она разворачивает свое плетеное кресло так, чтобы сподручнее наблюдать за гостьей. Прикажете ей терпеть, когда эта баба из своих глазных впадин будет стрелять глазами в нашего отца? Чтобы отпугнуть соперницу, мать не прочь бы поведать, как лютуетиногда наш отец, и еще – что он не когда-нибудь, а прям под рождество в куски разнесдве крепости. Наша мать славится своим искусством охранять на такой манер своего мужа от чужих посягательств.

Но мало того, опять-таки для ради приликунаша мать пригласила на премьеру мельничиху, то есть человека из семьи Заступайтов, потому что сын мельничихи Альфредко, некогда известный под кличкой «обезьяна-древолаз», изображает на сцене блуждающий огонь. Мельничиха вполне достойная женщина. Отец с матерью в пылу конкуренции не пожалели черных красок, чтобы расписать вражескую сторону.И ничего подобного. Заступайтша кротко сидит на отведенной ей ступеньке, она сняла с головы платок, положила его на колени, и все могут видеть, что ее пепельные волосы с пробором посредине уложены и закреплены при помощи сахарной воды, голову мельничиха склонила к одному плечу, словно под гнетом тяжких раздумий, если спросить ее о чем-нибудь, она вполне нормально отвечает, и всем ее общество приносит радость и никому – огорчений, если, конечно, не считать ее родного сына Альфредко. Альфредко, выполняя роль болотного огня, должен играть в одной только рубашке и не подозревает, что его мать тоже звана на премьеру. Углядев мать среди публики,Альфредко наотрез отказывается выступать. Ах, Альфредко, Альфредко, уже давным-давно его нет на свете! Но лишь сегодня я могу понять, с чего он тогда вдруг заупрямился: перед своей матерью, которая всегда относилась к нему вполне трезво, он не желал обнаружить свою приверженность к поэзии. И глубоко заблуждался, ибо и на его мать накатывал порой поэтический стих, что она в свою очередь таила от сына. Чем иным, кроме как тягой к поэзии, можно объяснить, что мать Альфредко, когда косила на дальней меже, вполголоса напевала: Розмарин и вереск сплетены в венок?

Начало представления несколько запаздывает. Усевшись на припечке, мы проводим режиссерский совет. Я предлагаю, чтобы Альфредко и Рихард просто-напросто поменялись ролями, чтоб Альфредко изображал человека с фонарем, а Рихард – блуждающий огонек. Альфредко об этом и слышать не желает. Накануне Нового года он с утра пораньше сгонял в Дёбен и приобрел себе там карманный фонарик, который намерен спрятать под рубашку, от этого блуждающий огонь станет гораздо эффектнее. Альфредко требует, чтобы мы выпроводили его мать.

– Нетушки, раз пригласили, значит, пригласили, – отвечает моя сестра.

А Альфредко пусть лучше завяжет рубашку у себя над головой. Снизу все мальчишки одинаковы,вот мать его и не узнает.

Альфредко мотает головой:

– Нагишом? Дудки!

(Не забывайте, что дело происходит шестьдесят лет назад. Сейчас на любой провинциальной сцене проводят в жизнь прогрессивный лозунг: «Чем голей, тем лучше!») Но как я уже говорил, достаточно, чтобы идея хоть раз промелькнула в сознании, и тогда мало-помалу станет ясно, какие глубокие возможности в ней заложены. Мы предлагаем Альфредко надеть маску и тем изменить себя до неузнаваемости. Тут он не возражает. Ему бы только протащить на сцену свой фонарик. Подобно многим актерам средней руки, он считает самым главным продемонстрировать публике именно свой сундук.

В нашем распоряжении имеется только маска деда-мороза с прикрепленным намертво красным капюшоном. Не беда, маска она и есть маска. Альфредко надевает ее, и получается такой блуждающий огонек, какого отродясь не видывал самый разодинокий путник.

Я воздержусь от подробного изложения событий. Итак, я, человек в болоте, иду куда глаза глядят. Вьюга, бушующая над степью, изготовлена с помощью нашей зерноочистки, которую мы приволокли из риги в пекарню. Зерноочистка, именуемая также ветродуйка, разгоняет по пекарне полоски бумаги. Полоски эти нарезаны моей сестрой и ее кумпанками в канун Нового года из очень-очень многих номеров Шпрембергского вестника.Новейшие события последних недель в мелко нарубленном виде усыпают меня и всю местность перед печкой. Мне лично кажется, будто я уже так засыпан снегом, что родная мать не узнает. Я бреду и бреду (на одном месте, само собой), я топаю ногами, тру руку об руку, чтоб согреться, и блуждающий огонек, стоявший за противнем для булочек, включает свой фонарик, спрятанный под рубашкой, светит и карабкается по лестнице на самую верхотуру, для нас же это значит, что он парит над нами в снежной мгле. Я пялюсь и пялюсь на блуждающий огонек, падаю в болото и начинаю шуровать между охапок мха и мешков с сеном. Огонек скрывается, в нашем представлении он как бы тает, и мы были бы куда как рады, если бы наше представление совпало со зрительским, потому что, говоря по-честному, Альфредко просто ныряет в устье остывшей печи.

– Господи Сусе! – взывает мельничиха, застыдившись. – Уж не мог ради театра споднее почище надеть!

Я не даю мельничихе времени для дальнейших комментариев. Зрители должны увидеть, куда завело меня своевольное желание заиметь электрические свечи. Я обращаюсь к ангелам небесным, одного я называю Хоруим,другого Балдахин,потом я и вовсе обращаюсь к богу, но никто из небесной братии не приходит мне на помощь. Не иначе небесное воинство устроило нынче предновогоднее собрание, чтобы обсудить план на будущий год. Я продолжаю барахтаться в сене, лицо мое искажено смертельным страхом, вернее, выглядит так, как, по-моему, должно выглядеть лицо человека, испытывающего смертельный страх. Я зову на помощь. Уговор у нас такой, что мой спаситель появится лишь тогда, когда я в третий раз заору «Спасите!», но уже после первого крика моя мать отделяется от своей почетной ложии спешит на помощь. Она думает, что я где-нибудь застрял, но я и не думал застревать, я кричу матери:

– Сядь на место! Так полагается!

Зрители начинают хохотать. В общем хохоте тонут два оставшихся вопля о помощи. Появляется мой спаситель и с опасностью для жизнивытаскивает меня из ямы. Зрители хохочут, хохочут, они не перестают, они не могут перестать. О прочих знаках одобрения речи нет, хотя, отыгравши,мы кланяемся публике.

– Неуж кончили? – спрашивает моя мать.

– Потешно, потешно, – бурчит дядя Эрнст голосом своего Гнедка.

Я разочарован. Мое произведение не возымело того действия, на которое я рассчитывал. Никто не углядел символическую свечку в фонаре моего спасителя. Свечка спасла человеческую жизнь, свечка была призвана затормозить убивающие романтику достижения цивилизации. И ничего!

Неудача моей тогдашней пьесы и по сей день дает мне пищу для размышлений. Критик может меня упрекнуть: вот электрические елочные свечи он отвергает, а сам небось не возражал против электрического фонарика. Я смиренно принимаю упрек, хотя такого рода непоследовательность свойственна куда как многим пьесам этого мира. Возьмите, например, любую классическую пьесу, в ней предают осуждению человека, который убил ближнего своего, другого же, повинного в массовых убийствах, восхваляют, ибо тот уверяет, будто следовал зову отечества.

Достигнув так называемых зрелых лет, я написал еще две пьесы. На премьере первой из них человек, сидевший в центральной ложе, не издал ни единого хлопка, поскольку пьеса не учитывала новейших решений. А раз не хлопал сидевший в ложе, остальные зрители последовали его примеру.

Второй моей пьесе тоже не повезло. Злоба дня снова меня опередила, и тут мне стало ясно: кто пишет так, что злоба дня способна его опередить, тот не создал ничего или почти ничего, достойного остаться во времени.

Так называемые искусственные удобрения дедушка считает дьявольской затеей и от души радуется всякой неудаче, которая постигает отца, когда тот применяет эти самые искусственные. А неудачи на наших песчаных почвах постигают его более чем часто. Слишком много разбрасывает он этих придумокна наши растения. Он ведет себя не как крестьянин, а как пекарь, который действует по принципу: «Больше масла – лучше тесто».

Далее дедушка утверждает, будто у человека, который ест продукты, выращенные на искусственных удобрениях, выпадают волосы и зубы. А в подтверждение своих слов указывает на растущую лысину и вставные зубы моего отца. «А еще надо присчитать лишнюю работу, ежели кто ходит с чужим зубам», – поясняет дедушка. Оказывается, «вставные зубы не хочут по ночам сидеть тихо, их надо вынуть и положить в стакан с водой, пущай напьются». И все как есть – из-за искусственных удобрений. С другой стороны, дедушка ел то же самое зерно и тот же картофель, иначе сказать, те же полученные с помощью искусственных удобрений плоды земные, а между тем сохранил густую шевелюру и в жизни не бывал у зубного врача, не сподобился и в девяносто лет, и когда за ним пришла смерть, он смог показать ей свои зубы. «Ко мне вашим удобрениям ходу нет», – гласило дедушкино объяснение.