Текст книги "Широки врата"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Среди опасностей и страха[84]84
  84 Джон Мильтон, Потерянный рай, книга первая, стих 285, перевод: Аркадий Штейнберг. they hear that voice, their liveliest pledge Of hope in fears and dangers – heard so oft In worst extremes, and on the perilous edge Of battle, when it raged Пусть голос твой опять Раздастся, как незыблемый залог Надежды, ободрявшей часто нас Среди опасностей и страха!


[Закрыть]

I

Спокойные и выдержанные, как и подобает представителям надменных классов, Ирма Барнс и ее принц-консорт проследовали через лобби отеля Адлон и вышли к своему припаркованному автомобилю. В поле зрения величественного швейцара жена была представлена знакомой своего мужа, пожала ей руку, а затем все трое прошли назад в отель, Ланни отдал ключи от машины обслуге, чтобы один из коридорных поставил машину в гараж. Гости поднялись на лифте в их апартаменты, и когда они оказались в спальне Ирмы с телефоном, закутанным в банное полотенце, она заявила о себе следующим образом: «Мисс Шульц, мой муж сообщил мне о прискорбных обстоятельствах, и я согласилась попытаться помочь вам. Мы решили отложить разговор по всем другим вопросам, пока это не сделаем. Вы поймете, что я делаю это ради моего мужа, а не ради чужого мне человека. Так что не тратьте слов благодарности в мой адрес, и давайте приступим сразу к практическим вопросам, как действовать».

Труди сглотнула и ответила: «Фрау Бэдд, ваш муж не рассказал мне о своих планах, так что все, что я могу сказать это, что я готова сделать все, что вы и он мне скажете. Я глубоко сожалею, что поставила вас в такое положение».

«Мы не можем повернуть время вспять, так что нет смысла обсуждать это». – Ирма повернулась к Ланни, который смотрел на ее мрачное лицо и вспомнил важную и решительную мать в Шор Эйкрс, которая так старалась предотвратить этот несчастный брак. А также пирата с Уолл-стрита, чей и хмурый портрет с черными усами встречал всех в доме на парадной лестнице и до сих пор обладал властью запугивать. Во время своей недавней поездки Ланни, роясь в неисследованных ящиках библиотеки своего покойного тестя, наткнулся на пачку красиво переплетенных брошюр, содержащих речь создателя общественных коммунальных пирамид, произнесённую им на были банкете в Торгово-промышленной палате США. В ней великий человек дела выразил свое мнение о «социалистических сумасшедших и мечтателях». Таким образом, поставив принц-консорта на его место, что и делает Ирма теперь!

II

«Сегодня вечером мы уехать не сможем», – заявил вполголоса муж, – «потому что у нас нет разрешения на выезд, а также покажется подозрительным, если мы уедем из Германии, не завершив сделки по картинам, из-за которой мы сюда приехали. Я позвоню обер-лейтенанту Фуртвэнглеру и объясню, что у меня назначена встреча с фюрером вечером, он поймёт срочность, и, несомненно, сразу привезёт картины и необходимые документы. Если у нас будет купчая, заверенная в офисе генерала Геринга, то она может решить все проблемы на границе. В этом я убедился, когда выезжал в последний раз».

– Ты думаешь, что сможешь решить все проблемы без паспорта или разрешения на выезд мисс Шульц?

– Да, я так думаю. Мы оставляем Селесту здесь в отеле, объясняя ей, что мы собираемся посетить фюрера, а затем вернуться. Мы вывозим Труди по разрешению на выезд Селесты и ввозим ее в Австрию по паспорту Селесты.

– Но в паспорте есть фотография Селесты, и мисс Шульц не смотрится, как бретонская крестьянка.

– Это будет поздно ночью, и мисс Шульц будет лежать на заднем сиденье в окружении картин и сумок. Если возникнет вопрос, то я скажу, что она заболела и потеряла десять килограмм, или около того. Скажу также, что я друг министр-Президента, и занимаюсь этими картинами для него, также, что мы только что были в гостях у фюрера, и что они могут позвонить в Бергхоф, который только в паре километров от границы. Я уверен, что эти заявления введут чиновников в ступор.

– А потом, что ты думаешь делать с Селестой? Оставить ее в Германии на всю жизнь?

Ланни решал эту проблему более двух лет назад, когда собирался вывезти Фредди Робина из Германии по паспорту водителя грузовика. Он рассказал эту историю Ирме, но сейчас не стал напоминать ей об этом. Он объяснил:

– «Селеста будет жить в безопасности в этом отеле, будет посещать выставки картин и флиртовать с лицами мужского пола. Она получит от тебя письмо, говорящее, что ты неожиданно вынуждена была вернуться домой и забрала с собой её бумаги и теперь высылаешь их почтой. Ты пошлёшь ей деньги и прикажешь ей приехать к тебе в Лондон или куда захочешь. Селеста подождет, но документы не придут, и когда она сообщит тебе об этом, то ты ответишь, что они должно быть затерялись на почте. Посоветуешь ей обратиться к французскому консулу и уладить с ним формальности. Одновременно ты телеграфируешь французскому консулу, объясняя ему ошибку, и он выдаст ей новый паспорт. Ну, придется на месяц заменить горничную».

– Ты упустил одну деталь: на границе, где мы выедем, останется запись, показывающая, что выехали три человека, и один по паспорту и разрешению на выезд Селесты.

– Во-первых, в своих сообщениях Селесте и французскому консулу ты не укажешь, где и когда выезжала, но обязательно подчеркнёшь, что мы покидали Берлин поспешно, потому что были приглашения посетить фюрера, и потом решили вернуться домой. Консул покажет это письмо властям, когда будет представлять новый паспорт и получать новое разрешение на выезд. Власти вряд ли будут слишком дотошными в отношении гостей фюрера. В худшем случае ничего серьезного Селесте не грозит. Будет совершенно очевидно, что она является непричастным человеком, жертвой своих работодателей, и что она понятия не имеет, что с ней сделали. Вероятнее всего, она никогда об этом не узнает. Но если узнает, то небольшая сумма денег успокоит её чувства. Если это возможно, выдумай для нее поручение, чтобы завтра утром она не видела Труди и не имела ни малейшего представления, кто был с нами.

Ирма заявила: «Это может означать, что ты никогда не сможешь вернуться в Германию».

«Мы поглядим, что из этого выйдет», – был ответ. – «я думаю, что смогу въехать в Германии в любое время, имея на руках банковский чек на большую сумму на имя одного толстого джентльмена».

III

Ланни отдал свою спальню гостье и спал на диване в гостиной, так как Ирма не пригласила его к себе в комнату. Ланни спал, потому что он знал, что завтра придется долго сидеть за рулём и в какой-то степени привык к неразберихе с гестапо. Спали ли дамы, они ему не сказали, а он не спрашивал. Утром первым делом он позвонил благоговеющему обер-лейтенанту, который, будучи придворным толстого генерала, был на месте достаточно рано. Как и предвидел Ланни, молодой офицер был поражен известием о приглашении в Бергхоф, и предпринял всё возможное, чтобы получить картины и необходимые документы и привезти их лично в Адлон.

Ланни убрал все следы того, что он спал в гостиной, запер Труди в спальне, пока завтрак сервировали на паре складных столов и пока Ирма вызывала Селесту, которая спала в лакейской отеля. Она пришла, крепкая всегда улыбающаяся крестьянка, и, конечно, имея ни малейшего представления о планируемом с ней жалком трюке. Она резко отличалась от Труди Шульц. Было очевидно, что никакая болезнь или никакой голод никогда не уменьшит эти широкие скулы, и не изменит черты ее лица, чтобы они стали обладать утончённостью и изяществом. Но Ланни планировал запудрить мозги пограничников, и ему было интересно наблюдать, как даже француженка была в восторге от новости о визите к фюреру.

Хозяйка объяснила, что они берут с собой только две сумки и уже положила в них свои вещи. Она сказала, что приближается день рождения ее матери, и она хочет отправить ей подарок. Она поручила Селесте посетить универмаги и выбрать что-нибудь в чисто немецком вкусе, который миссис Барнс могла бы оценить. Выбранную вещь следовало бы отправить по почте или курьером. Ирма дала ей сто марок, что составляло в то время около сорока долларов, и отослала ее довольную и не подозревающую семью Бэддов в чём-нибудь плохом.

Ланни приказал подать автомобиль и поспешил в австрийское консульство, где за скромную мзду получил без промедления необходимые визы на паспортах для себя, жены и горничной. Когда он вернулся в отель, эффективный обер-лейтенант был на месте, и в одном из помещений отеля Ланни просмотрел две картины, заплатил деньги, взял купчую с магической печатью бюро толстого генерала, а также разрешения на выезд. Он обменялся обычными любезностями с его эсэсовским другом и воздержался от вопроса, не пытали ли недавно в подвалах СС редакторов и печатников социалистической газеты.

Картины были перенесены в машину и помещены на заднее сиденье, к счастью они были не очень большими. Ланни велел швейцару присматривать за ними, вернулся в отель и позвонил Ирме, сообщив, что все готово. Он оплатил счет, кстати, упомянув клерку, что направляется в Берхтесгаден по приглашению фюрера на этот вечер. Это сообщение вызвало интерес окружающих, пока Ирма и её хорошо одетая спутница вышли из лифта и пошли к машине, сопровождаемые коридорным с парой сумок. Ланни исполнил свою обычную функцию раздачи чаевых. И если когда-нибудь сотрудники дневной смены будут сверять свои записи с записями ночной смены и обнаружат, что посторонняя леди провела ночь в люксе Бэддов, то Ланни был уверен, что они не побегут заявлять об этом в полицию.

IV

Это была самая странная поездка на автомобиле, которую сейчас совершал по старому континенту Европы опытный водитель! Ирма не говорила ни слова, и Труди уважала ее желания. А Ланни держал себя, как хорошо обученный шофер. Ему надо было покрыть почти семьсот километров, не было времени на передышку. Он не отрывал глаз от прекрасного Reichs-autobahn и не снимал ноги с педали газа. Если какой-либо офицер дорожной полиции на маршруте Берлин-Лейпциг-Регенсбург-Мюнхен решился бы остановить его, то у Ланни был заготовлен самый лучший ответ. При сомнении в его словах, он был готов предъявить документ из офиса второго человека в Рейхе. Видя это, любой офицер дорожной полиции добровольно поедет впереди, очищая путь.

Это была дорога, по которой Ланни и его жена проехали более чем один раз. Плоские равнины Пруссии сейчас были покрыты зеленью картофеля и сахарной свеклы. Но часть из них была отобрана высшей инстанцией и покрыта пылью, поднимаемой марширующими новобранцами или танками, грохочущими, как стада слонов при паническом бегстве. Ланни считал, что насмотрелся на военные приготовления, но никогда не встречал ничего подобного. Практически везде на больших полянах можно было увидеть группы юношей, одетых в сандалии, шорты цвета хаки и открытые на горле рубашки, запускавших в воздух планеры. Большие самолеты выписывали круги над головой, и не раз путешественники слышали звуки выстрелов. Туристам был открыт свободный доступ в Фатерланд и дана возможность стать свидетелями этих зрелищ. Там могли быть агенты Англии, Франции и других стран, подписавших Версальский договор. Но, видимо, ни один государственный деятель из этих стран не мог ничего сделать, кроме произнесения нервных речей об этом.

Отель предоставил сухой паек в дорогу, и после того как они проехали Лейпциг Ланни отважился предложить, чтобы Ирма раскрыла его и угостила всех присутствующих. Он жевал бутерброд, сидя за рулём. Затем, ему показалось, что мертвая тишина была неуместной во время приема пищи. Он вспомнил о радиоприемнике, который Ирма установила в автомобиле, чтобы развеять скуку во время поездок. Он решился негромко включить его. Она не отреагировала, и он покрутил рукоятку настройки, находившуюся перед её коленями. Ревел нацистский оратор. Нацистский журналист осуждал недавнее британское заявление по вопросу о германских делах. И вдруг поплыла волшебная, прекрасная мелодия, оркестр играл первое движение Pastoral Symphony. «Allegro ma non molto. Радостные чувства возникают в сердце при выезде на природу» – так Бетховен написал на партитуре. Мастер имел в виду благодатную сельскую местность около Вены, где не было топота солдат, урчания бронированных машин и рева истребителей в небе.

Без сомнения за всё время музыкальной истории не было более устойчивого выражения, чем «Радостные чувства». Ланни надеялся на воздействие этих звуков на аномально молчаливую женщину, сидевшую рядом с ним. Если музыка пища любви, пусть звучит! Возможно, это был живой оркестр, может быть, «запись». Как бы то ни было, сейчас звучала музыка: «Andante con moto. Сцена у ручья». Назовите это так, если угодно вашей фантазии, но у Ланни эта музыка вызывала мысли о планерах, летящих над горами и долами, и о молодежи, сидящей там и думающей не о бомбах, сбрасываемых на людей, а о власти над природой, расширении представлений и получении радости от жизни. Что-то вроде той волшебной колесницы, переносящей от одного пейзажа к другому, превращающей пространство в элемент времени, а географию в историю и декорации в панораму.

«Scherzo. Веселое сборище поселян» Ланни знала все о этом, ибо он участвовал в торжествах крестьян Прованса, и ещё мальчиком научился танцевать фарандолу. Как много невинных удовольствий предлагает жизнь, если бы только людей смогли бы уговорить, не грабить и не убивать! Или пусть они только разрешат Бетховену научить их, как радоваться самим, а не красть радость у других! Вот на селян обрушилась гроза. И Ланни, который, как правило, не обращал внимание на программную музыку, нашел это музыкальное изображение дождя таким жизненным, что у него появилось желание включить стеклоочистители. Он не имел никакой возможности оторвать глаз от дороги, поэтому не мог угадать, разделяла ли его настроения женщина, сидящая рядом.

«Allegro. Пастушеская песня. Радостные и благодарные чувства после бури» Конечно, ни одна женщина не сможет мысленно продолжать ссориться, когда в её ушах звучит божественная мелодия! Конечно, она также должна быть благодарна за то, что просто живёт в мире, где такую красоту сочинили и записали! Конечно, она должна кричать: «О, Ланни, давай будем добрыми друг к другу. Будем счастливы, и не пропустим больше святого восторга бытия!» Но если у неё и возникали такие мысли, то она их подавляла и постоянно сохраняла непримиримое молчание, нарушаемое только практическими замечаниями, когда она обращала внимание на указатель уровня топлива или предлагала занять его место за рулем.

V

Леса Тюрингии, а затем живописная долина реки Наб, притока Дуная. В последний раз Ланни везли по этому маршруту в ночное время. Эсэсовцы везли его в Берлин по причине, о которой ему пришлось гадать. Он предпочёл бы, чтобы его везли в дневное время, хотя виды Верхнего Пфальца были довольно неприглядны, его иногда называют баварской Сибирью. Они проехали город Мюнхен немного раньше семи, им оставалось проехать ещё больше полутораста километров, и времени для отдыха не было. Ланни настаивал, что он не устал, он знал маршрут, изучив его при планировании вывоза Фредди Робина.

Спокойный подъём в предгорья Баварских Альп. Дорога стала более извилистой, вокруг бежали ручьи, и здесь и там были видны маленькие озера, которые делали этот район популярным среди туристов и отдыхающих. Солнце скрылось за горами, и спустились сумерки. Туристы ужинали, или пели свои нацистские песни. Все молодые люди носили военные знаки отличия, и все пешие походы были военными учениями, тренировка скрываться от врагов или приближаться к ним. Ланни знал, что они с Ирмой глядели на эти вещи разными глазами. Она видела «Силу через радость», в то время как для него это были деморализация, жестокость и разрушение Германии, которую он знал и любил в музыке, литературе и философии.

Последнее село Берхтесгаден назвали по имени ведьмы Берхты, которую боятся баварские дети. Для Ланни казалось уместным, что Ади Шикльгрубер выбрал это место для своего пристанища, когда замышлял околдовать Европу. До приюта фюрера оставалось еще тринадцать километров. Далеко впереди и высоко был виден мигающий, как у маяка, свет, и Ланни понял, что это пункт его назначения. «Вот где у нас будут проблемы, если таковые возникнут», – сказал он. И конечно, у въезда на дорогу фюрера стоял шлагбаум, окрашенный белыми и голубыми полосами. Рядом находились вооруженные часовые в черно– серебристой эсэсовской форме и караульное помещение.

Ланни остановился в метре от препятствия, и, когда появился капитан стражи и направил электрический фонарик на него, он вытянул руку. «Хайль Гитлер!» Все нацисты, как один отсалютовали. «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!»

«У меня назначена встреча с фюрером», – сказал Ланни.

– Ihr Name, mein Herr?

– Ланни Бэдд.

– Und die Dame?

– Meine Frau.

Человек направил фонарь на Ирму, а затем в заднюю часть автомобиля, в лицо Труди. «У вас еще один пассажир», – сказал он, его тон выразил удивление.

– Горничная моей жены.

– Aber, Herr Budd, у нас нет инструкций, касающихся третьего лица.

– Безусловно, никто не приглашает прислугу!

– Aber, mein Herr, это должно быть указано. Строго запрещено – strengstens verboten – пропускать тех, о ком мы не были уведомлены.

– Что вы от меня хотите?

– Горничная пусть подождёт здесь до конца вашего визита.

«Aber» – сказал Ланни, – «после визита мы собираемся отправиться в Зальцбург. Конечно, мы не собирались возвращаться сюда за прислугой?»

– Leider, mein Herr.

Ланни знал, что с подчиненными в Фатерланде разговаривают надменным тоном. Они ожидают этот тон и уважают его. «Это смешно», – сказал он, – «это противоречит здравому смыслу».

– Leider, Herr Budd. Es ist der Befehl[85]85
  85 Сожалею., герр Бэдд. Это приказ. (нем.)


[Закрыть].

– Ну, в таком случае, визит отменяется. Wir gehen nicht hinein[86]86
  86 Мы туда не едем. (нем.)


[Закрыть]. Где дорога на Зальцбург?

Ужас отразился на лице офицера и окружавших его эсэсовцев. Иметь приглашение к фюреру и отказаться от него ради чего-то на свете! Undenkbar! Echt Amerikanisch!

Ланни начал разворачивать машину. «Bitte, Herr Budd, einen Augenblick!'' – воскликнул офицер, – «я позвоню». Совершивший такое может быть разжалован, может быть даже обезглавлен!

«Поговорите с секретарем фюрера», – скомандовал надменный голос. – «Скажите ему передать фюреру, что у фрау Бэдд с собой горничная, и она хочет после визита ехать прямо на Зальцбург, и, естественно, не хочет ехать тринадцать километров обратно, а затем делать крюк, чтобы добраться до границы».

– Zu Befehl, Herr Budd![87]87
  87 К вашим услугам, герр Бэдд! (нем.)


[Закрыть]

Офицер поспешил в караульное помещение, а Ланни ждал. Он надеялся, что Труди не упала в обморок от шока, почувствовав свет фонаря на своём лице. Но он не обернулся, чтобы посмотреть.

Офицер вышел снова. «Ihnen ist’s gestattet[88]88
  88 Вам разрешается! (нем.)


[Закрыть]» – он сказал с облегчением в голосе. – «Необходимо понимать, что во время визита горничная должна оставаться в автомобиле».

«Конечно,» – был ответ. – «А куда ей выходить?»

Шлагбаум был поднят, и автомобиль помчался дальше.

VI

Дорога вилась в сторону Оберзальцберга. Она был вырезана в скале, что потребовало довольно много инженерной работы. Ланни ехал быстро, но с осторожностью, сигналя на всех слепых поворотах. Фары его автомобиля освещали склоны гор, покрытые соснами и пересеченными небольшими ручьями, каждый из которых был с мостиком. В мире не было лучшего инженера, чем генерал Тодт, которому фюрер поручил строительство своих военных дорог.

Ланни знал историю этого горного шале, которое служило местом уединения фюрера более десяти лет. Первоначально оно называлось Haus Wachenfels, или Дозорный утёс, и принадлежало мюнхенскому торговцу. Гитлер снял его сразу же после своего освобождения из краткого и необременительного заключения, к которому его приговорили после пивного путча. Здесь он написал, или попросил Рудольфа Гесса написать за него, вторую часть Mein Kampf. А потом он купил это место и изменил его название на Der Berghof – Berg означает гору, и Hof означает двор, ферму, поместье, особняк или отель, по выбору! Княгиня Доннерштайн сообщила, что там было сделано много перестроек. Ади Шикльгрубер, бедствующий рисовальщик открыток, в молодости жаждал быть архитектором, и теперь Германия была для него строительной площадкой, а бюджет Третьего рейха сметой. Он сейчас перестраивает Мюнхен и планирует перестроить Берлин, и здесь, в этих отдаленных горах, он слушал музыку Waldweben и Feuerzauber[89]89
  89 Шелест леса и Полёт Валькирий из Кольца Нибелунгов Вагнера


[Закрыть] и строил пристанище для себя и дикой ведьмы Берхты.

Подъезжая к дому, они остановились перед другим шлагбаумом и еще одним караульным помещением с эсэсовцами. Они поприветствовали, и Ланни ответил на приветствие и сообщил свое имя. Они спросили: «Кто с вами?» И он ответил: «Моя жена и служанка моей жены». Они заглянули с фонарями, а затем разрешили ему проехать.

Ланни всегда считал делом престижа прибывать вовремя на прием. Несмотря на задержки, его автомобиль появился в поле зрения шале без трех минут двадцать два часа. Дорога к дому расширилась, и там было много места, поэтому он обдуманно припарковался не вдалеке. Труди осталась на заднем сиденье, и он сказал ей держать глаза закрытыми, поспасть, если сможет, или в любом случае претвориться спящей. Странные вещи должны происходить в душе социал-демократа, объявленного вне закона, которого привезли к самой двери человека, которого она считала исчадием ада. Но не было времени, чтобы спросить, что она думает по этому поводу.

Вдоль дороги к дому ходил часовой с винтовкой, а перед домом на треноге был установлен пулемет, два эсэсовца сидели рядом с ним. Дом был оштукатурен, и в сумраке при свете луны Ланни мог видеть признаки нового строительства, но не мог разобрать детали. Когда он и Ирма приблизились к зданию, один из охранников включил прожектор, который ослепил их. По-видимому, осмотр их удовлетворил, и свет внезапно погас так же, как и появился. И, прежде чем они сумели постучать или позвонить в колокольчик, дверь открыл человек в ливрее.

Внутри шале было скромным. Деревянные части строения были темно-коричневого цвета, современная металлическая мебель была сделана из трубок. В просторной гостиной широкие окна выходили в горы, большая часть в сторону Австрии, всего в трёх километрах от шале. В комнате стоял рояль и радио центр. Центральное место занимал совещательный стол с десятком или около того стульев вокруг него. Здесь обсуждались и решались судьбы Германии. Ланни знал, что если Ади выполнит свои предначертания, то здесь настанет время и для судеб Европы.

Вышел хозяин шале с улыбкой, которая делала его привлекательным, демонстрируя его хорошее настроение. Он пополнел, Ланни подумал, что в его вегетарианские блюда кладут много масла и вареных яиц. Но щеки имели нездоровый цвет, а маленькие темные усы казались приклеенными, как у комика, который хотел следовать моде. «Willkommen, Herr Budd!» – произнёс он, приветствуя гостя первым по континентальному обычаю. Затем он приветствовал его жену и продержал ее за руку на несколько секунд дольше: ходили слухи, что он любил дамские ручки. «Мне было интересно, приедете ли вы вовремя», – добавил он. Когда Ланни назвал ему час, когда они выехали из Берлина, он воскликнул: «Ach, Ihr Amerikaner! Я должен посадить вас под арест за превышение скорости!»

Ланни сказал: «Я бы не возражал, если вы будете держать меня в таком месте, как это». Это порадовало хозяина, и, не обращая внимания на других лиц в комнате, он повел своих гостей к окну посмотреть на лунный свет в горах и долинах. «Я собираюсь построить нечто удивительное здесь!» – заявил он. – «Я хочу иметь самое большое окно во всем мире на втором этаже, чтобы можно было увидеть все. Государственные деятели прибудут со всех концов любоваться на этот вид».

«Я думаю, что государственные деятели прибудут за чем-нибудь другим», – заметил Ланни, и это вызвало смешок. Прочитав книгу фюрера и многие его выступления в течение года, Ланни знал его склонности и мог играть на них, так же, как он мог бы сыграть на фортепиано, которое стояло призывно открытым.

VII

В комнате присутствовали генерал, два полковника и майор. Ланни предположил, что здесь проводилась военная конференция, но оказалось, что все они были постоянными обитателями дома. Кроме того, там были два профессора, хотя он так и не узнал, что они изучали или преподавали. Он был уверен, что в сферу их деятельности входили доктрины национал-социализма и слава бывшего «Богемского капрала». И ещё там был суровый мрачный парень лишь немного старше, чем Ланни, с густой черной шевелюрой и бровями, с квадратной нижней челюстью и постоянно молчавший. Ланни слышал его выступление на Versammlung и признал в нём рейхсминистра Гесса, заместителя фюрера по партийной работе и одного из двух или трех нацистов, которые обращались к великому человеку на «ты». Разве вся эта компания собралась поглазеть на нью-йоркскую «звезду»? Маловероятно. Фюрер, представляя их, не упомянул богатство Ирмы, но сказал: «Герр Бэдд является другом детства нашего Курта Мейснера, и Курт говорил мне, что если бы не семья Бэддов, то его музыкальная карьера, возможно, не состоялась».

«Курт слишком великодушен, Exzellenz,» – ответил Ланни. – «Гения не так легко заставить сдаться. Наша семья была вознаграждена с лихвой тем, что он научил нас, не только немецкой музыке, но немецким Charakterstдrke und Seelengrцsse[90]90
  90 силе характера и величию души (нем.)


[Закрыть]».

Гость собирался продолжить эту тему, но был прерван приходом женщины, знакомой ему и Ирме. Фрау рейхсминистр Геббельс носила платье из бледно-голубого китайского шелка с глубоким вырезом, которое, казалось, подчеркивало бледность ее тонких черт, а также тот факт, что она сбросила вес за два года, которые прошли с тех пор, как они видели ее. Ланни и Ирма ждали, пока она не признает их, а она, по-видимому, ждала фюрера. «Магда говорила мне, что вы старые знакомые», – сказал он, и Ланни быстро ответил: «фрау Рейхсминистр была достаточно любезна, проявив интерес к нашей выставке картин Дэтаза.» Он не хотел, чтобы она рассказала о том, что он просил ее помощи в спасении еврейской семьи из тюрьмы. Потому что знал, что если будет затронута эта тема, хозяин может провести остаток вечера, осуждая проклятый род.

Магда встретила их радушно, а затем уселась и, молча, слушала. Фюрер отметил имя Дэтаза, и заметил: «Я помню портрет, который вы приносили мне в Коричневый дом. Хорошая работа».

«Ваши критики, как в Мюнхене, так и в Берлине были добры к выставке», – ответил Ланни. – «Марсель Дэтаз является художником, которого вы одобрили».

– Я был бы рад иметь образец его работы здесь, в этом доме, когда я завершу перестройку. Я понимаю, что его работа в основном пейзажи, Nicht wahr?

– Ландшафты и морские пейзажи, Exzellenz.

– Ну, предположим, что в следующий раз, когда придёте, принесите мне то, что вы считаете его представительной работой, и назначьте справедливую цену.

– Я был бы в неудобном положении, чтобы обременять вас ценой, герр рейхсканцлер.

– Nanu, что вы говорите? Если произведения предназначены на продажу, то почему не продать мне? Я обнародую факт покупки, и это не будет просто способствовать репутации достойного художника, но будет шагом к примирению Германии и Франции, которое является одним из моих заветных желаний.

– Если вы так ставите вопрос, то я не могу сопротивляться.

Слово фюрер означает лидер, и значит, что, среди прочего, ему предоставлено право вести беседу. Поэтому Ланни ждал.

– Вы по-прежнему живёте во Франции, герр Бэдд?

– Большую часть времени.

– Может быть, вы сможете мне помочь, рассказав мне, о французах: что они хотят от меня, и как я могу убедить их в моих добрых намерениях по отношению к ним?

– Это не простая задача, Exzellenz. Французы менее однородны, чем немцы, особенно, после того, что вы сделали с ними. Вы должны думать о французах, как о нескольких разных фракциях, которые не очень в ладах друг с другом.

– И все же, они все объединяются против моего Regierung, не так ли?

– Большинство из них, искренне надеюсь, не должны. Французы желают мира превыше всего.

– Тогда почему я не могу убедить их прийти к разумным соглашениям со мной, кто также желает мира в первую очередь? Вы, возможно, читали моё обращение в прошлом мае к моему Рейхстагу.

– Я изучал его тщательно, и то же сделали все мои друзья в Англии и Франции.

– В нём я очень старался объяснить обеим странам, по пунктам всё, что я делаю. Тем не менее, оказалось, что я не имел большого успеха. Можете ли вы указать мне какие-либо причины?

– Вы хотите, чтобы я ответил честно, господин рейхсканцлер?

– Vollstдndig often![91]91
  91 полностью и всегда (нем.)


[Закрыть]

– Also! Так случилось, к сожалению, что вы написали в Mein Kampf, что уничтожение Франции является одной из целей Германии.

– Ach, der Unsinn[92]92
  92 Ах, глупость(нем.)


[Закрыть]! Мы говорим не о литературе, а о политике.

– Французы обратили внимание, что книга все еще продается, и что вы никогда её не дезавуировали.

– Aber! – Это книга была написана, когда я сидел в тюрьме, с очень мрачными мыслями. Если бы у меня было время, я бы переписал её, но сейчас я нахожусь в центре событий, я больше не голодающий писатель, а человек дела, и свои идеи демонстрирую в действиях. Если я за справедливый и прочный договор с французами, разве не это надо принимать во внимание?

Ланни мог бы ответить на это заявление: «Герр рейхсканцлер, я смущен, что знаю ваше литературное произведение лучше, чем вы сами. Так случилось, что заявление об уничтожении Франции находится во второй части Mein Kampf, которая была написана не в тюрьме, а в этом самом шале, где мы сейчас находимся. У вас был целый год, чтобы оправиться от вашего восьмимесячного заключения, в котором, в любом случае, виноваты немцы, а не французы». Но где в мире можно было бы так говорить с главой правительства? Ланни хорошо знал, что для Адольфа Гитлера факты не имеют никакого смысла, если они не служат его целям. Пробовать убедить его в том, что не вписывается в его цели и желания, это всё равно, что пытаться засунуть большого и живого угря себе в карман пиджака.

VIII

Ланни не следовало бы делать какие-либо дальнейшие комментарии, он их и не делал. Фюрер приступил к своему фюрерству. Он не хотел ничего знать, он хотел говорить. Ланни по своему опыту знал, присутствуя на его как публичных, так и частных выступлениях, что, как только он начинал, ничто не могло его остановить. Для него подходила аудитория из двух человек, или из двух тысяч в Bьrgerbraukeller в Мюнхене, или из двадцати тысяч в Sportpalast Берлина, или миллион на аэродроме Zeppelin во время партийных торжеств в Нюрнберге. Ланни слышал, как Ади говорил в течение двух с половиной часов, и знал записи его выступлений в течение пяти часов.

Здесь была аудитория из одиннадцати человек: четыре военных, два профессора, партийный вожак, жена рейхсминистра народного просвещения и пропаганды, франко-американский Kunstsachverstьndiger, наследница и завсегдатай международных модных клубов, и последний, но не менее важный, рейхсканцлер и фюрер германского Третьего рейха. Он был тем, кого больше всего радовало красноречие и кого оно сильнее всего возбуждало. Чем больше он говорил, тем больше он становился озабоченным и пылким, тем сильнее стучал кулаками, тем громче повышал свой голос, и тем более тревожным делалось выражение его лица.