Текст книги "Маска Атрея"

Автор книги: Эндрю Джеймс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Глава 65

На Красной площади шел дождь. Дебора провела в Москве два дня, и все время беспрерывно лило. Она просто не могла представить себе этот город без серого неба, мокрых деревьев, блестящих каменных мостовых и сверкающих куполов.

Два дня.

Она, наверное, сошла с ума. Ей вообще не следовало сюда приезжать. За последние десять лет Дебора почти не покидала Штатов, а теперь – две подряд совершенно незапланированные поездки в Европу. Она не могла позволить себе такого и будет расплачиваться за нелепые прогулки до конца года, да и на следующий останется. В Греции все было дорого, но новокапиталистическая Россия была дороже в тысячу раз. Какого черта она сюда поехала?

Назло Керниге? Чтобы принять его и Кипа саркастический совет всерьез, словно это сотрет из памяти презрение, с которым они называли ее дурочкой и дилетанткой? Или чтобы изгнать из памяти другие образы?..

Мертвые греки, их глаза открываются...

Или просто чтобы спрятаться на другом континенте?

Последнее ближе всего.

Существовали вопросы, которые требовалось задать. Кернига сказал, что археология здесь ни при чем. Как и русский, как и Магдебург. Однако было что-то еще, Дебора не сомневалась. Трудно сказать, не знает Кернига или просто не говорит, но было что-то еще – что-то, о чем никто еще не сказал, что-то, лежащее в основе всего затянувшегося трагифарса. С самого начала ею владело странное чувство, будто собачьи следы, по которым она идет, принадлежат волку или какому-то другому, более крупному зверю, которого она не распознает, пока не повернет за угол и не обнаружит, что он на нее смотрит.

И она поехала в Россию. Поехала вопреки состоянию кошелька и здравому смыслу, решив пройти по следу еще немного, пока он либо не исчезнет полностью, либо приведет ее к зверю.

Вчера, после бесконечного перелета, она сделала три вещи. Сняла номер в гостинице «Белград» на Садовом кольце, всего в одной остановке метро от Кремля. Сходила в Пушкинский музей и, опустошенная и растерянная, долго смотрела на клад Приама, который Шлиман сто лет назад раскопал в Трое и тайно вывез в Германию. Что это значит для ее нынешних поисков? Дебора еще сама не знала, хотя в одном не сомневалась: смерть бывшего советского агента всего в квартале от музея в Атланте в ночь, когда оттуда исчезла коллекция реликвий Троянской войны, не случайность. То, что клад Ричарда состоял из подделок, не отменяло факта, что обе коллекции были в Берлине в 1945 году и что обе были похищены.

И наконец, Дебора позвонила Александре Волошиновой, дочери погибшего русского. В сущности, звонила она дважды. В первый раз ответил мужчина: сделал вид, что не понимает по-английски и повесил трубку. Во второй раз ответила женщина, но была не более общительна, хотя и записала номер Деборы в гостинице на случай, если передумает. И сегодня утром позвонила.

– Муж не любит, когда я говорю об отце, – сказала она. – В смысле о его работе.

Они договорились встретиться на Красной площади, которую с одной стороны ограничивало стилизованное под старину здание универсального магазина «ГУМ», а с другой, словно для усиления контраста, Мавзолей Ленина и кирпичные стены Кремля. Дебора поплотнее запахнула легкую, не по погоде куртку и уставилась на юго-восток – туда, где под дождем мерцали красным и золотым массивные и причудливые луковки храма Василия Блаженного. Подавить трепет возбуждения от того, что она здесь, в этом месте, было невозможно.

Дебора прекрасно помнила, что значил для Америки Советский Союз в семидесятые и восьмидесятые годы, хотя большая часть ее восприятия «холодной войны» была связана скорее со штампованными фильмами и бессмысленными спортивными состязаниями. Хотя была середина лета, в глубине души Дебора удивилась, обнаружив, что площадь не покрыта снегом. В той же части души нашлось место и изумлению при виде знакомой эмблемы «Макдоналдса» возле здания, на строгом каменном фасаде которого все еще виднелись скрещенные серп и молот. Да, Советского Союза больше нет, но он еще так осязаемо ощущался, что приметы западного демократического капитализма походили на рождественские гирлянды, которые снимут через несколько недель.

Александра Волошинова оказалась крупной женщиной лет сорока пяти. Бледная, лицо невыразительное и суровое, глаза темные и настороженные; она ни разу не встретилась с Деборой взглядом, словно искала кого-то другого. На ней был длинный темный плащ и голубой шарф на голове. Дебора почему-то ожидала кого-то помоложе и отступила, чтобы пропустить ее, бормоча извинения, прежде чем осознала, кто это.

– Дебора Миллер? – спросила женщина. На ее лице не отразилось никаких чувств – ни вежливости, ни приветствия.

– Да, – улыбнулась Дебора, – а вы, наверное, Александра.

– Сергей Волошинов был моим отцом, – произнесла та, словно проводя тонкое различие. – Зачем вы приехали?

Настроение Деборы, улучшившееся, когда женщина согласилась с ней встретиться, упало. Русская по-прежнему не хотела разговаривать, вообще была не рада ее приезду.

– Я пытаюсь понять, что произошло с вашим отцом, потому что, мне кажется, это связано с гибелью другого человека.

– Вы не из полиции.

– Тот человек был моим близким другом.

Женщина обдумала услышанное, прижимая сумку к обширному животу, как щит.

– Полиция сказала, что он зашел в плохую часть города. Его ограбили. И все.

– Думаю, это неправда.

– Миссис Миллер... – начала русская.

– Мисс, – поправила Дебора с улыбкой.

Русская помолчала, потом ее лицо на миг расколола ответная улыбка.

– Не замужем, – сказала она. – Возможно, неплохая идея.

– Пока что, – ответила Дебора, – определенно неплохая идея.

Русская кивнула, без предупреждения взяла ее за руку и повела к собору Василия Блаженного.

– Мой отец, – заговорила она, не глядя на Дебору, – был... Он неважно соображал.

– Он был... психически неуравновешенным?

Александра обдумала ее слова и безрадостно усмехнулась.

– Сумасшедшим, – сказала она. – Отец был сумасшедшим.

Дебора не могла придумать, что ответить, и просто ждала продолжения.

– Моя мать умерла шесть лет назад, – продолжила русская. – Он очень долго горевал. Не ел. Не выходил на улицу. А через год или два...

Она махнула рукой; жест выражал не столько печаль, сколько досаду.

– Он стал интересоваться своей прежней работой. Слишком интересоваться. Все время читал о ней. Все время говорил о ней. Со всеми! Со мной, с моими родными, с официантами и продавцами, людьми в парке. Со всеми подряд. И всегда одно и то же: он был гордым русским, он работал на свою страну, он знал ее секреты, он не доверял американцам и британцам, но он не доверял и старому советскому правительству! Он говорил: «Они были лжецы и убийцы. А что мы имеем теперь? Гамбургеры и уличные банды, модную одежду и мафию. Бедняки по-прежнему голодают, как голодали при Сталине и при царях...» Всегда одно и то же. Все время.

Голос стал жестким, когда она повторяла литанию, которую, без сомнения, слышала тысячи раз.

– Сумасшедший старик. Все на него злились. Все над ним смеялись. Теперь он умер, и хорошо. Для него. Для моей семьи. Для меня.

Она словно подзадоривала Дебору не согласиться.

– Почему же он поехал в Америку, если так ее ненавидел?

– Потому что был сумасшедшим. – Александра пожала плечами. – Не знаю.

– Не мог он заниматься каким-то старым делом – с того времени, когда работал в МВД?

– Заниматься?

– Выяснять, – подсказала Дебора. – Расследовать. Пытаться узнать больше о чем-то из прошлого.

– Может быть, – без любопытства ответила дочь покойного. – Он исписывал книги заметками о своей работе, но я не смотрела.

– Они еще у вас, эти книги?

– У меня дома, – ответила она. – Куча коробок. Его квартиру освободили, а коробки отдали мне. Что с ними делать? Зачем они мне?

– Можно взглянуть на них?

Александра посмотрела на нее:

– Ваш друг, который умер... Любовник?

Прямота вопроса заставила Дебору рассмеяться.

– Скорее отец, – ответила она.

Русская нахмурилась и на мгновение задумалась.

– Ладно, – сказала она, глядя прямо перед собой, – можете посмотреть.

Они поехали на метро. Время от времени Дебора восхищенно замирала, глядя на рельефы и мозаики, украшавшие старые станции: украинские фермеры с охапками снопов пшеницы, обнимающие русских тракторостроителей с гаечными ключами в руках, портреты Ленина, охваченного ораторским вдохновением, изысканные резные изображения победоносных советских пехоты и танков. Это, как и в Греции, был совершенно другой мир.

– Вы говорили, что ваш отец жил в Магдебурге, – сказала Дебора, едва они снова вышли на улицу.

Александра не выказывала никакого желания говорить в переполненном вагоне.

– Штаб-квартира МВД в Восточной Германии, – ответила она. – Отец в молодости... размещался там.

– В пятидесятые?

– Да.

Дебора нахмурилась. Снова бессмыслица. Зачем немцам отправлять тело в город, который сдался русским и стал частью советской империи? Магдебург находился к юго-западу от Берлина, недостаточно далеко от польской границы, чтобы считаться безопасным, и, конечно, его не сравнить со значительно более безопасной Швейцарией. В любом случае если история Тони верна, американцы наткнулись на немецкий конвой далеко к югу от Магдебурга. Что выводило на первое место в списке возможностей одну печальную альтернативу: Кернига прав. Никакой связи нет. О чем бы ни говорилось в русском письме, речь шла не о конвое, который атаковал Эндрю Маллигрю.

Останки так и не достигли Магдебурга...

И все-таки она ощущала связь как нечто невидимое, как картинку, которую просто надо правильно сложить, чтобы все линии обрели смысл.

– Вы упоминали, что ваш отец всегда говорил об одном и том же, – сказала Дебора. – Что он был одержим старыми идеями и проблемами.

– Одержим, – повторила Александра понравившееся слово. – Да.

– А были какие-то особенные дела, события, которыми он был одержим?

Александра заколебалась.

– Так, вообще. Ничего особенного...

Она отвела глаза, и в первый раз Дебора почувствовала уверенность, что русская не хочет говорить правду.

Александра и ее муж жили в сером и обветшалом высотном доме брежневской эпохи в добром получасе от центра города, к которому надо было идти по дорожке через рощу белых берез с серебристой сияющей корой. Они поднялись на четырнадцатый этаж в расшатанном лифте, разрисованном ядовито-зеленой краской и накрепко пропахшем мочой. Квартира оказалась бедной и маленькой, но в ней было чисто, и Александра не проявляла особого смущения. На самом деле она ввела Дебору почти с царской учтивостью, гордая тем, что имеет и как содержит. Из окна Дебора насчитала еще четыре таких же дома, и бесчисленные им подобные тянулись вдоль дороги, по которой они пришли

Василий, муж Александры, дородный мужчина без пиджака, с виду немногим старше пятидесяти, не говорил – или притворялся, что не говорит, – по-английски. Он окинул Дебору долгим оценивающим взглядом, видимо, приняв ее за заблудившуюся бескрылую птицу. Александра что-то пробормотала по-русски – со строгим выражением лица и деловым голосом. Василий несколько раз согласно фыркнул. Наконец он приветствовал Дебору чуточку теплее и вышел, насвистывая.

– В магазин, купить что-нибудь на обед, – объяснила Александра. – Вы поедите с нами.

Это, по-видимому, было приглашение, и Дебора поблагодарила, подумав также, что изгнание мужа связано не столько с необходимостью покупок, сколько с тем, что Дебора хотела обсудить.

В углу комнаты стояло пять больших картонных коробок. На каждой была наклейка, насколько поняла Дебора, с адресом квартиры.

– Вот, – Александра небрежно махнула рукой. – Открывайте.

Она ушла на кухню готовить кофе, оставив гостью одну с коробками и отчетливым впечатлением, что дочь покойного с удовольствием сожгла бы все это. Дебора открыла их и обнаружила, что они набиты старыми картонными папками и бумагами. Некоторые были педантично помечены написанными на машинке ярлыками и разложены по порядку, другие представляли собой пакеты с бумагами, исписанными беспорядочными с виду каракулями. Дебора глубоко вздохнула. Все, естественно, было на русском языке.

– Вы не могли бы помочь мне прочитать что-нибудь? – попросила она Александру, когда та вернулась, принеся поднос с кофе и печеньем.

– Бессмысленное занятие, – нахмурилась русская.

– Если бы вы просто сказали мне, что означают слова па папках...

Александра нахмурилась еще сильнее, потом фыркнула, как большое животное, и присела на корточки рядом с ближайшей коробкой.

Дебора сама не знала, чего ожидать. В конце концов, вряд ли Сергей Волошинов хранил дома официальные бумаги. И уж тем более документы не отдали бы родным, будь там действительно что-то важное. Когда Александра листала первую папку, ее лицо, всегда похожее на застывшую маску, напряглось еще больше, закрылось.

– Ничего, – сказала она. – Всякие глупости.

Насколько рассмотрела Дебора, большую часть содержимого папки составляли письма, многие на официального вида почтовой бумаге, помеченной гербом Советского Союза.

– О чем это все?

– О его... – русская поискала слово, – одержимости. Навязчивой идее.

– Засекречено? – спросила Дебора. – В смысле это секрет? Вам опасно мне об этом рассказывать?

Неожиданно лицо Александры прорезала мрачная улыбка.

– Нет, – сказала она. – Мой отец работал в Управлении пограничных войск. Был солдатом и мелким чиновником, бюрократом. Работал с людьми, которые занимались секретной и опасной работой. Людьми, обладающими властью. Но он сам? Нет.

– Тогда я не понимаю. Что здесь такого, о чем вы не хотите мне говорить?

Александра встала так быстро, что Дебора вздрогнула, уверенная, что женщина намерена ее ударить. Вместо этого та пнула коробку ногой – раз, другой, перевернув ее и рассыпав содержимое, выкрикивая какие-то отрывистые фразы на русском. Ее обычно неподвижное лицо внезапно вспыхнуло гневом.

Дебора поспешно встала, бормоча извинения.

– Нет, – сказала Александра, все еще в ярости. – Не вы должны извиняться, а он.

Она снова пнула коробку, разорвав ее.

– Ваш отец? Почему?

– За это. За глупость. За... постыдную чепуху.

– Не понимаю, – повторила Дебора, взяв Александру за руки. – Пожалуйста, объясните. О чем все эти письма?

Александра медленно успокаивалась.

– Мой отец был дураком, – сказала она, и в голосе звучали боль и стыд. – Многие годы, верный солдат своей страны, он работал на старых коммунистов в Восточной Германии.

– В Магдебурге, – подсказала Дебора.

– В Магдебурге, да. Ему давали медали, награды. А потом вернули в Россию, и его... статус?

– Положение?

– Положение. Его положение понизилось. Ему больше не доверяли. Он еще пятнадцать лет работал в КГБ, но никогда уже не был... прежним. Когда он закончил... Когда вышел в отставку, он по-прежнему имел более низкий статус – положение, – чем когда жил в ГДР, в Восточной Германии.

– Что он делал? – осторожно спросила Дебора, уверенная, что она на грани чего-то важного.

– Писал вот это.

Русская зажала в кулак пачку писем и потрясла ими.

– О чем они?

Александра затихла, немного склонив голову вперед и полузакрыв глаза, словно молилась. Руки двигались сами по себе, очевидно, что-то разыскивая просто на ощупь, и вытащили из пачки один-единственный лист.

Он отличался от других – глянцевая черно-белая фотография, размеченная красными линиями, стрелками и нацарапанными буквами кириллицы. Александра, по-прежнему не открывая глаз, положила снимок на тонкий ковер – аккуратно, бережно, словно это что-то очень хрупкое или взрывоопасное, и подтолкнула по полу к Деборе.

– Что это? – спросила Дебора, подбирая бумагу и метнув взгляд на русскую, которая молча застыла, сидя на корточках. Та не ответила, и Дебора стала рассматривать фотографию.

На самом деле на ней оказались четыре снимка – один и тот же объект, сфотографированный из четырех различных позиций. Объектом был человек, лежащий на спине; глаза закрыты, рот слегка приоткрыт. На двух фотографиях – серых и смазанных – тело от головы до пояса, две другие – крупный план лица, четче и контрастнее. На обеих на лбу мужчины была видна дырка, чуть-чуть в стороне от центра. Похоже на дырку от пули.

– Не понимаю, – сказала Дебора с ноткой раздражения. Русская была чрезмерно мелодраматична. – Кто это?

Александра по-прежнему молчала, и у Деборы возникло странное ощущение, что русская чего-то ждет. Дебора нахмурилась и снова посмотрела на фотографию.

– Кто?..

И тут отдельные фрагменты вдруг начали складываться в четкую картинку: редкие черные волосы, расчесанные на пробор, бледность кожи, брови, подбородок, форма рта, густая щеточка коротко подстриженных усов...

– Нет, – прошептала Дебора. – Не может быть.

Она уставилась на фотографию и покрывающие ее красные линии и стрелки.

– Не может быть. Он похож на...

– Гитлера, – закончила Александра, не поднимая глаз. – Он похож на Гитлера.

– Адольфа Гитлера, – пробормотала Дебора. – Да. Но...

– В конце войны, – заговорила Александра, теперь шепотом, – Гитлер покончил с собой в бетонном... бункере, да?

– Да. – Дебора словно разучилась мыслить ясно. Ей казалось, что она бродит в тумане. Что ждет ее впереди, она и вообразить не могла.

– Русские нашли его тело вместе с другими, – продолжала Александра. – Их забрали, чтобы освидетельствовать и похоронить, но тела были сильно повреждены и было очень жарко. Поэтому их не увезли в Москву, а по приказу НКВД передали в штаб-квартиру СМЕРШа, то есть военной разведки...

– ...в Магдебурге, – медленно проговорила Дебора.

Туман рассеивался, но теперь она падала, летела вверх тормашками – как, наверное, могла бы падать в темноту микенской цистерны.

– Да, в Магдебурге, – подтвердила Александра. – Все было открыто. Честно. И все это знают. Кроме моего отца. Мой сумасшедший отец стал одержим идеей...

– ...что тело Гитлера так и не попало в Магдебург, – закончила Дебора. Собственный голос напоминал ей звон далекого колокола. Потом перефразировала, вставив слово из письма, которое было у Сергея Волошинова в ночь, когда его убили. – «Останки Адольфа Гитлера так и не попали в Магдебург».

А значит, тело, которое исследовали в лаборатории?..

Нет. В тайной комнате в Атланте Ричард хранил тело Гитлера? Невозможно. Как оно туда попало?

Точно так же, как клад Приама оказался в Пушкинском музее, ответил голос у нее в голове.

Глава 66

Прошло три часа. Вернулся Василий с покупками, и Александра занялась на кухне обедом. Дебора сидела в кресле и смотрела на коробки, пока мозг осваивался с новым поворотом дела.

Если Сергей Волошинов был прав, то она и, коли на то пошло, Ричард, Маркус и его отец шли по ложному пути. В записке, найденной у русского, и впрямь говорилось о теле, которое вез немецкий конвой и которое затем оказалось в потайной комнате за книжным шкафом Ричарда. Она, однако, ошибалась, предполагая, что это немцы хотели, чтобы тело попало в Магдебург. Они хотели, чтобы оно попало в безопасную Швейцарию. Тело отправили в Магдебург русские, хотя это произошло позже, а к тому времени, если Волошинов был прав, они уже имели дело с совершенно другим трупом.

Волошинов – и не он один – верил, что найденное в Берлине тело, которое приняли за труп Гитлера, принадлежало кому-то из нескольких двойников фюрера. Именно это тело забрали в Магдебург для расследования, освидетельствования и, впоследствии, похорон, тогда как настоящее было похищено. Волошинову понадобилось десять лет поисков, чтобы случайно наткнуться на историю американского подразделения, столкнувшегося с немецким конвоем в нескольких милях от швейцарской границы, – а затем он установил дальнейшую судьбу груза. Когда старик решил, что вычислил его местонахождение, он получил визу и полетел в Атланту.

Но все это, несомненно, лишь безумие?

Вот как его начальство воспринимало теории Волошинова: отказ прекратить расследование привел его к лишению наград и переводу на канцелярскую работу в Москве. Однако Дебора – благодаря помощи недовольной Александры – добралась до сути его доводов и уже не была так уверена, что имеет дело с бредовыми измышлениями.

Во-первых, Волошинов был одинок только в том, что держался за свои теории даже после того, как ему велели от них отказаться. Множество других людей тоже сомневалось насчет похороненных в Магдебурге останков. Сам Сталин обвинял британцев и американцев в том, что они позволили Гитлеру сбежать и поселиться где-то за границей – возможно, в Южной Америке. Не исключено, что это была просто дезинформация, придуманная, чтобы обвинить западных союзников в снисходительности – даже дружелюбии – к человеку, которого у русских были все основания ненавидеть. Тем не менее Сталин искренне сомневался в подлинности найденного в Берлине тела.

История, насколько Дебора смогла разобраться, выводилась из комбинации официальных отчетов, сообщений очевидцев и слухов, причем картина складывалась непоследовательная, порой даже противоречивая. Очевидно, Волошинова эта непоследовательность не смущала. Наоборот, он привлекал внимание к дырам и неувязкам; они указывали на изъяны в официальной версии событий. Одна нить аргументации шла от полковника МВД по фамилии Меншиков в его собственноручно написанных письмах, адресованных лично Волошинову и очень похожих на то, что было при нем в ночь смерти. Насколько поняла Дебора, Меншиков во время падения Берлина служил в семьдесят девятом подразделении СМЕРШ. Он участвовал в обыске бункера, слышал показания уцелевших и видел, как – на основании этих показаний – обуглившиеся тела Гитлера и Евы Браун выкопали из неглубокой могилы в саду имперской канцелярии.

Гитлер погиб 30 апреля 1945 года, выстрелив, согласно тем же показаниям, себе в голову из собственного «маузера». Его жена приняла цианид. Два тела унесли из бункера, облили бензином, принесенным для этого еще несколько дней назад, и сожгли под надзором адъютанта Гитлера, майора СС Отто Гюнше. Свидетелями кремации стали Гюнше, Мартин Борман, Йозеф Геббельс, Хайнц Линге (слуга Гитлера) и Эрих Кемпка (личный шофер). Из-за сильного советского обстрела тела сожгли не до конца, хотя охрана здания – включая Эвальда Линдлоффа и Ханса Рейсера, которые и рыли могилу, – показала, что тела были обожжены до неузнаваемости. Другие члены немецкого верховного командования также покончили с собой, включая всю семью Геббельса: Йозеф, Магда и их шестеро детей.

Через несколько дней после смерти Гитлера русские нашли тело, которое сочли останками фюрера. За эти дни, согласно теории Волошинова, настоящий труп уложили в ящик и под охраной отправили на юг, к швейцарской границе. Тело, которое выкопали русские, утверждал он, принадлежало кому-то из двойников Гитлера. Одни улики указывали на Густава Велера, другие – на актера по имени Андреас Кронштедт, третьи – на Юлиуса Шрека, члена нацистской партии еще с двадцатых годов и любимого шофера Гитлера. Именно двойника, считал Волошинов, немцы сфотографировали, прежде чем погребальный костер сделал тело неузнаваемым. Именно это тело – а не тело Гитлера – положили в деревянный ящик и отправили в русскую патологоанатомическую лабораторию в Берлин-Бухе. 8 мая 1945 года, когда Европа праздновала День Победы, главный судебно-медицинский эксперт 1-го Белорусского фронта доктор Фауст Шеровский [11]11
  Ошибка автора. Имеется в виду доктор Фауст Иосифович Шкаравский.


[Закрыть]и патологоанатом майор Анна Марантц произвели вскрытие останков.

Впоследствии тело было похоронено на пустыре возле дома 30—32 по Клаузенерштрассе в Магдебурге и оставалось там до 1970 года, когда сотрудники КГБ, по-видимому, желая помешать приданию Гитлеру статуса мученика в глазах правых и немецких националистов, выкопали тело и уничтожили его, развеяв останки над рекой Эле недалеко от поселка Бидериц.

Сначала Дебора не склонна была верить версии Волошинова. Однако чем больше она узнавала, продвигаясь при помощи медленного и ломаного перевода Александры от папки к папке, тем больше начинала сомневаться.

Показания немцев, которые нашли тело Гитлера после того, как он покончил с собой, а потом участвовали в сожжении, не совпадали в мелочах – однако важных мелочах. Огнестрельные ранения оказывались в разных местах: кто-то утверждал, что выстрел был в рот, другие говорили о виске или уголке глаза. Один говорил, что тело лежало на диване вместе с телом Браун, другой – что оно было в кресле. Пятна крови на диване тоже якобы были какие-то неправильные.

Но прежде всего ее поразила причудливая деталь о путешествии тела из Берлина в Магдебург. Согласно официальным отчетам, русские зарыли труп на дороге, а потом снова выкопали. Этот любопытный прием повторялся не меньше девяти или десяти раз между Берлином и Магдебургом. Никаких четких объяснений тому, почему это происходило, предложено не было, и Волошинов сделал свои собственные выводы, а именно – что русские разрывались между желанием узнать больше о теле и желанием уничтожить его. Оба побуждения происходили от глубокой неуверенности в природе самого трупа, мучительного опасения, что они совершили ошибку.

Даже после проведения официального вскрытия результаты вызвали больше вопросов, чем дали ответов. Уцелевшие в бункере немцы единогласно утверждали, что Гитлер застрелился – как и показывали загадочные фотографии, подтвердить достоверность которых было невозможно, – но в теле обнаружились следы цианида, во рту – осколки стекла, а вот пулю так и не нашли. Разумеется, фюрер мог раскусить ампулу с ядом и одновременно выстрелить в себя, а пуля могла потеряться, но неувязки вызывали сомнения. Позже, при повторном осмотре бункера, нашли осколок черепа, очевидно, выбитый при выходе пули. Этот осколок хранился отдельно и, насколько поняла Дебора, по-прежнему находился в руках русского правительства, хотя исследование ДНК для доказательства его происхождения так и не провели. Волошинов считал само обнаружение этого фрагмента кости подозрительным, попыткой властей заткнуть дыры в отчете о вскрытии. Более того, это не доказывало подлинности трупа, как не было и подтверждений, что осколок принадлежит тому самому телу.

Было также проведено исследование зубных протезов, найденных в саду имперской канцелярии, якобы подтвердившее, что тело принадлежало Гитлеру. Опознание основывалось на словах ассистентки зубного врача Кете-Хойзерман и зубного техника Фрица Эхтмана. Эти двое работали у личного дантиста Гитлера, доктора Фрица Блашек и были убежденными фашистами. Волошинов считал, что они вполне могли заранее сговориться о ложных показаниях. По его мнению, протезы были сделаны специально и подложены туда, где их нашли русские. Для него это служило еще одним доказательством того, что нацисты заранее планировали вывезти останки Гитлера. Вот почему тело было обожжено до неузнаваемости, но не уничтожено, чтобы русские не стали искать настоящее тело. Вот почему фотографиям было позволено попасть в руки русских. Зачем, спрашивал он, верным и почтительным фашистам фотографировать тело вождя перед тем, как его сжечь? Разве что для дезинформации.

Волошинов утверждал, что когда в 1970 году по решению КГБ останки наконец выкопали и уничтожили, Советы не столько хотели избавить мир от потенциальной нацистской святыни, сколько стремились положить конец постоянным спорам о теле, которое, как они знали, не принадлежало Гитлеру. Очевидно, русские считали невозможным – даже с новыми судебными технологиями – доказать, что тело и впрямь принадлежит Гитлеру.

Это был не он. Русские привезли тело в Магдебург и не хотели признаваться перед всем миром в своей ошибке.

Последнее доказательство – и именно оно привело Волошинова к одержимости этим личным крестовым походом – касалось его друга и наставника Меншикова. Именно свидетельства Меншикова, которыми тот частным образом поделился с отцом Александры – о том, что видел и чего не видел в Берлине в мае 1945 гола, – заставили Волошинова задуматься. И они практически убедили Дебору. Она прочитала отчет трижды, едва дыша.

В центральном коридоре бункера, у выхода к лестнице, ведущей в сад, где сожгли тела, осторожно пробиравшийся с автоматом в руках Меншиков нашел кинжал. То был не фашистский кинжал, а вещь гораздо более красивая и странная, с тонким бронзовым клинком и инкрустированный золотыми изображениями львов и колесничих: церемониальное греческое оружие бронзового века.

Наконец. Связь.

Но не микенский кинжал заставил Волошинова пятьдесят лет искать этот ящик по всему миру и не противоречия в официальной истории понуждали его писать в правительство, несмотря на все понижения по службе. Им двигала ненависть к фашизму и любовь к своей стране. Последней каплей стала смерть его друга Меншикова, которого тайно расстреляли вместе с тридцатью другими русскими офицерами за отказ подавлять восстание восточных немцев в Магдебурге в 1953 году. Именно этот факт больше любого другого подтолкнул Сергея Волошинова на борьбу.

Дебора сидела в кресле и держала в руках кинжал, найденный Меншиковым, кинжал, который тот передал своему последователю, – единственный реальный предмет среди вороха бумаг. Вещь из коллекции, которая хранилась сейчас в тайной комнате маленького музея в Атланте.

Вот она. Вот недостающая часть головоломки.