Текст книги "Маска Атрея"

Автор книги: Эндрю Джеймс Хартли

Э. Дж. Хартли
“Маска Атрея”

Себастьяну, открытому нам Дельфийским кибероракулом...

Пролог

Германия, 1945 год

Эндрю Маллигрю плотнее прижал наушники к голове. Ослышался, наверное. Удивительно, как он вообще что-то разобрал сквозь рев танкового двигателя.

– Повтори!

– Немецкая колонна быстро движется прямо на юг, – повторил командир. – Впереди броневик, потом что-то большое, без башни. Возможно, «ягдпантера».

У Маллигрю упало сердце. Все правильно. Даже сквозь лязг и скрежет гусениц была слышна воцарившаяся в эфире тишина. Потом кто-то, вероятно, Уильямс на идущем слева «Разбойнике» – у всех машин взвода на корпусах были написаны имена, – спросил, кто в конвое еще. В голосе его звучало что-то среднее между смирением и страхом.

– Пара грузовиков, вездеход, по крайней мере два танка, возможно, «Тигр-4» и «пантера».

Четыре «шермана», подумал Маллигрю, один из которых двигается на среднем ходу, и два «Стюарта М5», вооруженных 37-миллиметровыми пушками, против лучшей немецкой бронетехники, в том числе и истребителя танков, до которого им никак не дотянуться – если только подойти на расстояние плевка. Орудия немецких танков могут остановить их на пяти сотнях ярдов, а «ягдпантера» разнесет в клочья и с втрое большего расстояния.

И зачем, ради всего святого, фрицам посылать отдельный взвод на юг, когда им нужны все до единого люди и машины, чтобы задержать союзников, сжимающих клещи на севере? Берлин вот-вот падет, возможно, уже пал, – а отборной части позволили удирать на юг, аккурат навстречу его измотанному в боях взводу!

Взвод Маллигрю был выделен из остатков 761-го танкового батальона пять дней назад, во время марша на восток через Регенсбург на Дунае. Они были примерно в семидесяти пяти милях к северо-востоку от Мюнхена, еще ближе к Австрии и к тому, что до нацистского раздела называлось Чехословакией, и немногим дальше от границы Швейцарии. Шикарные места: заросшие лесом горы, заснеженные пики и романтичные замки. Только что они шли вместе со всей группой, начиная верить, что кошмарный марш из Нормандии через Арденны в Германию заканчивается победой, и вот на тебе! – нарвались на немецкую артиллерию. Взводу Маллигрю приказали отделиться и перерезать вражеские пути снабжения, но через два дня они оказались совсем одни. Оставшейся части батальона было приказано на максимальной скорости двигаться с остальной армией в Штайр на реке Энс, чтобы встретиться с русскими, от которых еще тоже неизвестно, чего ждать.

Маллигрю со своими устремился на север, оставляя в стороне забитые беженцами дороги, и уже подумывал, что им повезло больше. После Регенсбурга они не сделали ни выстрела и надеялись, что больше стрелять не придется. Война, похоже, закончена.

А теперь вот это.

Маллигрю переключился на внутреннюю линию танка и начал отдавать приказы, разворачивая башню «шермана» и готовясь дать очередь бронебойными. Они как раз съехали с дороги, когда увидели приближающийся броневик. Тот шел на скорости не меньше пятидесяти миль в час, стараясь найти укрытие; его сильно заносило, башенные орудия были развернуты. По башне «шермана» застучали пулеметные очереди. Но побелел Маллигрю от того, что увидел позади броневика.

«Ягдпантера» была огромной, низкой и грозной, как крокодил или акула, лобовая броня – в несколько дюймов толщиной. Даже с близкого расстояния 76-миллиметровой пушке «шермана» ее не пробить. А если немецкий танк наведет на них свою 88-миллиметровку, им крышка.

Маллигрю скомандовал начинать бой, и башня повернулась. Их единственным шансом было проскользнуть мимо «ягдпантеры» и выстрелить сбоку – несколько раз и с близкого расстояния. «Шерманам», идущим сзади, придется разбираться с другими немецкими танками.

Они выползали из кювета, когда 88-миллиметровое орудие плюнуло огнем; Маллигрю невольно отшатнулся от визира. Ему потребовалось целых две секунды, чтобы увериться, что в них не попали. Потом он заорал: «Огонь!» – одновременно сознавая, что вся сила удара «ягдпантеры» пришлась на башню Уильямса. Пробив в ней дыру размером с крышку мусорного ведра, снаряд срикошетил внутрь...

Семнадцать минут спустя Маллигрю стоял на кузове немецкого грузовика, рассматривая дымящиеся обломки и все, что было разбросано по дороге и полю вокруг. Два «шермана» и один «стюарт» выведены из строя, третий сильно поврежден. Уильямс и весь экипаж, кроме одного человека, погибли, как и Смит, Дженкинс и Поул. Роджерс потерял ногу, а Лампкин ослеп на один глаз. Оба считали, что легко отделались.

Немцы едва сбавили ход. Вместо того чтобы перегруппироваться и перестрелять американцев – оружие-то у них было явно лучше, – они попытались пробиться, словно главная их цель – продолжать движение. Когда «шерманы» развернулись веером, чтобы ударить с флангов, немцы продолжали рваться на юг, оставляя незащищенными даже бока и заднюю часть исполинской «ягдпантеры» – танка, который, наверное, смог бы уничтожить весь взвод, если бы приотстал и занялся ими вплотную. Бессмыслица какая-то.

А еще, когда американцы начали побеждать, немцы окружили вот этот грузовик, как будто их основная задача – сберечь маленький потрепанный «опель».

– Ну-ка, поглядим, что тут такого ценного, – сказал Маллигрю.

Том Моррис, механик-водитель Маллигрю, сбил замок на кузове грузовика. На лице его застыло озадаченное выражение – он никак не мог отойти после этого странного боя.

Маллигрю залез в кузов, перебравшись через труп молодого немца – тот отстреливался, пока они не изрешетили грузовик очередями. Внутри был один-единственный большой деревянный ящик, украшенный немецким орлом и свастикой. Маллигрю взял из танка кирку, подсунул под крышку ящика и, навалившись всем телом, оторвал доску. Отбросил ее и замер, не веря своим глазам.

Что за черт?

– Что там, Эндрю? – спросил Моррис. – Что ты видишь?

– Не знаю, – отозвался Маллигрю голосом, хриплым от замешательства, даже страха. – Не знаю. Дичь какая-то.

– В чем дело?

– Вызывай военную полицию, – сказал Маллигрю. – Сейчас же.

Так они и сделали. Однако, несмотря на ужас пережитого побоища и горе, накатившее, едва прошел первый шок, Маллигрю так и не вылез из грузовика. Он все еще стоял там, глядя словно завороженный, когда прибыл санитарный транспорт, чтобы забрать погибших.

Часть I
СТАРЫЕ КОСТИ

 
Но мертвец невредим; изумишься ты сам, как увидишь:
Свеж он лежит, как росою умытый; нет следа от крови,
Члена не видно нечистого; язвы кругом затворились,
Сколько их ни было: много суровая медь нанесла их.
Так милосердуют боги о сыне твоем знаменитом.
Даже и мертвом: любезен он сердцу богов олимпийских...
Храбрый! Почти ты богов! над моим злополучием сжалься,
Вспомнив Пелея отца: несравненно я жалче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю! [1]1
  Перевод Н.И. Гнедича.


[Закрыть]
 

Гомер «Илиада», Песнь 24

Глава 1

Наши дни

Высокий полный человек небрежно прислонился к дверному косяку.

– Знаете, мисс Миллер, вы просто потрясающая, – произнес он, растягивая слова. Глаза, как узкие щелочки на свином рыле, язык влажно мелькает между толстых приоткрытых губ.

– Знаю, – ответила Дебора.

Она была высокая – шесть футов и один дюйм – и выглядела так, словно смонтирована из обрезков трубы. Ее редко называли хорошенькой. Никогда не называли красавицей. И очень часто называли потрясающей. Когда-то она, наверное, была бы польщена. Давным-давно. Сегодня вечером, после нескольких недель подготовки и нескольких часов приклеенных улыбок и натужных разговоров, у нее не осталось сил любезничать даже с Харви Уэбстером, видным членом Лиги христианских бизнесменов Атланты и главой финансового совета музея. Время перевалило за полночь, и Деборе хотелось домой.

– Просто потрясающая, – повторил он, протягивая руку к ее бедру. Он походил на жабу: кожа каким-то образом одновременно бугрилась и провисала, словно шарик, наполовину наполненный водой и шлепающийся с боку на бок.

– Мистер Уэбстер, – Дебора посмотрела на руку в бурых пигментных пятнах, – не надо.

Он задержал руку в воздухе; затем, видимо, списав ее слова на кокетство, потянулся дальше.

Дебора отступила:

– Мистер Уэбстер, прошу вас...

Он сменил тактику.

– Я вовсе не хотел вас обидеть. – Улыбка стала шире дверного проема, который он по-прежнему загораживал. – Просто надеялся, что вы проведете для меня экскурсию – теперь, когда все разошлись по домам.

Улыбка на секунду застыла, и Дебора углядела прячущийся за ней расчет. Невероятно: шестидесятипятилетний мужчина – а самодовольства, как у двадцатилетнего качка. Самодовольства с примесью злобы.

– Личнуюэкскурсию, – добавил он, выразительно ухмыляясь.

И так весь вечер. Дебора считала себя довольно сдержанной, но сейчас ее нервы были на пределе.

– В другой раз, мистер Уэбстер, – сказала она. – Когда будет светло и людно – и когда я куплю приличную электропогонялку.

Дебора усмехнулась, показывая, что шутит, но его улыбка все равно стала кисловатой.

– У вас ловкий язычок и умненький ротик, мисс Миллер.

– Спасибо, – отозвалась она, – хотя умненький у меня вовсе не ротик.

Уэбстер вздохнул и поднял толстые руки в знак капитуляции:

– Ладно-ладно. Еду домой.

– Осторожнее за рулем, – сказала Дебора и потихоньку отстранилась, когда он в последний раз попытался ее обнять.

– Я загляну к Ричарду на неделе, так что... до встречи.

Он попятился, по-прежнему глядя на нее и словно ожидая, что она передумает.

– Доброй ночи, мистер Уэбстер, – проговорила Дебора, а про себя добавила: «Распутный старый бездельник».

Дебора вздохнула с облегчением, когда старик исчез в темноте, хотя понимала, что его вынужденное отступление может ей дорого обойтись. От Уэбстера зависело финансирование музея, к тому же он пользовался влиянием в местных деловых кругах – по крайней мере в их пожилой и белой части. Лига христианских бизнесменов не устанавливала никаких барьеров, но если в организации такого типа нет ни одного чернокожего (особенно в таком городе, как Атланта), – это наводит на размышления. Дебора попыталась уравновесить присутствие лиги аналогичными организациями более демократической ориентации и все равно испытывала неловкость всякий раз, как они присылали чек. Наверное, можно было бы привлечь и еврейских предпринимателей, однако это тоже вызывало неловкость, ибо значило обратиться к своим корням, – корням, которые она во всех остальных сторонах жизни изо всех сил старалась забыть. Зачем рисковать, подставляя себя и музей под нападки антисемитов, если почти вся ее связь с еврейством давно разорвана?

Ой, да ладно тебе; Уэбстер, наверное, даже не знает, что ты еврейка.

Убедившись, что двери музея закрыты, Дебора прошла по фойе под скелетом тираннозавра и уродливым носом галеона, который Ричард торжественно выставил месяц назад с таким видом, словно объявлял, что Рождество в этом году наступило раньше срока. Полуобнаженная женщина с телом дракона куда уместнее смотрелась бы на боку «харлея», чем на носу испанского корабля с сокровищами. Ричард почему-то решил, что это изумительно веселая смесь истории и китча. Дебора сердито уставилась на невыразительное лицо женщины и чрезмерно роскошные формы, затем перевела взгляд туда, где она превращалась в чешуйчатую рептилию.

– Ричард, – сказала она вслух, кривовато усмехаясь, – я тебя люблю, но юмор у тебя отстойный.

Пожала плечами, вздохнула и помедлила, чтобы осмотреть помойку, устроенную в фойе музея фирмой по обслуживанию банкетов. Хотя мусор они должны были забрать с собой, оставили четыре ведра, забитых бумажными тарелками, а в полукруглой нише, где Дебора недавно представляла экспозицию, валялись пластмассовые стаканчики из-под мартини и салфетки с остатками канапе. Надо бы поговорить с Ричардом насчет «Тейст оф элигенс» – и не только потому, что их фуа-гра подозрительно напоминает по вкусу пресловутые мясные консервы «Спам».

Ричард Диксон был основателем музея, его основным коллекционером, главным спонсором и путеводной звездой. А для Деборы – работодателем, наставником и другом. В редкие моменты откровенности она признавалась себе, что Ричард почти заменил ей отца, умершего от сердечной недостаточности, когда Деборе было тринадцать.

Двадцать лет назад, почти день в день.

Чтобы держать маленький музей на плаву, приходилось иметь дело с такими, как Харви Уэбстер; тогда лишь присутствие Ричарда Диксона и помогало ей крепиться. Сейчас Дебора стояла одна в фойе у новых витрин, посвященных индейцам племени крик, когда-то жившим на землях нынешних Джорджии и Алабамы, крошечная рядом с гигантским тираннозавром, и ее пронзила внезапная мысль: сколько еще продержится сам Ричард?

Что ты будешь делать, если он уйдет? Ты за двадцать лет так и не свыклась со смертью своего настоящего отца. Возможно, смирилась, но не свыклась.

Дебора тряхнула головой.

– Не надо было столько пить, – произнесла она вслух. – Отсюда и мелодраматичный настрой...

Ну, есть ли еще дела?.. Ее паспорт так и лежал в сейфе после того, как она отправляла по факсу свои данные организаторам Кельтской выставки (вдруг запихнет под блузку несколько важных экспонатов и сбежит?!), но его можно забрать завтра.

Дебора занялась почтой, отделяя счета от ерунды, свои письма от писем для Ричарда. Треть отправилась прямиком в мусорную корзину. Конверты с ее именем подождут, адресованные Ричарду тоже не казались срочными. На одном в уголке была нарисована маленькая треугольная маска: несомненно, какая-то просьба местной театральной компании. Ричард получал десятки писем в неделю и отвечал на все, кроме самых беспредметных или грубых, пусть и предлагающих существенные пожертвования. Улыбаясь с усталой снисходительностью, Дебора положила письма в сумочку и решила закрывать музей.

Она включила сигнализацию, быстро оглядела стоянку, окруженную пышными южными магнолиями, и приготовилась к жаре. Июнь в Атланте – разгар лета, и ночи бывают душными. У двери настороженно огляделась. Последние дня два возле музея болтался какой-то бродяга. Старик с ясным, напряженным взглядом все время бормотал на непонятном языке. Вчера, когда Дебора запирала двери, он прятался на стоянке, перебегая между машинами, одетый, несмотря на жару, в тяжелое пальто. Его взгляд следовал за ней с пугающей настойчивостью.

Сейчас не было видно ни его, ни «ягуара» Уэбстера, поэтому Дебора, широко зевнув, шагнула в удушливую ночь. Длинные ноги за дюжину шагов донесли ее до маленькой «тойоты». Если отбросить усталость и раздражение, вечер был хороший.

Мысль о старении Ричарда не ушла. Дебора продолжала думать о нем, пока ехала на юг по федеральному шоссе через центр города, мимо стеклянных постмодернистских башен – все еще ярко освещенных, полных жизни и (как все в Атланте, что не связано с ее музеем) новых.

Сколько ему? Семьдесят пять, семьдесят шесть? Вроде того. И он сдает. Потому-то в первую очередь ее и взяли: чтобы она взвалила на свои плечи музей, а Ричард мог уединиться в доме по соседству, оставаясь только щедрым покровителем. Три года назад это время казалось очень далеким; теперь оно неумолимо приближалось. Хотя о будущем не говорили открыто, оно стояло между ними. Как тень. И что дальше?..

Твой музей.

Скоро будет. В каком-то смысле уже стал. Эта мысль приводила ее в уныние.

От неприятных размышлений Дебору отвлек раздражающий взрыв электронной музыки. Сотовый телефон. Ричард счел забавным тайком настроить звонок ее телефона на мотив «Кукарачи». Надо изменить мелодию – или отомстить ему. Мысль приглушила раздражение и напомнила, что Ричард любит звонить после приемов для проверки, когда, по его расчетам, все уже отправились по домам. Сам он ушел добрых часа полтора назад, намекнув собравшимся на стариковскую усталость и на прощание тайком подмигнув Деборе: мол, покидаю тебя на Уэбстера и его дружков. За это тоже надо отомстить.

– Да? – Она оживилась, готовая излить на старика горчайший сарказм.

– Дебора?

Не Ричард. Совсем не Ричард.

– Привет, мам. – Сердце Деборы упало. Она любила мать, но иногда...

– Мы встречались с Ловенстейнами, – выпалила мама, будто отвечая на только что заданный вопрос. Они не разговаривали больше двух недель. – Помнишь Ловенстейнов? Из Кембриджа? Во всяком случае, теперь они живут на Лонг-Айленде... Так вот, мы вместе пообедали, и у меня чуть не случился сердечный приступ, когда я вернулась домой и нашла на автоответчике послание от моей старшей девочки. Первое за... сколько?.. за месяц?

– Меньше.

– Ненамного.

– Да, мам, прости, – пробормотала Дебора, чувствуя, что начинает болеть голова, но не в силах остановить разговор. Не надо было звонить. Просто очень хотелось поделиться с кем-нибудь – с кем угодно – сегодняшним успехом. Теперь, всего час спустя, она жалела о своем порыве.

Когда-то матушка Деборы работала медсестрой на неполную ставку, а величайшим достижением своей жизни считала замужество. Отец Деборы был врачом. Мать уволилась сразу же, как забеременела Деборой, и вернулась к работе после смерти мужа, когда ей снова пришлось зарабатывать на жизнь. На взгляд Деборы, в то время девочки-подростка, ее мать потратила почти два года, расхаживая по больнице в некоем оскорбленном изумлении, словно королева красоты, лишившаяся короны из-за каких-то формальностей. Дебору, боготворившую отца, несмотря на частые отлучки (а возможно, отчасти именно благодаря им), возмущали попытки матери «воспитать женственность» в своей чрезмерно начитанной девочке. Как и ее нескрываемый ужас, когда дочка – всегда долговязая, некрасивая, больше похожая на мальчишку, – очнулась в нежном пятнадцатилетнем возрасте и обнаружила, что в ней шесть футов роста и она продолжает расти.

– Так что за великие события, Дебби? Я позвонила, как только услышала твое сообщение. У тебя есть новости?

Больше никто на свете не звал ее Дебби. Еще одно из постоянных проявлений упрямого непонимания дочкиного характера.

– Ох, знаешь... – Дебора закрыла глаза. – Просто по работе. У меня был хороший день.

– Замечательно, дорогая, – сказала мама почти без паузы. – А что еще у тебя происходит? Я сегодня утром говорила с Рахиль, так она тоже ничего про тебя не знает.

Вот Рахиль – хорошая дочь. У нее тело гимнастки, и она – настоящий подарок для матери: живет с мужем и отпрыском в Бруклине, всего в трех кварталах от дома, где родилась...

– Да, в последнее время я с Рахиль не разговаривала. На работе все прекрасно.

– На работе? Ты слишком много работаешь. Совсем как твой отец. Впрочем, его я хотя бы видела.

– Я всегда рада тебя видеть, – сказала Дебора.

– У себя?

– Я живу не в Калькутте, – ответила Дебора. – Всего два часа самолетом.

– Ты еще помнишь?

– Очень смешно, мам.

– Так что нового, не считая работы? Ты тайно вышла замуж или еще что-нибудь в этом духе?

Ну вот, милая колкость. Здесь у мамы настоящий талант. Одной фразой поднимает полудюжину больных вопросов – с такой же легкостью, с какой насаживает на шампур куски баранины. В данном случае ее якобы невзначай оброненные слова означали:

1. Ты слишком много работаешь, и твоя работа – давай уж смотреть правде в глаза – не стоит таких усилий.

2. В твоей жизни нет мужчины.

3. Таиться от семьи – это у тебя получается лучше всего.

4. Выйти замуж тайком от родных для тебя было бы в порядке вещей. В конце концов, уехав в этот языческий, неиудейский Содом, ты отвернулась от нас, от родного города, от своих корней и всего, чем мы дорожим...

«На самом деле еще раньше, мам», – мелькнула тоскливая мысль. Папа умер двадцать лет назад.

– Нет, мам, – наперекор самой себе Дебора сумела выжать улыбку, – сейчас в моей жизни нет ничего нового.

* * *

Она еще обдумывала несколько полушутливых шпилек, которые могла бы вставить в разговор, когда телефон вновь разразился безумной песенкой.

– Мам, – начала Дебора, – я как раз еду домой. Давай я тебе перезвоню...

– Оно все еще там?

Дебора уже открыла рот, чтобы ответить, и вдруг сообразила, что голос незнакомый.

– Что? Кто это?

– Где ты?

– Я спросила, кто это?

– Они его забрали? Где ты?

Он кричал. И голос... Было что-то такое в интонации... Акцент? Британский? Австралийский?

– Прошу прошения, – сказала Дебора с холодной учтивостью. – Очевидно, вы ошиблись номером. Попробуйте набрать еще раз, а потом начните разговор, попросив позвать к телефону человека, на которого хотите накричать.

– Послушай меня, чертова дура! Немедленно вернись...

Дебора нажала кнопку отбоя и выключила телефон.