Текст книги "Дочь солнца. Хатшепсут"

Автор книги: Элоиз Джарвис Мак-Гроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Так гласит легенда, размышлял фараон, легенда, придуманная, чтобы объяснить необъяснимое – тайну многогранной природы Осириса Расчленённого, любимца черни.

Амон был велик и свят, но Осирис принадлежал народу, был для него таким же близким и реальным, как хлеб насущный. В нём были воплощены все явления, умирающие и возрождающиеся – прибывающая и убывающая луна, несущий жизнь Нил, которому постоянно угрожает Сет из пылающей пустыни и который всё же всегда даёт плодородие богатой земле – Исиде, принимающей его воды.

Каждую весну, когда Нил сжимается в красно-коричневую струйку, люди заново оплакивают его смерть; и каждый раз после засухи его с ликованием «находят» в бурлящих потоках половодья, так же, как Исида нашла его в древности. Он был жизнью, следующей за смертью, добром, побеждающим зло, самой надеждой.

Кроме того, он был каждым из царей Египта; каждый фараон, именуемый Гором при жизни, становился Осирисом после смерти и принимал бразды правления потусторонним миром, когда новый Гор вступал на египетский трон. И в этом значении сам трон был Исидой, которая вновь и вновь в непрестанном повторении «рожала» своего сына Гора, когда каждый из них умирал и в свою очередь становился Осирисом.

Множество этих образов прошло перед мысленным взором Тутмоса, пока он пытался понять, что же хотел сказать Яхмос своим замечанием. Может быть, он лишь пытался успокоить фараона, обратясь к сонму образов, древних и постоянных, как сам Египет? Или имел в виду, что выбор наследника ничего не значит, поскольку каждый фараон, не важно – сильный или слабый, есть лишь ещё одна волна бесконечного Нила Горов и Осирисов, могучей реки египетского царствования?

А ведь были ещё проклятые гиксосы, которые смогли на два долгих столетия запрудить эту великую реку и сами правили Египтом. Если на троне окажется слабый царь, это может повториться – если у того не окажется сильных сыновей-наследников.

Внезапно мыслями Тутмоса завладел образ Исиды-сокола, летящей над погребальными носилками Осириса и зачинающей новую жизнь из чресл самой смерти. И наконец он понял. Фараон оглянулся на деревянный гробик, стоявший на столе. Этим грубым глиняным изваянием Яхмос напомнил ему, что каждое зерно должно быть захоронено, прежде чем прорастёт, что жизнь всегда следует за смертью, что именно так началось бесконечное чередование Осириса – мёртвого отца и Гора – живого сына. С помощью глины, пробитой молодыми ростками, Яхмос подсказывал: разве именно Ненни Немощный, Ненни Мёртвый должен был зачать в жене-царице будущего мощного фараона?

Тутмос улыбнулся, вздохнул и поставил лампу на место. Это была тонкая и мудрая мысль, и он был благодарен Яхмосу за стремление вернуть покой его душе. Однако решение фараона должно было остаться неизменным – так же, как и решение Яхмоса. Они стоили друг друга, эта старые упрямцы.

Ударом гонга он вызвал рабов и несколькими минутами позже вытянулся на ложе во всю длину ноющего тела. Его утомлённый взгляд ещё раз пробежался по золотой звёздной карте на потолке и переместился в нишу, где перед сверкающим ликом Амона всё ещё клубились лёгкие остатки благовонного дыма.

– Я верю, – прошептал Тутмос.

Неподвижный бог вглядывался в бесконечность.

ГЛАВА 7

В сером предрассветном полумраке наступающего утра, насыщенного предзнаменованиями утра первого дня первого месяца сезона Прорастания всходов[59]59
  Сезон Прорастания всходов, перет – второй из трёх сезонов древнеегипетского календаря, время выхождения земли из вод или прорастания всходов, с 25 ноября по 24 февраля. Год египтян начинался с появления на небе Сириуса – звезды Сотис. В описываемый период Сириус становился видим в Фивах 27 июля.


[Закрыть], семеро трубачей в белых плащах поднялись на верхушку огромной башни, ограждавшей вход в храм Амона. В руках у них были длинные тонкие медные трубы, украшенные красно-белыми вымпелами. В тишине они заняли места по краям массивного сооружения и замерли в ожидании.

Перед ними лежали спящие Фивы, Город Амона, всё ещё погруженное во тьму беспорядочное скопление крыш, пронзённых стволами пальм. На пристанях царила тишина. Лес мачт тихонько покачивался на фоне чуть светлеющего неба. За судами Нил стремил свои мощные тёмные воды, вздувшиеся от недавнего половодья. Знакомые глазу островки и отмели ещё не показались из-под воды, поэтому облик реки был непривычен. В это время года могучий Нил представал грозным незнакомцем, несущим плодородный ил, надежды и светлые чаяния, но пугающим своей мощью, способной изменить самое лицо Египта. Взгляды трубачей, задержавшись на преобразившейся реке, перенеслись к волнам, лизавшим верхние ступени высокой пристани на противоположном берегу, к едва различимым дамбам и полям, залитым водой, и ещё дальше, к смутно угадывавшимся низким крышам некрополя, которые уходили к пустынным скалам.

Мало-помалу верхушки западных скал окутал световой ореол, словно кто-то яркой краской нарисовал их грубый контур на фоне неба. В тот же миг трубачи повернули головы к востоку. Волны света уже заливали безоблачный небесный свод, становились всё ярче, наконец над отдалённым краем азиатской пустыни появился круг живого огня.

По сигналу семеро трубачей подняли свои трубы, жёсткие ленты вымпелов развернулись во всю длину. Затем тонкие медные трубы и колокола исторгли дикие, нечеловеческие, примитивные звуки, и тишина, заполнявшая Фивы, раскололась на миллионы кусков. В голосах труб было что-то от мычания быка, от женского отчаянного вопля, а больше всего – от исступлённого воинственного крика. Когда последние звуки замерли, солнце поднялось над горизонтом и огромные ворога в башне, над которыми стояли трубачи, широко распахнулись. Через них на Дорогу Овна[60]60
  Овен – один из символов бога Амона.


[Закрыть] в сиянии утра вышла блестящая процессия. Хеб-Сед начался.

Город пробудился от первых душераздирающих звуков фанфар. Люди просыпались, прислушивались и выскакивали из постелей. Под тридцатью тысячами крыш обитатели Фив хватали праздничные одежды, украшались цветами и спешили на улицы.

   – Смотри, началось! Я слышу систры!

   – Поторопись, малыш! Доедай свой хлеб с пивом, нам нужно спешить, чтобы увидеть большую процессию...

   – Хесет-эн-Амон! Слава Великим, что в этих носилках... Хеб-Сед! Хеб-Сед!

Всюду распахивались двери, всё больше и больше людей устремлялись из домов на улицы, уже и так заполненные потоком смуглых человеческих тел. Из-под спешащих ног поднимались клубы пыли, сталкивались друг с другом голые плечи, чёрные стриженые головы, как волны в ликующей стремнине, текли к Дороге Овна, просачиваясь в каждый закоулок. Мальчишки залезали на плоские крыши и проворно перебирались с одного дома на другой, как деревяшки, плывущие по течению. Наконец путь этому потоку преградила человеческая плотина, вытянувшаяся вдоль великой дороги от храма к реке. Люди запрудили перекрёстки, набились на крыши, уселись на огромных каменных баранов, вскарабкались на деревья. В сиянии утра, плотно прижатые друг к другу, они тол катись, вытягивая шеи в ту сторону, откуда должна была появиться слава, воплощённая надежда, непередаваемая радость, и от их напряжённых тел поднимался запах пота, масла и раздавленных лилий, смешивавшийся с клубами пыли.

Вдалеке, в самом начале улицы, на солнце ослепительно сверкаю золото. Когда процессия – блестящее многоцветное существо, напоминавшее чудовищную извивающуюся многоножку, – подходила достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть колесницы и носилки, знамёна, плюмажи, золотые штандарты, группы жрецов и людей, одетых в маски, танцующих жриц и музыкантов, отдалённое ворчание превращалось в неистовый рёв. Впереди бежали солдаты с пиками, распихивая поток смуглых тел, стремившийся втиснуться в одну улицу. Сразу за солдатами ехал фараон. Его колесница из чистого золота сверкала ярче солнца. Сквозь ослепительное сияние ореола можно было слезящимися глазами увидеть Доброго Бога. На его голове была красно-белая Двойная корона: красный цвет символизировал Нижний Египет, а белый – Верхний. Странная короткая старомодная мантия, специально предназначенная для Хеб-Седа, ниспадала с его плеч на бедра. Фараон сам управлял двумя гарцующими жеребцами. Старые руки крепко держали поводья.

Около каждого угла солнцеподобной колесницы трусили прислужники, нёсшие на длинных древках царские хоругви, под сенью которых фараон должен был находиться все пять дней праздника. Народ со священным трепетом рассматривал на фоне неба силуэты Могучих – Сокола, Ибиса, Волка и таинственный яйцеобразный предмет, самый почитаемый из всех, – Мировое Яйцо[61]61
  Мировое Яйцо – согласно одному из мифов, бог солнца Ра (см. прим. 8.) появился из яйца, снесённого на холме птицей Великий Гоготун (возможно, египтяне представляли её в образе гуся). Таким образом, Великое Яйцо должно было символизировать прямую связь между фараоном и солнцем.


[Закрыть]. По некоему закону, чей истинный смысл был скрыт от людей, вся их жизнь, здоровье и благополучие заключались в этом золотом предмете. Потому что он обозначал, или содержал в себе, или сам являлся (этого никто не понимал вовсе) Ка фараона, а Ка фараона таким же непостижимым, но бесспорным образом являлось ни чем иным, как солнечным богом Ра. Понятие «Ка» имело множество значений, но, несмотря на это, его всегда понимали, не пытаясь облечь в слова. Человеческое Ка являлось самим человеком даже в большей степени, чем тело; это была глубокая внутренняя жизненная сила, основа его бытия. Но Ка любого человека не могло существовать без Ка фараона, так же как фараон не мог существовать без силы и мощи, стекавшей в него из этого золотого божественного предмета на склонённом шесте, воплощения Ра.

Толпа волновалась и стонала, когда перед ней проходило великолепное шествие. В восхищении вздымались вверх руки с растопыренными пальцами, экстаз сиял в накрашенных глазах, женщины исступлённо поднимали свои обнажённые груди к хоругвям богов, к фараону, к солнцу, каждое горло напрягалось от криков.

   – Хеб-Сед! Хеб-Сед!

   – Пусть обновятся наши жизни, пусть наши Ка станут могучими, как Ра! Да здравствует фараон, Гор, Священный сын! Да здравствует Сильный Бык!

   – Хеб-Сед! Хеб-Сед!

И люди ощущали в своих напрягшихся трепещущих телах бурление обновлённой жизни, возвращённой мощи, вернувшейся бодрости, когда мимо них в золотых носилках один за другим проплывали боги Египта – Тот-писец[62]62
  Тот – бог мудрости, счета и письма. Кроме ибиса, его символом был также павиан.


[Закрыть] с клювом ибиса, Хнум[63]63
  Хнум – бог плодородия, создавал на гончарном круге людей и их Ка.


[Закрыть], гончар с бараньей головой, быстроглазая Бает и красавица Хатор в короне из коровьих рогов, объемлющих солнечный диск, Гор, Амон, Мут, свирепая львица Сехмет[64]64
  Сехмет («могучая») – богиня войны и палящего солнца. Изображалась в виде женщины с головой львицы.


[Закрыть] – все, все... Низкие голоса поющих жрецов, сопровождаемые звоном систр, взлетали к яркому небу. И когда звуки становились громче, надежда, подобно быстрому пламени, пробегала вдоль улиц, радость разливалась, как воды Нила. Действительно, все боги собрались здесь, в Фивах, и каждый мог лицезреть их! Фараон получит от них силу, а народ получит силу от фараона. В их власти было даровать людям такое процветание, какое им и во сне не снилось. Каждая корова принесёт двойню, урожай на каждой ниве удвоится, у последнего носильщика всегда будут хлеб и пиво. Да здравствует Амон! Слава Золотому Гору, Сильному Быку! Хеб-Сед! Хеб-Сед!

Царевич Ненни, полузакрыв глаза, сидел в своих носилках, следовавших через уличную сумятицу сразу за колесницей фараона. Он ощущал себя странным образом обособленным от беснующейся толпы, от всеобщей истерии. Словно непроницаемая прозрачная оболочка накрыла его с головы до ног; сквозь её сияющую стену проникали лишь невнятные звуки, а действительность не проникала вовсе. Эго ощущение изолированности от остального человечества и от самой жизни не было для него новым. Ненни хорошо знал его и выучил его имя. Это была одна из личин его старого врага – лихорадки.

Рано утром, взглянув на двор храма, убранный для новой роли Праздничного двора Великих, он отметил появление этого особого ощущения нереальности. Каким странным выглядел этот двор в сером полумраке, потерявший привычный облик, уставленный необычными старомодными святилищами из тростника, с временным дворцом, занимавшим всю западную сторону. На противоположной стороне широкие двери открывались в крыло храма. Там в большом зале с колоннами, который теперь назывался Праздничным залом, стоял Великий Двойной трон. В предутреннем сумраке казалось, что храм сверхъестественным образом преобразился.

Затем для обряда Возжигания Пламени принесли факелы, порхавшие во мраке как золотые светляки. Ведомые фараоном факелоносцы двигались от алтаря к алтарю; царские штандарты то оказывались на свету, то опять уходили во тьму. Шествие проследовало в Зал Праздника, обогнуло трон и вновь вышло наружу, освещая весь храм, чтобы изгнать последние следы зла или неведомого враждебного присутствия, которые ещё могли в нём оставаться.

Ненни, дрожавший в предрассветной мгле, без труда забыл как о людях, несущих факелы, так и о том, ради чего они бегали взад-вперёд. Его искажённому лихорадкой восприятию казалось, что дымящиеся огненные пятна перемещаются сами собой, собираясь вместе и вновь рассеиваясь, опускаясь и поднимаясь в каком-то странном и загадочном танце. Вокруг него уже образовалась оболочка, он плыл, отделённый от времени и пространства, разглядывая представление, смысл которого не мог уловить. В такие моменты его незванно посещала необыкновенная ясность мысли, соединённая с игрой воображения. Египет представлялся ему тьмой, а все знания человечества – этими мечущимися искрами, которые для безмерной ночи значили не больше булавочного укола.

Охваченный непонятным ужасом, он смотрел, как танцующие искры исчезают, завершив последний круг. Когда в сером сумраке рассвета Ненни забирался в носилки, в его сердце царил холод.

Теперь, часом позже, когда извивающаяся процессия текла по улицам в кристально чистом утреннем свете, солнечный свет омыл всё своим сиянием, множество народа кричало и подпрыгивало в восторге. А Ненни казалось, что они корчат рожи и размахивают руками в гробовой тишине.

«Нет, – думал Ненни, – наш путь озаряет всего лишь несколько факелов – знания лекарей, магия наших учёных...»

Царевич поймал себя на том, что с любопытством изучает новые амулеты, которые лекарь вечером привязал ему на запястье. Это был шнур из семи льняных нитей, сплетённый двумя сёстрами-матерями, завязанный семью узлами. К центру, к точке, где бился его пульс, был привязан золотой крест с петлёй на вершине – анх, иероглиф, обозначающий «жизнь», который должен был крепко привязать его жизнь к телу. Этот новый амулет обладал могущественной магией. У прежнего магия была не слабее, однако он не помог. Если и от этого не будет толку, найдётся много объяснений. Например, хефт[65]65
  Хефт – злой дух, демон.


[Закрыть] развязал узлы... Две матери не были полнородными сёстрами...

Но существовало ещё одно очень простое объяснение – амулеты не содержали никакой силы.

Ненни даже вздрогнул, несмотря на жару. Думать о таких вещах было глупо. Его взгляд медленно переместился вперёд, на царские хоругви, ослепительно сверкавшие в небе. Искры света во тьме? Или, наоборот, ещё более глубокий мрак?

«Не знаю, – думал Ненни. – И никто не знает. Даже эти множества людей, которые орут от страха и радости и целуют землю перед ликами богов, – они тоже не знают. Они могут лишь верить и надеяться. Всю свою жизнь они надеются и трудятся на благо фараона, чья сила является их силой, чьё слово вовремя приводит воды Нила на поля. Они выносят всё ради лучшей доли в загробной жизни. А что, если нет лучшей жизни, нет вообще никакой жизни, кроме этой мучительной юдоли? Тогда фараону следовало бы попытаться облегчить их труд, а не устраивать бесконечные действа для упорядочения Вселенной. Что, если без его помощи и Нил разольётся, и зерно прорастёт так же, как всегда? Что, если он просто человек, как любой другой, не более способный вызвать наводнение, чем этот шалопай, бегущий рядом с носилками? Что, если... Что, если...»

Следом за носилками Ненни несли в кресле царицу Аахмес. Её чеканный профиль сохранял безмятежное выражение среди беснующейся толпы; брови, над которыми нависал клюв золотого венца-сокола, были неподвижны, изогнутый нос гордо направлен вперёд, одна усыпанная драгоценностями рука свесилась с подлокотника, словно не выдержав тяжести всех этих сокровищ. Для народа она была воплощённым совершенством – облечённым в плоть барельефом со стены храма.

Хатшепсут в следующих носилках устремила взгляд на спину золотого сокола и тоже постаралась быть похожей на барельеф со стены храма. Она ощущала ропот и движение поклонявшейся ей толпы как непрерывно повторяющиеся удары, действующие на её органы чувств с силой, которой она не ощущала никогда прежде. Пребывание здесь, в самом сердце народа, было подобно жизни в новой стихии, дыханию новым воздухом, насыщенным всенародным чувством, а это чувство придавало ей сил. Казалось, что даже носильщикам было легче нести на плечах её носилки, увлекаемые вперёд мощным течением подобно кораблю, несомому водами Нила.

«Люди, люди Египта, – продолжала думать она. – Их тысячи – с мозгами, сердцами, чувствами, как и мы. И они мечтают о том, чтобы я управляла ими, я, а не Ненни! Они спорят на улицах, они надеялись и всё ещё надеются! Разве не так он говорил, этот... этот Сенмут?»

Шествие изогнулось, и она уловила далеко впереди отблеск отцовской золотой колесницы. Хатшепсут проглотила комок в горле. «Отец не умрёт, – думала она. – Впереди ещё много времени, ничего не может случиться! Он не выдаст меня замуж сразу, он сам сказал, что для спешки нет причин, что ещё можно найти какой-нибудь выход... Позже, если будет необходимо... Да, я пойду на это, я больше не буду тревожить его, я не хочу, чтобы он болел, как прошлой ночью. Великий Амон! Как ужасно это было!.. А что было бы, если бы я рассказала ему обо всём, что со мной случилось вчера в пустыне? Он долго расспрашивал меня и уже начал догадываться. Нужно было рассказать. Я ведь знаю, что могу сказать ему всё... Но совершенно необъяснимо, как я смогла вынести это. Чтобы меня так касался простолюдин, кажется, назвавший себя архитектором! Эти его руки – они впились в мои плечи как когти! И его жёсткие губы...» Это воспоминание заставило её вздрогнуть от удовольствия. Она поспешно прикрыла глаза, слегка вздёрнула подбородок и рассеянно улыбнулась в пространство, подражая примеру своей безукоризненной матери.

«Хватит думать о нём, – приказала себе царевна. – Ты никогда больше не увидишь этого человека».

Затем ей в голову пришла другая мысль. «Никогда больше не увижу? Но ведь он здесь, в Фивах, и все эти пять дней Хеб-Седа он будет во Дворе и зданиях храма, там же, где и я. Неужели мы можем не встретиться лицом к лицу?»

Хатшепсут неожиданно охватило такое сильное и незнакомое чувство, что её руки вцепились в подлокотники кресла. «Что это? – подумала она. – Что я чувствую? Это гнев или возмущение? Или стыд от того, что он увидит меня, узнает меня, узнает, что он сделал. Неужели я оставлю ему жизнь, несмотря на всё это? Почему я должна оставить его в живых? Я могу схватить его в течение нескольких часов... А может быть, он всё-таки не узнает меня? Эти грязные тряпки... хороша, наверно, я в них была. Нет, конечно, он меня не узнает...»

С поднятой головой, лёгкой высокомерной улыбкой на губах, полуприкрытыми божественными глазами дочь Солнца, покачиваясь, проплывала между двумя рядами огромных каменных баранов.

К полудню носилки и колесницы вернулись в храм Амона, тяжёлые ворота захлопнулись и закрыли от народа таинства Хеб-Седа. Но они лишь начинались. В следующие три дня фараон всё время перемещался по храму, оживляя Великий двор пёстрыми одеяниями и шумом шагов свиты. Происходили сложные обряды Просьб о Защите Двух Земель. Под сияющим голубым небом развевались страусовые плюмажи, сверкали золотые штандарты. Белый дым поднимался из сотен медных кадильниц и смешивался с пылью от тысяч идущих ног. Голоса, сопровождаемые позвякиванием систр, то заполняли весь храм, то стихали до чуть слышного шёпота, произнося слова обряда: «Царь приносит в жертву... Примите, примите, примите, примите...» Приходили и удалялись вереницы в белом убранстве. Жрецы в огненных накидках из леопардовых шкур собирались вокруг богов с головами чудовищ. Певцы вопили дрожащими фальцетами, колотя себя в коричневые потные груди. Сам воздух был насыщен волшебством, а его источником был фараон с пылающими глазами, одетый в странную жёсткую мантию. Каждое его движение было символом, исполненным важнейшего значения. Обряд шёл своим чередом, фараон исправлял ослабшую основу благосостояния Египта и произносил заклинания, помогавшие процветанию земли.

ГЛАВА 8

На четвёртый вечер праздничных торжеств Главный пророк Монту Сенмут, высокий и приметный в своей сияющей накидке, появился из тростникового святилища божества, которому служил, и через двор, заполненный озабоченными людьми, направился к храмовым кладовым.

Утренний визит Монту к Двойному трону был очень кратким. Главный пророк успел лишь вручить Доброму Богу мешок драгоценного зелёного нефрита, бросить благоговейный, но внимательный взгляд на твёрдое, несмотря на усталость, лицо под Белой короной[66]66
  Белая корона – во время церемоний фараон надевал поочерёдно Белую корону Нижнего Египта, Красную – Верхнего, Двойную корону и Синий шлем.


[Закрыть], и вместе со своим птицеголовым божеством и жречеством покинул Большой праздничный зал.

Получилось, что Сенмут сыграл свою роль прежде, чем праздник успел начаться в полную силу. Если не считать службы в святилище Монту и присмотра за жрецами, привычно выполнявшими свои повседневные обязанности, он был свободен и мог заняться куда более неотложными вещами – устройством своей карьеры. Именно этим деликатным делом он занимался последние три дня.

Сенмуту не хватало терпения дождаться окончания добровольной ссылки в Гермонтис. Он стремился вернуться в Фивы, желательно на одну из вожделенных должностей в храме Амона. Одного взгляда на внутреннее убранство храма (во время беспризорного детства ему никогда не удавалось заглянуть дальше крайнего наружного двора) хватило, чтобы его амбиции выросли до крайних пределов. В дни Хеб-Седа приезжие жрецы осмеливались бродить по обширным коридорам, залам, приделам и кладовым Дома Амона. Их даже незаметно поощряли к этому, чтобы они возвратились домой восхищенные и подавленные его великолепием. Сенмут смотрел, восхищался, но подавленности не испытывал – напротив, всё сильнее утверждался в мысли о том, что Верховный пророк Монту вскоре станет слугой этого бесконечно более могущественного божества и уже сам окажется в состоянии унижать других жрецов. Какой смысл достигать верхов в этом мире, если за ним лежит другой мир, несравненно больший, в котором для тебя нет никакого причала? Сенмут не видел предела своим стремлениям. Фивы были центром вселенной, храм Амона был центром Фив, а позади храма мерцал дворец. Несомненно, он зря терял время в Гермонтисе у этого ничтожного Монту.

Когда это мнение твёрдо укоренилось, он начал понимать, что нужно делать, чтобы достичь вожделенной цели. Осторожные расспросы, искусно подстроенные совпадения, приятные реплики в жреческом зале во время вечерней трапезы снабдили его некоторыми полезными сведениями и многообещающим знакомством с неким Хапусенебом[67]67
  Хапусенеб – в годы царствования Хатшепсут – Верховный жрец Амона, крупный государственный деятель.


[Закрыть], сем[68]68
  Сем – распорядитель храмовых мистерий.


[Закрыть]-жрецом первого ранга из храма Амона. И в четвёртый вечер праздника Сенмут приступил к осуществлению своего плана. Рассекая широкими плечами толпу в Великом дворе, он шёл, чтобы закрепить это знакомство и узнать, насколько достоверна свежая сплетня насчёт того, что Акхем, Высший жрец Амона, не пользуется любовью большинства своих подчинённых.

Он нашёл Хапусенеба, как и предполагал, в конторе западных кладовых, где тот занимался подготовкой завтрашних приношений богу. Жрец не слишком любезно кивнул ему и продолжал объяснять полудюжине служек их завтрашние обязанности. Закончив наставление, он обратился к Сенмуту:

   – Радуйся, пророк Монту, – произнёс он, выпустив из титула Сенмута слово «Главный». Сделал он это по небрежности или намеренно, Сенмут не понял.

   – И почтение Первому сем-жрецу великого Амона, – ответил Сенмут, именуя собеседника полным титулом.

   – Почтение? Это награда для богов, а не для мужчин, – парировал жрец. Его умные и проницательные глаза изучали гостя.

«Постараемся понять друг друга, – говорило их выражение. – Как и всякому человеку, мне нравится, когда моему высокому рангу выражают уважение, да ещё таким почтительным тоном. Но лестью ты ничего не добьёшься. Я достаточно ловок, чтобы не попасться на эту удочку».

Сенмут поклонился, довольный тем, что его собственная оценка этого человека оправдалась, и ответил на прозвучавшие вслух слова:

   – Конечно, почёт – это дар богов. Но житейские почести люди и боги принимают одинаково, если, конечно, человек достаточно смел, чтобы их получить.

   – Может быть, выпьешь со мной чашу вина? – сказал Хапусенеб после короткой паузы, понадобившейся ему, чтобы обдумать услышанное.

Мужчины вышли из комнаты и не спеша двинулись по длинному залу мимо кладовых. Некоторые двери были открыты; Сенмут видел за ними длинные узкие комнаты, в которых многочисленными ярусами поднимались полки и ящики с полотнами, ладаном, вином, золотом, пчелиным воском, содой, драгоценными камнями, пищей и бесчисленными роскошными нарядами бога. Писцы озабоченно подсчитывали новые подношения или переписывали старые, жрецы в облачениях проверяли запасы, низшие прислужники подметали утрамбованные глиняные полы.

   – Присматривать за всем этим – карьера, оправдывающая всю человеческую набожность, – негромко сказал Сенмут, указывая рукой на бесконечный ряд дверей.

   – Тебя привлекает управление? – спросил Хапусенеб, когда они повернули к жилым помещениям. – Я думал, что ты жрец.

   – Да, я жрец, – ответил Сенмут. – Но став Главным пророком, я обнаружил, что больше всего мне нравится управлять храмом.

Хапусенеб взял со стола серебряный кувшин и разлил финиковое вино в кубки, по форме напоминавшие колокола.

   – Значит, ты достиг вершины на выбранном пути? Счастливец!

   – Наоборот, почтенный. Я лишь начат свой путь.

   – Но в храме Монту нет поста выше Главного пророка. Ты исчерпал свои возможности.

   – Да – в храме Монту. Но в храме Амона возможности неограниченны.

Сенмут улыбнулся, поднёс кубок к губам и поставил на стол уже пустым. Жрец, благожелательно наблюдавший за гостем, снова наполнил его и указал на стул:

   – Садись.

Сенмут окинул комнату оценивающим взглядом и последовал приглашению.

   – Вы, жрецы Великого, хорошо заботитесь о себе, – резко сказал он.

   – Бог ценит наши заботы. Однако... – Хапусенеб умолк.

   – Однако его благодарность могла бы быть и больше, если бы большая часть его благосклонности не утекала по некоему руслу, оставляя для других лишь тонкий ручеёк. Ты говоришь об этом?

   – Кажется, ты хорошо осведомлен, – проворчал Хапусенеб. Сенмут пожал плечами и осушил свой кубок.

   – Об этом скандале уже знают все. Верховный жрец Акхем забирает изрядную долю благосклонности Амона себе и делится ею со своими любимчиками, в то время как вы, все остальные... Я частенько удивлялся, как вы это терпите.

   – Тут ничего нельзя поделать.

   – Мой достопочтенный друг! – Сенмут с деланным упрёком глянул на собеседника. – Неужели ты хочешь, чтобы я этому поверил?

Хапусенеб, безмятежно глядя на гостя, потянулся, чтобы вновь налить ему вина:

   – Верховный жрец – это Верховный жрец.

   – Он остаётся Верховным жрецом, пока может поддерживать мир в храме. Но если среди жречества начнётся беспокойство...

   – Акхем допущен к уху фараона, пророк.

   – Но фараон стар. Он одной ногой стоит в гробнице. Ты видел его лицо?

   – Он стар, это верно. И в последнее время стал немощным. Но ведь идёт Хеб-Сед...

   – Это просто египетский способ провозглашения наследника.

Хапусенеб откинулся на спинку кресла, вытянув ноги, обутые в сандалии, и принялся внимательно рассматривать Сенмута – настолько внимательно, что пророк Монту, пытавшийся прочесть, что скрывалось в этих проницательных бесстрастных глазах, вдруг почувствовал внутреннюю дрожь. Не ошибся ли он в расчётах? Он надеялся, что нет, но ведь он опирался лишь на собственные наблюдения и поэтому сильно рисковал.

   – Чего же ты хочешь, мой друг? – наконец спросил Хапусенеб.

   – Я хочу помочь тебе стать Первым жрецом Амона вместо Акхема.

Хапусенеб невозмутимо выслушал эти слова, а затем спросил:

   – И чего же ты за это хочешь?

   – Должность в этом храме. Можно маленькую. Только для того, чтобы было откуда лезть вверх.

   – Тогда награда должна предшествовать «помощи». Это непременное условие.

   – Да, – Сенмут склонился к собеседнику. – Ты, естественно, думаешь, что я могу получить свою награду и благополучно забыть об остальной части нашего соглашения. Я не сделаю этого, мой друг. Если я так поступлю, ты всегда сможешь выжить меня с моей должности, так что у меня нет возможности для обмана.

Хапусенеб катал по столу свой кубок. Он держался всё так же невозмутимо, движения его были неторопливы, но он явно не пытался тянуть время. Сенмут, которому не было присуще подобное терпение, с трудом заставлял себя спокойно сидеть в кресле и не барабанить пальцами по подлокотникам.

   – И что же ты предлагаешь делать? – спросил Хапусенеб.

   – Думаю, что действие лучше оставить мне. Многое зависит от случая, который не замедлит появиться. Я могу обещать, что в течение нескольких лет Акхем потеряет почву под ногами.

   – И чтобы укрепить её, позовёт на помощь фараона. Что же мы будем делать тогда, мой заговорщик?

Сенмут улыбнулся, его лицо прорезали глубокие морщины:

   – А кто будет тем фараоном, к которому воззовёт Акхем? Не наш Добрый Бог. К тому времени он уже ляжет в гробницу. Думаешь, у Немощного хватит сил и опыта, чтобы одолеть возникший хаос? Это было бы невероятно.

Хапусенеб откинулся в кресле, задумчиво потягивая вино.

   – А почему ты думаешь, что я жажду облачиться в одежды Верховного жреца? – спросил он после паузы. Вместо ответа Сенмут опять ограничился улыбкой.

Впервые за всё время разговора в глазах жреца промелькнуло удовольствие. Он не повторил вопрос, а лишь заметил:

   – Ты тороплив. Это легко лишь на словах. Ведь есть ещё и обеты, о которых я обязан помнить... Моё положение... Как Первый сем-жрец, я вряд ли стану возмущать жрецов против моего священного предводителя.

   – Конечно. А я стану. Смогут ли подобные тонкости удержать, к примеру, Второго писца? Точно так же, как несколько позже – Первого писца или начальника кладовых? Чем выше я заберусь, тем больше у меня будет возможностей способствовать твоему благу.

   – Я должен принять на веру, что ты действительно заботишься о моём благе?

   – Конечно, нет, – сказал Сенмут. – Но если ты согласишься на моё предложение, то твоё благо станет основой моего, а оно как раз вызывает у меня наибольший интерес.

   – Ты говоришь очень убедительно, – пробормотал Хапусенеб.

Сенмут облегчённо вздохнул и откинулся в кресле. Заметив в руке кубок, он выпил вино – в один или два глотка, так же, как и другие. Брови жреца поднялись. Он сухо сказал:

   – Кажется, я должен или прервать нашу беседу, или послать ещё за одним кувшином вина.