Текст книги "Дочь солнца. Хатшепсут"

Автор книги: Элоиз Джарвис Мак-Гроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

Ранним утром в конце сезона Половодья Сенмут один ехал в Джесер-Джесеру. Атмосфера во дворце начинала беспокоить даже его, которого редко что-нибудь трогало. После смерти Хапусенеба, приключившейся шесть месяцев назад, он чувствовал себя одиноким человеком, который с факелом в руке тревожно пробирается по тёмной и опасной улице, и ему требовалось восстановить уверенность в себе.

Привязав лошадей к скале на краю заброшенного карьера, он поднялся по пандусу на нижний двор храма и, несмотря на озабоченность, задержался, чтобы бросить взгляд архитектора на незаконченную северо-восточную колоннаду. Там не хватало части внутренней стены и нескольких колонн; шагнув туда, он мысленно закончил работу, остался доволен и ощутил знакомый трепет.

Сенмут прошёл между колоннами и остановился перед маленькой, похожей на чулан кумирней, выдолбленной в холме за колоннадой. Быстро оглянувшись по сторонам, он шагнул в крошечное помещение. Пришлось немного подождать, пока глаза не привыкли к царившей здесь темноте, но постепенно он начат различать на противоположной стене резные очертания коленопреклонённой фигуры. Руки фигуры благоговейно прикрывали глаза, устремлённые на западный придел, где должно было находиться изображение бога. Рядом с фигурой были выбиты короткая молитва и имя. Здесь не было факела, чтобы никто не мог прочитать иероглифы. Сенмут шагнул ближе к стене, провёл пальцами по вырезанным в камне символам, и его сердце учащённо забилось. Здесь было вырезано его имя... и его фигура. Насколько он знал, до сих пор никто на свете не дерзал посягнуть на помещения, посвящённые монарху. Только Хатшепсут могла начертать на здешней стене своё имя... тем не менее тут значилось имя Сенмута. И не только тут, но в каждой из дюжин таких кумирен, окружавших любой двор и храмовое святилище. Пройдёт множество веков, но пока существует этот храм, он, Сенмут с рыбного причала, будет стоять на коленях за дверью в присутствии богов, наслаждаться тем, что принадлежит только фараонам, помазанникам божьим, разделять с ними жертвоприношения, дышать фимиамом и жить вечно.

Он испустил долгий удовлетворённый вздох и вышел наружу, велев себе не забыть навесить несколько последних дверей. Как только двери окажутся на месте, никто не узнает о его чудовищной дерзости. Сенмут, улыбаясь, спустился по пандусу и направился в карьер. Он живо – даже чересчур живо – представлял себе, что будет, если Хатшепсут когда-нибудь узнает его тайну. Но когда Шесу станет Осирисом в Западной Земле, она не будет сильно гневаться, если увидит, что он, как обычно, стоит у её трона. А даже если и будет, он всё равно попадёт туда, куда хотел попасть.

Начинался день; когда Сенмут достиг края карьера, в утреннем воздухе разнёсся скрип водяных колёс. Сенмут заторопился по склону и пересёк каменистое дно. Войдя в свою тёмную гробницу, он остановился. Почудилось или нет? Когда он проскальзывал между камнями, что-то мелькнуло позади.

Наверно, какой-нибудь рабочий явился ни свет ни заря, подумал он. Или бродячая собака. А скорее всего просто показалось.

Он зажёг факел от лампадки, лежавшей на первой ступени, и спустился по лестнице.

Первая комната всё ещё оставалась неотделанной и незаконченной; он решил украсить её фресками, а не резными изображениями, и сделать это в последнюю очередь. Однако по обе стороны верхней площадки кое-что изменилось: справа была вырезана нища с круглой вершиной, а слева поверхность камня была отшлифована для работы над другой. Он собирался поставить в этих нишах две стелы; их заканчивали изготавливать в мастерской скульптора из Города Мёртвых. Сенмут с усмешкой заметил, что кто-то из ремесленников не вынес вида гладкой поверхности на дальней стене. Он поднёс факел ближе и обнаружил свой собственный безошибочно узнаваемый профиль, бегло, но умело набросанный тростниковым пером. Рядом было написано: «Первый раб Амона Сенмут». И это действительно был он – как живой: покосившийся парик, твёрдая линия рта, насмешливая улыбка и всё остальное; не забыли даже анх – амулет на шее. Шарж был великолепный: наглость этого человека понравилась Сенмуту. Спускаясь по лестнице, он решил найти художника и поручить ему работу посерьёзнее; этот пустячок исчезнет сегодня же, как только каменщики начнут сооружать вторую нишу. На мгновение Сенмут вспомнил о быстром движении в карьере, которое ему почудилось... или не почудилось. Наверно, то была собака. Или его воображение.

Сенмут гнал от себя эту мысль, но всё же, войдя во вторую комнату, слегка нахмурился. Он никогда не видел в карьере бродячих собак и не имел привычки давать волю воображению.

Работы здесь полностью завершились; всё вокруг было завалено осколками камня. Перебравшись через груду щебня, Сенмут спустился в третью комнату. Ступеньки вели и дальше, но они были настолько завалены булыжником, что Сенмуту пришлось отказаться от мысли дойти до самого низа. Он и так знал, что там было – маленькое сводчатое помещение, в котором ему предстояло покоиться целую вечность. Он постоял, глядя в темноту и чувствуя странное ощущение в спине. Сжав челюсти, Сенмут представил каждую пядь законченной комнаты наверху и начал убеждать себя, что высеченных там заклинаний и магических фокусов вполне достаточно, чтобы его Ка могло пересечь Озеро Лилий и войти в мир мёртвых.

Конечно, достаточно, подумал он, поводя плечами, чтобы снять напряжение. Там есть всё, я ничего не забыл. Впрочем, едва ли они мне понадобятся, учитывая те святилища...

Он проворно повернулся, снова осветил факелом незаконченную третью комнату и по усыпанным щебнем ступеням поднялся обратно во вторую. Прежде чем выйти из неё, он ещё раз проверил заклинания на стенах, а затем полез наверх, улыбаясь с угрюмым удовлетворением.

Он ничего не забыл, предусмотрел все случайности и обезопасился от них. Когда в последнем из святилищ навесят двери, всё будет именно так, как он задумал. В эту минуту он был так уверен в себе, словно уже сидел на скамеечке у ног Осириса. И думал о том, как был необходим Хатшепсут в этой жизни...

Внезапно он насторожился и посмотрел на светлый прямоугольник, которым кончалась лестница На мгновение дневной свет закрыла чья-то тень. «Рабочий, – невольно подумал он. – Собака. Моё воображение. Нет. Ни то, ни другое, ни третье».

Он бросил факел и затоптал пламя подошвой сандалии. Вокруг сомкнулась темнота; какое-то время он не видел ничего, кроме туманного светлого пятна наверху. По мере того как привыкали глаза, он начинал видеть очертания стен, более отчётливые наверху. Он различил низкий холмик с одной стороны двери, в котором узнал груду факелов, но тщетно пытался рассмотреть фитилёк, тлевший в сосуде с маслом. Тот был погашен. С другой стороны дверного проёма виднелась тень, более чёрная, чем всё остальное. Именно эта неподвижная, ожидающая тень и погасила фитиль.

Несколько мгновений Сенмут стоял неподвижно, пытаясь представить себе лицо и очертания фигуры, но в углу было слишком темно. Не было видно ничего, кроме грубо отёсанного наклонного лестничного туннеля, который вёл прямо туда, где стоял он... Где стоял он. Только теперь до Сенмута дошла вся тяжесть его положения. Позади лежала гробница, впереди – заброшенный карьер, пустой и озарённый лучами раннего солнца. Вход в гробницу был надёжно замаскирован грудой камня – как он и рассчитывал.

Рабочие. Надежда поднялась... и тут же камнем рухнула вниз. Сегодня рабочие не придут. Сомневаться не приходилось: человек, который его ждал, прекрасно знал это.

Сенмут облизал губы и посмотрел вверх, на упрямую тень. Хотя она была еле видна, но было ясно, что человек запасся терпением. Всё было хорошо спланировано; Сенмут невольно почувствовал горькое восхищение. Ему оставался только один выход. Именно один. В буквальном смысле слова. Надо было подняться по лестнице и обнаружить то, что было у двери.

Он глубоко вздохнул и пошёл наверх. Через две ступеньки он вспомнил, что так и не успел навесить двери в последних святилищах. Сенмут поскользнулся и не нащупал следующую ступеньку. Эго было нечестно. Он и там всё хорошо задумал. Ему хотелось быть уверенным, уверенным, — а его опередили. Безопасность была почти в руках, а его вынудили поставить на кон три тысячи лет в раю против нескольких деревянных дверей...

Его ноги окрепли и нашли ступеньку; как всегда, Сенмут совладал со своими нервами. В конце концов, стоит ли уклоняться от последней азартной игры? Он играл всю свою жизнь. Он улыбнулся и заключил молчаливое пари с богами.

Больше половины лестницы осталось позади. Медленно, но ни разу не остановившись, Сенмут одолел последние ступени. И не слишком удивился, обнаружив у двери начальника лучников.

ГЛАВА 12

В мозгу Хатшепсут снова застучали зубила. Она прямо и неподвижно сидела на своём троне из электра и пыталась вслушиваться в слова старого Нибамона и молодого Интефа, ныне царского глашатая, которые вместе руководили Еженедельным приёмом, но их голоса казались странными и глухими. Как будто звучали за тысячи лиг отсюда. Она слышала лишь стук зубила и чей-то жалобный плач, полный печали и отчаяния. Плач был её собственный, но раздавался он только в глубине её души: царица никогда не позволяла ему вырваться наружу. За весь долгий и страшный год, прошедший после смерти Сенмута, она не проронила ни слезинки, не издала ни звука, который позволил бы её врагам убедиться, что Ма-ке-Ра всего лишь женщина, страдающая так же, как все смертные. Однако платить за это приходилось дорогой ценой – веки всегда жгло от невыплаканных слёз, в ушах звенело эхо зубил, на самом деле умолкших в Джесер-Джесеру несколько месяцев назад, а перед глазами стояли кучки осколков, выраставшие по обе стороны дверных проёмов святилищ...

«Я не буду вспоминать, – думала она. – Я не буду вспоминать». Царица широко открыла глаза и, несмотря на неумолчный звон зубил, заставила себя прислушаться к тому, что происходило в Тронном зале. Вокруг возвышения группами стояли приближённые, принимавшие красивые позы; каждый из них по очереди выступал вперёд длинным скользящим шагом придворного, его губы начинали двигаться, а рука – делать жесты; затем ему либо отвечали другие, либо царский писец разворачивал свой пергаментный свиток, либо принимали или отсылали прочь очередного просителя. Всё это напоминало танец, но не имело никакого значения, потому что Хатшепсут не слышала голосов. Она видела лишь лица, молодые, гладкие, неопытные: Пьюмра вместо лица старого Инени, Интефа вместо Футайи; слева вместо мрачных и величественных черт Нехси маячила глупая и пресная физиономия Нибамона, а рядом с ней, где всегда стоял Сенмут, не было никого и ничего. Пустота.

На мгновение перед царицей возникло смуглое лицо Сенмута с глубокими морщинами вокруг вечно улыбающегося рта и насмешливыми глазами, которые, как она теперь знала, насмехались и над ней.

«Я не буду вспоминать!» – сказала она себе.

Но всё было бесполезно: старая тоска сжимала сердце, и Хатшепсут продолжала вспоминать. Лицо плотника, шепчущего про какие-то двери... Сначала она не поняла, о чём он говорит, а когда поняла – не поверила, не могла поверить. Даже стоя внутри маленького святилища с факелом в руке, безжалостно освещавшим картину предательства, она не могла поверить своим глазам. Когда царица вышла наружу, мир стал чёрным и уродливым, поля превратились в пепел, а солнце – в злобно тлеющий уголь. Она слышала свой голос, отдававший приказы, помнила налившиеся свинцом ноги, тяжело ступавшие от святилища к святилищу, и факел, освещавший всё тот же бесконечно повторяющийся ужас; помнила раболепно кланявшегося каменщика, что-то шептавшего и указывавшего на карьер, новое движение свинцовых ног, факел, бросавший беспощадный свет на бесстыдно украшенные стены гробницы, вырытой под её священным храмом, на украденную звёздную карту, хрипло хохотавшую над её искренней любовью, и на наглую надпись, красовавшуюся вокруг. В этот чёрный, страшный день Хатшепсут осталась без защиты и была вынуждена посмотреть в лицо правде.

Она наградила ненавистного плотника; наградила несмотря на желание удавить его собственными руками. На самом деле удавить следовало Сенмута Она приказала забрать его тело у бальзамировщиков и швырнуть в пустыню, запретив хоронить где бы то ни было. Да тихих террасах Джесер-Джесеру, в гробнице под карьером и в другой гробнице, на холме, зазвенели зубила. Этот звон раздавался по всему Египту, сбивая имя и изображение Сенмута со стен и статуй. Она стёрла его с лица земли и вырвала из своего сердца, но рана не заживала, в голове не умолкал стук зубил, и она не слышала того, что происходило на приёме...

Она пошевелилась на троне и усилием воли заставила себя прислушаться к голосам живых людей, а не к плачу и неумолчному стуку, звучавшим внутри. Пьюмра что-то говорил об общественных работах Её Величества. Хатшепсут вздрогнула, поняв, что речь идёт о новых золотых копях на Синае, о необходимости прекратить добычу и вывезти рабочих и надсмотрщиков в Египет.

   – Что за чушь? – резко прервала она. – Что вы там затеваете за моей спиной? Моё Величество не отдавало приказа отзывать этих людей и никогда не отдаст.

   – Тогда Ваше Величество должно быть готово к тому, чтобы потерять их. Так же, как и золото, которое можно будет добывать там в будущем, – сказал Пьюмра. – Опустевшие копи можно замаскировать. Но лагерь в тысячу рабочих не спрячешь. Если новая богатая жила попадёт в руки обитателей пустынь...

Стена, огораживавшая её сознание, зашаталась, и царица из последних сил принялась подпирать её всем, что попалось под руку.

   – Ерунда! Вреда от обитателей пустынь не больше, чем от нескольких жужжащих мух!

   – Уже нет, Ваше Величество. Начались беспорядки и насилие. Набеги, восстания...

   – Ерунда! – Она наклонилась вперёд, стиснула подлокотники кресла и начала затыкать бреши в обваливающихся стенах. Её стеной всегда был Сенмут, но теперь он отсутствовал, всё приходилось делать в одиночку. Она напряглась так, что кожа на лице стала тугой, как маска, и обтянула кости.

   – Работы на копях будут продолжаться!

Какое-то мгновение Пьюмра не сводил с неё непроницаемых глаз, затем отдал короткий враждебный поклон и быстро посмотрел в сторону Интефа.

   – Боюсь, что это не ерунда, Ваше Величество. Падение Шарукена под натиском царя Кадеша прорвало плотину. Восстание охватило все племена обитателей пустынь, хак наводнение.

Стена зашаталась и с грохотом развалилась на куски. Смятенная Хатшепсут вцепилась в разбитые остатки старого, знакомого щита, чтобы заслониться им от ужасного лика правды.

   – Пусть себе вздорят. Меня больше волнует дерзость моего надсмотрщика за общественными работами, который считает себя мудрее своего фараона. – Она сделала паузу, привстала и пристально посмотрела Пьюмра в глаза. – Я Гор! Я приказываю, чтобы копи продолжали добычу. Ни один десятник, ни один раб не будет отозван.

В Тронном зале настала тишина, внезапно ставшая угрожающей, когда на неё уставилась дюжина пар глаз, таких же непроницаемых, как у Пьюмра. Это походило на бунт. Руки царицы упали на лежавшие справа и слева короны и панически сжали их.

   – Я Гор! – повторила она. – Я фараон!

Глаза Пьюмра дрогнули и после мгновения, показавшегося ей бесконечным, опустились.

   – Всё будет так, как приказывает Ваше Величество, – пробормотал он.

Хатшепсут медленно опустилась на место и позволила пальцам соскользнуть с корон. «Они должны повиноваться, не так ли? Это ведь их собственная выдумка...»

   – Приём продолжается, – тихим, тусклым голосом промолвила она.

Интеф откашлялся и выкрикнул имя следующего просителя, а в мозгу Хатшепсут вновь завели свою монотонную песню зубила и послышался плач.

Значит, Ненни был прав, подумала она. Возможно, он был прав во всём и всегда.

Воспоминание, которое она долго гнала от себя, вновь пришло пугать её – знакомая высокая согбенная фигура с усталыми глазами и тяжёлой короной на голове.

«Значит, вот до чего дошло? – подумала она. – Неужели у меня не осталось ничего, кроме короны?»

При мысли о Тоте в её сердце закрался страх. Он покинул Фивы почти месяц назад, отправившись в одну из своих таинственных поездок на юг. Когда он вернётся, эти враждебные ей люди не послушаются и короны. Даже сегодня они едва не отказались повиноваться.

«Я могу назвать его наследником, – сказала она себе. – Могу посадить рядом с собой на трон, могу позволить ему ехать рядом во время процессий...»

Ах да. Компромисс. Решение, которое решает всё, что угодно, кроме самой задачи.

Царица напряглась, пытаясь изгнать из сознания тягучий голос Ненни. «Я не пойду на компромисс! – яростно ответила она. – Я фараон и буду фараоном, пока не умру, иначе моя жизнь не имеет смысла, не имеет смысла!»

«Любая жизнь не имеет смысла. Это не подлежит сомнению».

«Неправда, неправда!» – крикнула она; зубила продолжали стучать, а плач превратился в отчаянный вопль.

«Позволь рассказать тебе то, моя Шесу, о чём ты, несмотря на все усилия, не имеешь ни малейшего представления...»

Её ярость тут же улетучилась, как улетучивается воздух из проткнутого меха для вина. Осталась лишь пустота; защищавшая от неё стена исчезла. Хатшепсут начинала понимать, что у правды много ликов и все они ужасны. У одного из них было выражение, изнурённое лихорадкой, иронический рот и невыразимо усталые глаза.

   – Ваше Величество... Ваше Величество! Ах, я прошу прощения, но не будет ли Ваше Величество любезно дать ответ на просьбу подавшего петицию?

   – Просьба удовлетворена, – сказала царица. Она не только не слышала просителя, но даже не видела его.

   – Бог услышал твою мольбу. Ты можешь идти.

Интеф прочистил горло.

   – Следующий проситель...

   – Не надо следующего, – сказала Хатшепсут. – Сегодня я больше никого слушать не буду. Я...

Устала? Ей было всего сорок семь лет, и она не уставала никогда в жизни, не знала болезней, лучилась силой и здоровьем, как бог. Но сегодня – хотя царица не закончила фразу вслух – она ощущала такую слабость и тяжесть в ногах, что путь до дверей казался ей бесконечным.

   – Но, Ваше Величество... сегодня должно состояться награждение золотом заслуг его превосходительства Анпу.

Она слегка замешкалась, пытаясь подняться. Сколько раз она выходила на этот балкон, гордо и радостно осыпая золотом и почестями стоявшего внизу Сенмута, пока его слуги не начинали надрываться под тяжестью знаков её любви? У неё не осталось ни одного воспоминания, которое бы не причиняло боли. Это награждение Анпу не было знаком любви и не приносило ни радости, ни даже гордости. Всего лишь политическая целесообразность.

Хатшепсут выпрямилась, чувствуя себя старой как Нил.

   – Пусть принесут золото, – сказала она старому Нибамону.

Чёрные парики и белые головные платки склонились перед ней и выстроились в два ряда, образовав проход. Её окружила свита; с боков подошли сопровождающие и бережно подняли Белую и Красную короны. Она медленно спустилась по ступеням и начала долгий поход к большим двустворчатым дверям; придворные шли за ней, чтобы стать свидетелями церемонии.

«Ненни, – подумала она. – Ненни, я устала, как ты».

Помимо стука зубил в ушах зазвучал другой стук... и она поняла, что этот шум доносится снаружи, приближаясь от реки. Скрипение колесниц, топот ног, странные ликующие крики... Хатшепсут остановилась, ощущая холодок под ложечкой.

   – Что это за шум? – спросила она Нибамона.

   – Я думаю... если Ваше Величество позволит... я думаю, это возвращается Мен-хепер-Ра.

Если Её Величество позволит. Что за дурак! Мен-хепер-Ра. Теперь он уже Мен-хепер-Ра, а не «Ваше Высочество».

Сжавшись от ужаса, она вышла из Тронного зала в перпендикулярный коридор и снова остановилась. Внезапно шум перерос в рёв; очевидно, толпа ворвалась в дворцовые ворота. Она слышала, как в Большой двор въезжают колесницы и лошади, входят люди, напутствуемые радостными криками, которые доносились сюда от самой реки. Хуже того, теперь она их разбирала: «Мен-хепер-Ра! Мен-хепер-Ра!»

Придворные выходили из зала в коридор и останавливались за спиной оцепеневшей царицы. «Я должна двигаться, должна идти дальше, не должна обращать на это внимания!» – говорила она себе. Но времени не хватило. Парадная дверь открылась настежь, и в коридор вошёл Тот.

При виде Хатшепсут он остановился. На его лице появилось выражение яростного удовлетворения. Под южным солнцем Тот загорел дочерна, как нубиец; его черты были чеканными, а глаза такими твёрдыми и ожесточёнными, что Хатшепсут показалось, будто она расшиблась о скалу. Как он отличался, как пугающе отличался от маленького сынишки Исет или от того дикого вавилонского мальчика, которым было так легко управлять...

   – Мы вернулись, – сказал он.

После крошечной паузы, наступившей в тот момент, когда Хатшепсут не позволила себе облизать пересохшие губы, она спросила:

   – Мы?

Он отступил от дверей, и царица увидела, что Большой двор полон лошадей, колесниц... и солдат.

Солдаты. Их командиры. Они выросли как из-под земли, полностью вооружённые и обмундированные. На них были боевые доспехи – шлемы, юбки из грубого полотна, кирасы из стёганой кожи со знаками различия, алые пояса с кинжалами или продетыми в них боевыми топорами. Тут был начальник пехоты, следивший за щитами и дротиками, сложенными на брусчатке у самых ступеней дворца; у внешних ворот стоял начальник лучников, наблюдавший за двумя рядами стрелков, которые маршировали по аллее к старым казармам. Она поспешно отвела взгляд. Начальник лучников. Он едва повернулся к ней, разговаривая с кем-то через плечо, и Хатшепсут увидела его лицо – смуглое бдительное лицо с большим изогнутым ртом.

Картина заколебалась, расплылась, и стук зубил сменился грохотом. Мучительно ощущая присутствие за спиной толпы придворных, она сказала голосом, которого не узнала сама:

   – Кто эти люди?

   – Египетское войско! – бросил ей в лицо Тот, и она отшвырнула его слова назад.

   – У Египта нет войска! Моё Величество не нуждается в нём и не желает его!

   – Тем не менее оно перед вами. Остальные – ещё десять тысяч – на реке. Приплыли из Нехеба.

«Нехеб, – подумала она. – Уах. О боги, после стольких лет... Все мои друзья мертвы, а враг жив».

   – Понимаю... Приплыли из Нехеба. – Она напряглась, пытаясь заставить себя говорить не шёпотом и более естественным тоном. – Отлично, вот пусть туда и возвращаются. Прикажи им немедленно снова грузиться на барки.

   – Нет, не прикажу. Я привёл их в Фивы, и тут им самое место. Мне нужны казармы и плац.

   – Я не разрешаю этим ордам занимать казармы Моего Величества! – крикнула она.

   – Ваше разрешение или неразрешение не имеет значения, – спокойно сказал он и повернулся, готовясь уйти.

   – Тот! – вскричала она.

Он обернулся и смерил её таким тяжёлым взглядом, которого Хатшепсут не видела никогда в жизни. «О боги! О боги! – подумала она. – Ненни, помоги мне! Ты всегда любил меня, помоги мне, помоги!»

   – Я отдала тебе приказ, разве ты не слышал? – прежним хриплым, сдавленным шёпотом произнесла она.

   – Слышал.

   – Тогда повинуйся. Я Ма-ке-Ра. Я фараон! Распусти эти отряды!

Выражение лица Тота изменилось. Он поднял глаза, внимательно рассмотрел стоявших за спиной царицы придворных и снова посмотрел ей в глаза.

   – Если ты фараон, – резко сказал он, – ты и распускай их.

Снаружи, на аллее, крики перешли в рёв: видимо, подходили новые полки.

   – Мен-хепер-Ра! Мен-хепер-Ра!

Во дворце по-прежнему стояла мёртвая тишина. Хатшепсут видела, как она гневно идёт по Большому двору, слышала, как высокомерно и звонко отдаёт команду... но не видела, не могла видеть, что будет потом. Её мучительное молчание длилось и длилось, пока не стало казаться, что оно продлится всю жизнь.

   – Ты должен повиноваться мне, – наконец прошептала она, – ты должен повиноваться...

   – Отныне я перестаю повиноваться тебе, – ответил Тот. – Раз и навсегда.

Он отвернулся и ушёл. И на этот раз Хатшепсут не рискнула окликнуть его. Она стояла, глядя прямо перед собой и прислушиваясь к решительному, бодрому звуку его шагов. Тот шёл к своим покоям, где его ждала Майет, беременная вторым ребёнком. Толпившиеся за её спиной придворные не издавали ни звука, но никуда не уходили, смотрели и слушали. «Если ты фараон, ты и распускай их». А что в ответ? Тишина.

Перед внутренним взором Хатшепсут возникла столь яркая картина, как будто это было наяву. Она увидела беседку в маленьком саду, стоящие на её ступенях корзины с раскрашенными яйцами, играющих детей, молчаливого Ненни в золочёном кедровом кресле и свою мать Аахмес, с гордо поднятой головой на увядшей шее и выражением безмятежной царственности выслушивающую другой решительный и уверенный в себе молодой голос: «Вовсе не обязательно, чтобы вы понимали это, госпожа моя мать. Ненни, я присоединюсь к тебе на совете, как собиралась».

Так сказала она однажды летом когда-то давным-давно... тем же самым беспощадным тоном, которым сегодня Тот разговаривал с ней. И ушёл он той же решительной, самоуверенной походкой, которой шла она, оставив позади застывшую в позе величавого одиночества, лишившуюся власти мать.

«Я буду фараоном, пока не умру», – подумала Хатшепсут.

Царица не позволила себе облизать губы, хотя они двигались с трудом, как будто были сделаны из камня.

– Собери придворных под окном, – сказала она Нибамону. – Моё Величество проведёт награждение золотом.

Хатшепсут с трудом поднялась по одной стороне двойной лестницы и подошла к Окну Царских Появлений, желая, чтобы её глаза ослепли и не видели солдат, мельтешивших в Большом дворе. Она методично бросала ожерелья и золотые цепи Анпу и его слугам, пока стоявшие рядом корзины не опустели. Когда всё закончилось, она повернулась, тяжело спустилась по лестнице, пересекла зал, вышла в коридор и двинулась в Царские Покои. Там она отпустила свиту и одна прошествовала в гостиную с жёлтыми стенами. Дверь за ней закрылась.

Мгновение царица стояла неподвижно, словно стук хлопнувшей двери эхом отдавался у неё в ушах, а затем принудила себя подойти к туалетному столику. Подняв серебряное зеркало, она долго молча смотрела на лицо фараона. «Её Величество была прекрасной цветущей девой...» Её Величеству было только сорок семь лет, но сейчас за ней никто не следил, а в её ушах стучали зубила. Лицо начало меняться. Прежде чем царица опустила зеркало, на неё поглядела старая женщина.

Её Величество была девой... Её Величество была девой.

Она медленно повернулась, на свинцовых ногах миновала гостиную и вошла в альков спальни, где в нише у изножья её кровати стояло золотое изображение Амона. Звёздная карта на потолке была уничтожена; комната больше не казалась знакомой. Но изображение стояло там же, где всегда. Она опустилась перед ним на колени и посмотрела в золотое лицо.

Минуты проходили в молчании.

   – Почему они отвергают меня? – наконец прошептала она. – Разве я сделала что-нибудь не по твоей воле и не для твоей славы? Сделала? Сделала? Или не сделала то, что следовало сделать царице?

Слёзы, которые она сдерживала все эти месяцы, внезапно хлынули ручьём. Она закрыла лицо руками и отчаянно зарыдала. «Нет! Нет! – думала Хатшепсут. – Мои свершения велики и прекрасны. Я не допустила ни одной ошибки, если не считать того, что родилась девой, а не мужчиной».

Наконец рыдания утихли. Царица медленно подняла голову, чувствуя себя измученной и в то же время странно очищенной этими слезами и пониманием того, что она сказала правду. Потянувшись к маленькой коробочке рядом с жаровней, она достала шарик мирры и бросила его в огонь.

   – Услышь меня, – прошептала она. – Услышь свою любимую дочь. Когда смерть возьмёт моё Ка, смени мне тело. Молю тебя – позволь мне воссесть на трон Осириса в образе мужчины.

Спустя мгновение она поднялась и подошла к столу рядом с ложем. «Я буду фараоном, пока не умру...»

На столе стоял графин с вином. Она наполнила кубок и сняла с верхней полки сандаловую коробку. Внутри лежала коробочка поменьше, сделанная из алебастра, а внутри той находилась крошечная шкатулочка из чёрного дерева с шариком, который был вовсе не миррой. Она бросила шарик в кубок.

Вытянув руки перед собой и тесно сжав их, она начала шептать Заявление о Невиновности:

   – Я не чинила зла людям. Я не грешила против истины. Я никому не позволяла голодать, я не была причиной слёз. Я не убивала, я не приказывала убивать... – Слёзы снова хлынули из её глаз от горькой правоты этих слов. Если бы она была чуть менее милосердна, чуть менее сопротивлялась кровопролитию и позволила Сенмуту совершить ту жестокость, на которой он всегда настаивал, – в эту минуту Египет по-прежнему принадлежал бы ей.

Сенмут...

– Я не прибавляла к мере веса и не убавляла от неё, – торопливо прошептала она. – Я не отклоняла стрелку весов и не расставляла силки на дичь, принадлежащую богам. Я не сделала несчастным ни одного человека! Я чиста! Я чиста! Я чиста! Я чиста!

Сенмут...

Её губы невольно искривились; в ушах снова негромко застучали зубила. Она быстро поднесла кубок к губам и начала пить. Зелье было горькое, но не горше той чаши, которую она уже выпила.

Не сняв с головы Двойной короны, Хатшепсут опустилась на ложе, вытянулась во весь рост и скрестила руки на Груди.