Текст книги "Дочь солнца. Хатшепсут"

Автор книги: Элоиз Джарвис Мак-Гроу

Раздался стук в дверь, и в комнату, лёгок на помине, вошёл старый негр.

   – Ваше Величество...

Казалось, ему изменил голос. Он молча стоял у дверей, беззвучно шевелил губами и, насупив брови, казавшиеся совершенно белыми на его тёмном мрачном лице, смотрел на неё глазами, полными ужаса.

Её пальцы крепко стиснули палочку коля, которой она только что красила веки.

   – Да, Нехси?

   – Я пришёл за... приказанием Вашего Величества.

   – У меня больше нет никаких приказаний. Насчёт освящения обелисков все необходимые распоряжения я уже отдала.

   – Эго я знаю, Ваше Величество... – Нехси помолчал, явно собирая силы для некоего заявления, причинявшего ему боль. – Я пришёл за распоряжениями, касающимися безопасности и самого существования Двух Земель. Вы должны назвать имя наследника.

На мгновение настала тишина. Затем Хатшепсут швырнула на пол коль, встала, заморгала, сложила губы в улыбку и расправила плечи.

   – Нехси, я не вижу для этого причины. Я не видела её неделю назад, когда ты пришёл ко мне в канун Хеб-Седа, спорил, настаивал, раз за разом повторял эту дурацкую мысль, что я должна назвать наследника – я, Ма-ке-Ра, находящаяся в расцвете сил! – и продолжал говорить о каком-то документе в архивах, про который я ничего не знаю и не хочу знать... – Она заторопилась и повысила голос, боясь, что Нехси что-нибудь скажет, и не обращая внимания на выражение его лица. – Но хуже всего, непростительнее всего было то, что ты посмел произнести при мне имя Тота... Тота... и Мериет... этих людей, презренных моим отцом-богом... – Хатшепсут прервалась и попыталась справиться с визгливыми нотками в голосе. – Я была терпелива с тобой, Нехси. Но я больше не желаю слышать эти имена!

Нехси стоял и наблюдал за ней. Его тело съёжилось, щёки ввалились, лицо стало лицом старика.

   – Это ваш окончательный ответ мне... и Египту? – спросил он.

   – Да. Нет ни причины, ни нужды называть наследника. Я фараон. Корона принадлежит мне и никому другому! Мой отец Амон отдал мне во власть Египет и все населяющие его народы!

   – Нет, Амон этого не делал, – прошептал Нехси. – Это сделал я. Я!

Он повернулся как слепой и ощупью нашёл дверь.

«Я не буду думать о нём, – сказала себе Хатшепсут, когда дверь закрылась. – Он стал стар и упрям, но вскоре, как всегда, убедится, что я права. Я не буду думать о Тоте...»

И вдруг в её мозгу снова вспыхнула ненавистная картина – Тот бережно ведёт Мериет через Большой двор в сад. Пузырьки мешали ей видеть что-либо, кроме лица Мериет и её зловеще изменившейся фигуры.

Хатшепсут быстро подняла один из наполненных Сенмутом кубков.

«Глупо беспокоиться из-за Тота и его чудачеств в такой радостный день, – подумала она. – Если Тот по какой-то ясной только ему самому причине сдирает золото с носа своей барки, со своих колесниц, с собственной шеи, даже с пряжек своих сандалий, это вовсе не значит, что я должна тревожиться. Пусть развлекается, как ему нравится, – возможно, это начало безумия. Этого следовало ожидать; он пошёл в своего отца. И его привязанности к Мериет тоже следовало ожидать – обоих презирают и высмеивают каждый, кому не лень. Да, всё естественно. Но я не должна позволять этим мыслям портить мне удовольствие. Не только сегодня, но и всегда. Я не буду думать о них. Буду думать о моих обелисках и моём прекрасном храме».

Внутри ударил новый фонтан пузырьков, но на этот раз их шипение улучшало настроение; она чувствовала, что по телу разливается тепло. Эти пузырьки – всего лишь возбуждение, так почему же она их боится? Конечно, она возбуждена – может быть, даже чересчур. Какой фараон на её месте не перевозбудился бы в момент его наивысшей славы и великолепия? Её мысли обратились на Джесер-Джесеру, ныне почти законченный, стоящий в ущелье посреди западных холмов. Слава Хатшепсут была навечно запечатлёна в камне: на стене у правого портика была изложена полная история её чудесного зачатия («И тогда к царице Аахмес пришёл славный бог, приняв вид её мужа... Она проснулась от божественного аромата... Сгорая от страсти, он заторопился к ней; величие этого бога помогло ему добиться от неё всего, что он желал... Его любовь проникла во все её члены...»), точные слова самого Амона, поднявшегося с ложа царицы («Хнемет-Амон-Хатшепсут будет имя моей дочери, которую я зачал в твоём теле... она будет прекрасной царицей всей этой земли»), лепка маленькой царевны Хатшепсут и её Ка божественным гончаром Хнумом («...я дал тебе всё здоровье, все земли, все страны, всех людей... я дал тебе воссесть на троне подобно Ра, навсегда...»); за этими словами шли вырезанные в камне картинки, изображавшие её рождение в присутствии богов, вскармливание её божественной Хатор и помазание её как наследника, совершенное над ней в колыбели.

Хатшепсут испустила долгий дрожащий вздох, допила свою чашу и принялась за вино Сенмута. Всё это правда, всё правда. Так оно и было. Пока она пила, казалось, что весь мир купается в золотом сиянии, отражении её славы.

В её мозгу одна за другой проплывали величественные картины, изображённые у других портиков её храма, – коронация; триумфальная поездка по стране; корабли, плывущие в Пунт и возвращающиеся с сокровищами и миррой; её собственное безмятежно улыбающееся лицо («фигура Её Величества была богоподобной... она была прекрасной цветущей девой, лицезреть которую было приятнее всего на свете...»); скульпторы уже приступили к изображению перевозки её обелисков в Фивы, чтобы этим чудом могли восхищаться потомки.

Всё правда, всё чудесно; всё, что она делала, было правильно, правильно, правильно...

   – Сенмут! – крикнула она, отбросила чашу, схватила деревянную колотушку и ударила ею в маленький гонг. – Сенмут, Сенмут!

Дверь распахнулась, и в проёме показалось большое тело и слегка испуганное лицо Сенмута. Она быстро протянула руки; в то же мгновение он оказался рядом и прильнул к её губам. «Всё это моё воображение, – сказала она себе, затопленная новым фонтаном пузырьков. – Он мой любимый, мой единственный. Ничто не сможет разлучить нас».

   – Любимая, ты хорошо себя чувствуешь?

   – Конечно, хорошо, невероятно хорошо! – Хатшепсут услышала свой слишком громкий смех и быстро овладела собой. Она едва видела Сенмута сквозь золотистую дымку, в которой тонуло всё вокруг.

   – Похоже, у тебя жар.

   – Ерунда, я всего лишь возбуждена. Быстро... скажи им, чтобы несли богиню Двойной короны. Я готова к освящению обелисков.

«Нужно быть осторожной, – подумала она, пять минут спустя выходя на солнцепёк. – Я слишком возбуждена. Почему я дрожу? От радости. Не от волнения. Что может расстроить меня, Ма-ке-Ра? Мериет ничто. Меньше, чем ничто. Она не стоит моего внимания».

   – Сюда, Ваше Величество... – прошептал Хапусенеб и тут же оглушительно запел: – Да здравствует Гор в женском облике, любимая дочь Амона, его единственная...

Массивные основания двух плит заполнили собой половину лишённого крыши зала; их сужающиеся кверху храни вздымались всё выше и выше, вонзаясь в голубизну своими бледно-золотыми вершинами, от сверкания которых захватывало дух. Они подавляли собравшуюся внизу толпу, подавляли остатки зала и вообще всё, что до сих пор существовало на земле.

Её глаза прошлись по обелискам снизу вверх, затем опустились и с гордостью увидели лица, полные священного страха и благоговения. Конечно, Инени здесь не было. И Нехси тоже.

В солнечное небо вздымался ароматный дымок мирры: она услышала плеск вина, выливаемого на гранитные основания, и внезапно ощутила пустоту, пугающую пустоту. Нехси здесь не было... он не пришёл.

«Не важно, не важно, – подумала она, затаила дыхание и расширила глаза, сиявшие от возбуждения. – Я ни в ком не нуждаюсь. Я Ма-ке-Ра, я вообще ни в ком не нуждаюсь. Я ни в ком не нуждаюсь».

   – Говорите, Ваше Величество...

Она шагнула вперёд и, как всегда, надменно и властно вскинула голову.

   – Я сделала это из любви к моему отцу Амону, по вдохновлённому им плану... – Хатшепсут коротко вздохнула, а дальше слова полились сами собой: – О, вы, люди, которые будут впоследствии любоваться этим памятником, не говорите: «Я не знаю, я не знаю, зачем это было сделано, зачем на такие пустяки истратили целую гору золота». Я клянусь любовью ко мне Ра, что эти обелиски, воздвигнутые Моим Величеством, состоят из цельного куска гранита без единого изъяна или шва. Слушайте! Я дала для них лучший электр, который мерила корзинами, как зерно, и было его столько, сколько вовек не видывали в Двух Землях! – Её яркая улыбка превратилась в оскал, голос стал высоким и пронзительным. – Не позволяйте тому, кто слышал это, утверждать, что я солгала! Пусть он скажет: «Как мне нравится то, что она сделала! Как нравится! Это достойно её славного отца, Амона...»

Освящение было высшей точкой праздника. Через час в воздух взмыли четыре золотые стрелы и полетели в четыре стороны света, сообщая всем о величии Хатшепсут. Хеб-Сед закончился, а имя наследника названо не было.

Через три дня (как будто боги почувствовали неловкость и решили исправить свой недосмотр) в одном из крыльев дворца произошло старое и вечно новое чудо. Поздно вечером на ложе, которое когда-то принадлежало царственной Аахмес, всеми забытая царевна Мериет-Ра разрешилась своим первым ребёнком – девочкой, – чьё крошечное тельце стало залогом появления на свет будущих царей. Отец назвал её Мериет-Амон.

ГЛАВА 11

Прошло ещё три года. С виду в Египте всё шло своим чередом: разливался и вновь входил в берега Нил, ветры дули свои пятьдесят дней и стихали, и над вытянутой в длину Черной Землёй совершали свою медленную процессию времена года. Однако под поверхностью зрело некое недовольство, невидимое, но мощное. Не только боги заметили промах царицы, не пожелавшей назвать наследника. Люди тоже.

Такие люди, как корзинщик, не привыкли много думать. Они привыкли принимать на веру то, что говорили знатные. Но теперь знатные предпочитали помалкивать. Хеб-Сед остался позади, а они и не заикнулись о том, кто впоследствии будет заботиться о жизни египтян. Все чувствовали себя страшно одинокими и беззащитными. Когда же Ма-ке-Ра собиралась назвать наследника, если не во время Хеб-Седа? Это промедление было опасно. Что-то должно было случиться.

И оно случилось. Почти тут же. Нечто достаточно страшное, чтобы напугать человеческое Ка и продолжать пугать его много лет при одном воспоминании об этом. После Хеб-Седа не прошло и недели, как по какой-то тёмной причине, о которой никто так и не догадался, прославленный Нехси, друг и любимец фараона, однажды вечером вошёл в свою спальню, запер дверь и пронзил себе сердце.

Египет пришёл в ужас от непостижимости случившегося. Слуги Нехси поделились страшной новостью со своими родичами, и вскоре у каждой рыночной палатки в Фивах только о том и говорили. Самое зловещее из предзнаменований! Почему такой знатный, уважаемый, почитаемый и богатый вельможа покончил с собой? И какую новую катастрофу это сулит? Никто пока не представлял себе этого, но сознание того, что в один прекрасный день всё выяснится, утраивало страх. Египет не будет в безопасности, говорили они друг другу, пока не узнает своего Гора-в-Гнезде. Ма-ке-Ра должна назвать его и назвать быстро... но даже если она назовёт его завтра утром, кто это будет? Слишком долго она отказывалась признавать единственного человека в Египте, который мог претендовать на это.

Глубоко в душе, не дерзая признаться в этом даже самим себе, люди начинали думать, насколько мудро и то, и другое.

С годами незнакомое прежде смятение умов начало распространяться и на другие явления – знаки и предзнаменования, на которые раньше никто не обращал внимания, казалось, стали связываться в один запутанный клубок. Человек, шедший через рыночную площадь, мог внезапно застыть на месте и задумчиво уставиться в давно пустующий угол, где обычно торговал куда-то исчезнувший старый обитатель песков. Другой, тащившийся с товарами по дороге в Джесср-Джесеру, начинал тем же странно задумчивым взглядом рассматривать дикарей, вырезанных на постаментах сфинксов. Третий, нёсший горшки с мёдом на дворцовую кухню, то и дело спотыкался, потому что смотрел на пустые казармы, а не на дорогу. Все размышляли над слухами, которыми полнился рынок, и всем хотелось, чтобы на эти слухи обращали больше внимания. Неужели весь мир вокруг Египта бурлит, как молодое вино в бродильне? Но если так, почему в казармах не видно солдат, а на улицах не вербуют рекрутов?

   – А даже если найдутся солдаты, кто поведёт их? – непременно спрашивал кто-нибудь во время обсуждения, которое велось вполголоса. – Ведь не Ма-ке-Ра, не женщина-Гор.

Пара тёмных накрашенных глаз встречала тревожный взгляд другой пары, и после долгой паузы кто-нибудь третий Шептал то, о чём думали все:

   – Он мог бы повести их – другой царь...

Все тут же отводили глаза в сторону, и ни один язык не дерзал назвать имя Мен-хепер-Ра. Никакого другого царя не было, беспокойно говорили они себе. Фараоном была Ма-ке-Ра... Ма-ке-Ра божественная.

Но в те дни они начали живо ощущать присутствие мальчика, который однажды был фараоном. После нескольких лет затворничества, когда люди едва не забыли о его существовании, он начал показываться на улицах Фив. Звон упряжи перекрывал рыночную перебранку; время от времени за угол круто заворачивала запряжённая парой угольно-чёрных жеребцов военная колесница, которых здесь не видали со времён Тутмоса Первого. Голоса тут же умолкали, и все глаза устремлялись на одинокую фигуру возницы. Одно было ясно: перед ними больше не мальчик, но муж – коренастый, узкобёдрый, в цолном расцвете своих тридцати без малого лет, с выражением сдерживаемой яростной энергии на твёрдом бронзовом лице. Он носил на голове Синий боевой шлем, а на мощном плече – лук, длиной равный луку деда; ястребиный профиль хранил то же безошибочно узнаваемое дедовское выражение.

Нарочно сдерживая своих полудиких жеребцов и заставляя их идти шагом, он двигался по тревожно притихшей улице. Он не смотрел ни направо, ни налево – просто показывал себя и продолжал свой путь. Через несколько дней он появлялся снова: на этот раз в открытых носилках рядом с юной красавицей царицей, держа на коленях смеющуюся от радости трёхлетнюю дочь. Но всегда, верхом или в колеснице, он носил Синий шлем со вздымающейся надо лбом коброй, яростно изогнутое тело которой напоминало очертания его хищного носа. Не было недели, чтобы он не напомнил людям о своём существовании.

Нельзя было не замечать его самого, его пышущей здоровьем жены и весёлой крепенькой дочери... как нельзя было без тревоги думать об этом шлеме и не вспоминать без боли в сердце, что Ма-ке-Ра нечего противопоставить этому шлему, кроме высеченного на пьедестале фриза с пленными.

«Всё это не важно, не важно; ведь Ма-ке-Ра божественна, да? – вслух спрашивали люди. – Этот фриз обладает могучей магией, верно? Много лет ни один захватчик не вторгался в Египет, не правда ли?» Однако корзинщики и торговцы луком предпочитали как можно меньше думать и как можно больше времени проводить в кабаках, следя за золотыми шариками, раскачивавшимися в косах танцовщиц, и напиваясь до бесчувствия. Человек должен был наслаждаться жизнью и не думать о завтрашнем дне; именно таким был последний совет фиванских арфистов:

 
Где пирамиды, в которых когда-то покоились боги?
Где те дворцы, что они воздвигали? Во прахе лежат.
Стены их снесены,
Словно не было вовсе на свете обиталищ этих богов...
Радуйся, друг, пусть сердце твоё забудет про день,
Когда все эти боги уйдут на покой!
Гак оставь позади свою скорбь и давай веселиться,
Раз ещё не настала пора бросить якорь в стране,
Где всегда стоит тишина;
Следуй своим желаньям, умащивай голову миррой,
Одевайся в прекрасные ткани, наслаждайся танцем и песней.
Ибо – увы! – никто не уносит богатство с собою
И никто из ушедших не может вернуться назад!
 

Во дворце тоже слышали эту песню. Неопределённость тяготила души знатных не меньше, чем души торговцев луком, и чем невыносимее становилась эта тяжесть, тем охотнее они следовали совету арфиста... поощряемые и поддерживаемые самой царицей. Казалось, в последнее время она решила превратить свой пиршественный зал в место нескончаемого праздника. Ночь за ночью вино текло подобно Нилу, и в этом дарящем забвение потоке тонули и вчера, и завтра. Фокусники, борцы, танцовщицы, музыканты один за другим выходили из полированных дверей; каждую колонну щедро увивали увядающие лотосы; конусы бесценных благовоний таяли на макушке каждого парика и ароматными ручейками стекали на смеющиеся лица. Расходы не значили ничего; на развлечения двора Хатшепсут тратила золото так же щедро, как на свои обелиски.

Придворные благословляли её. Под влиянием вина все вели себя странно, и это позволяло не обращать внимания на странности царицы – её привычку часто мигать, слишком прямую осанку и новый обычай надевать одну корону, держа под рукой две других. Если визгливо хохотали все вокруг, никого не удивлял её собственный хохот; если глаза всех присутствующих были яркими и блестящими, никто не мог сказать, что во взгляде царицы горит лихорадочный огонь. А по утрам, во время аудиенции... что ж, нужно было просто сжать зубы и терпеть, если можешь. Но если накануне вино текло рекой, а утром голова болела так невыносимо, что Тронный зал и сам трон тонули в тумане, иной раз можно было и вовсе не являться.

Но небольшая группа придворных не прибегала к вину, чтобы забыться, поскольку не смела воспользоваться его защитой. Это были младшие семеры, отпрыски знатных семей, которые стали членами совета лишь в последние годы и были слишком молоды и неопытны для того, чтобы выполнять свои обязанности, не прибегая к помощи собственных мозгов. Им приходилось нелегко. Например, молодому господину Анпу, управляющему царскими складами, под началом которого была сотня писцов и многие сотни наименований припасов, требовавших строгого учёта и отчётности, было над чем подумать; вдобавок к этому он постоянно чувствовал себя зажатым меж двух жерновов. Приказы противоречили друг другу, но ни одного из них нельзя было ослушаться. Не проходило недели, чтобы в контору Анпу не явился Его Высочество Менхепер-Ра с коброй на шлеме и не потребовал бы неимоверного количества полотна, кожи и всего, что только можно себе представить. И что было делать в таких случаях?

   – Но... но, Ваше Высочество! – заикаясь, произнёс испуганный Анпу, когда это произошло в первый раз. – У меня нет полномочий для таких... таких огромных выдач. Царица была бы... – Он осёкся, слегка побледнел и со всем уважением осведомился, для какой цели Его Высочеству понадобилось столько припасов.

Его Высочество отвечать отказался.

   – Ну... я... конечно, Ваше Высочество понимает, что я должен посоветоваться с Её Величеством, прежде чем выдать с царских складов такое количество товаров.

   – Хорошо, посоветуйся, – велел Мен-хепер-Ра. Когда Анпу воззрился на него с недоверием, Его Высочество нетерпеливо добавил: – Иди сейчас же! Я тороплюсь!

   – Ваше Высочество... умоляю Ваше Высочество о прощении, но я... я не верю, что Её Величество согласится удовлетворить ваши требования.

   – Мне нужно не твоё мнение, а припасы! – сказал Мен-хепер-Ра. – Иди, советуйся с Её Величеством. Спроси её, – и тут слабая улыбка коснулась его твёрдого, плоскогубого рта, – спроси, не сама ли она любезно распорядилась, чтобы Его Высочество имел всё, что пожелает.

   – Но, Ваше Высочество...

   – Клянусь Амоном, не испытывай моё терпение, человек! Иди, я сказал!

И Анпу пошёл. Губы Его Высочества сжались так плотно, а взгляд чёрных глаз стал таким тяжёлым, что ослушаться было невозможно. Не успел Анпу стряхнуть с себя наваждение, как оказался перед другой парой глаз.

   – Ну? – спросила царица. – У тебя есть просьба?

   – Если Ваше Величество позволит... меня прислал Его Высочество Мен-хепер-Ра, который желает получить некоторые товары со...

Он резко умолк. Лицо царицы побелело как полотно; её глаза превратились в пылающие куски чёрного дерева.

   – Ничего ему не давать! – крикнула она Анпу. – Ничего, ничего, ни куска кожи, ни мотка ткани!

   – Да, Ваше Величество, – прошептал Анпу. Молодой человек склонился в угодливом поклоне и готов был с радостью уйти, но внезапно остановился, сильно подозревая, что, если он не скажет того, что должен, его тут же пошлют назад. Бедняга проглотил слюну и медленно выпрямился. – Прошу прощения у Вашего Величества, но я... разве не Ваше Величество соизволили любезно распорядиться, чтобы Его Высочество получал всё, что он хочет?

Мгновение Ма-ке-Ра смотрела сквозь него; он никогда не видел столь неподвижного лица. Затем она медленно откинулась на спинку кресла.

   – Да, это любезное распоряжение Моего Величества, – сказала она совершенно другим тоном. Затем царица улыбнулась и часто заморгала. – Так и есть. Его Высочество всегда пользовался почётом, уважением и ни в чём не знал отказа. Моё Величество даже заложило в фундамент священного Джесер-Джесеру скарабеев с его именем и распорядилось изобразить его на одном из портиков. Тот, кто будет смотреть на памятники, сооружённые Моим Величеством в последние годы, будет говорить: «Как мне нравится то, что она сделала! Как это хорошо, как чудесно...»

Анпу, который снова смог дышать, немного пришёл в себя и вновь вознамерился исчезнуть. Однако возникла новая проблема: казалось, царица напрочь забыла о его существовании. Он дождался паузы и быстро вклинился в этот поток слов:

   – Так Ваше Величество приказывает, чтобы я выдал эти припасы Его Высочеству?

   – Приказывает? – Царица повернулась к Анпу, и её глаза полыхнули снова. – Ты слышал мой приказ: ничего ему не давать! Ничего, ничего! Клянусь бородой Птаха, почему я не могу найти толковых министров? Вы, новенькие, тупицы и чужаки! Новые лица – вот и всё, что я вижу вокруг, новые, чужие лица! Оставь меня, оставь меня!

Анпу ушёл – точнее, бежал, – но только для того, чтобы по возвращении в контору предстать перед другой парой глаз. С безнадёжным спокойствием человека, припёртого к стенке, он передал Мен-хепер-Ра всё, что сказала царица.

На лице Его Высочества появилось непонятное выражение. Спустя мгновение он странным и резким тоном сказал:

   – Бедная госпожа Шесу! Действительность наступает на неё со всех сторон.

   – Прошу прощения, Ваше Высочество? – захлопал глазами Анпу. Поскольку ответа не последовало, он заставил себя сделать неизбежный вывод: – Таким образом, как видит Ваше Высочество, я должен отказать вам в выдаче товаров.

Мен-хепер-Ра медленно вдохнул в себя воздух и выпрямился.

   – Да, должен, – отрывисто бросил он. – Не важно, я возьму их сам.

Он шагнул на склад. Отчаявшийся Анпу, дрожа всем телом, преградил ему дорогу.

   – Ваше Высочество... это запрещено.

Глаза Тутмоса оказались в нескольких дюймах от его собственных.

   – Я ношу кобру, – сказал Мен-хепер-Ра. – Только попробуй прикоснуться ко мне!

Это мгновение навсегда осталось в памяти Анпу; возможно, оно было самым главным в его жизни. Несколько месяцев спустя, когда у Анпу не хватило сил хранить это воспоминание про себя, он детально описал случившееся двум ближайшим друзьям – молодому Пьюмра, заменившему Инени на посту надсмотрщика за общественными работами, и Интефу, владельцу Таниса и правителю Западных Оазисов – таким же новичкам в совете, как и он сам.

   – Клянусь матерью могучего Амона! Ничего себе положение! – пробормотал Пьюмра, когда рассказ был окончен.

Интеф не сказал ничего, но в его глазах горел неподдельный интерес.

   – Добро, если бы это случилось только один раз, – сказал им Анпу. – Но – помоги мне Амон – теперь это происходит каждую неделю.

   – Ну, – поторопил Интеф, – дальше, дальше! И что же ты делаешь?

   – Друг мой, а что я могу делать? – Анпу беспомощно развёл руками. – Я выдаю ему припасы... и умоляю ничего не говорить царице.

   – Ага! Естественно! – ликующе выдохнул Интеф.

Двое остальных посмотрели на него с опаской.

   – Значит, ты считаешь естественным, – прошептал Анпу с проблеском надежды в голосе, – делать то, что он приказывает?

   – Да, считаю. – Интеф поднялся на цыпочки и обвёл взглядом сад, в котором они стояли. Удостоверившись, что поблизости нет ни души, он вполголоса продолжил: – У меня тоже было нечто подобное – три года назад. Только в моём случае повторения не требовалось. – Он нагнулся и перешёл на шёпот: – Знаете, кого мы вот уже три года по приказу Его Высочества выращиваем в Западных Оазисах? Лошадей. Жеребцов для армии. Царица об этом ещё ничего не знает.

В тот же год ветреным солнечным утром через неделю после праздника Высокого Нила Фивы потрясла весть о новом зловещем предзнаменовании. Накануне вечером визирю и Верховному жрецу Амона Хапусенебу, сидевшему за обедом, принесли письменное послание. Он встал и вышел в залитый лунным светом сад, где полчаса спустя был найден с торчавшим в горле кинжалом.

Во время допроса слуга, который доставил послание, кричал в голос, что депешу ему передал начальник лучников – он-де ясно видел значок на кожаном браслете незнакомого стража, когда проводил его в сад и попросил подождать. Больше ничего от него добиться не удалось; но поскольку с тех пор, как Ма-ке-Ра распустила телохранителей и в Египте никакого начальника лучников не существовало, его показания только запутали дело.

Общее мнение фиванцев склонялось к тому, что убийство было совершено хефт, поскольку, как ни странно, на месте преступления не было обнаружено никаких признаков борьбы. Мёртвый Хапусенеб тихо лежал на берегу пруда с лотосами, его одежда была в безупречном порядке, драгоценности оставались нетронутыми, а черты лица – такими же спокойными и невозмутимыми в смерти, какими они были в течение всей его жизни.

Рано утром Хатшепсут узнала эту новость от Сенмута. Через два часа она сидела у огромного золотого щита в Зале совета с Двойной короной на лбу, держа под рукой Красную и Белую. Царица знала, зачем она здесь – следовало назначить нового визиря. Приближённые предлагали кандидатуры, советовались и спорили между собой уже около часа. Она не пыталась прислушиваться к их разговорам. Что-то бормотал один голос, потом второй, за ним третий, а она думала только о том, что все эти люди ей чужие. Новые голоса, новые лица... Всё новое. Куда ушли старые, ушли так быстро, всего за несколько лет, исчезли, как клуб дыма, унесённый ветром ещё до того, как его заметили? Когда она задумывала свои обелиски, всё было как всегда. А теперь Инени умер, Нехси умер, Хапусенеб умер; Футайи был глубоким стариком, заговаривался, всё время вспоминал своё детство и был так слаб, что не мог встать с кровати. А Сенмут...

Она медленно повернула голову и посмотрела на Сенмута. Он стоял у златотканой портьеры, так же, как она, молча следил за остальными, и на его лице было непонятное насмешливое выражение. Шитый серебром платок, прикрывавший его голову, напомнил Хатшепсут об их первой встрече.

На мгновение комната исчезла, сменившись пустыней, и Хатшепсут вновь очутилась в маленьком заброшенном святилище. Она сидела на каменной скамье и снизу вверх смотрела на жилистого молодого человека с дерзкими, насмешливыми чёрными глазами, благоухавшего вином и заставлявшего её ощущать странное возбуждение. Они говорили о храме. Даже в тот первый день они говорили о храме.

Хрупкое воспоминание исчезло, словно уничтоженное её собственным дыханием. Она пошевелилась, села немного прямее и попыталась прислушаться к приближённым. «Он ничего не таит от меня, – думала она. – Разве такое возможно? Он ничего не делает против моей воли, он живёт только для того, чтобы служить мне. Кроме того, он любит меня. Он любит меня».

– Если Ваше Величество соблаговолит подумать о достоинствах его превосходительства Рамосе из Мемфиса – молодого, энергичного человека блестящего ума, прямого потомка правителей Мемфиса и уже имеющего опыт управления своим номом...

Хатшепсут мрачно посмотрела на молодого Пьюмра и позволила ему говорить. Она уже решила, кто будет следующим визирем – старый Нибамон, который был хранителем Тронного зала при Ненни. Он не слишком много знал об обязанностях визиря, но лицо этого человека было, по крайней мере, ей знакомо, знакомо и узнаваемо. Сенмут сумеет наставить его, как он всегда наставлял Хапусенеба. Если называть вещи своими именами, Сенмут уже много лет исполнял обязанности визиря.

Она снова посмотрела на Сенмута и на этот раз увидела его глаза – всё те же дерзкие, искрящиеся насмешкой чёрные глаза, хотя тело его стало вялым и тучным, а лицо морщинистым, как выветренная гранитная плита. Они обменялись взглядами, и взгляд Сенмута подтвердил решение, как всегда, принятое обоими ещё до прихода в Зал совета. Так продолжалось уже много лет. Внезапно Хатшепсут охватили тепло и уверенность в себе. Она резко подняла руку, заставив замолчать что-то бубнивших незнакомцев, которые думали, что имеют право давать ей советы.

   – Моё Величество, – объявила она, – назначает новым визирем его превосходительство Нибамона и введёт его в должность через три дня, считая с сегодняшнего, во время ежемесячного праздника Солнца.

Царица улыбнулась и быстро заморгала, пытаясь подавить неожиданно ударивший внутри фонтан пузырьков. Она безмятежно смотрела поверх голов приближённых. Те молчали, но их молчание было враждебным. Не важно. Она и не ожидала, что эти люди одобрят её выбор, она ожидала, что они послушаются. И они послушаются, послушаются. Она Ма-ке-Ра, и она носит корону.

Её рука двинулась словно сама собой, нащупала край Белой короны и крепко стиснула его, в то время как другая рука нашла Красную. В отдалённом уголке сознания, словно шепчущий из тени хефт, прозвучал протяжный голос Ненни: «Это корона. Ей должно повиноваться, понимаешь? Это их собственная выдумка».

   – Совет окончен, – громко сказала Хатшепсут, чтобы заглушить этот голос.

Она поднялась, посмотрела на нарочито бесстрастные лица и ещё раз кивнула, подтверждая свою волю. Затем она покинула зал совета, окружённая свитой, держа в каждой руке корону. Пусть хоть все лица будут новыми, это не имеет значения. Она правила всем миром... и при ней ещё оставался Сенмут.

В честь назначения нового визиря народу задали пир, помогая ему забыть о странной смерти бывшего. Приём во дворце был более пышным, чем обычно, а слухи на рыночной площади постепенно угасали, хотя беспокойство оставалось. И лишь тысячи не имевших лица деревенских жителей могли заглушить свои страхи монотонной работой. Вода сходила с полей, и крестьяне готовились сеять зерно. А потом им предстояло до бесконечности таскать воду в глиняных кувшинах, как они делали это две тысячи лет и должны были делать ещё две тысячи независимо от того, сколько за это время придёт и уйдёт Великих. Их Верховным жрецом и самым близким собеседником был Нил; дни их двигались медленно, приближая не то К неведомой катастрофе, не то к неведомой радости, под неизменные скрип водяных колёс, жужжание мух и полыхание солнца.