Текст книги "Дочь солнца. Хатшепсут"

Автор книги: Элоиз Джарвис Мак-Гроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА 6

Стоявший перед Тотом мальчик повесил полотенце и отошёл в сторону; обутые в сандалии ноги шаркали за спиной всё время, пока Тот не встал на своё место и не зачерпнул ложкой добрую толику мыльной глины из большого медного котла.

Методично намыливая руки до плеч, он спросил себя, сколько раз мылся за те тринадцать месяцев, которые провёл в храме. Определённо намного больше, чем за все годы, прожитые в Вавилоне, – там за год не мылись столько, сколько здесь за две недели. Начать с того, что там люди мылись дважды в день и ещё раз на ночь. Здесь же умывались до и после еды, умывались и полоскали рот перед жертвоприношениями богам и перед тем, как наполнять светильники для проводимых в часовне обрядов или смешивать вино для возлияний. Кроме того, здесь умывались каждый раз, когда велели жрецы – а в праздничные дни они, казалось, только этого и требовали.

«Впрочем, я вовсе не возражаю», – подумал Тот, держа руки над тазиком, пока жирный маленький прислужник поливал их водой.

Быть чистым – всё равно что брить голову: раз попробовал, и тебе сразу понравилось. Маленьким кусачим созданиям, досаждавшим ему в Вавилоне, негде было спрятаться в завитом, обвязанном золотым шнуром локоне – больше от его шевелюры ничего не осталось. И ему нравились тонкие льняные шенти (каждое утро он надевал чистую), которые давали бёдрам приятное ощущение прохлады и свежести. По правде говоря, чистым он чувствовал себя лучше. Да и запах от него был лучше.

Он слабо улыбнулся, припомнив полузнакомые запахи, исходившие от толпы египтян, заполнивших в тот день двор дома Ибхи-Адада. Особенно раздразнил его память один из них – слабый, но острый запах, который Тот знал, но не мог определить, хотя и искал в памяти его источник, словно женщина, роющаяся в своей туалетной шкатулке. Теперь-то он хорошо знал: это был запах мыльной глины, который и был запахом египтян. Свежее белое полотно и маслянистое коричневое тело – так они выглядели. Он действительно не мог сказать, что тоскует по тяжёлым вышивкам, грязной бахроме, потным подмышкам и необходимости вечно скрести голову.

Всё равно эти постоянные умывания стали смертельно однообразными. Вся жизнь храма была однообразна.

«Эго храм гнетёт меня, – думал он. – Ведь не умывания же? Храм, ежедневный храм. Пытаться стать жрецом... Почему она не позволяет мне быть царевичем? Почему она так поступает – о, если бы я успел поговорить с Яхмосом!»

Знакомая боль пронзила Тота, когда в его сознании возник образ старика и вернулись старые вопросы, которые всё так же были в нём, всё так же мучили и всё так же оставались без ответа. Он научился жить с ними; но поначалу, когда рана ещё была свежа, каждую ночь ложился спать в страхе, напряжённо жмуря глаза, чтобы защититься от той ужасной картины. Но всё равно она всегда появлялась. В красно-зелёной темноте закрытых век медленно воплощалась обстановка крошечной хижины Яхмоса и он сам, стоящий на коленях около гамака. Затем он с мучительной чёткостью видел, как гамак качнулся, когда он выпрямился, и его собственная рука на мгновение надавила на грудь Яхмоса. «Ай, малыш, ты повредил мне».

В отчаянии он бросался на постель, напрягая все нервы и мускулы и тщетно пытаясь изменить картину, вообразить, что его рука даже не коснулась Яхмоса – например, схватилась за стул, или дотронулась до воображаемой стены, или вообще ничего не коснулась и он упал. Ну почему, почему он не упал, не грохнулся на пол вместо того, чтобы дотронуться до Яхмоса...

Но он дотронулся. Картина не могла измениться. Рука бесповоротно, беспощадно опускалась на грудь Яхмоса. «Малыш, ты повредил мне». «Малыш, ты убил меня».

Тогда он выскакивал из постели и бродил спотыкаясь по тёмной комнате, а видение уступало место вопросам. «Яхмос, что ты хотел мне сказать? О, если бы я не наклонился над тобой... ты был бы жив сейчас? Ты хотел что-то сказать... Что же, что же это было?»

Хуже всего приходилось ночью, но и днём было достаточно плохо. Как он стремился в те первые недели убежать от всех этих незнакомцев и звука их голосов, убежать назад, в Вавилон, к покинутой знакомой жизни!Вместо этого через три дня после смерти Яхмоса Тот вышел из носилок во внутреннем дворе храма (он даже сам себя не узнавал с бритой головой и в непривычной одежде), чтобы погрузиться прямо в жизнь, исполненную таких обескураживающе недружественных отношений, что несколько недель ему пришлось, словно в кошмаре, распутывать её лабиринты.

В этой жизни он не принадлежал себе. Каждая минута его дня была заранее расписана, с того момента, когда он просыпался в похожей на казарму низкой спальне, которую делил с дюжиной других мальчиков, и до того момента, когда возвращался ночью, измученный, чтобы снова и снова засыпать на шакальей шкуре, заменявшей ему ложе. Он ел за длинным деревянным столом в общей трапезной жрецов с той же самой толпой болтливых мальчишек – не когда был голоден, как ели в Вавилоне, но в положенные часы, которые показывал стоявший посреди двора гномон[114]114
  Гномон – древнейший астрономический прибор, предшественник солнечных часов.


[Закрыть]. Даже еду нормировали; количество было тщательно измерено, чтобы пресечь любое нечестивое излишество; разнообразие также не поощрялось: никаких бобов, гороха, чечевицы, баранины, свинины, лука, чеснока, черемши или рыбы не появлялось на столе жрецов, а в дни некоторых праздников исчезала даже соль. Калба голодал бы здесь, грустно думал Тот, а ему самому нисколько не угрожала опасность разжиреть. Иногда ему так хотелось солёной рыбы, что от одной мысли рот переполнялся слюной.

Когда он не ел, не спал или не мылся – то был занят или изучением чтения, письма и счета с писцами, или обычаев богов Египта с сем-жрецами, или бесконечными проблемами кладовых, жертвоприношениями в часовнях, монотонными торжественными поездками на священных барках вверх и вниз по Нилу и за реку, в Город Мёртвых. Он ни разу не видел госпожу Шесу, только издали, когда, недоступная, как звезда, она шла через Молитвенный зал делать Еженедельное подношение богам. Он не знал, как увидеться с ней, у него не было времени разобраться, он был слишком занят обучением на жреца, но он не хотел быть жрецом... Тот вздохнул и потянулся за полотенцем. Будьте послушны, почитайте вышестоящих, выполняйте их решения.

– Подождите, Молодое Высочество! – Жрец-прислужник прыгнул вперёд, расплылся в улыбке и выхватил полотенце из-под его руки. – Не это! Вот это. Я приготовил для вас чистое – как всегда.

Тот, покраснев, пробормотал благодарность и механически взял чистое полотенце, не взглянув на жреца. Он и так хорошо знал облик Рехотепа – маленького жирного человечка, всегда запыхавшегося, всегда улыбавшегося, подобострастно переминавшегося с ноги на ногу и, несомненно, старавшегося быть хорошим. Но в его глазах было что-то странное. Они были любопытны, проницательны и не улыбались, когда губы растягивались в улыбке.

   – Всё в порядке, Молодое Высочество? – прошептал он, качнувшись вперёд. – Мне послышалось, что вы вздохнули.

   – Я не вздыхал.

   – Нисколько не удивился бы, если бы вы и вздохнули. Здесь унылая жизнь для молодого царевича...

   – Я не вздыхал, – нахмурившись, повторил Тот. Он быстро вышел из комнаты и двинулся по длинному коридору, чтобы начать занятия, желая при этом, чтобы Рехотеп держал свои чистые полотенца и свою заботу при себе. Что из того, чем он пробовал заняться, сделало его ещё более неудовлетворённым, чем накануне? Из-за чего ему стало тяжелее, чем прежде, быть послушным, доверять госпоже Шесу, терпеливо выносить свои утомительные жреческие обязанности? Было несколько жрецов, которые постоянно крутились около него, – Хвед, высокий и тощий главный носильщик барки бога, пара его подчинённых, и ещё этот Сата из кладовых, с длинным подбородком – все они желали знать, не надоело ли ему здесь и разве не был бы он счастливее во дворце, где мог бы общаться с сыновьями вельмож, а не с этими мальчишками из простонародья, вручали ему чистые полотенца, подсовывали самые лёгкие задачи, отталкивали с дороги других новичков, чтобы освободить для него место. Неудивительно, что мальчики не любили его. Неудивительно, что они никогда не чувствовали себя с ним непринуждённо, не пробовали заговаривать с ним, не искали его общества.

Конечно, для этого было много причин, устало подумал Тот.

Он с силой потянул высокую дверь в конце коридора. «Всё дело в том, что я царевич, – думал он. – Тогда я хотел бы не быть царевичем! Или быть царевичем на деле, а не только по имени... Нет, есть кое-что ещё. Они не просто не любят меня. Со мной что-то не так».

Он хорошо знал, что так и было. Хотя с виду он теперь был настоящим египтянином и его акцент быстро исчезал, его всё ещё считали чужеземцем. Все так думали, одни подобострастно подпрыгивая и растягивая губы в улыбках, другие не делая этого. Возможно, они были правы. Иногда он думал, что никогда не сможет понять мыслей этих египтян.

Вне храма, в Великом дворе, его настроение слегка улучшалось. В солнце, утреннем ветерке и прозрачном воздухе не было ничего угнетающего. Пальмы апатично покачивали тяжёлыми шапками из-за высоких стен, каждый лист смотрелся как драгоценный камень на фоне блестящего неба Со стороны Нила долетали слабые, но ясно различимые крики корабельщиков и хлопки парусов; вокруг двора разрастался обычный утренний шум нищих и разносчиков, готовившихся к торговле. Они с треском раскрывали складные сиденья, толкали и тянули на место закрытые корзины, полные крякающей и квохчущей жертвенной домашней птицы. Повсюду мелькали белые шенти, размахивали коричневые руки, сверкали согнутые спины. Старики расстилали вдоль стен свои циновки и раскладывали на них товар, их жилистые руки двигались среди лука и жертвенного хлеба, сопровождаемые сплетнями и взрывами кудахчущего смеха. Часть неба упала в тенистый угол, занятый продавцами цветов; это была большая вязанка лотосов. Тот видел их – синие, с божественным ароматом; с длинных трубчатых стеблей всё ещё капала вода. Ими торговал оборванный пострел девяти-десяти лет, громко ругавший маленькую голую девочку, которая стояла рядом, засунув палец в рот и пристально глядя вокруг огромными серьёзными глазами. На мгновение Тоту припомнилась малышка из дворца – та, похожая на котёнка. Та, которую госпожа Шесу хотела забыть.

«Можно подумать, что она и меня хотела забыть», – сказал себе Тот.

Он медленно шёл через огромный двор, солнце грело его голые плечи. Как всегда, первым его порывом было свернуть с пути, сделать великолепный бросок через высокие ворота и затеряться в переполненных улицах Фив. Это скучная жизнь для молодого царевича... Вместо побега он вошёл в восточное крыло храма, миновал прохладный, пропахший ладаном сумрак другого колонного зала и появился в расположенном за ним залитом солнечным светом дворе писцов. Он должен был закончить своё обучение.

Хвед, главный носильщик барки бога, далеко высунулся из двери кладовой и смотрел, как молодой царевич вошёл в восточное крыло храма. Когда царевич скрылся, он повернулся к стоявшим у него за спиной жрецу-кладовщику Сате и пухлому маленькому надсмотрщику за умывальной Рехотепу.

   – Я думаю, уже пора, – негромко сказал он. – Вы видели, как он колебался и выглядывал за ворога, когда проходил мимо?

   – Точно так же он вёл себя вчера, – сказал Сата. – И позавчера.

   – И он вздыхает, когда моет руки, – добавил Рехотеп, бодро переминаясь с ноги на ногу и прижимая стопку чистых полотенец к своему объёмистому чреву. – Он отрицает, но я-то вижу, как он это делает.

   – Он по-прежнему не признается? – нахмурившись, спросил Хвед. – Может быть, ещё рановато?

Сата потёр выпяченный костлявый подбородок и кивнул.

   – Здесь нельзя спешить, – пробормотал он. – В любом случае это дело очень опасно. Сенмут...

   – Что ещё он может с нами сделать? – возразил Рехотеп. – Ты надеешься в один прекрасный день снова стать сем-жрецом, как при Акхеме? Дни Акхема закончились навсегда, ущерб невосполним, и наши судьбы закончатся в умывальной и кладовой. Нам не осталось ничего, кроме этой возможности отмщения, и если мы постесняемся воспользоваться ею, если мы слишком промедлим и упустим её сквозь пальцы, то не я буду тому причиной...

   – Терпение, друг, – попытался успокоить его Хвед.

Сата продолжал задумчиво глядеть туда, где скрылся молодой царевич.

   – Опасно, – повторил он. – Да, опасно совать руку в гнездо шершней.

   – Опасно для Сенмута, – ответил Рехотеп.

   – Для Сенмута, для нас самих, а может быть, и для всего Египта. Вы подумали об этом?

   – А разве он думал об этом, когда сам сунулся в гнездо шершней? – отрезал Рехотеп.

   – Мир, мир, нам нельзя ссориться. – Хвед обнял друзей за плечи и отвёл их подальше от двери. – Наши планы готовы, остаётся следовать им. Мы должны выбрать нужный момент, вот и всё. Думаю, что мне следует ещё раз поговорить с пророчицей.

В коридоре, ведущем к Великому двору, показался один из помощников Верховного жреца. Троица тут же распалась: Сата исчез в ближайшем кладовом помещение, Хвед целеустремлённо зашагал к Молитвенному залу, а Рехотеп, как обычно, осклабившийся в своей сияющей улыбке, правда, чуть дрожавшей на сей раз, кивнул проходящему жрецу и, затаив дыхание, затопотал к умывальной комнате со стопкой полотенец.

   – Да, так лучше. Высочайший, ваш акцент исправляется. Теперь следующая пословица... запомните, звук рождается глубоко в вашем горле...

   – Мысль твоя пусть будет глубока, а речь твоя пусть будет коротка, – читал Тот, с неудовольствием думая, что в настоящее время у него, пожалуй, не было возможности делать что-нибудь ещё. – Тишина ценнее злата. Посему молви лишь если убеждён, что ты один способен... способен ответить.

   – ...Разрешить сомнение, – поправил старый Нефернеб. – Очень хорошо, очень хорошо. Теперь чисто перепишите всё, что мы читали этим утром из мудрости Птахотепа[115]115
  ...из мудрости Птахотепа... – В Египте была очень распространена дидактическая литература в жанре «поучений». Обычно «поучения» приписывались какому-либо из прошлых фараонов или существовавших или вымышленных мудрецов. Птахотеп – крупный государственный деятель, живший в Мемфисе примерно за 400 лет до описываемых событий.


[Закрыть]. Посмотрите, чтобы утки[116]116
  ...чтобы утки... – Иероглифом «утка» – гб – писалось имя бога земли Геба.


[Закрыть] были изображены правильно...

Сложив руки на отвисшем животе, он прислонился к стволу акации и задремал.

Тот, скрестив ноги, уселся на плетёной циновке и разложил письменные принадлежности. Вряд ли ему удалось бы придумать что-нибудь сильнее отличавшееся от школы Инацила в Вавилоне, даже если бы он очень постарался. Вместо глины и стала у него был пузырёк с водой, квадратная дощечка с отверстием для тростниковых перьев и углублениями для двух комочков чернил да покрытая гладким гипсом письменная доска, которую можно было отмыть начисто в конце каждого урока. Перо нельзя было, как стило, зажимать в ладони, его нужно было держать всеми пальцами в щепотке – очень неудобно для того, кто к этому не привык. Но Тот всё же должен был признать, что рисовать птиц и животных было куда интереснее, чем царапать остроконечные клинья в глине. «Строчки очаровательных крошечных картинок...»

Но что ему приходилось записывать этими картинками! Чем больше он изучал египетских мудрецов, тем больше изумлялся. Нигде в этих старинных мудростях он не находил даже намёков на то, что жизнь иногда бывает жестокой, а боги несправедливыми. «Великие справедливы, – писал Птахотеп. – И было сие нерушимо со времён Осириса». Шаткое утверждение! Тот подумал о Гильгамеше и помотал головой. Он спросил себя, что сказала бы Нанаи, если бы смогла прочесть «мудрость» Птахотепа. Он почти наяву услышал её невесёлый смех: «Ты ждёшь от жизни справедливости? Что добродетель будет вознаграждена?» Она знала, что говорила.

Однако он старательно всё переписал, пытаясь убедить себя в том, что в свитках написана правда, а он ошибается. Госпожа Шесу сказала, что он должен учиться быть египтянином.

Тем не менее позже, когда настал час занятий математикой, старый Нефернеб, пошатываясь, удалился в архив храма, а его место занял сурово глядевший на ученика Венамон, Тот снова стал упрямым вавилонянином. Инацил обучил его извлечению квадратных и кубических корней, процентам, алгебре – вещам, неизвестным в Египте. «Алгеброй» Венамона была простая геометрия; он никогда не слышал о квадратном уравнении, а вычислить площадь правильного многоугольника было для него столь же непосильной задачей, как отрастить крылья. Что касалось дробей, то египтяне, когда хотели удвоить одну пятую, должны были писать «одна пятнадцатая и одна третья». Сегодня, когда Венамон вручил ему длинный список этих «естественных долей» и приказал, чтобы он запомнил их, Тот не смог сдержать протеста.

   – Но учитель, я могу решить любую задачу намного более лёгким способом! В Вавилоне...

   – Вы больше не в Вавилоне, Ваше Высочество, – прервал Венамон, раздражённо оттолкнув свой пергамент. – Вы находитесь в Египте, в просвещённой стране, где все задачи решают просвещённым способом. Надеюсь, что Ваше Высочество будет решать все задачи по-египетски. Мы можем продолжать?

   – Да, учитель, – пробормотал Тот, заставив себя повиноваться и приступить к заучиванию списка. Про себя же он решил, что египетские «естественные доли долей» были самым неестественным математическим методом, с которым ему когда-либо доводилось сталкиваться.

Всё же раз его дни состояли из одних только уроков, он должен был благоразумно удовольствоваться ими. Кроме того, каждый день после завтрака он вместе с другими новичками должен был выполнять скучные обязанности служителей храма под руководством различных младших жрецов. «Почему, зачем?» – спрашивал он себя. Царевичу следовало знать, как направить в цель копьё и ответить на поклон. Несомненно, фараонам приходилось водить армии так же часто, как и храмовые процессии. И ему самому должна была скоро выпасть эта обязанность – вести армию. Он помнил Кадеш!

Хатшепсут посмотрела, как дверь её гостиной закрылась за господином Уахом и двумя его спутниками, и ещё мгновение сидела неподвижно. В крепко сжатых руках и всем теле она ощущала напряжение и какое-то странное покалывание, которое за последнее время стало ей привычным. В её мозгу царила неразбериха, но одна часть сознания с любопытством изучала путаницу мыслей и сердитых эмоций, которыми была заполнена другая.

«Кажется, мои нервы напряжены как струны, – сказала спокойная часть её сознания. – Натянутые до предела, бренчащие, издающие сумбур вместо музыки... Посмотри на себя, стоящую вот так, с ногтями, до боли врезавшимися в ладони... ведь это несвойственно тебе, совсем не похоже на тебя, что же происходит с тобой в последнее время?»

Она глубоко вздохнула и прижала ладони к бокам. Волна усталости нахлынула на царицу. Когда она медленно шла через спальню в маленький садик, её ноги болели, будто от чрезмерных усилий.

Уах. Это Уах до предела натянул струны. Уах, вечно ворчавший насчёт того документа, вечно ругающий её за невнимание к потребностям армии. На него всегда расходовалась её энергия, выплескивавшаяся вместе с ненавистью... Да, она ненавидела этого человека, почему бы не признаться в этом? Управитель арсенала – она ненавидела даже это название и должность. Ей было дико видеть золото, постоянно текущее из сокровищницы в руки Уаха, расходующееся на подачки толпе солдат, которых можно было бы использовать как рабочих – в карьерах, на строительстве.

«Ради бороды Птаха, я должна что-то сделать с этим! – думала она. – Я так много хочу сделать. А сделать необходимо. Если бы я была мужчиной, если бы я была свободна в действиях...»

Она была не свободнее, чем при жизни Ненни; каждое её движение ограничивал этот ненавистный документ, лежавший в архиве. Она не осмеливалась уничтожить его и не могла забыть – не только с Уахом, она всегда помнила о нём. «Можно ли как-нибудь избавиться от него? – задавала она себе вопрос. – Нет, его отец был правителем Нехеба, а наследников Нехеба никто не смел оскорбить. Они были почти независимыми владыками; их обширные владения на юге были единственным заслоном Египта от воинственных нубийцев. Слишком опрометчиво было бы действовать против господина Уаха, а ведь ей ещё может понадобиться его проклятая армия...»

Она вздохнула, закрыла глаза и откинула голову на спинку скамьи. Как он посмел напомнить ей о её «обязанности»... как посмел упомянуть Тота! Пока Уах не сделал этого, она была более-менее спокойна.

В воротах сада послышалось движение. Она обернулась и увидела вопрошающее лицо Сенмута.

   – Что-то не так, моя госпожа? Эго всего-навсего я. – Он закрыл ворота и не спеша направился к ней по дорожке. – Что-то не так? – повторил он.

   – Нет, Сенмут. Просто я не ожидала тебя. – Подняв глаза, она увидела, что жрец стоит за её плечом и глубокомысленно смотрит на неё сверху вниз.

   – Пошли кого-нибудь за вином. Я так устала.

Он что-то сказал рабу, торчавшему за дверью, и вновь повернулся к ней.

   – Вас что-то расстроило, – утвердительно сказал он.

Она кивнула, закрыла лицо руками и глубоко вздохнула.

   – Сенмут, я не могу больше выносить этого Уаха, с ним нужно что-то делать. Или с ним, или с мальчиком, или с ними обоими. Тот так смотрит на меня, когда я иду в храм совершать жертвоприношение! Он не отрывает от меня глаз. Я этого больше не вынесу! Я ненавижу выходы в храм. Я ненавижу выходы в храм! В храм моего любимого отца! – Она удивилась визгливым ноткам в собственном голосе. Когда Сенмут подошёл вплотную, она бросилась в его объятия, с удовольствием ощутив тепло и, мощь его тела. – Он хочет поговорить со мной, каждый раз его глаза умоляют об этом, а я никогда не останавливаюсь. Бедный ребёнок! – В словах царицы прозвучала щемящая тоска. – Сенмут, я была так жестока к нему.

   – Жестоки? Вы были почти до глупости милосердны. И, если уж говорить о глупости, Нехси тоже! Мальчишка не должен был покинуть Вавилон живым.

Хатшепсут обдало волной жара.

   – Сенмут, что ты говоришь! – Она отшатнулась от него с таким чувством, будто сама произнесла эти слова. – Нехси не убийца... и я тоже. Насилие отвратительно мне, я говорила это тебе тогда и повторяю сейчас.

   – Я больше не буду говорить об этом, моя госпожа. Но иногда я думаю, что в заботах об этом найдёныше вы забываете о собственной судьбе.

   – Найдёныше? Тот – мой родной племянник, почти мой сын!

Рука Сенмута крепко обхватила её; другой рукой он повернул её лицо к себе и принялся внимательно рассматривать.

   – Тот – никто, ничто, – сказал он, – сын дочери колесничего, ублюдок Немощного. И всё.

Это было правдой. Её собственный отец, Тутмос, обрёл свою божественность от царственной Аахмес; дети Мутнофрет не могли претендовать на долю этого дара. Две линии были раздельны и различны, их вряд ли стоило даже считать родней. На мгновение она представила их в образе двух лотосов, растущих рядом из переплетающихся корней; один светящийся золотой кровью Ра, а другой самый обыкновенный. Сенмут прав, Тот никто и ничто.

   – Бедный ребёнок! – повторила она, но на сей раз слова произнеслись легко, с неясным чувством облегчения. Ощущая умиротворённость, она расслабилась, сидя на скамье.

Сенмут склонился и взял обе её руки в свою жилистую ладонь.

   – Прошу вас, не мучайте больше себя этими тяжёлыми сценами. Позвольте мне проводить их за вас. Когда Уах попросит о встрече с вами, пошлите за мной.

   – Да, да, я так и сделаю.

Наступила спокойная тишина. Затем Сенмут поднял её ладонь, тёплые и чувственные губы скользнули по сгибу её запястья. Хатшепсут охватило желание, она откинулась на спинку скамьи и встретилась с ним глазами. Через мгновение он нагнулся, прижался ртом к её губам и опустился на скамью. На некоторое время она забыла, насколько жаждала стать мужчиной. Когда в дверях появился раб с вином, они отпрянули друг от друга. Сенмут взял поднос и отослал человека прочь. Он наполнил кубок холодным ароматным вином и подал его ей. Медленная улыбка прорезала глубокие борозды на его щеках. Она улыбнулась в ответ. Глаза и мысли Хатшепсут остановились на его твёрдых губах, в рисунке которых, однако, угадывалось сладострастие. Она рассматривала их поверх края кубка.

Они перешли к разговору о других вещах. Рассмеявшись над его непочтительным замечанием о каком-то напыщенном сановнике, царица поняла, что вновь стала самой собой. «Сенмут всегда хорошо действует на меня», – подумала она.

Тот, недавно в очередной раз прошедший очищение мытьём рук и полосканием рта, находился в Великом святилище, завершая свою обязанность, всегда следовавшую за завтраком, – сдувать пыль со священной барки бога особым опахалом из утиного крыла. Он не дышал из-за чрезвычайной святости дела и от старания не пропустить ни одной пяди обхаживаемой барки, где могла бы остаться мельчайшая пылинка. Раздражённо повторяя себе под нос «естественная доля», он пытался поскорее покончить с делом. Когда солнце показывало вторую отметку, новички должны были присутствовать при Наклонении главы бога, если успевали вовремя сделать свои дела, и Тот не хотел пропустить его: этого оракула он ещё не видел.

Когда он, фыркнув, отказался от попыток добраться до практически недоступного пятна под правым шестом-ручкой, до него донёсся чуть слышный звук гонга. Эго был сигнал для оракула, а он всё ещё не закончил. Тот с отвращением бросил на пол утиное крыло.

   – Я не порицаю вас, – сказал голос позади него. – Заставлять вас, царевича, заниматься этой грязной работой... Почему вы не воспротивитесь?

Обернувшись, Тот увидел в дверях похожего на труп Хведа, главного носильщика барки.

   – Воспротивиться? – эхом отозвался он.

   – Да. Потребуйте у Её Сиятельства свои права. Если бы вы подняли шум...

   – Нет, я не могу! – Тот был ошеломлён. Все знакомые предупреждения пронеслись в его сознании: «Довлеет тебе быть покорным властям предержащим... Повинуйся... Воспротивься... Повинуйся...»

Вдалеке прозвучал второй удар гонга.

   – Оставьте это дело, Ваше Высочество. Вполне достаточно.

   – Если вы действительно так думаете...

Мгновением позже Тот стремительно нёсся по коридору вглубь храма, пытаясь опередил» собственные мысли.

Оракул Наклонения главы бога всегда находился во внутреннем дворе, перед храмовыми стойлами. Другой оракул, которого видел Тот – его называли Тяжесть Великолепия Амона, – находился в первом вестибюле святыни. Если торговец, например, желал выяснить, будет ли выгодной его поездка, он вкладывал в руку жреца, совершавшего обряд, золото, зерно или прекрасное полотно. Тогда носильщики священной барки, предводительствуемые Хведом, выносили из Великого святилища золотое изваяние Амона и три раза проносили его по вестибюлю. Если купцу должно было повезти, барка всякий раз, когда её проносили мимо него, становилась тяжёлой, настолько тяжёлой, что носильщики шатались и с трудом удерживали свою ношу. Тот видел это собственными глазами и поражался тяжести руки Амона, который мог качать барку, тяжёлое золотое изваяние и восемь сильных людей словно игрушки. Он спрашивал себя, будет ли Наклонение главы чем-то похожим на этот ритуал. Он стремился увидеть его, чтобы можно было снова восхищаться.

Когда он добежал до стойл во внутреннем дворе, жрец уже возжёг благовония, на столе лежали три богатых дара, а рядом стоял со сложенными руками первый проситель – речной капитан. Когда жрец отложил кадило, корабельщик опустился на колени в пыль, протянул руку к двери стойла и прогудел вопрос – что-то насчёт плавания в Гелиополис.

Из стойла послышался какой-то негромкий, но мощный звук. Тот, встав на цыпочки, чтобы выглянуть из-за спин других новичков, увидел, как распахнулась дверь и появилась лоснящаяся чёрная бычья голова с обвитыми цветами рогами. Это Апис собственной персоной выступил из своего великолепного стойла. Он шёл меж двух жрецов в ранге служителей быка, которые держали золочёные верёвки, привязанные к кольцу, продетому в священный нос. Бык остановился перед просителем и стоял неподвижно, слегка помахивая хвостом. Вдруг верёвки напряглись, потянув кольцо к земле. Он опустил голову. Верёвки ослабли, и он опять поднял голову. Из груди стоявшего на коленях корабельщика вырвался крик благоговейной радости. Апис развернулся и, сопровождаемый своими служителями, поплёлся обратно в стойло.

Бог кивнул.

Тот, глядя на дверь, за которой скрылся бык, попытался изумиться, но не смог. Действительно, что изумительного было в быке, который опускал голову, когда его принуждали к этому верёвки? Взглянув вокруг, он увидел только заинтересованные лица новичков, безразличные – жрецов и радостное – корабельщика, освобождавшего место для следующего просителя.

«Наверно, я ошибся, – решил Тот. – В следующий раз посмотрю повнимательнее».

Посмотрев ещё на четверых просителей и на четыре разных ответа, он остался озадаченным и охваченным серьёзными сомнениями. Он знал, что бог Амон обитает в блестящем чёрном теле Аписа, так же, как и в золотом изваянии, стоявшем в святилище. А теперь он знал ещё, что Апис не сделал никаких движений до того, как жрецы потянули за верёвки вниз или дёрнули вбок, чтобы заставить быка помотать головой. Неужели Амон, который так легко толкал тяжеленную барку, нуждался в помощи жрецов, чтобы заставить быка кивнуть?

Когда внутренний двор опустел, он спросил об этом Бената, главного служителя быка.

   – Да, – с готовностью согласился Бенат. – Мы помогаем досточтимому Апису подавать знак. Мы – инструменты воли Амона.

   – Но как вы узнаёте, желает ли Амон, чтобы вы дали положительный или отрицательный ответ?

   – О, это совсем просто, Молодое Высочество. Нам достаточно взглянуть на подношение. Боги одобряют тех, кто делает богатые подарки.

Тот удивлённо вздёрнул брови. Утверждение весьма походило на хорошо знакомую ему язвительную вавилонскую пословицу, которую можно было перевести как «царский подарок гарантирует благоприятное пророчество». Тем не менее вавилоняне знали, что даже самое благоприятное пророчество не могло гарантировать обещанного божественного покровительства. В Египте же, если судить по выражениям лиц просителей, получивших в ответ «да», боги, получившие подарок, должны были выполнять свои обещания.

   – Значит, можно покупать покровительство богов, как лук на рынке? – спросил он жреца.

   – Нет, Молодое Высочество! – в голосе Бената послышалось потрясение. – Нужно прежде всего вести праведную жизнь. Вы, конечно, видели текст Заявления о Невиновности? Ка любого человека должно повторить эти слова перед весами Осириса после смерти.

Тот глубокомысленно кивнул и отправился назад через внутренний двор. Он видел эти тексты много раз, их писали в новых гробах, сложенных для продажи в мастерских плотников. «Я не чинил зла людям. Я не был причиной слёз. Я не убивал. Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от неё. Я не отнимал молока от уст детей...»[117]117
  «Я не чинил зла людям...» – 125-я глава «Книги мёртвых». Цит. по: Монтэ П. Египет Рамсесов: Повседневная жизнь египтян во времена великих фараонов./ Пер. М. А. Коростовцева. М.; Наука, 1989. – С. 303.


[Закрыть]